Когда он утверждал, что знает наперед, чем будет занят через неделю и месяц в такой-то час, с какими людьми увидится, о чем станет с ними говорить, — это, разумеется, было несколько преувеличено. Много ли он знал о зигзагах даже предстоящего дня?

На работу Турлав, как правило, являлся на полчаса раньше. Он любил войти первым в тихую, проветренную комнату, не спеша подсесть к столу и в одиночестве подумать — в мыслях и на бумаге, — что предстоит сделать за день. Эти полчаса обычно бывали самыми плодотворными, хотя задания для каждой группы он обдумывал и распределял еще накануне вечером, перед тем как лечь спать, иногда утром, за завтраком или по пути на завод. Голова особенно хорошо работала, пока он принимал душ.

В проходной, у первой вертушки, стояла Алма. Темно-синяя шинель, кобура револьвера на поясе, платок из собачьей шерсти на голове; у Алмы болели уши, что ж, понятно, всегда на сквозняке, между двух дверей,

— Привет, Алма. Как дела?

— Да вот опять Язеп.

— Туда или обратно?

— Обратно.

— Вдвоем?

— Хуже. На сей раз втроем.

Язеп был ее единственным сыном. То уезжал он счастья искать к ненцам на Север, то на Дальний Восток, то в солнечный Ташкент. Однако нигде не задерживался долго, возвращался в Ригу к матери, и всегда с новой женой, от которой норовил поскорей избавиться, чтобы опять куда-нибудь улететь вольной птицей. Таким манером Алма обрела двух квартиранток, носивших ту же фамилию, что и она.

— Поздравляю.

— Спасибо. Хватит с меня.

Стоять на проходе не принято. Людской поток прибывал, в цехах шла пересменка.

Возле «Лучших людей» Турлав повстречался с Фредисом. По утрам в этой части двора Фредиса можно было встретить почти наверняка; в зависимости от сезона он поливал цветы или снег сгребал. Все разговоры с Фредисом рано или поздно сводились к спорту. В молодости Фредис занимался классической борьбой, в 1936 году ценой огромных усилий ему удалось пробиться на олимпиаду в Берлин, но там, по собственным его словам, «от больших душевных волнений», его свалил понос, и так он ослабел, что даже шнурки на башмаках не способен был завязать самостоятельно. По части спорта Фредис был ходячим справочным бюро. «Как ЦСКА вчера сыграл с Грузией?» — еще издали кричали ему проходившие. «Это правда, что Лусис сломал себе большой палец?» «Что-то Пеле в этом сезоне не слышно?» Фредис знал решительно все. Был он веселый, улыбчивый, вставные челюсти так и поблескивали.

И теперь он там хлопотал, старый атлет, «наш олимпиец», располневший, сутулый, одеревенелый, в вязаной шапочке с помпоном, с множеством значков на желтой нейлоновой стеганке; все, кто куда-нибудь ездил или участвовал в состязаниях, считали своим долгом привезти Фредису эти маленькие сувениры.

— Здорово, Фредис! Что там слышно насчет игр с канадскими профессионалами?

Однако на этот раз Фредис оперся на грабли и отвел глаза.

— Только что увезли.

— Кого увезли?

— Жаниса Бариня.

— Куда увезли?

— В морг.

Фредис швырнул грабли в пожухлую траву так, что песок брызнул.

— Послушай, Фредис, ты случайно не того? (Общепринятый жест — щелчок в подбородок.)

— А надо бы.

— В чем дело?

— Не стало человека. Ночью в шахту лифта провалился. Какая-то там пружина подвела. Открыл дверцу, шагнул. А лифт стоял тремя этажами ниже.

— Как же так!

— Я вот только думаю, такая смерть, она, должно быть, легкая. Жанис, поди, и не смекнул, что происходит.

— Еще бы. Отличная смерть!

К чему он это выпалил с такой злобой, с таким сарказмом, как будто во всем виноват был Фредис? Конечно, сорвать злость на Фредисе было верхом идиотизма, он совсем не собирался этого делать. Просто напор был слишком велик, и злость прорвалась наружу.

Бариню было уже за семьдесят. Дай бог каждому столько прожить. (И не стало его лишь потому, что «какая-то пружина в лифте подвела». Слабое утешение.) Баринь держался молодцом. Дважды его с оркестром, цветами и прочувствованными речами провожали на пенсию, и каждый раз он ухитрялся потихоньку вернуться обратно.

