Книга: Нагота
Назад: 19
Дальше: ГОРНОСТАЙ НА АСФАЛЬТЕ

20

Солнце еще не вставало, а птицы распевали вовсю. Его пронимала дрожь, будто он уснул в одежде, а теперь проснулся озябший. Рубашка липла к спине, влажная, мятая.
Ветер листал оставленные на скамейке газеты. Дощатый настил танцверанды в предрассветных сумерках казался неровным и грязным. Гнилые доски кое-где заменили новыми, пол пестрел заплатами. Рядом со стойкой буфета надломленная березка.
Он обошел примятые кустики, поднялся на эстраду. Ветер лениво трепал лоскут рубероида на крыше. Ему хотелось посидеть на эстраде, подождать, пока взойдет солнце, но он спрыгнул вниз, подошвы мягко плюхнулись в песок. Где-то здесь должны быть его следы. И Либины. Камита тоже оставила следы. Оттиснуты словно печать на историческом документе. Он пригнулся, долго разглядывал затоптанную землю, будто всерьез надеялся отыскать что-то знакомое, важное.
Он спустился к Гауе. На росистом лугу ботинки быстро намокли, облипли травинками. На месте костров зияли черные круги, валялись головешки. С тихим журчанием, слегка дымясь, река текла мимо поникших кустов и деревьев, мимо песчаных кос. Под берегом зыбь покачивала белесую пену, осоку, зеленую тину. У него было такое ощущение, словно он остался в мире один. Даже щебет невидимых птиц, как и шорох ветра, был всего-навсего отзвуком пустоты.
Он разделся, вошел в реку. Вода показалсь нежной и теплой. Приятно было ощущать, как ноги погружаются в песок. И сразу его подхватило течение.
Первые взмахи рук привели его в чувство, голова прояснилась. Он плескался и брызгался, наслаждаясь силой и ловкостью тела. Нырнул и снова вынырнул, стал отфыркиваться. Течение сносило его, а он старался выплыть на середину.
На берег он вышел ниже того места, где оставил одежду, и вприпрыжку побежал по тропе, на ходу ероша мокрые волосы, растирая плечи и грудь.
Одеваясь, он увидел свою тень. Солнце уже поднялось.
Когда он входил в город, солнечный свет золотистым потоком плыл следом по мостовой. Проехал автобус. Засунув руки в карманы и посвистывая, впереди шагал мужчина. Из открытого окна звучал вальс из оперетты Легара, потом знакомый женский голос объявил: «Говорит Рига, проверьте часы...»
Еще было очень рано. Ждать придется, по крайней мере, час. С новой силой наседали усталость и сон. Теперь уж нечего размышлять, колебаться, откладывать, Однако еще целый час...
Колхозные машины везли картошку. Дворники поливали тротуары. Перед магазином выгружали ящики с молочными бутылками. Возле рынка у киоска двое усталых мужчин по пути на работу задумчиво потягивали пиво.
Ему почему-то вспомнились черные круги от костров на лугу. Как прекрасно мерцали огни ночью, когда языки пламени плескались в темноте, точно лилии в темной воде. И пыльная залатанная танцплощадка, она тоже вспоминалась иной. Если бы он сразу уехал...
И обещания, что человек дает себе ночью, при свете дня звучат совсем иначе. Правда, истина... Разве костер в ночи не был истиной, правдой?
Он колебался. Раздумывал. Но это уже не имело значения. Только вот время тянулось медленно.
Он вспомнил старика Мартыня с его желтой бочкой на площади, вспомнил влажные кружки, тарелку с мокрыми монетами, тугую бурую струю кваса. Захотелось пить, во рту пересохло. Может, Мартынь уже открыл торговлю? Да уж наверное. Но тогда опять придется пройти мимо того дома. В который раз. Туда, обратно. Будто его привязали к тому дому на поводок.
А почему бы и нет? Что тут такого?
Приближаясь к общежитию, он нарочно замедлил шаг. Из парадного вышли три девушки. Мельком глянули на него. Он почувствовал, что краснеет. Громко разговаривая, девушки процокали мимо.
Ничего, все будет хорошо. У него немного отлегло от сердца. Что еще угнетало? Неужели он боится, что Апариод по-прежнему торчит на перроне? Даже если и так, какое ему дело.
Мартынь, пригнувшись, похаживал вокруг своей бочки. Чем он был занят, трудно сказать.
— Доброе утро.
— Утро доброе, утро доброе.
— Ваша лавочка открыта?
— Лавочка-то открыта, да вот бочка пуста. Не завезли еще. На сей раз юному герою придется обойтись без богатырского напитка.
Затаив дыхание, он метнул на Мартыня подозрительный взгляд.
— Почему ж это — герою?
— Торговцу лучше перехвалить, чем недохвалить. Перехвалил и ошибся — что ж, просто недосмотр, а вот как недохвалишь, тут дело пахнет злым умыслом. Иль вам больше пришлось бы по душе, назови я вас тунеядцем.
— Было бы ближе к истине.
— Не сердитесь на меня, хрыча старого, я всю свою жизнь был торгашом. А что говорит торгаш, того всерьез не принимайте. В мои молодые годы был неписаный закон: не скупись на похвалы, ничего они не стоят, а барыш дают огромный. И еще была такая заповедь: не вздумай обманывать покупателя, людям не нравится, когда их обманывают. Ты сделай так, чтоб они сами себя обманули, вот это им нравится.
— Не знаете, во сколько открывается почта?
— Да, наверное, в девять. А может, и раньше. С этой конторой у меня, считай, дел никаких. В старое время открывали в восемь, а теперь...
— Телеграф-то, думаю, работает круглые сутки?
