Гунар поместил в вечерней газете некролог о смерти Алмы Мейерхоф, снабдив его своим телефоном для справок. Он почему-то надеялся, что тотчас же отзовется, по крайней мере, дюжина родичей, которые, если не из пылкой любви к усопшей, то, по крайней мере, из интереса к оставшемуся после нее дому, освободят его от дальнейших забот по части похорон. По телевизору шла «Панорама», он допивал четвертую бутылку пива, в духоте сбрасывая с себя одну принадлежность туалета за другой, а телефон молчал, как будто его отключили. Нет, с аппаратом все было в порядке. Гудки прослушивались, в чем он неоднократно убеждался. Просто никого не трогала смерть Алмы Мейерхоф. За исключением его, разумеется. Вопреки здравому рассудку и своим прежним убеждениям, он занимался этим, совершенно не касавшимся его делом как последний олух и простофиля.

Не сказать, чтоб он совсем уж рехнулся. Когда из поликлиники приехал врач, он сразу решил: дальнейшее его не касается, свой долг он исполнил.

Кто хоронит тех, кто умирает без родных и близких, спросил он врача. Молодая представительница медицины равнодушно пожала плечами: понятия не имею, такие случаи крайне редки, кто-нибудь да найдется, без могилы не останется. Но где именно, на каком кладбище? Чего не знаю, того не знаю. Да и так ли это важно. Никому не известно, где похоронены Моцарт и Чайковский. Быть может, таких покойников забирают в анатомический театр? Гунар представил себе заполненные формалином цинковые ванны, а в них плавают трупы, от которых студенты-медики отрезают по куску и кромсают, как заблагорассудится. Не исключено, сказала врач, впрочем навряд ли. Думаю, их кто-то все же хоронит. И тогда он сказал: ну и прекрасно, поговорили, и будет, все в ажуре. Прошу меня правильно понять. Я поинтересовался просто так, в принципе. У нее есть родственники.

Ладно, разыщу ей одежонку, куплю гроб. Уж это, так и быть, сделаю, пообещал он самому себе. Только это — и не больше. Правда, времени уйдет уйма. Да и денег тоже.

Купить гроб в центре не удалось, пришлось отправиться в Задвинье. Затем — с удачной покупкой — через всю Ригу, в морг. Лишь однажды ему пришлось заниматься подобными вещами, лет десять назад, когда умерла Асина мать. От тех воспоминаний он всегда отмахивался, — так смахивают с воротника букашек.

В общем и целом он со всем справился преотлично. Работник морга оказался знатоком своего дела, за считанные минуты обрядил и уложил Алму в гроб. Да и на кладбище не возникло затруднений. Настроение было хорошее. Как всегда, когда бывал собою доволен.

Услыхав звонок телефона, Гунар шлепнул ладонью по голому животу и приятно оживился. Наконец-то.

— Да, слушаю.

— Вечер добрый. Прошу извинить за беспокойство.

— Не беда. Все в порядке.

— Должно быть, я говорю с товарищем Малынем?

— Так точно.

— В старое доброе время было такое присловье: муж жене голова. Только в старое доброе время жены не бывали директорами. Мне бы саму Асю Яновну.

— В таком разе вы с ней разминулись. На несколько тысяч километров.

В трубке забулькали гладкие, ровные смешки.

— Мы, пожалуй, незнакомы. Вас беспокоит Умбрашко, заместитель Аси Яновны. Не подскажете ли, когда можно ждать возвращения директора?

— Насколько мне известно, у нее впереди еще половина отпуска.

— Жаль, жаль. Не могли бы вы снабдить меня хоть каким-нибудь ее теперешним телефоном? Понимаете, представился благоприятный случай. На известных условиях нам предлагают немалые фонды. Что делать? Заместитель без директора все равно что глава семьи без жены, не правда ли? Хо-хо-хо. Можно сделать эдак, а можно так.

— Эни бени такал сак.

— Простите, не понял?

— Вы сказали: можно эдак, можно так.

— Простите, опять не уловил,

— Я тоже.

— Алло! Вы меня слышите?

— Серединка наполовинку.

— Так как же? Снабдите номером?

— Хммм.

— Может, денек обождать? Может, Ася Яновна все-таки раньше объявится.

— Может, и объявится.

— Алло!

— Можно эдак, можно так...

Оба смеялись долго и заразительно. Затем заместитель Умбрашко осекся, деловито откашлялся.

— Ну, извините. С вашего позволения, позвоню через день-другой.

Примерно полчаса спустя телефон снова ожил. И на сей раз в связи с объявлением о смерти. Старчески тускловатый тенорок высказал желание встретиться с Гунаром лично. Узнав адрес, тенорок с чисто юношеским нетерпением объявил, что через десять минут он будет у него. Ничего иного не оставалось, как натянуть штаны, а верхнюю половину тела прикрыть хотя бы рубашкой. Поколебавшись, он повязал и галстук: что ни говори, повод был достаточно торжественный,

Незнакомец назвался Гастоном Бринумом. Выглядел он лет на шестьдесят, шестьдесят пять. Был очень манерен, жеманен, как провинциальный актер. Седые волосы безупречно зачесаны на пробор. Повязанный вокруг шеи шелковый платок придавал его довольно будничному костюму некоторую элегантность. Таких престарелых джентльменов нередко приходится видеть в яхт-клубах, на ипподромах.

— Примите мое сердечное соболезнование, — сказал Гастон Бринум. — Лично мне трудно осознать случившееся. Алма была подвижна, как девочка. Каждое утро на электричке отправлялась в Булдури, делала зарядку сначала в одном санатории, потом в другом, впрочем, я думаю, вы и сами все прекрасно знаете.

Гунар буркнул что-то нечленораздельное и разлил по стаканам пиво.

— С вашего любезного разрешения, я бы с удовольствием закурил. Нет, благодарю, сигареты я не употребляю, у меня своя марка.

Из серебряного портсигара с золотой монограммой незнакомец достал старательно обрезанный кончик сигары и принялся его раскуривать. Так вот кому принадлежал бычок сигары на лестнице в доме Алмы Мейерхоф!

— Еще совсем недавно я слышал, как она просила Хилду: привези мне из Берлина туфли. Да не какие-нибудь старушечьи шлепанцы, а чтоб самой последней модели! Нет, как хотите, а у Алмы была этакая цепкость. Человек не должен опускаться, говорила она. Старости нужно давать отпор. Иной раз она меня доводила чуть ли не до белого каления: Гастон, почему ты горбишься? Гастон, почему не бреешь волосы в ушах!

Закурил и Гунар. Сигарета оказалась последней. Слушая разглагольствования Гастона Бринума, он смял опустевшую пачку и бросил ее в пепельницу.

— Она, что же, продолжала работать?

Неосмотрительно заданный вопрос поддал жару и без того словообильным речам Гастона Бринума. Его серые глаза под дряблыми веками полыхнули восторгом, правая ладонь в широком жесте прижалась к груди.