Долгое время они друг друга недолюбливали. Турлава тогда назначили начальником цеха. (1952 год. Он хорошо помнил одну из своих фотографий тех времен: худое, чем-то на колун похожее лицо, тонкая, длинная шея; из перелицованного костюма пошитая куртка, болтающиеся штанины, из-под кофты торчит воротник рубашки; волосы совсем светлые, посередке разделились надвое, свесились на уши.) Как все молодые выдвиженцы, он был необычайно самоуверен, немного витал в облаках, считал себя и свои действия непогрешимыми, свято верил, что грань между старым и новым проводит не кто-нибудь, а его персона. Сами по себе эти качества, возможно, были не так уж дурны, но при отсутствии опыта и практики приводили к неожиданным конфликтам, насмешкам, ухмылкам, а это больно задевало самолюбие молодого инженера. Повсюду мерещились подвохи его авторитету и достоинству.

Жанис Баринь был типичным представителем старорежимной рабочей верхушки. Знаток своего дела, к тому же и кичившийся своим уменьем, капризный и требовательный, он привык хорошо зарабатывать и свысока поглядывал на менее способных. В послевоенные годы, вовлеченный в поток перестройки промышленности, он себя почувствовал ущемленным и обиженным. Турлав в представлении Бариня олицетворял собой не только новую власть, но был еще и разрушителем старого заводского уклада.

Турлаву, в свою очередь, Жанис Баринь не нравился потому, что в его присутствии он ощущал что-то похожее на страх или неловкость. (Конечно же прав я, но поди попробуй докажи!) Баринь не оспаривал указаний Турлава, однако губы у него всегда были поджаты в странной ухмылке. Старые электронщики говорили: на таких, как Баринь, заводская слава держится. А Турлав в ту пору считал, что как социальное явление и производительный фактор рабочие вроде Бариня принадлежали прошлому, в широко автоматизированном массовом производстве их неоспоримое мастерство почти не находило себе применения.

— Простите, у вас какое образование? — спросил Турлав у Бариня в самом начале знакомства.

— Работаю здесь с тысяча девятьсот двадцать восьмого года.

— А как с образованием?

— Вот я и говорю. С двадцать восьмого года.

— Ваша основная специальность?

— Разные работы выполняю. По слесарной части, с машинами...

— Все-таки — что конкретно?

— Нужно было, электрические часы мастерил, понадобилось — самолеты строил.

— Один или оба? Самолетов-то этих было кот наплакал.

— Напрасно смеетесь. Работы там хватало.

В другой раз, после политинформации, где лектор с помощью цифр и диаграмм наглядно показал все слабые стороны старого «Электрона», Баринь вынул из кармана крохотную шестеренку, величиной не более булавочной головки, и торжественно положил ее на ладонь Турлава.

— Вот, полюбуйтесь, — сказал он, — продукция старого «Электрона». Регулятор диафрагмы «Молекса».

— Приходилось видеть.

— «Молекс» когда-то был самой маленькой любительской фотокамерой в мире. Самой маленькой и самой надежной. Такую не сумели сделать ни американцы, ни немцы, ни шведы.

— Себестоимость «Молекса» была очень высока. В месяц «Электрон» производил всего сотню «Молексов».

— Мы с вами толкуем о разных вещах.

Турлав долго не мог понять, отчего Баринь работает в монтажном цехе, а не в экспериментальном или с инструментальщиками. Позже он выяснил: в документах Бариня почему-то записали по четвертому слесарному разряду; к таким вещам старик был чувствителен.

В первый же день после того, как его поставили контролером, Баринь забраковал треть аппаратов и потребовал остановить конвейер.

— Вы соображаете, что делаете? — прикрикнул на него Турлав. — Девяносто процентов забракованных вами аппаратов отвечают государственным нормам.

— Сдается мне, у нашего завода помимо этого есть еще и свои собственные нормы, — ответил Баринь.

В тот раз они, что называется, схлестнулись не на шутку, хотя по вопросу о качестве продукции расхождений у них было меньше всего.

Когда конструктор автоматов Пурв организовал особую слесарную бригаду, Баринь ушел из цеха. Ему без разговоров присвоили седьмой разряд. И неожиданно для себя Турлав почувствовал, что в цехе чего-то не хватает.

Горделивость Бариня объяснялась вовсе не заносчивостью, причиной было свое особое восприятие жизни, в которой наиболее ценным достоинством почиталось умение работать. Сказать, что Баринь любил свою работу, было бы не совсем правильно. Он просто слился с нею, как пчела со своим ульем. «Электрон» для Бариня был его ульем со своим запахом, гудом, своими неписаными законами, своей трудовой спайкой.

А может, было что-то такое, что он без Бариня не смог бы открыть? Пожалуй, нет. И все же Турлав по сей день добрым словом поминал Бариня за то, что именно он впервые дал ему почувствовать, что значит любить свое дело.

