17
— Итак, никто не приехал...
Он даже вздрогнул от неожиданности. Тенисон и Марика уже были далеко,
— Никто.
Про Апариода он успел забыть. Профессор сидел на скамейке, пиная камешки под ногами.
— Вот она жизнь! К одним приезжают, к другим нет.
— К вам тоже не приехали?
— Ко мне? — В голосе Апариода прозвучали досада и горечь. — С чего вы взяли, что я кого-то ждал? Недоразумение, и только. А недоразумения рано или поздно разъясняются.
— Простите. Я пойду.
— Куда?
— В больницу.
— Незачем идти. Я отвезу вас.
— Спасибо, тут недалеко.
— Далеко ли, близко, не имеет значения.
Ему хотелось поскорее остаться одному. Хотя бы ненадолго. Сейчас главное все спокойно обдумать. Рассиживать здесь с Апариодом не имело смысла.
— Спасибо, я все-таки пойду.
— Не болтайте ерунды. Это кретинизм! Я как раз поеду мимо больницы.
Апариод сделал несколько шагов, помахал таксисту. Машина стояла с сигналом «занято», очевидно ждала кого-то. Шофер был тот самый, возивший его в похоронное бюро.
— В больницу, — сказал Апариод, усаживаясь впереди.
— Что, там опять придется долго ждать? — спросил шофер.
— Не ваше дело. Езжайте.
— Я простоял двадцать две минуты.
— Это входит в ваши обязанности.
— Но так я не выполню плана.
— Не судите о том, чего не знаете.
Не надо было садиться в машину. Зачем же он сел? Конечно, переспорить Апариода было делом безнадежным. К счастью, до больницы недалеко.
Они переехали мост. Дребезжа и громыхая, машина взбиралась в гору.
— Стоп! Остановите!
Шофер не захотел остановиться на крутом склоне, притормозил только на площади у памятника. Апариод тотчас раскрыл дверцу, вылез из машины. От моста с зонтом под мышкой, со связкой книг в руке бодро шагал Гатынь,
— Садитесь в машину!
Гатынь как будто не сразу узнал Апариода — на крик его не обратил внимания и, только подойдя совсем близко, оживился.
— А-а! Это вы!
Он не стал упираться, быстро сел в машину, но сначала впихнул свою ношу.
— Вы же собирались на рыбалку, — сказал Апариод, косясь на стопку книг.
— Нашлось более срочное дело. У одной тетеньки завтра дом собираются сносить. Так я отфильтровал чердак.
— По-своему тоже рыбалка. И как улов?
— Грех жаловаться: семь «Видземских календарей» Деккера, начиная с тысяча восемьсот пятьдесят первого года.
— Мелкота. Уж коли кинулись на охоту за календарями, это, скажу вам, не добыча. У меня где-то на чердаке валяется «Видземский календарь» тысяча семьсот девяносто второго года, изданный рубенским пастором Гардером в поместье «Кегельмуйжа».
— Девяносто второго — ни в коем случае. Как всем просвещенным людям известно, Гардер в своем поместье «Кегельмуйжа» издавал «Видземские календари» лишь до тысяча семьсот девяностого года. А с тысяча семьсот девяносто второго по тысяча восемьсот десятый год их в Риге печатал Миллер.
— Так это совсем другой календарь. Составлял его Бергманис, а позже Агелут. У меня же имеется календарь тысяча семьсот девяносто второго года, изданный Гардером в поместье «Кегельмуйжа». Хотите пари? Семь бутылок коньяка — армянского или французского, на ваше усмотрение. Только не югославский и ни в коем случае не румынский, от него наутро живот болит.
Такси остановилось у больницы. Он поблагодарил и вылез. Профессор, в пылу спора, небрежно глянул через плечо, махнул ему рукой.