— До последнего дня! Разве вы не знали? Другой такой портнихи в Риге не сыскать. У нее отбоя не было от клиенток своего поколения. Из-за нее дамы общества чуть за волосы друг дружку не таскали: теперь моя очередь, нет моя... И спроси вы, что я об этом думаю, я бы ответил так: все правильно. Алма понимала, что делала. Нельзя ронять своего достоинства, человек всегда должен знать себе цену. А как на склоне лет узнаешь себе цену? Только в работе. Чем старее становимся, тем сильнее желание чувствовать — это мы можем, это умеем. По себе знаю. Я по профессии настройщик роялей. Пенсия приличная. Был момент, я даже решил: хватит надрываться, поживу в свое удовольствие. Куда там! Ношусь по городу язык высунув и чувствую, сам себе опротивел, радости никакой. Зашел как-то к Алме, она удивляется: в чем дело, Фердинанд, — так она иногда меня величала, — на тебе лица нет. А час спустя звонят мне из консерватории, не соглашусь ли настроить клавесин. Хорошо, говорю, попробуем. Однажды, ну да, уже много лет назад, собирался поступить к ним в консерваторию, так сказать, на постоянную работу. Но тогда мне ответили: не сможем вас оформить, у вас нет образования. Того у тебя нет. Этого тебе не хватает. Ох, как это берет за живое. Будто тем самым говорят: ты косоглазый, ты безрукий. Словом, калека. Побороть в себе сомнения и страхи можно лишь с помощью работы. Ладно, колите почаще глаза моими недостатками, а я вам покажу, на что я способен. Попробуйте сделать то же самое. Такие вот дела. А стоит дать себе хоть небольшую поблажку, и ты пропал. И еще скажу: что больно бьет по самолюбию, так это незнание иностранных языков. Это почти то же, что у женщины грудь недоразвитая, а у мужчины половое бессилие. Подопрет нужда, а ты стоишь, как баран перед новыми воротами, — ни бе ни ме. Алма свободно изъяснялась по-немецки, по-литовски и по-польски, о русском и говорить не приходится. Интеллигентная была женщина. Я себя, к сожалению, могу причислить лишь к полуинтеллигентам. Прошу извинить, я вас не слишком утруждаю?

Но он говорил еще долго и рьяно, обволакивая Алму и свою персону все более размашистыми, более широкими кругами воспоминаний и раздумий.

— Нет слов, Алма не раз меня выручала. Вот я говорю: всегда надо знать себе цену. Это так, но бывают моменты, когда следует и обуздать себя. Под старость человек должен, казалось бы, набраться ума-разума. Не тут-то было. Самонадеянность губит, эгоизм развращает. Супружеская жизнь моя не удалась. Дважды женился, в обоих случаях дело кончалось разводом. Со второй женой особенно не повезло: полгода спустя после свадьбы потребовала выделить ей отдельную комнату, врезала английский замок. В довершение ко всему родила чернявого, курчавого мальчонку, а мне объявила с присущей ей наглостью — можешь не удивляться, не твой. Я на нее подал в суд, не пускал в квартиру. Был уверен, правда на моей стороне, это же яснее ясного. Однако суд принял сторону жены. Это меня потрясло еще больше. Зимой, в мороз, нарочно испортил отопление. Подобрав ключ, забрался к жене в комнату, замуровал в стене тухлое яйцо. По ночам устраивал адские концерты, сталкивая со стола кастрюли и чайники. А результат был таков: схлопотал себе язву желудка, аритмию сердца и прочие недуги. Потом ей понадобились еще и место для шкафа в передней, своя полка в погребе. На кухне в тазу кипятилось детское бельишко, в ванной умывался целый клуб моряков. Право, не берусь сказать, что бы со мной стало. Сидеть мне за решеткой или в желтом доме, если бы Алма вовремя не нажала на тормоза. Фердинанд, стоп, довольно! Разменяй квартиру и все злые мысли выбрось из головы. Злость, каковы бы ни были ее причины, точит человека, словно червь яблоко. И главное, не только точит, ты посмотри, сколько, прошу прощения, дерьма остается в яблоке после червя.

Гунар слушал Гастона Бринума с известной долей любопытства, временами, правда, отвлекаясь мимолетными мыслями. Об Асе (а в самом деле, сколько дней прошло, как она уехала?), об Алме Мейерхоф (если она занималась шитьем, почему нигде не видно ни одного начатого платья; и вообще, дверь старого дома надо бы опечатать, не то потом не оберешься неприятностей), о Янисе (утром почтальон принес адресованное сыну письмо, может переслать в Рандаву?). И еще Гунара не покидало какое-то смутное беспокойство: что привело к нему этого человека?

Возможно, Гунар бросил на Гастона особенно выразительный взгляд, а может, как это нередко бывает, тот неким шестым чувством уловил обращенный к нему бессловесный вопрос, только в какой-то момент показалось, что гость собирается с силами для решающего объяснения. Но встрепенулись седые ресницы, кадык взметнулся вверх по гортани и опустился обратно на воротничок, На том все и кончилось.

— Меня удивляет, что, кроме вас, пока не нашлось никого из близких Алмы Мейерхоф.

Потускневшие глаза Гастона Бринума еще глубже укрылись за дремотно опущенными веками.

— Близкие отыщутся. Когда остается дом, близкие всегда находятся. К тому же, насколько мне известно, Алма прошлым летом составила завещание.

Это был намек?

— Меня не интересует дом, — прервал Гунар искусно модулированные голосовые реверансы Гастона Бринума, — меня интересует, кто возьмет на себя дальнейшие хлопоты о похоронах.

Старый джентльмен заметно сник, голова ушла в плечи, весь он ссутулился. Поднялся, и в пепельницу ткнулся очередной кончик сигары.

— Видите ли, уважаемый, как бы это сказать, я не смею претендовать на права родственника. Мы были знакомыми, не больше. Но все, что в моих силах, я согласен сделать, об этом не может быть и речи.

С чего-то вдруг заторопившись, Гастон Бринум стал озираться по сторонам. Должно быть, искал шапку. Но разве была у него шапка? Да, головной убор все-таки отыскался.

Кепка из белого полотна с таким же козырьком. Как у футбольного вратаря.

— И на том спасибо.

— Уж не обессудьте.

Но он еще медлил, его гладко выбритые щеки совсем ввалились, веки опустились, кадык на тонкой шее гулял вверх и вниз.

— У меня такая просьба...

Бескровные, нервные пальцы опять потянулись в карман за портсигаром, нащупали половинку сигары, раскурили ее от дрожащей спички. Пока Гастон Бринум собирался с духом, его волнение передалось и Гунару.

— Просьба? Касательно похорон?

— Нет. В известной мере касательно наследства...

Старый хрыч, и ты туда же — касательно наследства! Но Гунару не хотелось говорить на эту тему.

— Когда вы были у Алмы в последний раз?

— Видите ли... как бы это сказать... Она мне позвонила и просила, чтобы в среду вечером, в восемь, я был у нее. Но я так и не выбрал времени.

— Вы не пришли?

— Нет-нет. Не пришел.

— А может, все-таки были?

Гастон Бринум посмотрел на него, как смотрят на привидение.

— Откуда вы знаете?

— Ничего я не знаю.

— Я действительно зашел туда... — Гастон Бринум, сипло дыша, ухватился за спинку стула, — Но она уже умерла. И тогда... словами этого не выразить... я ушел. Я не мог там остаться... Такой удар. Я-то думал, она просто отменила партию покера. Ужасно... Зачем она мне позвонила? Господи, пронеси!..

Гунар рассмеялся с неожиданной резкостью.

— Мы с вами чуть было не встретились.

— У Алмы?

— Не обязательно — где-то поблизости, на улице. Признаться, и я собирался улизнуть. Честное слово! Но я вас, кажется, перебил. Вы хотели что-то сказать.