Нет больше Жаниса Бариня. Трагически погиб, пал жертвой самой обычной халатности, которую старик всю жизнь ненавидел и с которой боролся где только мог.

Подсев к столу, Турлав схватился за телефон, набрал номер заместителя директора Лукянского. Номер отозвался гудками «занято», но это означало, что Лукянский уже на месте. Немного погодя Турлав набрал еще раз.

— Лукянский, — отозвался глуховатый, с хрипотцой голос.

— Ну, видишь, как здорово. Жму руку.

— Турлав? По какому поводу?

— В знак признательности. По случаю смерти Бариня.

— Послушай, Турлав, по-моему... шутки здесь неуместны.

— Тогда поговорим серьезно. Месяц назад Иванов поставил тебя в известность о том, что дверь лифта открывается сама собой, что нужен ремонт, просил твоего согласия. Я при сем присутствовал.

— Это не входит в мои обязанности. За лифты отвечают механики.

— Просто-напросто тебя это не трогало, поскольку ты был уверен, что сам в шахту лифта не провалишься.

— Мне дали знать, что лифт исправлен.

— Можешь не оправдываться, я ведь не прокурор.

— Несчастный случай. Аварии случаются даже на космических кораблях. Думаешь, мне не жаль старика.

— Ну и чудесно. Спасибо тебе.

— За что?

— За доброе сердце.

— Я тебе уже сказал: за лифты я не отвечаю.

— За что ты отвечаешь?

— Во всяком случае, я здесь не для того, чтобы отвечать на дурацкие вопросы.

Лукянский швырнул трубку. Мембрана донесла щелчок обычной громкости, однако Турлав хорошо мог себе представить, что произошло на том конце провода. Лукянский весил сто двадцать килограммов и мог ладонью обхватить графин. После подобных разговоров он обычно отправлялся в телефонный цех за новым аппаратом.

Утро было испорчено. Турлав как будто бы делал все то же самое, что всегда, — открывал шкаф, доставал бумаги, проглядывал расчеты, набрасывал схемы, но душа не лежала к работе.

Среда. Интересно, когда же похороны? В пятницу, в субботу? Остался ли у старого Бариня кто-нибудь из близких? Единственно, что знал о нем Турлав: Баринь жил где-то на Кипсале.

Он встал из-за стола и принялся расхаживать по недавно вымытому, местами еще влажному полу. Все никак не мог успокоиться, вроде бы даже знобило немного. К тому же волнение не только не утихало, а, наоборот, усиливалось. Может, дело вовсе не в Барине? Может, он волнуется из-за предстоящего совещания? Вопрос, который будет на нем решаться, чертовски важен.

О так называемых иннервационных телефонных станциях впервые заговорили японцы лет пять тому назад. Новым направлением в телефонии вскоре заинтересовались американцы и французы. На сегодняшний день разговор на дальние расстояния обеспечивается соединением и разъединением. Коммутаторы, декадно-шаговые искатели, координатные системы являются лишь различными ступенями соединения и разъединения, начиная с контактного штыря, который телефонистка вводит в гнездо требуемого номера, и кончая автоматом, который сам отыскивает и соединяет нужные концы. Чем надежнее соединение, тем выше качество переговоров.

В основу же иннервационных телефонных станций положен иной принцип: провода соединены постоянно, а потоком импульсов по мере надобности управляют особые иннервационные соединители. Повышается слышимость, исключается неисправность контактов, аппаратура не боится ни пыли, ни ржавчины.

Бывшему директору «Электрона» Гобниеку был присущ классически ясный стиль руководства. Постепенно поднимаясь вверх по ступенькам служебной лестницы, он до тонкостей изучил жизнь предприятия на всех его уровнях. Руководящий состав знал так же хорошо, как заядлый филателист знает свои марки, и все перестановки, перемещения он мог сделать с закрытыми глазами. Но подобно тому как актеры-трагики иной раз мечтают играть в комедиях, а эстрадным исполнителям снятся подмостки оперных театров, так и Гобниек, надо думать, свою степенную уравновешенность воспринимал как однобокость и в глубине души мечтал быть игроком, импровизатором. Поэтому в отдельных редких случаях он принимал решения, которые поражали своей непродуманностью. К таким решениям, вне всяких сомнений, относилось и назначение Леона Руша главным конструктором телефонии. Не проверенный в работе человек и вдруг — на такое место! Прежде на «Электроне» ничего похожего не случалось.

