Возможность вечером отправиться в гости, разумеется, привела Мелиту в восторг.

— Колоссально! Я готова бежать со всех ног. — Мелита, как всегда, была в отличном настроении и тут же, смеясь, поправила себя: — К сожалению, на одну прихрамывая. Но это пустяки. Поглядеть, как живут люди, — что может быть интереснее. Кажется, я тебе рассказывала, как однажды побывала в гостях в Ташкенте?

— Да разве я упомню все, что ты когда-то рассказывала, — отозвалась Ася, силясь выбраться из платья; обгоревшие плечи ныли, разогретое полотно пропиталось потом. Слова ее прозвучали неожиданно резко. Сняв браслет, Ася вошла в ванную, хлопнув за собой дверью. Пока умывалась, в ушах стоял шум захлопнувшейся двери. Когда она вернулась в комнату, ей пришлось сделать над собой усилие, чтобы взглянуть Мелите в глаза.

— Сквозит как будто, — сказала Ася, — надо закрыть окно.

— А я не чувствую. Так вот, в Кишиневе проводился симпозиум звероводов. Точнее тех, кто разводит белых мышей и крыс для лабораторных исследований. В общем — неважно. Что ты на меня так смотришь, может, лоб у меня грязный? Нет?.. С белыми мышами положение просто отчаянное. Самый настоящий дефицит. Многие опыты приходится откладывать лишь потому, что не хватает мышей. В Кишиневе я познакомилась с одной узбечкой, элегантная женщина, профессор, доктор наук. Она говорит мне... Ася! Да иди же сюда, сядь, расслабься, нагрузка снимается разгрузкой. Да, и как это водится в таких случаях, она говорит мне: если вам доведется быть в Ташкенте, непременно позвоните, приходите в гости, не будьте гордячкой! Чем-чем, а уж этим я нисколько не страдаю. В прошлом году возвращались домой из Индии, в Ташкенте на самолет наш наехал грузовик. На земле, конечно, не в воздухе. Одно крыло пиши пропало. Со стороны вроде незаметно, но сказали, что он отлетался. Словом, пока доставали другой самолет, пока готовили его к полету, времени хоть отбавляй. Сажусь в такси — и к своей профессорше. Звоню у калитки. Ах да, дело было в воскресенье. Открывает мне этакая мамка-кормилица, в платке, в халате. Спрашиваю, профессор тут живет? Женщина всплеснула руками и мне на шею. Я онемела, слышу только, как у меня от удивления сережки позвякивают. Представляешь, у нее восемь детей. Муж чего-то там председатель. У них, понимаешь ли, мужа за мужчину не считают, если нет у него целой оравы детей. Полуевнух, мол, председателем не может быть. В доме шик и модерн. На кухне громадная печь. По случаю моего приезда тут же начинают печь лепешки, готовить плов. Из каких-то особых продолговатых рисинок, что не слипаются, зернышко к зернышку. Разговорились о детях. Выясняется, все пять дочерей пойдут в медицину, это решено. Спрашиваю: почему же так? А потому, что медики работают шесть часов в день, для женщины у нас это очень важно, ведь к приходу мужа нужно успеть обед приготовить. Забавно, не правда ли? Можешь себя представить с восьмью детьми?

— Никогда об этом не думала.

— Атрофировались мы, милая, атрофировались.

— Слушаю и удивляюсь: как это ты при твоем образе жизни даже одного сумела воспитать.

— У меня, как ты знаешь, есть мама. О, еще очень энергичная дама. На исходе шестого десятка, например, фундаментально изучила латышскую грамматику, чтобы следить за тем, не засоряет ли Варис свою речь жаргонизмами. Она в гимназии училась при царе, латышскую грамматику тогда не проходили.

Асина угрюмость наконец растаяла.

— К тому же я каждый день пишу ему письма. А он пишет мне.

Мелита раскрыла сумочку, в ней запестрели красно-синие авиаконверты.

— Тогда, конечно...

— По-твоему, этого мало? Но мы не пишем о том, что у нас было на обед или как мы крепко друг друга любим. Мы пишем о своих раздумьях.

— И это заменяет воспитание?

— Что ты понимаешь под словом «воспитание»?

— Общение с матерью, отцом.

Перед тем как произнести слово «отец», она помедлила. И все же произнесла, хотя это было низко с ее стороны.

В глазах Мелиты добродушие не угасло. Если она играла, то, надо признать, играла превосходно.

— Во все решающие моменты жизни мы все равно стоять с ними рядом не сможем. Главное, на мой взгляд, научить детей разумно приблизиться к миру. Я не исключаю возможность, что Варис способен сделать что-то недоброе. Но мне было бы больно, если бы он это сделал с тупым безразличием человека, не сознающего своей вины и возможных последствий.