Гастон Бринум нервно оправлял свой шейный платок.

— Ах да... В самом деле. Видите ли, у Алмы был комплект круглых игральных карт. Основательно потрепанных, практически не имеющих ценности. Эти карты я бы хотел взять себе.

Лицо Гастона Бринума вдруг сморщилось и все перекосилось, брови дрогнули, ресницы затрепыхались. Прижав к губам кулак, он отвернулся — из прикрытых дряблыми веками глаз, словно из двух просверленных весной в березе дыр, потекли слезы.

— Людей на земле много, а сколько таких, у которых в трудную минуту... Ну, будьте здоровы.

Распрощавшись с Бринумом, Гунар зашел в санузел, иначе именуемый операционной, и прежде всего рывком освободился от галстука, потом от душной рубашки, заранее предвкушая на своем загривке холодные струи душа. И вообще у него появилось желание что-то делать, двигаться, чувствовать себя живым и сильным. Занесенные Гастоном Бринумом тлетворные бактерии нагоняли уныние, хандру. Так и хотелось взыграть, побрыкаться, подобно облепленному комарьем жеребцу, хотелось до хруста в костях, до дрожи мускулов поваляться в траве, потом рвануться прочь от всех этих докучливых и жалящих мошек, и пусть попробуют его догнать.

В ванной он пробыл минут десять, может быть пять (в блаженном состоянии мерки времени так ненадежны), когда уловил запах дыма. Такое ощущение, будто он стоял не в блиставшей кафелем «операционной», а в дочерна прокопченной деревенской бане. Откуда этот удушливый угар?

Больше из любопытства, чем в предчувствии беды, Гунар прямо как был, голый и мокрый, шагнул к двери, выглянул в коридор: дым клубами валил из большой комнаты.

Горит! Быть не может! Что там может гореть? Какой ужасный смрад. Пластмасса. В самом деле пожар. Фантастика. От пепельницы. Плетенка из соломы. Льняная скатерть. Но как огонь смог перекинуться к дивану? Окна открывать нельзя. Не хватает только сквозняка. Мокрым полотенцем. Одеялом. Водой.

Горели вещи, которые он никогда бы не заподозрил в способности гореть. Огонь расползался во все стороны скачками, как по невидимым нитям, по какому-то особому огненному мицелию. Поначалу казалось, едкий дым и чад ему не страшны, потом он сообразил: не пламя, именно дым теснил и загонял его обратно в прихожую. Кашель душил, перед глазами запестрели какие-то круги и линии, будто его хорошенько треснули по башке. Горит скатерть. Горит стол. Воды на стол. Еще ведро. Еще. От мокрого одеяла летели горелые клочья и черные брызги.

Что бы вы стали спасать в первую очередь, если бы в доме случился пожар? Да, такую статью он читал когда-то.

Вопрос, действительно, заковыристый. Что для него тут самое дорогое, что, подобно семенам, стоит унести с собой на рассаду в новой жизни? Ничего особо ценного тут не было. Удобный гостиничный номер, где можно пожить с комфортом. Похоже, все его добро не больше багажа обычного курортника. Что нужно от приезда до отъезда, ненадолго. На сезон. А затем подлежит обмену на более удобное, красивое, современное. Не смешно ли убеждать себя в том, что для новой жизни прежде всего ему понадобится «зауэр» двадцатого калибра. Куда нужнее штаны или, скажем, зубная щетка, которая лежит на полочке в ванной. А может, прежде всего следует спасать телевизор. Вот главный канал, по которому уплывали все его жизненные силы и возможности. Что ему еще принадлежало? Отцовские карманные часы, да, эти показывают время поточнее золоченого наручного хронометра. Коллекция минералов, которую он начал собирать в молодости и потом забросил. Водительские права. Три костюма. Пять пар башмаков...

Поразительно, но свою бедность он впервые столь отчетливо ощутил именно теперь, в переполненной дымом комнате. Не валяй дурака, спасай сберкнижку, и все будет в ажуре.

Языков пламени больше не видать. Но в квартире чад горящего торфяного болота. Комната, казалось, с жадностью поглощает его, разрастаясь непомерно. Гунар выплеснул в угол еще ведро, затем выскочил в прихожую. Теперь, наконец, можно распахнуть окно. Сам он был похож на переполненный газами баллон или потерпевший аварию, мотавшийся из стороны в сторону стратостат.

Он слышал, как на улице тревожно перекликались пожарные машины, как вверх по лестнице приближалась какая-то сумятица голосов и звуков. Неименоверным усилием он заставил себя подойти к входной двери, решив, что иначе пожарники высадят дверь. В квартиру ввалилось несколько человек с рифлеными шлангами и стеклянными масками на глазах, в мешковидных, потешно коротких штанах.

— Все в порядке, — сказал Гунар, — пожар ликвидирован.

Потешные люди сняли свои маски, придирчиво оглядели комнату. Диван чадил, дымился, как обгоревшая туша.

— Имущество застраховано?

Гунар покачал головой. Голый, мокрый и грязный, он стоял перед ними посреди прокопченной пещеры.

— Ну что ж, выражаем вам сочувствие. Сквозняком быстро проветрило квартиру. Под ногами хлюпала вода, путались мокрые ошметки одеял.

Он очень удивился, когда в прихожей как ни в чем не бывало зазвонил телефон.

— Алло, алло! — бодрый девичий голосок с вопросительной интонацией назвал его номер телефона. — Будете говорить с Рандавой. Вас вызывает спортивная школа.

Янис! — промельнуло у него в голове. Звонит Янис! Нет, не так уж он беден, как могло показаться всего минуту назад. Ведь у него есть Янис.

Какая удача! Звонок раздался вовремя — что ни говори, хорошее напоминание. Его охватила радость, в сравнении с которой все прочее показалось маловажным, незначительным.

— Янис, ты меня слышишь? Как поживаешь, как дела?..

— Товарищ Малынь?

— Алло, Янис, это ты?

— Нет, товарищ Малынь, говорит Брумфельд, тренер. Хотел узнать, нет ли вашего сына дома?

— С какой стати ему быть дома? Он у вас в спортлагере.

— В том-то и штука, его у нас нет. Уже с обеда.

— Дома его тоже нет.

— Нет, говорите?..

— Нет.

Гунар ощутил в груди тупую боль. От дивана несло смрадом. Надо поближе к окну. Лопедевега. К окну.

 

Мне трудно будет расписать все так, чтобы вы поняли, — ведь я не Цицерон. А после всего, что случилось, в моем котелке такая круговерть, как будто меня на проходе к воротам снесли и я здорово шмякнулся головою о борт. От такого удара из глаз искры сыплются, нужно время, чтобы снова подключились выбитые пробки и глаза вошли в орбиту. Но и держать это в себе чертовски трудно, все равно что торчать под водой с полными воздуха легкими — скорей бы выдохнуть. Теперь о том, почему я тогда слинял. И не только об этом. Но для большей ясности — все по порядку.

Вначале я рос под присмотром бабушки. Бабушка, думаю, была вполне нормальная, не лучше и не хуже прочих бабушек. Она меня кормила, одевала, купала в ванной, водила в парк погулять, покупала мороженое и пичкала всякими премудростями, которыми положено пичкать детишек. Иногда ее большущие ладони гладили меня по головке, а при случае они же таскали за уши или хватали за шиворот так, что лязгали мои молочные зубки: Янис, не балуй!