Но со временем Турлав начал кое-что понимать. Моложавая внешность и бесхитростный взгляд васильковых глаз Руша вводили в заблуждение. Он умел обещать, убеждать, всегда чутьем угадывал, на кого выгодно опереться, а с кем — бороться. У него были самые отменные анкеты и самые влиятельные рекомендации. У него находились знакомые именно там, где нужно, всегда он знал, когда и кому следует позвонить, и в нужный момент всегда находился кто-то, кто звонил ему. И тогда опять он звонил и просил позвонить кому-то другому, а другие звонили еще другим, ибо им звонили и просили позвонить. Руш вынашивал обширные планы. Стремясь поразить, ослепить, всех повергнуть в почтительный трепет, Руш избрал своим знаменем иннервацию. В ту пору в Риге проводилась региональная конференция по вопросам техники связи. Взяв слово для сообщения по поводу одной давно набившей оскомину эксплуатационной проблемы, Руш под занавес, свернув листки своего выступления, обвел светлым взором не очень внимательный зал, скучающий президиум и объявил, что руководимые им конструкторы «Электрона» решили создать принципиально новый тип телефонной станции.

Сообщение было принято бурными аплодисментами, о нем не забыли, оно задало тон всем последующим выступлениям — с еще бо́льшим пылом ораторы обличали застой и робость творческой мысли, призывали к дерзким решениям, смелым экспериментам.

Гобниек потребовал у Руша объяснений.

— Иннервация — завтрашний день телефонии, — безо всякого смущения объявил Руш, — нам от нее никуда не деться. Лучше быть первыми, чем последними.

И далее он до мельчайших подробностей обосновал, насколько важно было такое сообщение сделать именно на таком представительном совещании, какие выгоды от этого получит предприятие и какие должны быть предприняты следующие шаги.

Гобниек глядел на Руша и пожимал плечами.

— Завод выпускает то, что предлагает институт и заказывает министерство. Будто вы не знаете. Это же несерьезно. Я бы даже сказал — непорядочно.

— Конференция продолжается. Еще есть возможность опровергнуть сообщение, милости просим. Произошло недоразумение, мы не собираемся проектировать иннервационные станции.

— Я не знаю, будем мы или не будем их проектировать. Не знаете этого и вы.

Однако весть о новых телефонных станциях «Электрона», подобно капле нефти, упала в воду и, радужно блистая, переливаясь, растекаясь, пустилась в плавание. В газетах появились хвалебные строки, инициатива инженера Руша добрым словом отмечалась во всех обзорах и отчетах. Руш раздавал интервью, выступал по телевидению в программе «Это волнует каждого», обхаживал ответственных лиц, влиятельные учреждения, катался в Вильнюс и Минск, Ленинград и Москву, разъяснял, заверял, убеждал. И уж конечно звонил и просил позвонить, и те, кого он просил, в свою очередь просили позвонить.

В литературе принято изображать борцов за передовую технологию этакими сиротками в окружении черствого, неотзывчивого мира. Это устарелое понятие. В действительности слово «передовой», подобно неприкасаемой святыне, излучает магическую силу. Борец за передовое всегда может рассчитывать на симпатию и поддержку со стороны общества. Даже в тех случаях, когда его правота находится под сомнением. («А вдруг все же... Кто его знает...»)

Руш был совершенно уверен в быстрой и славной победе. В так называемый период инстанций все шло довольно гладко. Выдвинутую идею поддержала группа министерских деятелей, посему производство иннервационных соединителей внесли в планы соответствующих лабораторий, комиссия экспертов дала сочувственный отзыв Комитету по технике.

Но тут-то все и началось. То, что прежде представлялось предельно ясным, теперь было окутано туманом, то, что казалось непоколебимым, сделалось совсем зыбким. Новые схемы потребовали новых, нестандартных узлов, технические решения предлагались слишком сложные, громоздкие. К тому же выяснилось, что принцип иннервации в практическом применении обладает рядом существенных недостатков. Сообщения из-за границы тоже не обнадеживали.

Гобниек занял выжидательную позицию, в общем-то «эксперимент Руша», как он называл его, не скрывая иронического отношения, в работе предприятия занимал довольно ничтожное место. Поживем, увидим, что из этого получится, говорил он.

Покрутившись еще с год, Руш в один прекрасный день, столь же неожиданно, как и появился, ушел с завода — решил всецело посвятить себя научным изысканиям и с этой целью перебрался в НИИ.

Заболев сахарной болезнью, вскоре на пенсию вышел и директор Гобниек. Однако семя иннервационных станций было посеяно. Рекомендации перерастали в заключения, заключения плодили указания, указания выливались в решения. В газетах по-прежнему появлялись сообщения о том, что «Электрон» готовится к выпуску иннервационных станций, и, как ни оттягивали, заводу все же пришлось поставить задание в план, указав и объем, и сроки. Поскольку работы разрастались, все дело предполагалось передать в бюро, возглавляемое Турлавом. Как раз сегодня этот вопрос и должен был решаться.