Ася слушала краем уха. Перед глазами все время стояла давняя встреча с Мелитой. Это было вскоре после свадьбы. Кажется, в кондитерской на углу улицы Вальню, да, и на обеих были эстонские плащи. Эстонская продукция считалась в ту пору верхом элегантности. Ее поразили и смутили необъятные размеры Мелиты. Да нет же, быть не может, ни в коем случае, должно быть плащ великоват, но почему ж тогда Мелита не повяжет пояс? Поразительно, что и тот давнишний разговор ей запомнился хорошо. «Ты одна, а где же Гунар?» — спросила Мелита. «Ах, Гунар меня бросил, — отвечала Ася, — укатил вчера в... (Ася назвала какой-то район), завтра утром вернется, а после обеда опять уезжает в...» (названия городов она, разумеется, забыла). Да, так она тогда сказала. Но Мелита, казалось бы, не замечая ее зардевшихся щек, стала угощать ее клюквой в сахаре — только что купила! — и сказала примерно следующее: не горюй, поверь мне, любить можно и на расстоянии.

— Кстати, я до сих пор не знаю, что твой Варис изучает?

Это ее в самом деле интересовало. О Варисе почему-то хотелось разузнать поподробнее.

— Да физику с математикой изучает. Шальной парень. Я до последней минуты не верила.

— Разве он у тебя не учился в математической спецшколе?

— Как же, учился, потому и получал дипломы на олимпиадах. А потом увлекся дельфинами. К чему искать контакты с цивилизациями далеких планет, говорит, когда рядом с нами живут разумные существа и мы их не понимаем. Летом на свой страх и риск махнул в Батуми и два месяца пробыл подсобным рабочим в дельфинарии.

— В таком случае ему бы следовало изучать биологию.

— Я думаю, несчастье его в том, что у него слишком живая фантазия. Недаром бабушка ворчит: никак с детством не расстанется, все-то ему кажется таким удивительным, таким захватывающим. А я его защищаю. Человек, неспособный увидеть в мире парадоксы, безнадежно стар. Помнишь, что сказал Аксель Мунте: мир без гномиков был бы попросту жалок.

Варис в самом деле пошел в мать, подумала Ася, а вслух сказала:

— В математике этих гномиков все же меньше, чем в других науках.

— Не скажи. У него на все свои теории, я их даже и не упомню. И остановится ли он на математике, это еще вопрос. Пишет, стал посещать семинары по астрономии. Он, например, считает, что человек — это материализованная форма еще неоткрытой энергии. По мысли Вариса, — Мелита достала из сумки письмо и принялась читать: — «Жизнь объемлет земной шар, подобно магнитному полю, относительно которого сейчас, к слову сказать, тоже много неясностей. Когда-то человек все это знал, но древние катаклизмы выветрили знания из памяти людей, сохранив лишь легенды. Не потому ли в народных сказках говорится, что души умерших отлетают на небо. Энергия, именуемая жизнью, сосредоточивается в поясе, окружающем планету на высоте примерно восьмидесяти — девяноста километров. Иногда, перед магнитными бурями, эту сферу можно даже увидеть. Это так называемые серебристые облака, о которых мы ничего не знаем».

Мелита сложила письмо, но продолжала держать его в руке.

— Да, помню, Варис ухватился за слова космонавта Севастьянова, заметившего, что серебристые облака не вращаются вокруг земного шара вместе со слоями стратосферы и атмосферы. Из этого Варис делает вывод, что жизнь может занимать промежуточный слой между Землей и космосом. Вот какими вещами у него голова забита!

— Да, смелые гипотезы нынче в моде.

— Гипотезы Вариса чересчур уж смелы! Один ученый пришел к выводу, что эпидемии, войны и катастрофы на Земле совпадают с периодами солнечной активности. А Варис объясняет это так: когда внешней сфере жизни требуется большая плотность, природа перестраивается, уменьшая материализованную форму и тем самым увеличивая свои верхние накопления. Я говорю ему: шальная голова, твое счастье, что живешь не в век Галилея, тогда бы тобою в два счета пополнили верхние накопления...

Рассказывая про Вариса, Мелита вроде бы и удивлялась, и посмеивалась, иногда в голосе ее звучал легкий укор, но все это было игрой, неспособной скрыть правду: Мелита боготворила сына. Только им и жила.

Ася, конечно, старалась виду не подавать, однако неумеренные славословия Варису злили ее. Как будто расточаемые дифирамбы подтекстом были обращены против нее самой или — что хуже — против ее Яниса.

— Ну, твой Варис просто уникум! Ты с ним и горя не знаешь. А вот чтобы мы с Гунаром сумели заставить Яниса после тренировок сесть заниматься...

Она нарочно сделал упор на «мы с Гунаром».

— Кому охота заниматься, милая. Никому!

— Я думала, когда такая тяга, как у Вариса...

— Что ты! Варис не любит заниматься. Просто его все интересует. Все ему хочется знать. Даже не помню, чтобы он когда-нибудь по-настоящему занимался. Разве что английским языком. Как он изводил меня своей дотошной любознательностью! С ума сойти! Трех лет от роду пришлось уже вести его в исторический музей. Тогда там еще были модели старинных парусников.

Ася взглянула на часы.

— Послушай, раз решили идти, пора собираться.