— Уж это вы, молодой человек, у кого-нибудь другого спросите, тут я вас и подвести могу. С телеграфом у меня дел еще меньше, чем с почтой.
— Спасибо.
— Не за что. Может, вам нацедить воды кружечку? Конечно, вода с квасом не идет ни в какое сравнение, но коли жажда мучит...
Он выпил воды и направился обратно к центру.
Почта была закрыта, телеграф работал. В сумрачном помещении воздух был приятно прохладен. Вымытые полы еще дышали свежестью.
— Бланки на столе, — сказала телеграфистка, не отрываясь от зеркальца и своей прически.
— Спасибо. Конверт и бумага найдутся?
— Только с марками.
На конверте почему-то был нарисован лыжник. И высоковольтная линия передачи. И заснеженная елочка.
Подсев к столу, он очистил перо о край пластмассовой чернильницы и принялся писать. Обращение звучало глупо, перо царапало бумагу, но он писал без остановки, ничего не правил.
«Либа, — писал он, — это письмо ты получишь, если мне не удастся тебя повидать самому. Я не могу уехать, не сказав правды. Мне бы очень не хотелось, чтобы ты понапрасну мучилась, считая себя хуже, чем ты есть на самом деле.
Я вовсе не Александр Драйска. Это я должен был тебе сказать с самого начала, но ложь, как яма с дегтем — свалиться в нее просто, а выбраться трудно,
С Александром Драйской мы служили в одном полку, в одном отделении. Мне некому было писать, а ему письма приходили десятками. В обед, когда дневальный приносил почту, он расхаживал, помахивая пачкой писем, а самые интересные прочитывал всем желающим. Мне понравилось твое письмо, и я ему сказал об этом. Ну, и переписывайся вместо меня, сказал он, что мне, жалко. И вот я написал тебе, полушутя, полусерьезно, как нередко делают солдаты. Подписаться своим именем у меня не хватило духу, ведь ты свое письмо посылала поэту, а я был неприметным, простым рядовым.
Все остальное в моих письмах было правдой. В Рандаву я приехал к тебе, искал я тебя. И мне очень жаль, что все обернулось не так, как хотелось и как я ожидал.
Либа, я не знаю, как наши отношения сложатся в дальнейшем. Но знаю одно: если на том мы расстанемся, будет очень обидно. В конце концов, мы же расстались только с ложью.
Скорее всего я передам тебе это письмо даже в том случае, если меня и пропустят в палату. Едва ли, глядя тебе в глаза, мне хватит смелости все это высказать.
Буду ждать ответа. Адрес на конверте. Скорей поправляйся. Каспар Круминь».
Он не стал перечитывать, подождал, пока просохнут чернила, подул на листок, помахал им в воздухе.
Теперь, когда письмо было написано, ему не терпелось поскорее добраться до больницы.
Шел он быстро, чувствуя, как волнами накатывает холодная дрожь, чем-то сродни той, которую он чувствовал на школьных вечерах перед выходом на сцену или совсем недавно в армии, после команды прыгать с парашютом. Однако он думал меньше о самой встрече с Либой, больше о том, как войдет в палату, что скажет сестре, и еще думал о чем-то неясном, неопределенном, что неприятно и трудно было в себе подавить, и он даже боялся все додумать до конца, хотя это его ожидало там, впереди.
Перед больницей остановилась машина скорой помощи. Санитары выдвинули носилки, на них, прикрытое одеялом, лежало немыслимо плоское тело. Вокруг носилок суетились пожилой мужчина и молодая женщина а шлепанцах с красными помпонами.
Вначале он растерялся, замешкался, потом сообразил, что суматоха эта ему только на руку, и двинулся вслед за носилками. Никто не задержал его, никто ни о чем не спросил.
В коридоре окна были растворены настежь. Застоявшийся приторный больничный запах выдувало свежим ветром. Теперь уже близко. Еще поворот и еще один. Белая стеклянная дверь. Вдруг почувствовал, как его бросило в жар. Провел по лицу ладонью, проехался по шее — весь в поту. Он был готов к тому, что за стеклянной дверью непременно встретит сестру, но и во втором коридоре никого не оказалось.
Очень хорошо, подумал он и прибавил шагу. Он был уже в конце коридора, когда за спиной раздался старческий женский голос:
— Молодой человек, куда вы?
Он ринулся дальше.
— Молодой человек...
Возвращаться поздно.
— Куда вы?
Палата была пуста. Сдвинутая ширма прислонена к стене. Обе кровати, без белья и матрацев, холодно чернели металлическими остовами.
Подошла сестра, не та, которую он ожидал встретить, а другая, с бледным лицом, с глубоко посаженными глазами.
— Где Либа?
Больше он ничего не смог из себя выдавить, но и молчать было невмоготу, молчать было страшно, надо было что-то говорить, невозможно было молчать.
— Либа Марцинкевич... скажите, пожалуйста... она была здесь... она здесь лежала...
Темные глаза устало глядели на него откуда-то из глубины.
— Либа Марцинкевич ночью умерла.
Он не помнил, как долго простоял перед этой черной женщиной. Потом повернулся, и коридор, которым он пришел, стал медленно выпроваживать его обратно.
У первого раскрытого окна он остановился. За ним сверкал, переливался красками безжалостно слепящий день, и мир, как никогда, открылся ему вдруг в своей поразительной ясности. В той нагой, кристальной ясности, какой он раньше никогда не знал. Тот мир, в котором ему придется жить и после всего случившегося. Жить и быть человеком,
Сумеет ли он?
Назад: 19
Дальше: ГОРНОСТАЙ НА АСФАЛЬТЕ