Всякое проявление независимости с моей стороны безжалостно подавлялось. При несравненном превосходстве сил и власти единственно разумной формой сопротивления могло быть бегство. Я бросался наутек и бежал без оглядки по аллее парка. Бабушка, выкрикивая угрозы, топала за мною следом, огромная, как слон, пока вдруг, схватившись за грудь, не падала в изнеможении на ближайшую скамейку. При виде запыхавшейся бабушки я начинал прыгать от восторга и как-то на радостях даже намочил штанишки. Разумеется, я мог бы этого и не рассказывать, а преспокойно запудрить вам мозги, мол, какая у меня была расчудесная бабушка, как я горячо любил ее, и что-нибудь еще в таком же духе. И сам вышел бы как солнечный зайчик, и на бабушку тени бы не бросил. Только не хочется пудрить мозги. Да и с какой стати? Как учит моя ма, никогда ничего не следует упрощать. Я в самом деле любил бабушку, хоть иногда и мучил ее. А бабушка, вне всяких сомнений, любила меня.

В ту пору, когда у меня в голове была еще манная кашка, я никак не мог понять, отчего у нас в доме так часто вспыхивают ссоры. Ма чуть не каждый день ругалась с бабушкой, бабушка с сеньором, сеньор с ма. Крест-накрест, вдоль и поперек. Сеньор от волнения не мог прикурить сигарету, ма грохала о стену молочную бутылку, бабушка пила сердечные капли, а ее скуластое лицо было мокро от слез. Но что самое интересное — все были правы, никто никого не хотел обидеть, даже слова, которыми козыряли в пылу ссоры, звучали примерно одинаково: это невыносимо, с меня довольно, за кого тут меня принимают...

После смерти бабушки жизнь стала повольготнее. Теперь ты достаточно взрослый, объявила ма, привыкай к самостоятельности, мы тебе полностью доверяем, не сможем контролировать каждый твой шаг и т. д. и т. п. Все в таком духе. Только раз в сто длиннее и цветистее, потому что ма, если уж раскроет рот, не остановится, пока целый доклад не зачитает. Из этого не следует, однако, будто мне начхать на мою ма или, что было бы еще ошибочнее, будто моя ма слегка смурная. Ничего подобного. Ма вполне нормальная, я бы сказал даже, чуточку сверх нормы. Просто ма человек деловой и занятой. Удивляюсь, как у нее черепок выдерживает. Ей приходится дома на части разрываться да к тому же еще руководить огромным универмагом с большим штатом служащих.

И сеньор у меня молодчина, шапку долой. На водных лыжах такие вензеля выписывает, прямо мастер спорта. Бывает, и в футбол постучит, а у волейбольной сетки встанет — любо-дорого поглядеть, хоть сейчас включай его в команду. Стабильно. Но когда человек восемь часов честно оттрубит на работе, а потом еще пару сотен километров отрулит на машине, то, добравшись до дома, его не потянет глядеть всякую там художественно-самодеятельную белиберду. Ему не терпится промочить горло пивом, посмотреть хоккей по телеку и завалиться спать. Иногда сеньор, нацепив очки, полистает книжонку. В этом смысле я ему завидую, потому как самого меня тут же в сон клонит, едва кончики пальцев учуют обложку художественной книги.

Поначалу ма пыталась идти по стопам бабушки, устраивать проверки — как уроки выучил. К счастью, это длилось недолго. Ма, как я уже сказал, хронически страдает от нехватки времени. Рассуждения о том, что я уже взрослый, что детей следует приучать к самостоятельности и т. д. и т. п., заметно успокоили ее мятущуюся душу. А я, в свою очередь, нашел безотказный способ воздействия в нужном направлении. Ма, говорил я, изображая возмущение (разумеется, в соответствующих децибелах), у тебя что, других дел нет, тебе что, заняться больше нечем.

Сегодня ты еще не притронулся к математике.

Ма... Положи на место мою тетрадку. Это невыносимо!

Успокойся. Когда ты сядешь за уроки?

Сейчас стол опрокину!

Будучи уверена, что в вопросах воспитания родители должны выступать единым фронтом, ма вопросительно смотрит на сеньора. И вот теперь представьте себя на его месте. Человек только что прикатил из Карсавы или Виесите или черт знает еще из какой несусветной дали; весь взмыленный, измочаленный, голова раскалывается. Он только что поужинал и наконец уселся перед телеком. А тут к нему пристают черт те с чем.

Янис, кончай горланить, добродушно бурчит сеньор. Гол забили, счет два ноль.

Кому забили? Ма все еще не может отрешиться от мысли о моей пустой тетрадке по математике.

Смотрите сами — узнаете.

Подсели к телеку, на том споры и кончились. Для фасона я еще некоторое время разыгрывал обиженного. Ма из-за отцовской спины по временам бросала на меня выразительные взгляды. На следующее утро, когда я сломя голову летел в школу, она взяла меня за ухо и сказала: вчера я как будто поступила не совсем тактично, не принимай близко к сердцу, я знаю, наше доверие ты не используешь во вред и т. д. и т. п. Я чмокнул ее в щеку, чего не делал с той поры, как перестал носить колготки. А тут такие сенти-менти. Черт побери, думаю, все-таки мировая у меня ма. А я подонок. В избытке чувств мы чуть не прослезились.

Помню, сеньор как-то взял меня на соревнования по легкой атлетике. Давненько это было, я еще ходил с челочкой. Что за соревнования, можете не спрашивать, деталей не помню. Но забег на дальнюю дистанцию до сих пор стоит перед глазами: поначалу все бежали скопом, потом врассыпную. И один бегун в желтых трусах и красной майке стал что-то отставать. Сеньор со своими приятелями до хрипоты орал, затем кто-то со стороны, не знаю кто, когда с ним поравнялся отстающий, подбежал к нему, может, что-то сказал, может, просто пробежал плечом к плечу. Только отстающий сделал рывок и обогнал остальных...

Вскоре после этого нашему физруку пришла в голову мысль сотворить из меня феноменального прыгуна. Чемпионом можешь и не стать, да это и неважно, сказал сеньор, зато окрепнешь. Что касается ма, то она оценила мое решение в плане гармонического развития личности. Постоянно расширять круг своих интересов — дело необходимое, сказала она, к тому же ты сам так решил. Уже в ванной, за полупритворенной дверью я расслышал еще несколько ее замечаний по тому же поводу: меньше по улицам будет слоняться, меньше озорства в голове... Хуже нет, когда подростки предоставлены сами себе и т. д. и т. п. В общем жутко обидные вещи, и был момент, я всерьез собирался вломиться обратно в комнату и объявить, что передумал. Только меня очень тянуло в спортшколу. Ладно, пусть говорят что хотят. И все же это просто удивительно — до чего им не терпится испортить человеку настроение!

Тренировки были три раза в неделю. До дома добирался на полусогнутых, чувствуя себя чем-то вроде полуфабриката из магазина «Кулинария». Честное слово. Учеба в голову не шла, так, хватал по верхушкам, просто не было сил шевелить мозгами. Весной на межшкольных соревнованиях наши заняли первое место. И тем самым мне на лоб как будто шлепнули особый штемпель. Никаких других поручений на меня теперь не взваливали. Я был спортсменом. Если, отвечая урок, начинал спотыкаться, училки поворчат-поворчат, но трояк поставят: мол, чего ждать от спортсмена. В общем, стал я чем-то вроде чемодана с двойным дном. С одной стороны, меня поругивали за слабую успеваемость. С другой — мною гордились.