На стоянке такси их застиг грозовой ливень. В номере с опущенными жалюзи потемневшее небо осталось незамеченным. Теперь было видно, как черной лавиной темнота катилась с гор в долину. Резвая туча, клубясь и разрастаясь, уже плыла над городом. Дождь обрушился плотной и беспросветной завесой. Мощные порывы ветра подхватывали, кружили и расшвыривали всякий сор, песок, листву деревьев, даже волокли куски шифера и жести. Молнии вспыхивали и разили беспрестанно; от громовых раскатов дрожала земля и оконные стекла, и был момент, когда в душу закралась мысль о землетрясении. Невольно хотелось сжаться в комочек, забиться куда-нибудь в угол.

Ася не уследила, что стало после с черной тучей, но минут через десять гроза миновала. В цементных арыках, еще недавно казавшихся грязными ненужными канавами, забурлила вода. С веселыми криками носились взбудораженные дети. Клубился пар над увлажненной горячей землей, сады и скверы, точно распахнутое нутро парикмахерских, источали банальные запахи.

На стоянке выстроилась длинная очередь.

— Могу тебе совершенно точно сказать, на кого мы теперь обе похожи, — сказала Мелита, скептически оглядывая Асю — на тетушек, собравшихся по грибы.

Ася достала зеркальце: да, волосы намокли, нос блестит. Но это ничуть не испортило настроения, пожалуй, наоборот. Выглядела она хорошо: беспечная, отдохнувшая, посвежевшая. Немыслимое дело — у себя в Риге так ровно загореть.

Не одни они пострадали от дождя. Людмила их встретила в халате, с головой, обмотанной полотенцем. Восклицания, вздохи, трагические жесты красноречивей всяких слов обнаружили настроение хозяйки. Ася поняла только то, что Людмила прождала кого-то или что-то понапрасну, затем сама отправилась на поиски, да все равно дело не выгорело. Когда же выгорело, было уже поздно, зря только промокла до нитки, вдобавок еще сломала каблук своей итальянской пары.

Они, разумеется, утешали Людмилу, говорили все, что в подобных случаях принято.

— Людмила, перестаньте! — Немного погодя, когда возгласы и вздохи возобновились, у Аси в голосе прорезались строгие нотки. — О чем вы беспокоитесь? Посидим часок и, как Фелдмане, бывало, говорила на производственных совещаниях, «насладимся речами».

— О-о-о, Фелдмане! — мечтательно протянула Людмила. — Минну Оттовну я помню хорошо. Она одна отзывалась на вопрос председательствующего — «как полагают товарищи, можно открыть собрание?»

— Так, может, откроем, если других предложений нет? — сказала Мелита.

— Не об этом речь. И все же жутко неудобно. К крепким напиткам мужчинам нужна хорошая закуска.

— Что, разве собрание обещает быть более представительным?

Взгляд Аси встретился со взглядом Мелиты.

— А как же! Третья годовщина в этом краю. Гости из Риги. По-моему, повод достаточно веский, событие надо отметить.

— Третья годовщина?

— Не совсем, правда, сегодня. Но, когда я утром вас пригласила, у меня возникла такая идея. О, да вы не представляете, как много здесь наших.

— Это в каком смысле?

— Ну... — Людмила запнулась, — бывших рижан. И таких, кто интересуется Ригой. С кем можно поговорить по-латышски. Не хочется забывать язык.

Самый худший вариант, подумала Ася, чувствуя, как лицо у нее вытягивается. Теперь можно было бы со спокойной совестью отправиться к себе в гостиницу. Смешно, конечно, чтобы такой неожиданный оборот огорчил ее, ведь это посещение просто так, от нечего делать, и только. Но теперь она утратила к нему всякий интерес. В последнее время такое случалось с нею нередко — на работе и дома, на собраниях и совещаниях, в широком и узком кругу, даже наедине с Гунаром. Что-то подступит, и ко всему дальнейшему пропадал интерес, да, конечно, начатые речи она договаривала, улыбалась и поддакивала, а в общем-то все продолжалось без ее участия. Вместо нее действовала одна из ее личин — общественная или интимная.

Она сказала: у вас, Людмила, настоящие апартаменты, а какой чудесный вид на город, какой простор, какая удобная планировка! Какая прекрасная кухня! И какая своеобразная форма окон! (Людмила с расческой в руке и заколками в зубах: не скажу, что окна удобные, перед ними торчат эти жуткие решетки, официально их именуют «солнцеуловителем».) Сколько же у вас фактически комнат? (Людмила из кухни: всего одна. Прихожая и холл в метраж не засчитываются.) И какой оригинальный пластик пола!

А сама думала: обычная квартира, господи, как это все похоже на жилые массивы Пурвциемса или Иманты.

Должно быть, самая распрекрасная экзотика в соприкосновении со стандартом порождает лишь сходные тенденции, да, в наши дни местный колорит не имеет уже ни малейших шансов выжить. И в строительстве мода распространяется, словно бациллы гриппа, — глобально. Этот новый район в самом деле достиг современного уровня строительства, к сожалению, со всеми присущими ему недостатками. В конце концов, это же противоречит элементарным правилам торговли: нередко строители ухитряются по завышенным ценам сбывать продукцию заведомо низкого качества.