Хлопнула дверь, появился первый из сотрудников КБ телефонии студент-заочник Пушкунг, второй год работавший техником. Он был прирожденным конструктором и уже теперь был куда более сведущ, чем иной инженер. Понятно, перед экзаменационной сессией он только тем и занимался, что с утра до вечера сидел, уткнувшись в свои конспекты. Но уж если брался за работу, подгонять его не приходилось.

— Как дела со схемами МОП? — осведомился Турлав.

— Все в порядке, — отозвался Пушкунг, поеживаясь. Разговаривая, он всегда поеживался, морщился, как будто его донимала боль; черные густые брови над крепкой переносицей беспокойно опускались, поднимались.

— А теперь скажите мне откровенно: что вы намерены делать, когда получите диплом?

— Буду работать здесь.

— Так, так. Но в цехе у инженера зарплата значительно выше.

— Все равно не уйду.

— Не зарекайтесь. Женитесь, дети пойдут.

Пушкунг еще больше сморщился.

— Я оптимист.

— Надеетесь прожить в холостяках?

— Нет. Надеюсь, что конструкторам увеличат оклады.

— Ну ладно, я ведь просто так, подумал о теме вашей дипломной работы.

Вошла Юзефа, инженер первой категории. Вид у нее был растерянный.

— Вы не представляете, что со мной случилось. Еду в трамвае, — конечно, битком набит, водитель резко тормозит, все летят друг на дружку. А я чувствую, мой локоть ударяется в чье-то лицо. Молодой человек симпатичной наружности. Гляжу — двух зубов у него как не бывало. С ума сойти! И что же он? Гражданочка, говорит, не волнуйтесь, они ведь у меня не настоящие...

Руководитель группы Скайстлаук вошел молча, молча кивнул всем, молча снял пальто, молча подсел к своему столу, заваленному аппаратурой, и тотчас углубился в работу.

Жанна с Эмилией, как обычно, завели дискуссию о детских болезнях. На сей раз обсуждалось воспаление среднего уха: какие компрессы ставить, чем согревать, какие лекарства помогают, а какие нет. Дети им были ближе, чем телефония, и тут уж ничего нельзя было поделать.

Ерник Сашинь, едва переступив порог, устремился к графину с водой. Лилия и Юзефа в настенной вазе пристраивали ветки хвои.

— Слабенькие у вас веточки, — сказал Сашинь, — головки раньше времени поникли.

Комната быстро наполнялась. Турлав, делая вид, что листает бумаги, на самом деле внимательно наблюдал за всеми, кто входил. У него в бюро люди менялись редко. Почти каждого он знал уже многие годы, знал, на что тот способен, в каком направлении желает работать.

Склад характера, увлечения, радости и горести личной жизни — со временем все выходит наружу. Совместными силами им удалось сделать немало хорошего. Эти люди маневрировали его мыслями, катали их туда и обратно, пока все не становилось на свои места, — так на сортировочной станции растаскиваются и заново составляются составы.

Каждый в отдельности занимался будто бы мелочами, координация изысканий не входила в их обязанность, в важных вопросах они ничего не решали, ни за что не отвечали, все же работа их много значила. Подчас именно тем, что доказывала нецелесообразность того или иного решения. И это было достижением. Они гордились этим. А затем уже доискивались до верного решения. И снова — чувство удовлетворения. Он, Турлав, не был рядовым конструктором, он не имел права замыкаться в мелочах, от него требовали законченных проектов.

И все же не слишком ли много он брал на себя? Ведь и он всего-навсего звено в большой цепи. Над ним стоят другие. Ему предлагают сконструировать телефонную станцию нового типа, ну что ж, браво-брависсимо, чрезвычайно интересное задание. Представилась возможность показать, на что он способен. Что? Новый принцип не оправдал надежд? Жаль. Не все эксперименты оправдывают возлагавшиеся на них надежды. Зато получены ценные выводы для дальнейших исследований. И на него не падет ни малейшая тень. Ему поручили, он выполнил. Но что он сам об этом думал? А ничего. Вопрос решался другими. Разве он у подчиненных спрашивает, что они думают, получая очередное задание?

Разговоры в комнате примолкли, Пушкунг мерно замыкал и размыкал соединитель, ерник Сашинь паял контакты, потянуло дымком канифоли.

Вошла Майя Суна. Раскраснелась — должно быть, спешила.

— Доброе утро, — сказала она, ни к кому в особенности не обращаясь, — с прекрасной вас погодой.

