Окна темны, город спит. Бутафорно мрачны плоскости стен и крыш. Декорация. Запустенье, тишина, одиночество, покинутая сцена после спектакля. На столбе тусклая лампочка. Возможно, это и есть улица Приежу. Что ему здесь нужно, чего он ищет?

Из палисадников тянуло запахом левкоев, маттиол. Фонарь подсвечивал листву. И все-таки рядом были люди. Интересно, если он вдруг закричит — распахнутся окна, загорится свет?

Издалека сумбурно доносились обрывки музыки.

Справа, где-то там, под горой, река. По ту сторону улицы высокий, глухой забор. За ним, словно вторая стена, громоздились деревья, должно быть ольха или лиственница.

Немного погодя улицу заполнило странное шествие. Уже можно было разобрать отдельные слова, все отчетливей слышался смех, звучал нестройный топот, шелестела одежда. В парке стадиона закончился вечер. Лица прохожих едва различимы, даже фигуры сливались в общую массу, и оттого шествие по временам напоминало большое пестрое стадо — бредет по улице, вздымая клубы пыли. Еще эта процессия чем-то напоминала воинскую колонну, измотанную, но еще боеспособную, рассредоточенную, но сплоченную. Пиджаки парней наброшены на плечи девушек. Белые рубашки с закатанными рукавами. Светлеющие платьица. Выкрики, свист. Кто-то затянет песню, ее подхватят, но тут же оборвут. Шутки, возгласы, перебранка.

Шумливая вереница исчезла столь же неожиданно, как появилась. В арьергарде проследовало несколько парочек в обнимку, прошла ватага местных битлов, увешанных гитарами. И опять — тишина, безлюдье.

Что бы он сказал Либе, если бы она тогда открыла глаза и смогла его выслушать? Отделался бы пустыми фразами, пожелал бы скорейшего выздоровления, только и всего. Дескать, вот я какой хороший, какой порядочный. Пришел навестить, хоть ты и обманщица, хотя тебя и разоблачили. Либа так бы и восприняла его посещение. Безупречный, честный, благородный. Он пользовался преимуществами, на которые не имел ни малейших оснований, его превосходство было делом случая: Либа о нем знала меньше, чем он о ней.

Тропинка вела вверх. Ступенек было много, еще не остывшие деревянные перила покачивались от малейшего прикосновения и жалобно скрипели. Через овраг перекинут горбатый мостик. Потом опять ступеньки. За ними глухая аллея, похожая на темную трубу. Постепенно глаза привыкли к темноте, он стал различать ниши, углубления со скамейками, каменными жерновами вместо столов. На площади, куда вывела аллея, было непривычно светло. И вид оттуда открывался широкий. Загустевшая темень лежала внизу, а вверху над головой раскинулось прозрачное, ясное небо.

Тут же были развалины замка. Он подошел к осыпавшемуся, оплывшему проему. Задетый ногой камешек, прокатившись по стене, канул в черноту. Отзвук падения донесся не сразу. Он машинально отпрянул. Свалиться в темноту — должно быть, так ужасно. Одно неосторожное движение, и ничего не поправишь. Самое ужасное, наверно, не удар, а именно падение, когда мысль работает с тысячекратным ускорением и перед глазами, словно кинолента, прокручивается жизнь, но уже в свете неотвратимого конца.

О чем она думала, что чувствовала перед тем, как удариться о землю?

Он ощутил, как холодок пополз по телу. Усилием воли заставил себя вернуться к оконному проему и на этот раз нарочно столкнул вниз осколок. В ушах загудело, голова закружилась от странной пустоты. Он оттолкнулся от стены и бросился прочь. Мальчишество. Что за блажь! Такими вещами не шутят.

А Либу ему нечем утешить. Потому и незачем встречаться. Поздно. Момент упущен. Разве они смогут взглянуть друг другу в глаза, не чувствуя своей вины? Все было испорчено с самого начала. Теперь уж ничего не исправить. Остается смириться.

Его хождения в больницу были бессмысленны. Сентиментальный жест, сделка с совестью. А проще сказать — лицемерие чистой воды. Ему не хватило смелости уехать, признать свое поражение. Он все еще на что-то надеялся, чего-то ждал, но теперь это все позади.