Мелита (как всегда, восторженно и увлеченно): хотите верьте, хотите нет, а я впервые в жизни нахожусь в доме «повышенной сейсмической безопасности». Что это значит — у дома более плотные стены? Это, я скажу, совсем неплохо, не беспокоит, если у соседей кто-то бренчит на пианино.

Она думала: денег у Людмилы, по всему видать, достаточно. Здесь собрано «все самое лучшее». Только вот вкуса могло быть чуточку побольше. На одном лишь сахаре и киселя не сваришь, приторность снимают солью. Она сказала: красиво живете, нет слов, красиво. Если к тому же учесть ваш общественный вес и личную независимость, нетрудно представить, насколько вы должны быть здесь притягательны.

Людмила (с порога ванной): вы правы, Ася Яновна, и я говорю, у меня не квартира, а настоящий агитпункт.

Стол, конечно, ломился от снеди, причем в огромных количествах. Людмиле не приходилось искать повода, чтобы продемонстрировать запасы своего хрусталя.

Громогласно, шумно появился некто Борис Исаакович, человек живой и бойкий, хотя и огрузневший. С его внушительной комплекцией и солидным возрастом совершенно не вязалась подчеркнуто молодежная манера одеваться; втиснув себя,в тенниску фирмы «Адидас» и узкого покроя джинсовый костюм, он казался еще более расплывшимся, бесформенным, нежели был на самом деле. С первых же минут он навязал всем свой стиль беседы, подобно тому, как опытный боксер с первых ударов навязывает тактику боя. (С чего это вдруг ей пришло на ум сравнение, заимствованное из любимых телерепортажей Гунара? Разумеется, в тех случаях, когда Гунар, позабыв обо всем, смотрел по телевизору бокс, хоккей или волейбол, она тоже принимала горячее участие — болела. И что самое интересное, почти всегда расходились во мнениях, спорили долго, с жаром и, по правде сказать, совершенно впустую, беспричинно, спорили спора ради.) Анекдоты и остроты из Бориса Исааковича так и сыпались, голос у него был бодрый, выразительный, как у профессионального конферансье, но веселость почему-то казалась напускной. Это особенно обнаруживалось в те моменты, когда Борис Исаакович, утирая вспотевший лоб, снимал свои огромные дымчатые очки. Тогда его глубоко посаженные, зоркие, плутоватые глазки казались уставшими, почти печальными.

Женщине, которую звали Смуйдрите, могло быть под сорок. Красотка в прошлом — подобная характеристика, казалось бы, вполне исчерпывала внутреннее содержание этой женщины. Она кокетничала, как девочка, строила глазки, надувала щечки, поводила плечами. Должно быть, свыкнувшись с тем, что главное ее достояние — прекрасное тело, она носила свои прелести, подобно плохо замаскированным капканам. С помощью вульгарных трюков, привлекая внимание к наиболее выдающимся частям своего тела, она беззастенчиво перехватывала исподтишка бросаемые взоры, вовлекая присутствующих в дурацкую интермедию, изображая то удивление, то осуждение, то шаловливую игривость.

Феликс Фолькович казался человеком без претензий. У него были натруженные руки, одет довольно небрежно. Говорил мало, изредка вставит в разговор словцо или фразу. Но все, что он говорил, свидетельствовало об отменном чувстве юмора и немалом жизненном опыте.

Постепенно прояснялись детали. Борис Исаакович заведовал отделом готовой одежды торговой базы, Смуйдрите работала в так называемом валютном магазине, а Феликс Фолькович был начальником станции техобслуживания машин марки «Жигули».

Что объединяло этих людей, в каких они находились между собой отношениях? Разумеется, с Ригой они так или иначе оказались связанными. Борис Исаакович закончил в Риге среднюю школу и там же получил от отца первые навыки по части торговли. Смуйдрите величала себя девочкой из Задвинья, воспоминания Феликса Фольковича были связаны с окрестностями резиновой фабрики «Квадрат». Однако не это было главное. Не было главным и то, что Бориса Исааковича влекли к Людмиле (точнее, уже привлекли) интересы вполне интимного характера. Феликс Фолькович, вне всяких сомнений, был неравнодушен к женским прелестям Смуйдрите. Однако по своей внутренней сути эта, с виду разношерстная вроде бы компания представляла собой отборное соединение. То был клуб взаимовыгодных людей: занимаемое положение у всех примерно равное, все они, образно говоря, пользовались благами с полок одного уровня. И хотя в тот момент, вполне возможно, им самим казалось, что они собрались здесь в силу своих душевных симпатий, на самом деле их связывали сугубо меркантильные интересы. Потому что меркантильные интересы в их жизни были главной осью, а вещи — главным мерилом ценности человека.