От Апариода и Гатыня ему, наконец, удалось избавиться, но легче на душе не стало. Каждый шаг к дверям больницы требовал от него не меньших усилий, чем у бурлаков с картины Репина. Теперь уж нельзя было ни отложить, ни передумать. Оставалось идти вперед. Конечно, он мог подождать, пока такси не отъедет, потом прогуляться по саду, побродить по улицам, но лучше все-таки сразу. Разделаться — и с плеч долой.
Он знал, как пройти в хирургическое отделение, знал, что никто его не остановит. Но его не покидало чувство, будто он мелкий воришка или просто назойливый тип, обманным путем пробравшийся туда, где находиться у него нет ни малейшего права. Вот сейчас, сейчас его увидят, задержат, потребуют объяснений, пристыдят, прогонят. К счастью, в коридоре было людно. Никто не обратил на него внимания. Вокруг стола дежурной сестры толпились молодые люди, другие сидели у телевизора — шел футбольный матч.
Эгоист. Немыслимый эгоист. Всегда и всюду думает о себе. Только о себе. Даже теперь, когда Либина жизнь висит на волоске. И любовь к отцу — тоже сплошной эгоизм. Отец был его китайской стеной, его теплицей, залогом легкой жизни, исполнением любого желания. Любить отца было нетрудно. А что он давал взамен? Чем помог отцу в тяжелую минуту? Что вообще он знал о его тревогах, неудачах? Это его не касалось. Должно быть, по той же причине и с матерью его ничто «не связывало». А если и она несчастна? Только права и никаких обязанностей. Удобно и выгодно...
Дверь открылась с шумом. В коридоре спиной к нему стояла сестра в белом халате, разглядывая на свет ампулу. Сестра обернулась.
— Вы куда? На сегодня посещения окончены.
В ее больших цвета незабудок глазах, как и в ровном, приглушенном голосе, не было никаких эмоций. С головы до пят вся стерильная, жесткая и холодная. Достаточно было ее увидеть, чтобы понять: пробудить в ней сочувствие не удастся.
— Я хотел узнать о самочувствии Либы Марцинкевич. Доктор сказал, чтобы я пришел попозже.
— Не знаю. Без разрешения врача...
— А где его можно увидеть?
— Врач на операции.
— Спасибо. Извините. Но, может, вы могли бы сказать... Ей лучше?
— Ничего не могу вам сказать. Она спит. После операции всегда спят.
— Может, ей что-то нужно, понимаете, у нее тут никого из близких.
— Не думаю. В течение часа вы, по крайней мере, пятый наведываетесь.
— Не может быть!
— До пяти я как-нибудь умею считать. Последние двое ушли несколько минут назад.
Сестра сунула ампулу в карман халата и двинулась на него, что было недвусмысленным намеком оставить помещение.
Из соседней двери вышла пожилая нянечка с прикрытой эмалированной посудиной и прошаркала мимо. Он посторонился.
— Я об одном вас хочу попросить...
— Без разрешения врача это невозможно. Правила для всех обязательны, для меня и для вас.
— Конечно. Но, может, в порядке исключения... Я хотел бы посмотреть, где она лежит. Через час у меня отходит поезд.
— Какое это имеет отношение к больничному режиму? Если каждый будет делать, что ему вздумается...
— Ну хотя бы в щелочку...
— Прошу вас оставить отделение. Вы мешаете мне работать.
— Нет.
— То есть как это — нет?
— Я должен ее увидеть. Я не могу так уехать. Я подожду врача.
— Пожалуйста, но за дверью.
— Позвольте мне только взглянуть, и я исчезну. В ту же минуту.
— Я позову сторожа.
— И напрасно потревожите человека.
— Вы считаете, все должно вершиться по вашему хотению?
— Если б только этим ограничивались мои недостатки! Боюсь, я хуже, чем вы думаете. Очень прошу вас!
Сестра недвижно стояла перед ним, маленькая, прямая, с красивым изгибом шеи. Он даже не заметил, когда это произошло, но холодное и жесткое выражение исчезло с ее липа.
— Пройдемте, — сказала она, — только на секунду.
Она шла не оглядываясь, быстро, бесшумно. Он едва поспевал за ней.