Тишина дышала легким дуновением ветра. Издали доносились шаги, голоса и смех. Ритмичный перестук женских каблуков по плитам тротуара.

«Что собираешься делать завтра?»

«Ты хочешь сказать: сегодня?»

«Ах да, уже второй час».

«Ничего. До обеда буду спать, мне в вечернюю смену».

Мощенная булыжником улица была ярко освещена. Дугой выгнув хвост, проскочила черная кошка. В ресторане еще горел свет, должно быть убирали помещение. Жаль, что закрыт. В самый бы раз напиться,

На скамейке возле газетного киоска, вытянув длинные ноги, сидел взлохмаченный парень.

— Послушайте, сэр, у вас не найдется спичек? — окликнул парень и зевнул, поеживаясь.

— Нет. — Но зачем-то ощупал карманы.

— Выходит, и ты банкрот. Ну, скажи, кому нужны такие голодранцы?

— Ты прав, пора уезжать.

Почесывая волосатую грудь, парень рассмеялся.

— Уезжать... пора уезжать... Гениальная идея! Скажите, как просто, а? Спичек у тебя нет, так, может, найдется автомобиль?

Если память ему не изменяла, где-то после полуночи в Ригу отходил ленинградский скорый.

Мост. Кафе. Автостанция. Бензоколонка. В тишине было слышно, как на сортировочной станции, пыхтя, тужась, паровоз пытался сдвинуть тяжелый состав, колеса буксовали, выхлопы пара вырывались часто-часто, переходя в глухие всхлипы.

На высокой трубе комбината светились красные огни. Белый корпус общежития казался загадочным, вымершим. Либа выросла на кладбище. Ночью кладбище внушает страх. Глупые предрассудки. Но при виде этого белого, тихого дома по спине забегали мурашки. Он шел, не отрывая глаз от горевшей над дверью лампочки, сам не зная, чего он ждет, шел с таким чувством, что вот сейчас что-то должно произойти. А может, все объяснялось проще, может, он боялся кого-нибудь встретить. Например, Камиту. Либа выйти не могла, она лежала в тесной палате, рядом с умиравшей старухой.

К счастью, все позади. Все. Сейчас он сядет в поезд и через несколько часов будет в Риге.

Шаги гулко раздавались в ночной тишине. Булочная. Магазин обуви. Склад «Сельхозтехники». Дальше тротуар разрыт водопроводными траншеями. Запахло свежим тесом. Один из любимых его запахов. Пестрящая тенями привокзальная площадь на этот раз показалась тесной. Мартынева бочка с квасом в прозрачной темноте плавала желтым буем.

Он толкнул тяжелую вокзальную дверь, почти с физическим наслаждением ощутив ее тугое противодействие. Окошко билетной кассы было закрыто, он постучал. Немного погодя в глубине, из мутно-желтого сумрака выплыла сонная голова.

— Поезд на Ригу скоро?

— По расписанию.

— Дайте билет.

— Пожалуйста, но поезд скорый, стоит в три раза дороже.

— Не имеет значения.

Он сунул билет в карман, и как-то совсем неожиданно на него свалилась неимоверная усталость. Воздух в зале ожидания показался таким густым, желеобразным. Если верить часам, поезд должен был вот-вот подойти. Тугими струнами в лунном свете блестели рельсы.

Кроме него на перроне стоял еще один человек. Бросив на него рассеянный взгляд, он вздрогнул, будто увидел привидение. Профессор Апариод! Откуда? Неужели выслеживал его? И Апариод его заметил. Долго и молча смотрели они друг на друга. Апариод курил.

— Что-то мы сегодня повсюду встречаемся.

— Опровергнуть этот факт было бы нелегко.

— Вы тоже в Ригу?

— А вы в Ригу?

— Да.

— И, как всегда, торопитесь?

Не скрывалась ли в словах Апариода насмешка? Не намек ли это на его позорное бегство?

— Мне больше нечего делать в Рандаве,

— Помнится, вы улаживали какое-то дело.

— Я его уладил.

— Поздравляю.

На толстых губах Апариода промелькнула усмешка.

— Завидую вам. Должно быть, такое прекрасное чувство, когда все улажено.