Ну, а я сама? Разве я хоть на крупицу лучше, разве и я не использую преимущества, предоставляемые мне моим положением? Разве и я у себя дома не подключилась на таком же уровне (только ли духовных интересов?) к определенному кругу знакомых, которые в нужный момент меня выручают точно так же, как и я их? Личные контакты имеют огромное значение во всех сферах жизни сверху донизу. Хочешь жить — умей с людьми ладить, тут уж ничего не поделаешь. Только ли духовные потребности заставляли меня двигаться вверх по служебной лестнице? О, здесь так легко покривить душой.

Гунар к вещам, материальным ценностям почти равнодушен. Ему никогда не хватало азарта просто зарабатывать деньги. Своими силами ему бы ни за что не купить машину. И это меня раздражает. Но была бы я счастливей, стань Гунар человеком типа Феликса Фольковича или Бориса Исааковича? Известное дело, свою роль тут играют врожденные качества. Я острее, чем Гунар, чувствую цену вещей. И вполне возможно, вещи для меня значат гораздо больше.

Ася вспомнила, с каким наслаждением она всего года два назад перебирала на полках шкафа гладкое, хрустящее от новизны и свежести постельное белье, груды мшисто-мягких полотенец и будто пенящиеся горки комбинашек. Теперь такие мелочи ее мало трогали. Сердце жаждало чего-то духовного. Все чаще дома, на работе, в гостях ее настигал один и тот же вопрос: «Ну и что?»

В очередной раз зазвенел звонок, в очередной раз Людмила подскочила со стула, бросилась в прихожую.

— Это он! — воскликнула она с каким-то особенным воодушевлением,

— Повышенные обороты требуют хороших тормозов, — бойко философствовал Борис Исаакович. — Вся беда в том, что тормозящие устройства подчас не отвечают скорости, которую мы развиваем.

Словно в подтверждение своих слов, он поднял опрокинутый Людмилой в спешке хрустальный бокал. По скатерти расползлось алое пятно. Пока Смуйдрите кое-как устраняла возникший беспорядок, Ася с мрачным равнодушием взирала на испорченную скатерть. У себя дома залитые скатерти она обычно заменяла новыми. Из принципа.

Украдкой поглядела на часы. Мелита заметила, бросила на Асю вопросительный взгляд. Та кивнула, что должно было означать «скоро», и тут в комнату вошла Людмила с новым гостем.

Этого человека я уже где-то видела, да, несомненно. Лицо смуглое, бритая голова, седые усы. И глаза знакомые. Если только я не путаю его с актером, который в «Дяде Ване» играет профессора Серебрякова. Как это обычно бывает, когда человек кажется знакомым и не сразу вспомнишь — откуда, в ней проснулось любопытство. Роста он был среднего, но казался выше, потому что был строен, хорошо сложен. Будто назло жаре, на нем костюм, накрахмаленная сорочка и даже галстук. На фоне небрежно одетых мужчин это впечатляло.

Людмила сразу перестала форсить и кудахтать, все это как рукой сняло. Теперь она разыгрывала из себя глубокомысленную и важную особу, примерно так, как маленькие девочки, обрядившись в платья и туфли старших сестер, разыгрывают из себя принцесс: брови высоко подняты, ресницы опущены, на губах застывшая улыбка. Интересно, что в этом было более комично — явное ли смущение Людмилы или ее чрезмерное усердие?

Но что происходит с Мелитой? Фантастика! Уж не рехнулась ли она!

— Позвольте представить, — сказала Людмила, — доктор Николай Смилтниек.

А-а-аа... Смущение Мелиты получило объяснение. Разгадка принесла Асе некоторое разочарование, однако интерес к новому гостю возрос. Даже теперь, когда она определенно знала, что представление о докторе получила со слов Мелиты, а самого Смилтниека видит впервые, она не могла отделаться от странного ощущения, что знает этого человека, встречалась с ним. Только не вспомнит, где и когда. Нельзя было отрицать и того, что к Смилтниеку она приглядывалась с тем особым любопытством, которое в ней просыпалось в очень редких случаях по отношению к очень немногим мужчинам.

Доктор Смилтниек, вне всяких сомнений, из тех мужчин, которые могут нравиться. Мысль эта промелькнула в голове в такой законченной, бесспорной форме, что она ужаснулась.

Неужто об этом возможно столь безошибочно заключить, — достаточно лишь бросить взгляд? Да! Именно так. Достоинство человека (она прикрылась словечком «человека») выявляется в его поступках. Господи, это же совсем другое: достоинство, поступки... Нравится, и все тут. К чему лицемерить. Я же чувствую и всегда чувствовала, когда мне мужчина нравится. Как парус чувствует ветер.

Откровеннее всех выражал свою радость по поводу появления Смилтниека Борис Исаакович. Хотя, вполне возможно, тем самым он старался скрыть свою нервозность. Феликс Фолькович, убедившись, что Мелита перестала внимать его объяснениям о свойствах коробки скоростей в «Жигулях», закурил сигарету и воспользовался всеобщим замешательством, чтобы выпить рюмку коньяку. Смуйдрите взяла на себя практические заботы о госте, высвобождая для него место за столом, но Смилтниек, поздоровавшись со всеми, стоял в углу комнаты и довольно долго беседовал с Людмилой, которая также не выказывала желания вернуться к столу.