— Доброе утро, — проронил Турлав, все еще силясь отрешиться от своих разноречивых мыслей. Но теперь у него было такое ощущение, будто в раскрывшуюся дверь пахнуло свежим ветром, запахом дождя, первого снега, палой листвы. У Майиного плаща влажные плечи, опять дождь, льет и льет. А волосы у нее цвета дождя, дождь льет, полощется, подобно распущенным волосам, и волосы — как дождь, распушенный ветром.

Он встал, пошел к выходу. До совещания времени осталось более чем достаточно. В его КБ шестьдесят человек, поделены на четыре группы, у каждой своя комната.

— Все уже у директора? — спросил он у секретаря.

— Нет, совещание отменяется.

— Вот это новость! А меня не известили.

— К вам это не относится. Директор просил вас зайти. Одну минутку, — секретарь нажала кнопку и дождалась, когда на пульте загорелась лампочка. — Пожалуйста, пройдите.

Приемную от директорского кабинета отделяли двойные, неудобно открывавшиеся двери — наследие былых времен. Давно уже привыкли к тому, что всякий входящий вначале представал перед директором спиной, поочередно затворяя за собою обе двери. Но это было, пожалуй, единственное, что Калсон не изменил, подумал Турлав.

В остальном кабинет Калсона напоминал сцену из какого-то современного фильма. И давал известное представление о своем хозяине. Добрую половину необъятного стола занимали микрофоны, динамики, циферблаты, счетчики, кнопки, рычажки. Вмонтированные в потолок светильники с помощью дистанционного управления сосредоточивали свет в нужной части кабинета. Нажатием кнопки можно было зашторить окна, превратив кабинет в кинозал. Специальные зеркальные камеры могли проецировать на стену чертежи, изображения, диаграммы. Часть этих устройств действовала, другая — вышла из строя, постоянно появлялось что-то новое, ничего не было доведено до конца. Турлав толком не мог разобраться, для чего понадобилась вся эта автоматика — для практических целей или в качестве своеобразной выставки.

Сам Борис Янович Калсон был примерно тех лет, что и Турлав. Отец Калсона был известен как один из организаторов советской авиации. В кадрах давней кинохроники его можно было увидеть вместе с Якабом Алкснисом, Туполевым-старшим и Валерием Чкаловым. Считалось, что именно он, отец Калсона, был главным техническим руководителем межконтинентального перелета в тридцатые годы. Известна была также фотография, на которой маленький Борис в летном шлеме сидел на плечах у отца во время авиационного парада в Тушине. Мать его, Ольга Корягина, занимала не менее выдающееся место в мире балета. И этот факт в биографии Бориса Калсона сыграл немаловажную роль. Особенно после трагической смерти отца, когда дома старались изгнать из головы сына любую мысль о технике.

Однако гены в таких случаях нередко поднимают бунт: окончив среднюю школу, Борис, не сказавшись матери, прикатил в Ригу, поступил на механический факультет.

Турлав хорошо его запомнил, хотя учились они в разных потоках, — Калсона нельзя было не заметить. Общительный по натуре, прекрасный собеседник, он выступал с докладами, умело ставил вопросы и давал четкие ответы, он был одним из тех, кого непрерывно выдвигают и выбирают на различные общественные посты. Рослый и стройный, с приятными манерами, Борис Калсон уже в двадцать пять лет почти начисто лишился волос, что придавало его внешности солидность интеллектуала.

Примерно в то же время, когда Турлав разрабатывал усовершенствованную модель телефонного аппарата, прошел слух, что радиоинженер Калсон в рамках научного обмена едет во Францию пополнить свои знания в области электроники. Затем Калсон попеременно работал то в Риге, то за границей. Четыре года был консультантом в одной из африканских стран, устраивал выставку телефонной аппаратуры в Канаде, в промежутках занимая различные ответственные должности на заводе «Электрон». Как директор Калсон был отмечен по крайней мере двумя выдающимися качествами: он был человек широкого кругозора и современного склада мышления.

— До того как вопрос будет поднят на совещании, мне бы хотелось побеседовать с вами тет-а-тет, — начал он, приглашая Турлава в наиболее уютный уголок кабинета; металлический сифон на приземистом столике, несомненно, был столь же характерной деталью личности Калсона, как и огромные дымчатые стекла очков или его бритая голова. — Нельзя не признать, что ситуация довольно деликатная. Иннервационные станции включены уже в план. Выходит, нам остается лишь наметить практические мероприятия.

— И вы считаете, что эти «практические мероприятия» должны быть возложены на КБ телефонии?

— Естественно. Как же иначе.

Турлав поймал себя на глупейшем занятии: кончиками пальцев он потирал никелированную окантовку стола. Еще он про себя отметил, что холодная дрожь внутри унялась и теперь по телу расплывался жар — такое нередко ему приходилось испытывать в детстве в моменты полной своей беспомощности.