Апариод вел себя странно. За его обычным позерством, самоуверенным тоном — в словах, в движениях проглядывала какая-то неуверенность. То ли перепил, то ли ему нездоровилось?

— Вы тоже в Ригу?

— Нет. — Апариод покачал головой. — Я, к сожалению, дел своих не уладил. А времени остается немного. Если хотите знать, у меня времени осталось совсем мало....

Даже голос Апариода звучал странно, почти сентиментально, если бы только в отрывистых фразах не сквозил едкий привкус.

— Мы были с вашим отцом ровесниками. Вместе бегали в школу. Вместе приехали в Ригу. В двадцать девятом году. Весна была на редкость поздняя, на Петровки все еще цвела сирень. Мы сняли меблированную комнату на улице Медниеку. На шестом этаже, у госпожи Гофман... Я все успел позабыть, но позавчера увидел вас и вспомнил. Знаете, когда человек по-настоящему стареет? Когда его покидает смелость все начинать сначала. Должно быть, потому род человеческий и обновляется постоянно. Здесь прямая аналогия с бумажными деньгами: мятые, потертые, рваные ассигнации изымаются из обращения, вместо них выпускаются новые. Мир держится на дерзости все начинать сначала. И на вере, что это и есть начало. Когда у тебя есть сын, ты хоть можешь надеяться...

Вспыхнул зеленый свет семафора. Поезд был близко.

Он беспокойно глянул в темноту, стараясь разглядеть луч прожектора, не вполне понимая, что его волновало больше — нетерпение увидеть поезд и тем самым избавиться от Апариода или страх, что разговор их может оборваться.

Апариода будто подменили. И речи вел он странные. Невозможно было предсказать, как он поступит, что скажет в следующий момент. Похоже, и сам Апариод не мог предвидеть. С Апариодом творилось что-то неладное. И тут показался поезд. Нет, он все-таки должен дослушать.

А поезд все ближе. Светлая точка с каждым мгновением разрасталась, становилась ярче.

Ерунда. Это его не касается. Он устал. Голова раскалывается. Он измотан, издерган. И все осточертело.

— Нет, пожалуй, я не так выразился, — сказал Апариод. — Не вам я завидую. Вы такой же растяпа, как все молодые. И пока разберетесь в том, что происходит в мире, жизнь сдерет с вас семь шкур. Но я завидую вашему отцу. От него что-то осталось. Жизнь, если угодно, — контрольная работа в классе: надо решить задачу и сдать тетрадку. Уж это вы должны бы знать, как-никак, свежо в памяти.

— Я многое успел забыть.

— И то, что надо сдавать тетрадку? Глупости! Всегда об этом помните. Ошибки допускает каждый, главное вовремя их заметить. Поначалу кажется, ты отлично справился с заданием, гордишься собой, доволен. Потом вдруг начинаешь подмечать кое-какие просчеты, и постепенно выясняется, что ответ ты дал неверный. Но ты самому себе не веришь, тебе не хватает смелости взглянуть правде в глаза. Вместо этого дурачишь себя, лжешь себе: все в порядке, нет причин для беспокойства... Но рано или поздно истина обнаружится, а тетрадку надо сдать. Каково, а?

— Бывает.

— И знаешь, что, в общем-то, сдаешь пустую тетрадку. А ведь могло быть иначе...

— Конечно.

— Вы-то чего развздыхались? Вы же уладили дело... Жизнь вам — радость, любовь — блаженство. Есть друзья, по ночам не терзает бессонница. Ах, вы — прекрасное и чистое начало!

Поезд был рядом, за будкой стрелочника рельсы слегка изгибались, глазам открылась вся вереница вагонов.

— Значит, уезжаете?

Вместо ответа он показал билет.

Тяжелые, как у филина, веки Апариода опустились еще ниже, полузакрытые глаза глядели на него с тупым, томительным вниманием.

— У вас есть еще выбор, а это великое дело. И жаль, если поймете это, когда уже будет поздно. Жизнь обидно коротка, хотя не вам сейчас судить об этом.

— У одних коротка, у других...

— У всех коротка! Разница лишь в том: от одних что-то остается, от других — горсть праха.

— Разве это важно? Каждый живет, как может.