Центр тяжести всеобщего внимания недвусмысленно сместился. Сразу стало ясно, что анекдоты Бориса Исааковича не вызывают прежнего отклика. Все поглядывали на доктора — внимательно, выжидающе.

— Идите, идите сюда, док! — не унимался Борис Исаакович. — Не то для вас вечер закончится всухую. Возьмите бокал. Выпьем за филиппинскую парамедицину: говорят, там черепа вскрывают пальцем. Вы в это верите?

Смилтниек сначала посмотрел на Людмилу, словно извиняясь за прерванный разговор, потом пристально глянул на Бориса Исааковича и с едва заметной иронией отвесил легкий поклон.

— Очень сожалею. Не приходилось бывать на Филиппинах.

— Ну, тогда выпьем за Ригу, которая, что ни говори, прекрасный город!

— Безо всяких «что ни говори»! — с жаром возразила Людмила.

— Охотно. Но, к сожалению, и в Риге я никогда не был.

— Ну, знаете, док, вы дали промашку. Своей неделикатной откровенностью вы прямо-таки шокируете наших уважаемых гостей, виновниц сего торжества.

— От души прошу извинить меня.

Мелита неправа, какая чушь! Взгляд его совсем нетрудно выдержать. Просто мы отвыкли от мужчин, которые в женщине видят женщину.

— Вы никогда не были в Риге? — воскликнула Мелита, словно пробудившись ото сна,

— Не был.

— Садитесь, док, садитесь к столу. — Борис Исаакович во что бы то ни стало хотел усадить Смилтниека рядом с собой. — Я где-то читал, что в Китае во время операции аппендицита у одного мужчины в животе обнаружили эмбрион человека. Полагают, эмбрион был его братом-близнецом. В это вы верите?

— В своей практике с подобными вещами мне не приходилось сталкиваться.

Все наскоки Бориса Исааковича разбивались о сдержанную учтивость доктора.

В Асе шевельнулось чувство собственного достоинства, и она решила вмешаться.

— Не поговорить ли нам лучше о Харбине, — с такими словами она повернулась к доктору. — То, что вы единственный из нас, кто не был в Риге, это дело поправимое. Навряд ли, однако, кто-то из нас повидает Харбин. Честно скажу: это город, о котором я ровным счетом ничего не знаю.

А про себя подумала: их никогда не следует расспрашивать о том, чего они не знают, надо спрашивать о том, что знают.

Взгляд доктора, внимательный, изучающий, остановился на ней. Ничего-ничего, сказала она себе, маскируя легкое смущение завлекающей, однако не томной улыбкой. Биотоки, в существование которых Ася верила, недвусмысленно предупреждали: любопытство разбужено. Ироническая складка на губах доктора теперь была обозначена не столь резко, в сосредоточенном взгляде читался явный интерес. Такие взгляды льстят женщинам.

Ей уже показалось, что ход удался, однако доктор почему-то все медлил принять приглашение.

— К сожалению, и в Харбине я давно уже не был, — произнес он после бог весть какой долгой паузы. — Города, как и все на свете, в наше время быстро меняются.

Что за упрямство! Похоже, в арсенале доктора не было иного оружия, кроме учтивой уклончивости. Уговаривать его Ася не имела ни малейшего желания. Свое неудовольствие неудачным подключением к разговору она выразила тем, что отвернулась и со скучающим видом принялась крутить на пальце обручальное кольцо.

— А я Харбин хорошо знаю, — бросив на Смилтниека почти неприязненный взгляд, прервала затянувшееся молчание Мелита.

Ее неожиданное замечание (а может, суровость тона) было встречено смехом.

Доктор взглянул на Мелиту и сделался серьезным. Затем глаза его осветились вежливой терпимостью, с которой взрослые иной раз наблюдают за детскими проделками.

— Нет, я в самом деле отлично знаю Харбин, — прежнюю резкость тона Мелита подменила несокрушимым упрямством. — Готова ответить на любые ваши вопросы.

— У нас нет оснований не верить вам.

— А почему бы все-таки вам не проверить меня?

— Чему удивляться, было время, когда экскурсанты разъезжали по всему Китаю! — Борису Исааковичу упорство Мелиты казалось малоинтересным.

— А если я жила в Харбине...

Внешне Смилтниек хранил безупречное спокойствие воспитанного человека, но отдельные его движения, хотя и сдержанные, неспешные, выдавали некоторую принужденность.

— Где вы учились в Харбине? — самой Смуйдрите ее вопрос казался пределом коварства.

— А хотя бы в гимназии Визула.

Смилтниек продолжал улыбаться, однако взгляд его становился все более сосредоточенным. Он включился в игру, в том не могло быть сомнений.

— А жили где? Не в Фу-цзя-дьене?

Вопрос доктора можно было воспринять как шутку.