А может, и не гордились, просто мне казалось. Велика важность победить на межшкольных соревнованиях. Самому эти прыжки осточертели. На тренировки ходил как на похороны. А над книжками корпеть, зубрить формулы — радости и того меньше. И потому сам себе внушал: я бы занимался, честное слово, еще как бы занимался, если бы проклятые тренировки из меня последние соки не выжимали. Ведь когда выкрикивал в свое оправдание: «Вы что думаете, я машина!» — мое возмущение было искренним, я и в самом деле был вконец измучен. И когда говорил: «На учебу времени не хватает», — это тоже была чистейшая правда.

Понемногу все свыклись с тем, что мне из троек не вылезти, как свыклись бы, к примеру, вскочи у меня на носу бородавка. Приятного мало, да что же делать? Ма, в очередной раз ознакомившись с моим дневником, после вздохов и стенаний принялась читать нотацию: Янис, учись, без образования нынче никому нет хода, образование дает преимущества, которые ничем не восполнить и т. д. и т. п.

Ма, сказал я, наглядно демонстрируя, как у меня дрожат руки, прошу тебя, прекрати.

Уровень твоих знаний крайне неудовлетворительный.

Знаю, знаю! (С нарастающим возмущением.) Все твои фразочки знаю наизусть!

Янис, это не фразочки.

Ма... Прошу тебя! Это невыносимо... Буду кричать так, что сбегутся соседи!

Янис, кончай горланить, вмешался сеньор, сейчас шведы начнут с канадцами.

Только сделайте потише, сказала ма, голова болит, а мне еще надо просмотреть перспективный план.

Взаимопонимание с сеньором у нас полное. Этакое негласное и молчаливое соглашение: не отравлять друг другу жизнь. Иногда он берет меня с собой в поездки, учит водить «газик», иногда я помогаю ему навести порядок в гараже. Для разговора обычно выбираем нейтральные темы — о матчах, о рыбалке, об автомобильных делах.

Ну, как там у тебя с прыжками, время от времени спрашивал сеньор.

Нормально, отвечал я, полный порядок.

На самом же деле в гробу я видел эти прыжки. Иначе не скажешь. Муки адские, а радости с наперсток. Мой тренер прямо как с цепи сорвался, чокнутый какой-то, честное слово, только тем и занимался, что придумывал мне задания. К. весне надо добиться таких-то результатов, к осени — таких-то. А ну их к черту, решил я про себя, что я — в лотерее себя, что ли, выиграл!

Как-то тренер обронил мимоходом: «Послушай, Янис, кости у тебя массивные, ни дать ни взять тяжеловес». Трах-тара-рах! Меня осенила идея: неспроста он это. Только не подумайте, что меня потянуло к тяжелой атлетике. Ничего подобного. Я подумал: вот преотличный выход из ситуации! Для легкой атлетики я неперспективен. Я буду плечистым и рослым. Это у нас в роду. В бабушке было сто десять килограммов весу. Дядя Алфред, когда приходит в гости, случается, и стул под себя подомнет. И чего выкаблучиваться, против природы не попрешь.

Сеньор мою идею принял хладнокровно. Прыжки дело пустое, это ясно, сказал он, хороших прыгунов в Риге не было и не будет. Ма прочитала пространный доклад о значении постоянства как фактора в воспитании характера, посокрушалась о том, что мой внезапный уход из спортивной школы причинит огорчение людям, положившим на меня столько труда и усилий, и т. д. и т. п. Однако и она, в общем-то, не возражала. То есть ни на чем не настаивала — ни чтобы уходил, ни чтобы оставался. Ты достаточно взрослый, сказала она, своя голова на плечах, так что сам решай. Не хотелось ее травмировать моим спонтанным ликованием, и потому с глубокомысленным видом я уселся перед телеком в классической позе мыслителя.

В ту пору в Риге шло повальное увлечение хоккеем. «Динамо» пробилось в высшую лигу. Все торчали перед экранами, смотрели репортажи из Дворца спорта. В любом дворе ребятишки махали хоккейными клюшками. И у меня появились все характерные симптомы хоккейной болезни. Обзавелся необходимым инвентарем и вечера напролет носился со своими сверстниками по двору, оглашая воплями квартал. Прослышав, что во Дворце спорта можно записаться в секцию и тренироваться на искусственном катке, тотчас кинулся туда.

Даже не знаю, как вам объяснить, насколько меня захватил хоккей и что эта игрушка для меня тогда значила. Ма считает, что в каждом человеке живет мечта о чуде, потому-то, например, так популярны всякие спектакли и торжественные церемонии. Не берусь судить.

Посмотрел я несколько постановок в ТЮЗе, но они на меня нагоняли тоску: шастают по сцене какие-то склянки с чернилами, прыгают всякие котики-мотики. А вот когда огромный Дворец спорта заполняется тысячами зрителей, тебя лихорадит, как перед стартом космической ракеты. Сейчас рванет, сейчас начнется! От напряжения затылок немеет. Честное слово. И вдруг темнота. Потом прожекторы... Марш... В серебрящихся лучах на арену выезжают любимые герои... В жизни не чувствовал ничего подобного. Глазами, ушами, волосами, кожей. Чертовски здорово. Просто потрясающе.

Ребята в классе завидовали мне, девчонки восхищались мной. Ну, конечно, я пока еще не был знаменитостью. Однако во Дворец спорта хаживал через служебный вход. Перед тренировками мог запросто подсесть к Эдмунду и почти по-приятельски спросить у Харалда, который час. А какие у мастеров были фирмовые джинсовые пары и нейлоновые куртки! Одна шапочка из Швеции, другая из Финляндии. Ремни широченные, с разными металлическими нашлепками. Карманы топырятся от жвачки «бабл гам». Когда Хельмут Балдерис этак небрежно подкатывал к Дворцу на собственной «Волге», у меня было такое ощущение, будто за рулем сижу я.

Все мне казалось тогда легко достижимым. Всего можно добиться, всего достичь. Только бы в команде удержаться, остальное придет само собой: из детской перейду в юношескую, из юношеской к мастерам. Впрочем, и об этом не думал. Вообще ни о чем не думал. Все какие-то мелочи лезли в голову: сразу вставать или поваляться в постели еще минут пять; как улизнуть с лабораторных занятий по химии; как потянуть резину, чтобы тренер не заметил.

Нагрузка постепенно возрастала. Лето проводили в спортивных лагерях. Бегали, делали всякие упражнения, с шестом за спиной, как лягушки, прыгали вверх по склону, пока в глазах не начинало рябить. Но такую же дрессировку прошли и мастера, одно это и утешало.

Изредка навещали предки.

Чем занимаешься в свободное время, спрашивал сеньор.

Сплю.

Днем тоже, не поняла ма.

Днем тоже.

Ничего не читаешь, никуда не ходишь?

Ничего, никуда.

Почему?

Потому что голова сама к подушке тянется. Лег и провалился.

Но ведь так совсем дурачком станешь!

Ну и что?

Мне самому тогда это представлялось шуткой. А может, и нет. Не знаю. Тогда я не думал. «Ну и что?» Просто у меня была такая присказка, я затыкал ею черные дыры в своем интеллекте.