— В таком случае выскажусь откровенно. Я ознакомился с материалами, кое-что подсчитал и прикинул — проект не реален. Будь мы научно-исследовательский институт, тогда другое дело, проблема увлекательная. Но мы — завод. Принцип сам по себе ни о чем еще не говорит. Давно известно, что электромотор лучше двигателя внутреннего сгорания. Но разве автомобильные заводы переключаются на электромоторы? К тому же новые станции будут стоить по крайней мере в двадцать раз дороже теперешних. Хорошо, допускаю: пораскинув мозгами, нам удастся себестоимость снизить наполовину. В таком случае они будут стоить в десять раз дороже. В эксплуатации та же картина: сейчас вся механика как на ладони, любому технику под силу разобраться. В новых — даже инженер со специальной аппаратурой не всегда сразу отыщет неисправность, ведь узлы загерметизированы. Это означает, что придется построить ремонтные мастерские, дополнительно готовить кадры инженеров. И наконец, для каждой станции потребуется в среднем от двухсот до пятисот тысяч иннервационных соединителей, — следовательно, нужен новый завод.

Калсон слушал предельно внимательно — будто сросся с пластмассовым сферическим креслом, — закинул ногу на ногу, скрестил руки на груди. Но гладко выбритое лицо было столь же непроницаемо, как консервная банка без этикетки.

— Вы закончили? Благодарю вас. Мрачную нарисовали картину.

Калсон снял массивные очки, прикрыл глаза рукой с ухоженными ногтями. Неожиданно встал и, не надевая очков, принялся расхаживать по кабинету.

— Альфред Карлович, вам никогда не приходило в голову, что с вашим опытом, при ваших знаниях вы могли бы быть директором завода?

— Не знаю. Не задумывался.

— Представьте себе, что вы директор. Как бы вы поступили на моем месте?

— Я отнюдь не считаю, что осмотрительность и осторожность по отношению к новейшим научным веяниям является единственной опасностью, угрожающей развитию техники. Не меньше зла, по-моему, может принести и опрометчивая увлеченность амбициозными идеями. И в том и в другом случае результат будет один и тот же.

— Думаете, столь просто определить, где кончается развитие и начинается опрометчивость?

— Слабые и сильные стороны иннервации изучены довольно основательно. И у нас, и за границей. Основа есть, но с нашими теперешними возможностями к ней не подступишься. Я глубоко убежден, что наиболее выигрышным направлением для ближайшего будущего станет механический принцип в сочетании с электроникой. У меня есть конкретные предложения.

— А если вдруг окажется, что иннервационный принцип все же перспективен?

— Я не хочу сказать, что проект необходимо совсем отвергнуть. Его следует иметь в виду, но не основным и не единственным. Мы же собираемся броситься в иннервацию, как самоубийца с камнем на шее бросается в омут.

Глаза Калсона, не прикрытые стеклами очков, казались удивительно беспомощными, — глаза ослепленной светом ночной птицы. Смуглое лицо (южный загар или с печенью нелады?) просияло улыбкой.

— Хорошо, — сказал Калсон, — допустим, вы в чем-то правы. Допустим также, что целесообразность иннервации под вопросом. Вы предлагаете иной вариант. Если бы ко мне обратились сегодня, быть может, я не поддержал. Но вопрос решался без нас. Соответствующие учреждения дали добро. Наши обязательства начинаются с того момента, когда задание воплощается в план. Самолет с запущенными на полную мощь моторами уже мчится по взлетной полосе. Вам ли объяснять, что такое сила инерции.

— Навряд ли взят такой уж сильный разгон. Практически ничего еще не сделано.

— А вы подумайте о той массе, что уже сдвинута с места! Сколько людей она включает, сколько учреждений, организаций, различных ведомств. Попробуйте представить, что означало бы при подобных обстоятельствах дать обратный ход: мы-де не уверены, не видим реальных возможностей, план подлежит пересмотру...

— Это эмоциональная сторона медали.

— Какими серьезными аргументами вы располагаете сегодня, выступая против запланированного задания? Сегодня, когда освоение достижений науки является наиглавнейшей задачей.

— Я отвечу: экономический эффект.

— Мы не капиталисты и не слишком любим, к сожалению, считать деньги. Кого вы собираетесь напугать тем, что новая продукция обещает быть слишком дорогостоящей?

— Массовое производство такого рода станций в современных условиях практически неразрешимо.

— Альфред Карлович, — с тихой усмешкой проговорил Калсон, воздев кверху обе руки, — я вам удивляюсь. Неужели, по-вашему, это достаточно веский аргумент? Почему же неразрешимо? Не потому ли, что вам кажется, будто не успеют к сроку сделать достаточно иннервационных соединителей?