— Нет, с чего бы я стала жить в китайском квартале. А что если я проживала, ну, скажем, вблизи управления Китайско-Восточной железной дороги?

— Послушайте, а не берет ли начало где-то под Харбином река Амур? — Шишковатый лоб Феликса Фольковича покрылся волнистыми морщинами. — Помните, есть такие вальсы «Амурские волны», «На сопках Маньчжурии»...

— Нет, там течет Сунгари. Она шире Даугавы и довольно глубока. Как в большинстве китайских рек, вода у нее мутная, желтоватая. Ну, разве не так? Из центра города к реке добираются на трамвае. Набережная — излюбленное место для прогулок горожан. Разумеется, не весной, когда Сунгари разливается. В паводок уровень воды довольно высок.

— Стало быть, в Харбине много латышей? — удивилась Смуйдрите.

— Латыши в Харбине, точно так же как и русские, поляки, немцы и прочие иностранцы, были в основном служащими смешанной русско-китайской компании, которой принадлежала КВЖД, иначе Китайско-Восточная железная дорога.

— И что же, латышская школа Визула там до сих пор существует?

— Разумеется, нет, — не моргнув глазом ответила Мелита. Она сидела, точно перед кинокамерой. — Между прочим, эта школа предназначалась не только для латышей, обучение велось на русском языке. КВЖД, как известно, Советский Союз после второй мировой войны передал китайцам. А старик Визул давно умер. После него осталось двое сыновей. В пятидесятые годы, когда из Харбина начался выезд иностранцев, один из них выехал в Советский Союз, второй, кажется, в Америку.

Закончив свою декламацию, Мелита бросила на доктора очередной вопрошающий взгляд. Смилтниек, шаг за шагом приближаясь к столу, теперь оказался рядом с ней. Неожиданно усмехнувшись, он протянул Мелите обе руки. Этот, в общем-то, солидный и вполне уместный жест позволил обнаружить в чопорном докторе незамеченный ранее темперамент.

— Как чудесно, что мы встретились. Печально родиться в городе, о котором никто ничего не знает.

Смилтниек сел между Мелитой и Асей, превратившись в предупредительного соседа и отзывчивого собеседника. Хотя комплименты и знаки внимания он старался распределять между ними поровну, тем не менее Ася чувствовала: его мужской интерес всецело занимала Мелита. Это Асю несколько удивило и обидело. А Мелита теперь без малейшего стеснения раскрывалась ему навстречу, ловко используя то, что мужчины в глубине души инертны и охотно дают вести себя на поводу. Вечер для нее складывался удачно. Всем было ясно, что тут назревает роман, однако Асю это мало трогало, вернее она не позволяла себе снизойти до этого. И доктора в общем-то нельзя было винить, он ведь тоже мужчина, такой же, как все остальные.

Ася выключилась из разговора, теперь мало ее занимавшего. Борис Исаакович как раз вовремя заинтересовался возможностью обмена различными товарами. Он выдвинул ряд весьма заманчивых предложений.

В прихожей зазвонил телефон.

— Сдается мне, звонит моя жена, — сказал Борис Исаакович. — Когда мужчины пьют водку, хорошие жены заезжают за ними на машинах.

— А у вас хорошая жена? — Ася решилась на невинное любопытство.

— Может ли быть иначе?

Трубку сняла Людмила. Судя по ее отрывистой речи и выражению лица, разговор был не из приятных. При ее весьма своеобразной манере разговаривать в голосе одновременно сочетались уважение и уступчивость, досада и гнев. Несколько раз повторялись одни и те же фразы: нет, сегодня ни в коем случае. Ну как вы не понимаете, это невозможно. Нет, ни в коем случае.

Борис Исаакович, Смуйдрите и Феликс Фолькович как бы невзначай обменялись понимающими взглядами. Смуйдрите притворила дверь, и голос хозяйки стал едва слышен, однако в комнате воцарился холодок напряженности.

— Мда, — не утерпел Борис Исаакович, — их превосходительство. Феликс Фолькович, не так давно вы возражали против эволюции. Я же берусь утверждать, что если в силу непредвиденных обстоятельств человек снова превратится в обезьяну, я уверен, это уже будет не прежняя обезьяна, а лысая обезьяна. — И Борис Исаакович многозначительно улыбнулся.

Лишь Смилтниек, не обращая ни малейшего внимания на телефонный разговор, продолжал рассказывать Мелите о том, как ловят фазанов с помощью вымоченного в водке риса.

По привычке покручивая истончившееся за долгие годы обручальное кольцо, Ася попыталась привести в порядок свои мысли. Господи, до чего упрощенно она все воспринимает! Совсем как наивная школьница. Право, смешно. Снимая с пальца и вновь надевая кольцо, она вдруг обронила его, и кольцо покатилось по полу. Судя по звуку, откатилось не слишком далеко.