У нас в доме жил Родриго. Сначала он здорово меня бутузил, потому что был и старше и сильнее. Позднее мы подружились. Что бы ни делал Родриго, я повторял, как мартышка. Родриго гонял на велосипеде, я тоже. Родриго бренчал на гитаре, и у меня прорезался вкус к музыке.

Отец Родриго служил судовым механиком и большую часть года мотался где-то в Атлантике. Родриго знал множество историй, которые я слушал разинув рот: о летающих тарелках, кораблях-призраках, о Бермудском треугольнике. У себя под кроватью Родриго хранил настоящий человеческий череп. В минуты особого расположения он приносил из отцовской комнаты книгу Фореля «Вопросы пола» и сам давал необходимые пояснения. Я был настолько потрясен, что слова не мог вымолвить, когда Родриго объявил мне, что решил навсегда отказаться от алкоголя, потому как алкоголь способствует импотенции, а вот несколько сигарет «Кэмел» он готов со мной выкурить, несмотря на строжайший запрет тренера (Родриго поигрывал в баскет).

Возвращаясь из рейсов, отец привозил Родриго потрясные подарки. Родриго расхаживал в джинсах фирмы «Ли» и в кедах «Адидас».

На последнем году школы Родриго надумал пойти учиться на инженера автотранспорта. Я рассказал об этом ма. Она недоверчиво покачала головой: модная специальность, но вроде там конкурс один к десяти. При первой же встрече с Родриго я разыграл из себя многоопытного человека.

В автотранспортном жуткий конкурс, сказал я, провалишься как пить дать.

Придется малость покорпеть над книгами, и дело будет в шляпе, равнодушно обронил Родриго.

Весной Родриго исчез на несколько недель. Потом объявился и сообщил, что школу закончил «сносно», и снова засел за учебники. Я дожидался конкурсных экзаменов, как исхода увлекательных соревнований. Пробьется Родриго в автоинженеры или нет? Пробился!

У меня в ту пору дела с хоккеем складывались средне. Прилично катался и гонял шайбу, но, как выразился тренер, не хватало агрессивности. Чего нет, того нет. Лезть на рожон не люблю. Даже в хоккее. Даже в пределах правил. Однако как было приятно, когда, играя за юношескую, я заколачивал шайбу и моя фамилия появлялась в «Спорте». Потом пошли разъезды по Союзу — то Минск, то Свердловск, то Киев. Завуч мои визиты вежливости перестала принимать всерьез.

Сколько же собираешься опять пропустить? На сей раз мигом — самолетом туда и обратно. Все равно ведь три-четыре дня, не меньше, Да уж не меньше. И который раз в этой четверти? Что же делать, спорт требует жертв... Труднее всего приходилось по физике и химии. Что у Карклини, что у Рашмейеры не очень-то пофилонишь. Стабильный стресс. К тому же у меня такой характер: раз училка не нравится, так меня и от предмета ее воротит. Иной раз подумаю: хватит дурака валять, надо полистать учебник. Так нет же, не проходит номер, отвращение какое-то, вот-вот вытошнит.

Время от времени встречал Родриго. Видик у него — будто сошел с обложки заграничного журнала. Лицо от загара смуглое. Ну, как в институте дела? Ничего, идут помаленьку. Летом ездил в Казахстан. Скажите, пожалуйста! Тоже мне автоинженер. Ну, а ты? Я? Сейчас в десятом. Куда потом? Пока не придумал. Там будет видно.

А тут как-то смотрю, Родриго пилит с девочкой. Она тоже как картинка. Ненецкая прическа, брови подрисованы.

Э-э, знакомься, мой приятель Янис Малынь. Говорит Родриго, будущая звезда хоккея. А это Мара. Может, ей когда-нибудь придется соединять твои поломанные косточки.

От волнения я только и мог, что глупо улыбаться. Что поделаешь с Родриго. Супермен!

Сеньор был предельно краток: раз надумал в институт поступать, хоккей в одиннадцатом классе побоку. Хотя бы последний год не мешает позаниматься. Ма пришла к выводу, что речь идет о важной проблеме, и растеклась в анализах: будь у меня такие интересы, тогда бы следовало поступить так, но поскольку я подобных интересов не обнаружил, тогда эдак. И даже несколько иначе, ибо для соответствующих интересов мне недостает необходимых способностей, зато кое-какие способности имеются в том-то и для того-то, как раз там, где нет необходимых интересов, и т. д. и т. п.

Ма, прошу тебя, угомонись, сказал я. Ну не надо. Что я вам, пешка!

Ладно, поступай как знаешь, сказала ма, но запомни, больше я с тобой на эту тему говорить не намерена.

Ах да, ведь я еще не рассказал о Сейко. Экскьюз ми. Сейко тоже гонял шайбу в одной группе со мной. Примерно с тем же успехом, что и я. В общем, нормально. Но жутко выпендривался. У нас у всех коньки отечественного производства, у него «Made in Germany». У нас у всех шлемы, а у него потрясная канадская каска. Выскочим из душевой, а он уже разворачивает махровое полотенце с портретом Фила Эспозито. Как-то всю неделю ходил по пятам за Виктором, из команды мастеров: продай «сейко», продай «сейко». С тех пор и превратился он в часы японской марки. А прежде был Янис Брицис.

Как-то после тренировки топали мы к центру. И вдруг Сейко меня ошарашил: ударился в философию.

Ни черта не выгорит...

Что не выгорит?

Ну так, в перспективе. Погуляем в доспехах, на том наш хоккей и кончится.

Это еще как сказать.

А вот увидишь. О мастерах мечтать нечего. Многих ли из юниоров взяли? Им подавай готовеньких. А ты готов? То-то и оно. Так что же остается? Захудалые командишки. Нерентабельно. Уж лучше грузчиком ишачить. Или устроиться на судно дальнего плавания. И деньги, и валюта — самый смак. Нечего дурью мучиться, пошли в мореходку!

Скатертью дорога, гордо отозвался я.

Однако, что ни говори, доля истины в словах Сейко была. Насчет мореходки он, конечно, подзагнул. А в остальном... Шансы у нас в самом деле жидкие. Таких звезд, как мы, хоть пруд пруди. Мечты о славе лопались, подобно мыльным пузырям. На чудо надеяться глупо, это ясно. И все же мы надеялись. Как одержимые.

Начался новый учебный год. А я так и не решил, что делать. Вроде бы смекнул, что продолжать тренировки бесполезно, с другой стороны — попробуй уйди, когда этому столько времени отдано. А приходилось нам лихо. Тренер совсем загонял нас. Тренировки два раза в день. В пять утра вскочишь и дотемна как заводной. В школе полный завал. Настроение паршивое. Иной раз сидишь за партой, классная дама тут же рядом, а меня в такой сон клонит, хоть веки спичками подпирай. А между уроками и тренировками надо еще у волейбольной сетки постоять, защищая честь школы в городском турнире.

Часто выезжали на соревнования. Играли без вдохновения, обычно возвращались с баранкой. Выдастся свободная минута, торчишь перед телеком. Проглядывая спортивную хронику, все вспоминал те запомнившиеся с детства состязания: бегун в желтых трусах и красной майке...

Похаживал в гости дядя Алфред.

Куда же Янис собирается податься после школы?

Сказать по правде, мы этой темы не касаемся, ма вздыхает. У него своя голова на плечах.

Ну, ма, перестань же! Не то закричу...