— И потому — тоже.

— Но это уже субъективный подход. Прогнозы — вещь неблагодарная. С вас требуется проект. Засучив рукава надо включаться в работу. А вот если нас подведут с соединителями — это уже весомый аргумент. Но мы свое дело сделали.

С неотразимой любезностью он предлагает мне именно то, чего я не желаю, думал Турлав, предлагает лишь видимость работы, пустую трату времени, сил и мысли на проект, который будет списан, едва подыщутся «весомые аргументы».

Из головы не выходили слова Калсона «засучив рукава включаться в работу», слова эти выдвинулись на первый план, заслонили собой все остальное. Похоже, что договориться не удастся. Впрочем, они не очень и старались понять, переубедить друг друга. Каждый говорил свое, обходя стороной доводы собеседника.

После напряжения, угнетавшего его все утро, Турлава охватила апатия: все ясно, вопрос решен, спорить бесполезно.

— Товарищ Калсон, — сказал он, — хотелось бы все же знать, как мы выйдем из положения тогда, когда обнаружится, что иннервационные станции выпускать нецелесообразно. У нас в запасе не будет ни одного проекта. Мы сразу отстанем на несколько лет.

— Товарищ Турлав, сейчас не время разрабатывать план отступления. Необходимо приниматься за проект.

Есть еще один выход, подумал Турлав, можно подать заявление с просьбой освободить от обязанностей начальника КБ, поскольку производственное задание противоречит моим убеждениям, идет вразрез с моими творческими интересами и т. п. Ему однажды предлагали место заведующего кафедрой в институте, но он тогда не проявил к этому достаточного интереса, а теперь стоит только написать заявление, и вопрос решится, вот ведь все как просто.

Его даже в пот бросило. В конце концов, речь идет не только о проекте, но и о тебе самом. Коль скоро ты уверен в своей правоте, так повоюй за свою идею, свой проект, чего ты сразу сник?

Отчего он покраснел? От мысли, что может в самом деле уйти, или сознания, что не способен на такой поступок?

Калсон, надев очки, стоял посреди кабинета и смотрел на него с пониманием, но спокойно и терпеливо, потому что предугадывал исход.

Турлав молча потирал пальцами кромку стола.

— Альфред Карлович, — проговорил Калсон, — вы не сказали «нет», и этого пока достаточно. Благодарю вас! А теперь конкретные шаги. Как известно, станции нам предложено проектировать вместе с московским «Контактом». Вам бы следовало наведаться к ним, увязать, согласовать и вообще... Было бы неплохо, если бы вы отправились туда по возможности скорей.

Неприятной была вся история в целом, отдельные детали возражений не вызывали. Что ж, можно и съездить. Интересно узнать, что думают коллеги. Калсон в одном отношении прав — не следует принимать поспешных решений.

Он, конечно, сознавал, что приперт к стенке, что заробел, сдался, пошел на попятный. А теперь сам себя утешает, доволен, что решающий момент, когда придется сделать выбор, несколько оттягивается,

— Когда бы вы могли отправиться?

— Да хоть сейчас.

Калсон подошел к письменному столу, включил микрофон.

— Прошу оформить товарищу Турлаву командировку в Москву. На завтра.

— На сколько дней?

— Пишите — на десять.

Калсон снял трубку, набрал номер. Абонент был занят. Но Калсон не повесил трубку. Аппарат директора любой разговор по местному номеру прерывал особым сигналом.

— Алло, товарищ Лукянский? Вы не могли бы зайти ко мне?

Лукянский, как и все, в кабинете директора появился со спины, прикрывая за собой сначала одну, потом вторую дверь. Обернувшись, он увидел Турлава и замер, точно подстреленный медведь. В тот короткий миг Турлав успел разглядеть на лице Лукянского и удивление, и досаду, и замешательство, и даже что-то похожее на страх. Потом все укрыла отчужденная, официально бесстрастная улыбка.

— Товарищ Лукянский, — сказал Калсон, — КБ телефонии берет на себя проектирование иннервационных станций. Думаю, нет нужды объяснять, насколько задание это ответственно. Мне бы хотелось, чтобы вы как представитель администрации всегда были в курсе дела и оказывали товарищу Турлаву всемерную помощь, когда в том возникнет необходимость. Сам я этим вопросом, к сожалению, не смогу заниматься постоянно.

— Ясно, — Лукянский откашлялся, крякнул. Для его массивной фигуры голос прозвучал неподобающе глухо. Еще раз откашлялся, утер кулаком губы, принялся поправлять крахмальный воротничок, будто тот был ему тесен.