Это была последняя палата в конце коридора, напротив окна, выходившего на глухую кирпичную стену. Он почему-то думал, что Либа в комнате будет одна, но там стояло две кровати. Ближняя была отгорожена ширмой. Между створками ширмы довольно большие просветы. В первый момент ему показалось, что кровать пуста, простыня лежала плоско, почти без выступов. А на подушке голова — седые волосы, желтоватое испитое лицо. Кожа да кости.
Слава богу, это не Либа. От одного вида того, что лежало за ширмой, по телу прошел холодок.
На кровати же Либы, напротив, простыня как-то странно вздыбилась. Сама Либа не могла занимать столько места, наверно, там помещалась решетка или аппаратура. А лицо казалось румяным, будто она весь день перед этим загорала у Гауи.
— Можете подойти поближе.
— Нет, нет, спасибо.
Он остался стоять на пороге. Сестра взяла Либину руку, молча смотрела на часы.
Ему казалось, и он слышит тиканье часов, пронзительно резкое, точно пилили тупой пилой. За окном оголтело чирикали воробьи. Из-за ширмы доносились отрывистые, сдавленные хрипы.
— Ей вроде бы лучше, — сказал он, когда они с сестрой вышли в коридор. — Раз операция прошла удачно...
Сестра вертела в руке ампулу и ничего не ответила.
— В общем-то все в порядке, правда?
— В подобных случаях трудно что-либо предсказать, Внезапно он ощутил, как у него дрогнули губы, затуманились глаза. Было ужасно стыдно, но он не смог сдержать слез. Он потупился, стиснул зубы, но слезы катились по щекам, подбородку.
— Вы подождете врача?
— Нет, спасибо.
— Тогда позвоните. Или, еще лучше, придите завтра.
— Спасибо. И не сердитесь на меня. Все получилось так глупо. Сам не понимаю...
— Я понимаю.
— Нет, не понимаете. Этого никому не понять.
— Это не меняет дела, — возразила сестра, — больница есть больница, порядок нужно соблюдать.
Дверь хлопнула еще громче, чем в первый раз. Сквозняк. Где-то раскрыто окно.
Все, Теперь он волен идти на все четыре стороны. Может уехать. Посидеть в саду. Напиться до беспамятства. Что угодно.
Только идти надо медленней. Господи, куда он летит? Спасается бегством? От стыда, от совести? Если ему придется когда-нибудь встретить эту сестру...
Утешать себя тем, что вот он выйдет на улицу и сразу станет свободным, было в высшей степени непорядочно, но в глубине души он не мог не признаться, что, выбравшись из палаты, почувствовал огромное облегчение. По правде сказать, он и не сумел бы объяснить, что его потрясло, — ведь не было ни стонов, ни криков, ни крови, не было даже какого-то особенного запаха. Она просто спала. И старушка была жива. Две кровати, два человека. Но, может, самым ужасным как раз и было то, что они живы...
Ему хотелось думать о Либе, но он не мог подавить в себе постыдного чувства радости, что в той палате лежал не он. Впервые он ощутил жизнь чисто физически — порыв ветра в лицо, прикосновение лезвия к коже. Но была ли это жизнь? Брр. Он отчетливо припомнил тот холодок, липкий, расползавшийся по телу холодок.
К черту! Теперь уж нечего ломать над этим голову. Как говорят в таких случаях спортсмены: сдали нервы. У него богатое воображение, оно временами мешает жить. Он чересчур близко принимает все к сердцу, так никаких нервов не хватит. Все равно он не в силах ничего изменить или поправить. Не раздул ли он свою роль в этом происшествии? Он так мало знал о Либе. В общем-то они чужие люди. Ну, переписывались — подумаешь важность! И вообще, с какой стати он притащился сюда? Кому он помог, кому от этого стало легче? Она же попросту дуреха. Нормальный человек на такое ни за что бы не решился. Нельзя так, нужно учитывать последствия. Да и он хорош! Недалеко ушел от Либы.