Нет, этого я не сказал. Вообще ничего не сказал. Я бежал по кругу и начинал отставать.

Пришла весна. Опять мы с Сейко после тренировки пилили к центру.

Объявил сегодня тренеру, что ухожу, сказал я.

Ну, даешь. А он что?

Ничего.

И куда думаешь податься?

Пойду в автотранспортный.

Конкурс там жуткий. Завалишь как пить дать.

Придется малость покорпеть над книгами, и дело будет в шляпе. Верняк.

Суду все ясно, сказал Сейко. Тогда и я пойду завтра к тренеру. Махнем на пару в автотранспортный. Идея века!

С экзаменами на аттестат зрелости осложнений не возникло. Те самые училки, всю зиму стращавшие экзаменами, вдруг совершенно преобразились, изменили тактику. Так и казалось, сейчас возьмут тебя под белы руки и осторожно выведут за порог любимой школы. Не вздумай кто споткнуться, задержаться еще на год. Для экзамена по физике Сейко даже «шпоры» не готовил, просто взял с собой учебник. С письменным получился казус, один знакомый кореш сболтнул, что знает темы сочинений. Мы положились на него и влипли. Пришлось импровизировать. Зато учительница Сирсныня сама ко мне подсела и расставила, где нужно, запятые. Так что оставшиеся ошибки в общем-то были ее.

Тот факт, что школу я окончил с такой легкостью, привел меня в шизоидную форму эйфории. Я чувствовал себя героем, победителем, баловнем судьбы. После всех треволнений и срывов сердце опять переполнялось надеждами. К чему раскисать раньше времени? Ну, положим, мои познания по физике и химии не совсем энциклопедичны, но впереди же целое лето. Лишь теперь по-настоящему я взялся за учебу. Буду сидеть за книгами, пока от натуги зад не задымится. До сих пор мне везло. Парень я хоть куда. К тому же первый спортивный разряд. Чем я хуже Родриго!

Но в общем-то я ни о чем не думал. А, ладно, там будет видно, как-нибудь. Главное, я избавился от страха. Как у зубного врача перестаешь чувствовать боль, когда в десну сделают укол. А в остальном ведь ничего не изменилось.

Потом недели две сплошных радостей: выпускной вечер, прощальная экскурсия. Мы с Сейко обнаружили, что уже полгода не были в кино. А тут то у одной, то у другой из наших однокашниц выпадали именины, дни рождений. Погода стояла преотличная, погреться на солнышке тоже не мешало. Вообще-то каждый раз отправлялись на взморье в твердой уверенности, что на пляже будем заниматься, учебники и тетрадки всегда возили с собой.

Сеньор по собственной инициативе договорился с учителем физики, Ну, зашел я к нему. Этакий бодрячок-пенсиньор, вылитый Морис Шевалье, глядит на меня с ухмылкой.

— Так, значит, экзамены через три недели? Ну, понятно. Я б не удивился, если б вы ко мне пожаловали три недели спустя после экзаменов.

— Мне бы хотелось немного повторить пройденное. Кое-что я все-таки знаю.

Поговорили о том, о сем, порешали задачки.

Да, говорит мне этот экс-красавец, кое-что, может, и в самом деле знаете. Только не из области физики.

Я на это ноль внимания, пусть, думаю, старичок прочистит себе желчный пузырь. Во имя высших целей пойду на эту жертву и проглочу обиду. Куда там! В раж вошел, чихвостит меня так и сяк: ты идиот, ты олух, пень дубовый, мозги у тебя набекрень. Понятно, не открытым текстом и не столь примитивно, а намеками, подковырками. Мусоля меж стальных челюстей учтивую улыбочку. После второго урока мое терпение лопнуло. Полностью перешел на самостоятельную подготовку.

С приближением вступительных экзаменов атмосфера в доме накалялась. Ма глотала таблетки тазепама и, разговаривая с приятельницами по телефону, твердила как заводная: не знаю, не знаю, ничего не знаю, я в его дела не вмешиваюсь, сам решил, пусть сам и действует. Конкурс большой, шесть человек на место. Не знаю, не знаю, что будет, и т. д. и т. п.

Ах да, я, кажется, забыл сказать, ма взяла очередной отпуск и собралась куда-то испариться. Как всегда в свой отпуск. Она жутко психовала: Янис, у тебя неверная методика занятий, Янис, ты неправильно распределяешь свой день, Янис, не забудь, послезавтра консультация по физике. У меня прямо-таки пятки чесались. Терпел я, терпел, в конце концов взорвался.

Ма... Ну, прошу тебя... К чему это? У меня своя голова на плечах.

Ладно, сказала ма, пусть будет по-твоему. Не хочу тебе мешать. У отца тоже начинается отпуск. Мы можем уехать в Среднюю Азию. Если это тебя больше устраивает.

— Разумеется, устраивает. Я согласен.

Перед вылетом сеньор пожал мне руку. Ма роняла слезы, махала платочком. Держись, Янис, держись.

Ну вот и порядок, подумал я, камень с плеч. Позвонил Сейко. Решили заниматься вместе. Сейко приволок с собой ворох спортивных журналов. Обедать отправились в кафе и, чтобы немного расслабиться, решили посидеть. На следующее утро проспал до одиннадцати, должно быть будильник заклинило. Ну, думаю, теперь уж возьмусь за дело, возьмусь по-настоящему. И опять листал журналы, потом подошло время отправляться в едальню. Подсчитал оставшиеся дни и пришел в ужас — не осилил и трети программы.

Вдруг звонит Сейко. В институте вывешено объявление о собрании абитуриентов-спортсменов. Разрядников набралось порядочно. Институтский деятель оглядел нас, поспрошал кое о чем, порассказал кое-что. И таким тоном, будто мы уже студенты. Так вот, ребята, поднатужьтесь, постарайтесь неуд не схватить, и все будет в порядке. Это подогрело мой оптимизм. Раз такое дело, нечего трепыхаться. Неужто на тройки не вытяну?

Ну, а теперь, не растекаясь, лишь о самом главном. В день экзамена я в который раз проспал. Глянул на часы и чуть было в обморок не упал. Не поев, не умывшись, выбежал на улицу ловить такси.

Часом позже вполне нормального вида человечек вполне нормальным голосом сказал мне: спасибо, можете идти. Ответ ваш все же не свидетельствует о стабильности знаний.

Остальные члены комиссии смотрели на меня с сожалением, сочувствием и согласно кивали головами. Нет, пожалуй, без сочувствия и сожаления, просто одобряя сделанное заключение. Система отсева действовала безупречно. Сочувствия тут было не больше, чем на птицефабрике. Члены комиссии делали свое дело. Даже если бы все поступавшие знали предмет на отлично, они бы и тогда были обязаны пятерых из шести заваливать. На то и конкурс.

Срезался. Явилось ли это неожиданностью? Срезался! Разве я не считался с подобной возможностью? Вначале ничего, кроме стыда, не чувствовал — стыдно было членов комиссии и толпившихся за дверью аудитории ребят, эти сразу на меня набросились со своими «ну как?». Не показывать же вида, что меня спустили в сточную канаву. Изо всех сил крепился, силился улыбаться.

От бесцельного шатания по городу совсем одурел. Все кончено. Впереди пустота. Пустота позади. Срезался. Значит, глуп, бестолков. Отойди в сторонку, не путайся у других под ногами...