— Важно, чтобы человек под конец не остался один на перроне.

Тепловоз пронесся с такой скоростью, как будто и не собирался останавливаться. В раскрытых дверях вагонов, светя фонарями, стояли проводники. Никто не сошел с поезда, никто не поднялся. Впереди, у багажного вагона, перекрикивались сонные голоса,

Он протянул Апариоду руку,

— У вас есть еще выбор.

Влажные пальцы Апариода сжимали ладонь, не думая с ней расставаться.

— Не знаю, рассказывал вам отец?.. Мы еще в школе поклялись навсегда остаться такими, какие мы есть, верными правде, истине. Мы кровью подписали клятву: скорее мы будем ходить нагими, чем облачимся в золоченные ложью одежды. Все мы в молодости любим щеголять словами. А знаете, почему люди лгут?

— Нет. — Он уже потерял надежду освободиться от руки Апариода.

— Тогда я тоже не знал. Мне казалось, что лгать — это значит обманывать других. Но это не так. Лгать можно и самому себе. Вот самая гнусная ложь, когда совесть свою обманываешь. Человек прекрасно понимает, что делает не то, что трусливо плывет по течению, защищает ту правду, которую выгодно защищать, что толкает за борт товарища, чтобы не оказаться в воде самому. Человек все понимает, но правда в своей наготе не всегда ласкает слух. А ночью хочется спать спокойно. Хочется быть без единой морщинки, каким себя видишь на отретушированной фотографии.

На перроне появился дежурный, глянул на часы.

— Думаете, я не знаю, почему она сегодня не приехала. Знаю. Знал и вчера, что не приедет, зная позавчера и позапозавчера. А завтра тысячу причин придумаю, чтобы оправдать ее и оправдать себя, и правда опять будет скрыта, приукрашена. Ну что вы на меня уставились перепуганным лешим? Думаете, пьян, несу чепуху? Нисколько. Я напивался в жизни дважды: когда нужно было пристрелить собаку и когда Вилис женился на вашей матери. А сегодня у меня в голове яснее ясного.

Дежурный поднял руку.

— Так вы едете? — по-русски спросила проводница. — А то поезд отходит.

Апариод не отпускал его руку, точно прилип к ней горячей ладонью.

— Постойте, вы спрашивали, был ли я на похоронах Вилиса. Я не пошел. Я свыкся с мыслью, что занимаю неизмеримо более высокое положение, чем он. Вилис тогда был внизу, я всегда — наверху. Но когда я купил в магазине венок, я вдруг осознал, что не в силах его нести, что руки связаны. Я ходил на ходулях и все время должен был остерегаться, как бы не упасть. Спуститься вдруг с неба на землю, когда ты привык к высоте, нелегко, а стоять на ходулях перед гробом друга и вовсе невозможно. Чтобы удержаться наверху, нужно научиться приносить жертвы. И вот я убедил себя, что болен. Даже вызвал врача и, разговаривая по телефону, покашливал. А теперь со спокойным сердцем можете подняться в вагон. Я не держу вас. Все равно вам не понять того, что говорю.

Колеса уже вращались. Апариод высвободил его руку и отступил.

— Езжайте! Поезд удобный. До прибытия успеете выспаться.

Еще можно было прыгнуть на подножку. Проводница, стоя в дверях, что-то говорила. Апариод тоже что-то говорил. Но расслышал он только свисток тепловоза, тот свистел все оглушительней, так что закладывало уши, а сам он цепенел и сжимался.

Блеснув красными огнями, в ночи скрылся последний вагон. Дежурный ушел обратно в здание.

Апариод рассмеялся хриплым, придушенным смехом.

— Вот уж не думал, что останетесь.

— Я тоже.

— Забавно. А что, если нам отправиться в гостиницу? Ваша кровать свободна.

— Спасибо.

— У меня есть хороший коньяк.

— Спасибо.

— Могли бы скоротать ночь в развалинах замка за одним из столиков-жерновов.

— Спасибо.

— Так что, пойдем?

— Нет.

— Следующий поезд через три часа. Не сидеть же вам на вокзале.

— Нет.

— Так что вы решили?

— Уж это мое дело. Спокойной ночи.

Прошелестев в листве, ветер дохнул утренней свежестью.