Такси дожидалось его у больницы. Они не уехали.
— Ну? Как там? — спросил Гатынь.
Он пожал плечами.
— Пока неизвестно.
— Значит, все обойдется. Женщины живучий народ. Говорят, в такой момент многое зависит от того, хочет или не хочет сам больной выжить.
— Садитесь в машину. Кто хочет жить, тот из окна не прыгает, — проворчал Апариод.
— Состояние аффекта может длиться всего один миг, затем вновь пробуждается инстинкт жизни. Вы с ней говорили?
— Она спит.
— В сознание приходила?
— Думаю, да.
— Значит, все в порядке.
— Оптимизм, по-вашему, также относится к характерным приметам добропорядочного человека? — спросил Апариод.
— Оптимизм — это часть инстинкта жизни.
— То-то и оно: часть инстинкта, а не разума. Ни в одном мало-мальски важном вопросе природа не доверилась разуму.
— У нас тут с профессором, пока вас поджидали, завязался спор, — виновато улыбнулся Гатынь. — Как вам кажется, человек по натуре — добрый или злой?
— Я как-то об этом не думал.
— Ну, а все-таки?
— И злой, и добрый.
— Именно так: и злой, и добрый! — отрубил Апариод, тряхнув указательным пальцем. — А кое-кто норовит его обрядить ангелочком, потом сам удивляется, отчего крылышки у него за спиной не держатся.
— Утверждать, что человек не становится лучше, значит отрицать эволюцию.
— Утверждать, отрицать... Наука — не урок закона божьего. Вы подавайте факты. Земля существует достаточно долго, и, по вашей теории, ей бы давно следовало превратиться в райские кущи. Ну вот что, — проговорил Апариод, — сейчас покатили к дежурному гастроному.
— Куда? — удивился он.
— Уже все решено. Вам остается только поднять руку, сказать «да». В домовую баню Гатыня. Как выяснилось, в его латифундии, помимо всего прочего, имеется баня. Сколько часов потребуется, чтобы поднять пары?
— При современной технике — недолго. Раз-два, и готово.
— Что сравнится с настоящей деревенской банькой? Молодой человек, не вешайте головы, сейчас со свистом попаримся.
Свистеть в бане запрещается. Свистом призывают лукавого...
— Если бы все, кого мы призываем, да всегда бы отзывались...
— Банные заповеди категоричны и строги: кто помочится в бане, у того век руки будут потеть; кто в бане раздавит блоху, счастье свое загубит; кто в ведрах оставит воду, тот, как бочка, растолстеет. А помылся, во весь рост выпрямись, окатись из шайки со словами: вода вниз теки, меня вверх выноси!
Ему было все равно. Возможно, в компании Апариода и Гатыня даже лучше. Громогласные споры, шумные речи отвлекут его, успокоят, подобно шороху дождя или плеску волн. По крайней мере, не придется терзаться наедине с собственными мыслями.
— Гатынь, хоть раз ответьте безо всяких уверток: как вам кажется — есть бог или нет?
— Может бога и нет, но черт непременно должен быть.
У гастронома Апариод вылез из машины, а немного погодя показался в дверях.
— Ребята, помогите вытащить ящик с пивом. Шофер, открывайте багажник!
Сам Апариод нес целую охапку свертков, пакетов, банок. Гатынь схватился за голову.
— Да куда вы все это денете?
— Спокойствие, спокойствие. У латышей и радость не в радость, если под конец не удастся набить брюхо. Ничего не забыли? Может, взять зеленое мыло?
— Будет вам мыло.
— Ну тогда поехали.
— Тронулись!
Угрюмость шофера улетучивалась, он улыбался и, видимо, всем был доволен.
Они промчались по центру, поток машин и прохожих уже схлынул. Откуда-то возвращались разукрашенные увядшими березками машины с экскурсантами. Жены вели домой мужей и сонных детей. На перекрестках прощались, разбредались в разные стороны пестрые ватаги молодежи.