Сел в парке на скамейку и несколько часов просидел, не вставая. Последним дерьмом себя чувствовал, не человеком. Говорят, в подобных случаях сердце побаливает. Не знаю. У меня все нутро саднило. Свой забег я закончил. И проиграл.

Потом пришел Сейко,

Ну как, старик?

Срезался.

Хе-хеее. Держи пять, я тоже,

Спета наша песенка.

Спета? Ты что? Теперь скорей в надежное укрытие. Надо разведать, не объявят ли где дополнительный прием, сунемся туда.

Что-то неохота.

Не валяй дурака. Пошли на машиностроение, на факультет тяги, лишь бы куда.

И это все, чего я добивался? Ну а чего я добивался? Все эти годы просто плыл, как пузырь по каналу. И не служба в армии меня пугала. Спорт меня сделал рослым, выносливым, сильным. Спорт не только берет, но и дает, это ясно. Но когда нет равновесия между тем, что у тебя в мышцах, и тем, что в голове? Ну да ладно, попытка не пытка. Разумеется, тогда я был иного мнения. Рассуждал примитивно: выход есть — урра! К чему ломать голову.

Кисло-сладкая безнадежность вдруг, сменилась безудержным весельем. Возможно, такой перепад настроений был просто бегством от печальных мыслей. Опять хотелось двигаться, дурачиться, смеяться, доказывать и убеждаться, что я не сник, не,пал духом. Сейко пребывал в подобном же состоянии. Что таким роскошным вечером грех томиться дома, что уникальные приключения дня необходимо увенчать чем-то из ряда вон выходящим, — о том не могло быть двух мнений.

Поехали на концертную эстраду, предложил я, выступают англичане, может попадем.

А знаешь, сколько стоят билеты? Ну нет, тогда уж лучше в рестор.

Слушай, поехали в Юрмалу! В Луна-парк!

Нашел забаву для детишек!

Ну, тогда махнем в Меллужи, на танцульки.

Хочешь вшей набраться? Вот что я тебе скажу: покатили в Пиладжи, в колхоз. У моего двоюродного брата свадьба сегодня.

Затея, прямо скажем, шальная. Но, может, потому-то предложение Сейко пришлось мне по душе. Это как раз то, что нам нужно, мы были с ним настроены на одну волну.

Понеслась, воскликнул я, предчувствуя, что поездка будет необычной. Надежды эти еще больше распалили меня, раззадорили: да, едем, почему бы нет. Ну разве я не молодец, что не сказал «нет»? Я согласен. Полный вперед!

В дом, где справлялась свадьба, мы вкатились в сумерки. Там толчея, совсем как перед автомагазином. Гостей добрая сотня. Все навеселе. Музыканты наяривают так, что занавески трепыхаются. И не какие-нибудь доморощенные, а лабухи из Риги со стабильной электроникой.

Шутки ради один местный заводила время от времени покручивал ручную сирену и выкрикивал: «Горько!» Нам с Сейко почему-то было оказано исключительное внимание, нас усадили напротив молодых. Жених с первого взгляда показался мне неотесанным увальнем. С каждой новой рюмкой лицо его все больше багровело, шея, выпиравшая бревном из стиснутой свадебным костюмом груды мускулов, тоже наливалась краской. Зато невеста понравилась. Стабильно. Взглянул на нее раз — вроде бы все ясно! Взглянул в другой раз — сплошные потемки. То улыбается — рот до ушей, то сделается такой вдруг печальной; то кукла куклой, никакой изюминки, а то вдруг не девчонка — детонатор.

Посаженый отец без конца выкрикивал тосты. Например, за оградительный вал в Голландии, в котором один бесстрашный человек заткнул рукой крысиную норку, чтобы в нее не хлынула вода и не размыла вал. Так глотнем же общими силами от этого моря разливанного, дольше терпеть нет мочи. И все в таком духе, ахинея несусветная, а народ в восторге, глушит и глушит. Смеется до колик в животе. А заводила сирену покручивает да покрикивает: «Горько!»

Что-то около полуночи, — не знаю, специально ли было подстроено или само собой произошло, — под потолком грохнула здоровенная лампа и чуть ли не во всем доме погасло электричество. «Короткое замыкание! — крикнул кто-то. — Придется посидеть впотьмах».

Жених оказался электриком, не стерпела его профессиональная гордость, под столом меж ног гостей выбрался наружу, пошел проверить пробки.

«Теперь самое время невесту выкрасть» — крикнул тот же голос. Тут же окно нараспашку и парни принялись за дело. Невеста орет благим матом, посаженая мать причитает. Никто на них не обращает внимания. Вспыхнул свет, примчался жених, обложил всех трехэтажным международным и вон из комнаты, да куда там, поздно, похитители в машине уже далеко.

Прошло сколько-то времени, похитители возвращаются разморенные, усталые, едва на ногах держатся. Главный похититель (тот, с водянкой в голове и ручной сиреной): так, мол, и так, невеста в надежном месте, если жених желает получить ее обратно, пусть выставляет ящик шампанского. Жених согласен, и все садятся по машинам.

Едем и мы, говорит Сейко, вот будет хохма.

Я такой сильный, такой смелый и умный, сам собой довольный, вот-вот, кажется, забренчу весь наподобие электрогитары, цветком распущусь, расползусь от улыбки, как жареный поросенок на столе с изюминками вместо глаз и сельдереем в пасти. Загадка невесты мне не дает покоя, не терпится ее увидеть, за столом сидеть уже неинтересно.

Понеслась, говорю я, дуй во всю железку!

Ночь темная и в то же время светлая. Куда-то едем, трясемся, потом бредем, спотыкаясь и падая. Вокруг чернеет взбаламученная, зыбкая пашня.

Мы ее опустили в контрольный колодец, говорит главный идиот. Она где-то здесь.

Да где же?

Здесь, здесь. А может, там...

После мелиорации поле стало огромным, мелиорационных колодцев на нем множество. Первым стал звать жених, потом и все остальные принялись выкликать имя невесты. Сниедзе! Сние-дзе! Сние-дзе!

Эхо терялось во тьме, тишина холодком сжимала сердце.

...Может, отзывается, да мы не слышим...

...Как это можем не слышать...

...Раз цементной крышкой колодец задвинули...

...Еще и крышкой задвинули?..

...Не помню, вроде бы задвинули...

Ночь понемногу светлеет, уже различаем лица, нет сил смотреть друг другу в глаза. Мы все заляпаны грязью. Меня трясет, дрожу, как пневматический молот.

Наконец находим ее. Зубами впилась в правую ладонь. Тело закоченело.

Ничего не понимаю, ничего не понимаю, твердит главный идиот.

Я тоже ничего не понимаю, мы оба так похожи, ужасно похожи!

И тут жених вскрикивает нечеловеческим голосом. Сначала казалось, он сорвал с невесты толстый черный жгут. Вот ненормальные, неужели еще и веревками ее связали?! Нет, не веревки, это я понял потом, когда жених разорвал черный жгут. Это змея. В колодце змеиное логово. Жених все же настаивает, невесту нужно поскорей везти в больницу. Мы с Сейко зачем-то едем с ними. Жених держит невесту на коленях. Меня всего наизнанку выворачивает. Фату невесты защемило дверцей, в агонии бьется снаружи белоснежное крыло.

 

Запах гари сидит в легких. Голова раскалывается. Прокатил первый троллейбус. Пора вставать.