Ася вздрогнула не столько от мысли, что на пальце нет кольца, сколько от резкого движения Смилтниека, когда тот наклонился — голова его вдруг очутилась у ее колен. Кольца не было видно. В большей или меньшей степени в поиски включились все: доктор скрупулезно обследовал подстолье, Борис Исаакович заворачивал край ковра, Феликс Фолькович вместе со стулом скачками отодвигался все дальше в угол. Смуйдрите, похихикивая, приподнимала то одну, то другую ногу, как будто кольцо закатилось ей под подол. Мелита, опершись о подоконник, с высоты обозревала пол на всей его протяженности.

— Лишь бы не угодило в какую-нибудь щель, тогда вряд ли отыщем...

— Я суеверна. Нельзя терять обручальные кольца...

— Не странно ли, что обручальные кольца теряются в основном во время отпуска...

Было ясно, кольцо где-то здесь, однако... найти его не удавалось. Поиски, поначалу больше походившие на забаву, развлечение, теперь превратились во всеобщие розыски необъяснимой пропажи. Пол комнаты был прочесан вдоль и поперек, недоуменные взгляды все чаще поднимались вверх и скрещивались между собой.

— Ничего, ничего. — Поборов первое смятение, Ася попыталась взглянуть на происшедшее с веселой стороны. — С кольцами происходят всякие чудеса. Иной раз они исчезают даже в стакане воды.

И тут же она сообразила, что сказала не то. Решительно не было причины, чтобы кольцо исчезло.

С деланно-сияющей улыбкой на лице в комнату вернулась Людмила. Однако ей было совсем не весело. Похоже, там, в передней, она даже всплакнула. Исчезновение кольца ее не очень взволновало.

— Ерунда, — сказала она, — найдется. Не сейчас, так при первой уборке. В худшем случае, Ася Яновна, я вам дам другое. У меня есть одно совершенно новое, не ношенное. Не огорчайтесь, Ася Яновна.

Ася смотрела на Людмилу, и ей почему-то не кольца было жаль, а Людмилу.

Кольцо отыскалось, когда все стали собираться по домам: оно лежало на журнальном столике рядом с книгой в другом конце комнаты. Каким образом кольцо очутилось там, было загадкой.

На лестнице Людмила вспомнила, что в холодильнике остался нетронутым ананасный торт. На прощанье они с Асей расцеловались и условились зимой встретиться в Риге. Обе понимали, что все это говорится просто так, приличия ради.

За Борисом Исааковичем в самом деле заехала жена: только вышли на улицу, она подкатила на «Жигулях».

— Принимай, милая, своего муженька, свеж как огурчик, — заворковала Людмила, расцеловавшись через приспущенное окно с бесспорно красивой блондинкой.

— Ах, Люда, дорогая, ты сегодня так прекрасно выглядишь!

— Благодарю, Людмила Сергеевна! — Борис Исаакович припал губами к Людмилиной руке. — Жены приходят и уходят, а друзья остаются.

— Берегитесь, Борис Исаакович, иной раз они уходят именно с друзьями, — пригрозила Людмила.

Феликс Фолькович остановил такси. Сначала в него села Смуйдрите. Асю с Мелитой взялся доставить в гостиницу доктор.

После грозового ливня ночь выдалась душная. Воздух загустел от сырости, испарения были пряны и терпки.

Она села сзади и немного удивилась, когда рядом с ней устроилась Мелита. По дороге говорил в основном доктор. Мелита казалась задумчивой, меланхоличной. А странно, я совсем не чувствую усталости, подумала Ася.

Перед гостиницей было светло как днем. Белые стены освещались прожекторами.

— Вот и наш Тадж-Махал, — сказала Мелита. — Спасибо за доставку!

Смилтниек задержал руку Мелиты в своей.

— Завтра надеюсь вас снова увидеть, — сказал он.

— Да, завтра в последний раз.

— А что касается Харбина, то в ваших универсальных познаниях имеется небольшой пробел. Сунгари разливается не весной. Сунгари разливается на исходе лета с началом больших дождей. Впрочем, это мелочь.

Мелита негромко хмыкнула.

— Зато вы можете порадоваться, что уличили меня. Вы правы. Я никогда не была в Харбине. Просто сыну моему, когда он учился еще в школе и участвовал в олимпиаде всезнаек, попался вопрос по истории железных дорог. Известно вам, когда открылась первая в мире железная дорога? В 1825 году. Спокойной ночи! Будьте здоровы!

Мелита, не дожидаясь Аси, заковыляла к подъезду. Смилтниек нагнал ее и что-то стал говорить, однако Мелита не остановилась.

Чего это я тут расселась, как в кино? Для своеобразного диалога, невольной свидетельницей которого она стала, ее присутствие было вовсе не обязательно. Надо выбираться из машины. Но почему-то она продолжала сидеть.

Смилтниек вернулся.

— Спасибо за внимание. Спасибо за чудесный вечер, — заговорила Ася, касаясь земли слегка онемевшей ногой.

Он взял ее руку и поглядел на Асю каким-то невидящим взглядом. От его прежней веселости не осталось и следа.

— Вы очень торопитесь?

— Нет, — ответила она, скованная взглядом доктора, — пожалуй, не особенно.

И сама удивилась своим словам.