При свете дня могучие деревья парка выглядели несколько обыденно. На разрытой улице клубилась пыль. Объезд тянулся вдоль незасеянных полей, мимо старого коровника каменной кладки, — должно быть, остался от прежнего поместья на окраине. А за коровником начиналась улица, домишки посреди зеленых садов.
— Вот уже и баня дымит! Ай да Велта — догадалась затопить! — оживился Гатынь, тыча пальцем в ветровое стекло.
— Но откуда ей было знать?
— Супружеская жизнь обостряет предчувствия.
Во дворе, сразу за калиткой, стояла красная «Ява». Гатынь мимоходом нажал кнопку сигнала, когда же раздался отрывистый гудок, вздрогнул и дернулся в сторону.
— Вы что, купили мотоцикл?
— Да нет, кажется.
Из сада доносились голоса. Апариод, вытянув шею, потянул носом воздух.
— Что там такое? Пахнет жареными колбасками.
— Понятия не имею.
Первым, кого он увидел, был Тенисон. Сияющий, распираемый самодовольством, с идиотской победной ухмылкой на лице. Рядом с Тенисоном стоял мотоциклист в черной кожаной куртке. Так вот оно что!
— ...наконец-то и хозяин явился, ур-ра, ну, точно сговорились, видно, судьба... Марика, подавай стаканы, выпьем за встречу... баня уже топится, а я не знала, как быть... где ты пропадал, как ушел с утра...
Но всю эту звонкую разноголосицу перекрывал торжествующий смех Тенисона.
Марика сидела на расстеленном на траве одеяле. Молодая, полнеющая женщина рядом с нею, наверно, была Велта, жена Гатыня. Гатынь опять старался удержать на переносице очки, они то и дело соскальзывали, хотя их столь же энергично водворяли на место. Апариод, указывая на ящик с пивом, говорил ему что-то, Гатынь только пожимал плечами, поглаживал подбородок, наконец подвел Апариода к Велте.
— Гей, Варис, старый плут, видишь того кореша?.. — Мотоциклист подталкивал Тенисона сквозь толчею, а пальцем тыкал в его сторону.
— Вижу, вижу. Сейчас вас познакомлю.
— Спасибо, ешьте сами, мы уже знакомы.
Для Тенисона это было ударом. Такого оборота он не ожидал.
— С каких это пор?
— С младых ногтей, старичок, с младых ногтей,
— Нет, правда, шутки в сторону.
— Какие тут шутки! За такие шутки Каин убил Авеля.
— Но тогда вы, надо полагать, давненько не виделись?
— Как же, как же. Без трех дней неделя.
Мотоциклист уже стоял перед ним, изо всех сил дубася его по плечу. Обнял железной рукой. Помял, потрепал, стукнул в грудь кулаком. Тенисон не отступал от них ни на шаг.
— Что поделываешь здесь, корешок?
— Ничего. Просто так.
— Врешь, змей! Меня не проведешь. На такие дела у меня нюх. На поверку, выходит, ты тоже парень не промах. А я почему-то думал, что ты размазня.
Было бы глупо ждать от него деликатности, такта, зато он всегда говорил, что лежало на сердце.
— А ты чего здесь?
— В гостях, проездом. Видишь ли, вот этот прохвост Варис доводится мне родичем. Так, седьмая вода на киселе, пришей кобыле хвост.
— Понятно...
— Удивляться тут нечему, старая истина: друзей выбираем сами, а родичей — каких бог пошлет.
— Зато родич, глядишь, ошарашит тебя каким-нибудь сюрпризом. — Неожиданно Тенисон прищурил левый глаз, точно прицеливался бильярдным кием.
— Успокойся, старый плут, обойдемся без сюрпризов. Так вот зачем Тенисон старался удержать его «по крайней мере до воскресенья, до вечера»! Что-то сейчас должно произойти, тут никаких сомнений. Слишком долго Тенисон терпел, выжидал и уж теперь на полпути не остановится. Он готовил скандал. Он спал и видел скандал. Ему позарез был нужен этот скандал. Очевидно, в отместку за адресованные Марике письма.
Стаканов на всех не хватило. Велта побежала в дом. Гатынь сбивал о край ящика пробки с бутылок. Шумную неразбериху первых минут сменило нарочитое оживление, разговор перескакивал с одного на другое.
— ...да, теперь бы раков отварить с укропчиком... Гатынь, сходи посмотри, может, баня протопилась... а комаров-то нынче, в Риге тоже комары... И чего Велта старается, пиво можно пить из бутылок, в старину вообще стаканов не держали, все по очереди из общего жбана...
— Слушайте, я сейчас же сажусь на свой мотосайкл и поминайте как звали! Не могу глядеть спокойно, как люди пьют пиво! Мне тоже хочется. Баптист я вам, что ли?
— Ничего, воздержание закаляет характер.
— К черту воздержание! Разве пиво — алкогольный напиток? В таком случае пертусин тоже алкоголь.
— Нынче разучились пиво пить. Разве так его пьют? Спешат, торопятся, скорей бы выхлестать. А пивопитие — процесс неспешный. Трейманис-Зваргулис служил делопроизводителем в рижском суде и обитал на чердаке того же здания. В субботний вечер он покупал два ящика с пивом, и все, у кого было желание, приходили и пили до воскресного вечера. Вот это, понимаю, пивопитие!
Вернулась Велта.
— Уж это совсем никуда не годится! — Угрюмое лицо Апариода посветлело. — У хозяйки стакан полон? Мадам, позвольте чокнуться.
— За Велту Яновну. За прелестный субботний вечер.
— Сегодня же воскресенье.
— Прошу прощения, в бане парятся только по субботам, независимо от...
— Совершенно верно, советские люди, когда хотят, тогда и парятся.
— Может, позволите мне сказать несколько слов? — Тенисон, стиснув в руке стакан, обвел присутствующих лицемерно-восторженным взглядом. Наигранно слащавый голосок прозвучал придушенно и злобно. — Выпить за хозяйку дома — это похвально, за баню — приятно. Все это так, с этим никто не спорит. Но, полагаю, мы оказались бы просто невежами, если бы не выпили за дорогих гостей. Хочу воспользоваться счастливой случайностью или случайным счастьем, как вам будет угодно, воспользоваться тем, что среди нас находятся две живые знаменитости, которых нам, в нашей провинции, не часто доводится видеть...
— Постой, постой, я что-то в толк не возьму, за кого надо пить?
— Выпьем за известного ученого, многоуважаемого профессора Роберта Апариода и за молодого талантливого поэта Александра Драйску...
Предчувствие его не обмануло. Дьявольски хитрый ход... Интересно, что сейчас будет, подумал он, впрочем, как-то уж очень спокойно, точно все происходившее не имело к нему ни малейшего отношения.
Наступило замешательство, все в растерянности переглядывались. Первым опомнился мотоциклист. Отстранив от себя Тенисона, он с торжественным видом чокнулся сначала с Апариодом, затем — с ним.
— Ваше здоровье, профессор! Ваше здоровье, молодой поэт!
От излишнего рвения Тенисон даже подался вперед. Теперь уж он не улыбался, смотрел во все глаза, настороженный, сосредоточенный. Будто зажигал бенгальские огни на елке, зная — вот сейчас, сейчас произойдет, немного терпения, и будет вам фейерверк. Но такого исхода он никак не предвидел, и это его сбило с толку. Придя в себя, он дернул за локоть мотоциклиста, у того даже пиво расплескалось.
— Александр, не валяй дурака! Кому нужен этот балаган!
Мотоциклист резко обернулся, отрывистым движением сбросил с локтя руку Тенисона,
— Вот именно.
— Ничего себе шуточки...
— Вот и я говорю — шутки в сторону. И незачем плескаться пивом. Так-то, дорогой родственничек! Надо уметь вести себя в обществе.
— Ты хочешь сказать, что Александр Драйска — это он? Прости меня, в таком случае, кто же ты? К чему эта комедия? Он — Каспар Круминь.
— Нашли о чем спорить, — проворчал Апариод. — Я-то думал, люди слабеют умом лишь под старость, но, видно, и молодых этот недуг стороной не обходит.
— Его зовут Каспар Круминь!
— Это еще ничего не значит, — пожал плечами Гатынь. — Яна Райниса, например, в действительности звали Плиекшаном, а Сталин на самом деле был Джугашвили.
Велта толком не могла понять причины спора — то ли все это в шутку, то ли всерьез, но ее беспокоил задиристый тон спорщиков.
— Послушайте, что это вы? В такой чудесный вечер... Да образумьтесь! Ну просто как картежники: стоит собраться, и сразу спор.
— Мадам, не беспокойтесь. Спор явление нормальное. Едва зародилось человечество, возникли и споры. Невзирая на метеоусловия.
— Велта, оставь их, — взмолилась раскрасневшаяся Марика. — Ради бога не вмешивайся! Это просто невыносимо. Надо наконец выяснить, что каждый из нас собой представляет.
— Как будто это возможно, — с усмешкой заметил профессор. — Да и вообще, укажите хоть кого-нибудь, кто хотел бы быть таким, каков он есть. Долговязые мечтают стать низкорослыми, а низкорослые — долговязыми. Негодяи жаждут быть порядочными, порядочные переживают, что недостаточно ловки.
— Нет, тут дело серьезное, — не унимался Тенисон. — Выходит, на свете существуют два Драйски!
— Прошу тебя, милый родственник, не сгущай краски. Я, например, вчера в Риге видел двух Тенисонов...
— Вот как?
— Именно так. И они просили передать тебе привет. Ты как будто собирался выпить за здоровье поэта. Не затягивай с этим. Насколько мне известно, поэт торопится.
— Как? Вы хотите уехать?
— Да, нам по пути.
— В самом деле?
И опять его спасла находчивость Александра. Пришлось сделать над собой усилие, чтоб не слишком поспешно прозвучало согласие:
— Да.
Гатынь нахмурился.
— И это теперь, когда баня натоплена? Чудаки! Да вы в своем ли уме?
— Что делать? Дальняя дорога.
И Велта отговаривала, но больше из приличия:
— Ну хотя бы выпили на дорогу...
Тенисон и Гатынь провожали их до калитки. Варис, уязвленный в своих лучших чувствах, злой и разобиженный, разыгрывал безразличие.
— А я и не знал, что вы заодно работаете, — на прощанье сказал он Александру с гаденькой улыбкой.
— Ничего, старичок, дело в шляпе. Все мы люди, все ошибаемся. Но я до колик ненавижу публичные скандалы.
— А я ненавижу вранье. И не люблю, когда кто-то считает себя умней других. Просто не понимаю, как...
— Я ведь тоже многого не понимаю. Анита, например, вчера мне говорила, что собирается разменять квартиру, перебраться в Рандаву, отдать ребенка в детский сад.
Тенисон нахмурился:
— Разговор этот здесь неуместен. Дело слишком сложное.
— Да уж я думаю.
— Мне сейчас не до судов, не до разводов.
— А ты бы рассказал об этом Марике.
— Спасибо за совет...
— Вот так-то, святой Антоний. Не слишком зарывайся.
— Мне все-таки кажется, вы уезжаете непростительно рано, — сказал Гатынь, пожимая ему руку. — Было очень приятно познакомиться с вами, побеседовать. Поверьте, человек без тайны — все равно что гвоздь, который вытащили из доски. Скучнейшее существо.
— Ладно, чего там, — отмахнулся Тенисон.
— Счастливого пути! — Очки у Гатыня сползли с переносицы. — И не забудьте, что Микеланджело Буонарроти в тысяча пятьсот пятнадцатом году написал одному из своих братьев, которому именно, пока не установлено: и ночью спи с открытыми глазами. Обязанность человека всегда стоять на страже своего тела и своей души.
