ГЛАВА 21

Короче, женским вниманием я обделён не был. Но вот мужской дружбы мне не хватало. Я с детства был не очень общительным, поэтому, наверное, и получилось так, что не обзавёлся прочными дружескими связями ни с одноклассниками, ни с соседскими ребятами, с которыми вместе гонял мяч и ходил на каток. С одноклассником Вадькой Стороженко судьба меня столкнула случайно, аж на Кипре. В Афгане друзей тоже не обрёл: там дружили в основном с земляками, а в нашей роте ленинградцев было раз-два – и обчёлся. Как раз двое – я и Лёха. А теперь – ни Лёхи, ни Вадьки. Сеня, с которым я уже было подружился на курсах английского, слинял в Штаты, и я опять остался один.

Может быть, поэтому мы и стали потихоньку сближаться с Гришей, с которым однажды вместе выполняли задание. Судя по всему, он тоже не отличался общительностью и, похоже, был таким же одиночкой, как я. Сближению препятствовало и то, что мы с ним почти не встречались: когда дежурил он, я был где-нибудь в другом месте, то же было во время моего дежурства. Когда встречались, перекидывались парой незначительных слов и расходились в разные стороны.

Но какие-то нити взаимной симпатии между нами, видимо, протягивались, и когда во время очередной встречи он сказал:

– А не дёрнуть ли нам пивка?

Я с удовольствием согласился. Почти сразу же выяснилось, что по части пива наши вкусы полностью совпадают: он тоже предпочитал светлые горькие сорта, иногда снисходя до «Мартовского». По возрасту мы были ровесниками. Но по жизненному опыту, а это мной ясно чувствовалось, Гриша был, несомненно, богаче. Этому способствовало, по-видимому, и то, что, в отличие от меня, домашнего ребёнка, Гриша вырос в детском доме, что, как известно, весьма закаляет характер. В паспорте он числился русским, но доподлинно своей национальности не знал, так что кавказские черты, которые при первой встрече бросились мне в глаза, были в нём, может быть, не случайными. Про путь в детский дом он сказал коротко: «Мать отказалась. В роддоме». И больше к этому никогда не возвращался, а я, разумеется, не спрашивал. А вот про детский дом он рассказывал охотно, иногда со смехом – о том, в чём я не видел ничего смешного. Но слушать его рассказы всегда было интересно, и я узнавал много такого, что для меня было внове. Один раз он – и тоже со смехом – рассказал, как в восьмом классе они втроём оттрахали девчонку из седьмого. – Такая была: груди пятого размера, не меньше, и задница – будь здоров! Затащили ночью в бывшую ленинскую комнату, ключи от которой украли раньше, замотали голову шарфом, чтоб не орала и оттрахали по очереди. Что была не целка, мы не удивились: по этой части наши воспитатели тоже были не промах. А потом, когда прошлись по второму разу и размотали шарф, она сказала: У нас уже всё закрыто, можно, мальчики, я с вами останусь?

К женщинам Гриша относился с нескрываемым презрением.

– Хочется оттянуться, беру проститутку, те не ломаются, отработала, деньги получила – и прощай.

Для человека, от которого родная мать отказалась в роддоме, такое отношение к женщинам было, наверное, естественным. Рассказов о детском доме у него было множество.

– Ты знаешь, – сказал он мне, когда мы пили пиво в баре на Кирочной, – какая пословица была у нас самая популярная? «В большой семье еблом не щёлкают». То есть, не поторопился себе чего-то ухватить, потом поздно – уже всё расхватали.

В тот раз мы, что называется, оттянулись по полной программе: по шесть кружек пива плюс по стаканчику водки, которая была у нас собой, и Гриша разоткровенничался.

– Детский дом, – я считаю, – можно приравнять к службе в «горячей точке». Ну, может, не совсем. Я, знаешь, много чего перепробовал. И в братках состоял – рядовым бойцом. Мочил, на кого пахан покажет. Потом, уже отсюда – опять к ним, только уже засланным казачком – и опять мочил, кого прикажут. И вот что я тебе скажу: во всех этих «преступных группировках», среди всех этих «братков» и «конкретных пацанов» не видел ни одного, у которого бы в семье был полный набор родителей. Как один – безотцовщина, а у кого такая мать, что лучше, чтоб её не было. У всех детство полуголодное, все обозлённые, никого учить убивать не надо, приходят к паханам уже готовые.

Он посмотрел на меня и добавил раздумчиво:

– Вот я думаю, как такой домашний телок, как ты, попал в нашу систему. Ты, Андрей, не обижайся: телок – это ведь не обидно, даже наоборот.

Я и не обиделся, только вспомнил, как недавно мне процитировали Есенина – «Милый, милый, смешной дуралей…». «Это верно, – подумал я после слов Гриши, – дуралей и есть, только, подозреваю, что не слишком смешной».

Вместе с тем, в Грише чувствовалась некая опасность, опасность не для меня, а как бы опасность вообще. Пару раз мы с ним по пьяни попадали в ситуации, чреватые дракой. И драки – ни разу не было. Иногда потенциальных противников было вдвое больше, чем нас, но они покидали поле – и покидали первыми. В Грише, я думаю, ими чувствовалась сила, но, главное, в нём чувствовалась готовность драться с любым противником и драться до победы.

Как-то раз я сказал ему:

– Ты, по-моему, ничего не боишься. Как это у тебя получается? Ведь не только зубы выбьют или, скажем, нос сломают. Сейчас и убить, как высморкаться.

– В «Бусидо» – это кодекс поведения японских самураев, рыцарей по-нашему, – говорится, что самурай должен быть готов умереть в любой момент. Это здорово, но я вычитал в какой-то другой книжке, что человек абсолютно спокоен и никого и ничего не боится, если он о себе знает, что умер ВЧЕРА. Понимаешь? Дело-то в том, что и я, и ты – только ты ещё этого не понял – умерли ещё вчера, поэтому бояться нам некого и нечего.

– Как это вчера? – спросил я. – А это что? – я показал на себя. – Вот он я – с бутылкой «Хайнекена» в руках.

– Ерунда! – отрезал Гриша, – сейчас допьём и по домам. Кстати, куда ты пойдёшь – к жене, к детям? Нет у тебя ни жены, ни детей. А, собственно, почему? Может, ещё не нашёл? Да нет, не ищешь. А почему? А потому, что жена и дети – не для тебя. А ведь дети – это будущее. Значит, у тебя будущего нет. Я не агитирую, ты только посмотри на себя внимательно – и увидишь, что ты умер вчера. Или позавчера, или год назад – это всё не важно. А то, что ты сейчас со мной пиво пьёшь, а завтра, может быть, получишь приказ кого-нибудь завалить и завалишь – это, Андрюша, всё пустяки. Для того, кого ты завалишь – нет, а для тебя – да, пустяки. Так, посмертные мелочи…

На следующий день я ходил по салону с больной головой, и ещё два дня переваривал то, что услышал от Гриши. Соглашаться с ним было страшно, но если рассуждать честно, то согласиться пришлось. Под впечатлением этого разговора я находился и на следующий день во время встречи с Анной Михайловной. Хотя я говорил довольно путано, она как-то быстро всё поняла, задала пару вопросов. А потом сказала: Наплюём сегодня на массаж, вернее, займёмся им сами и затащила меня в мою квартиру, где меня оставили решительно все мысли и сомнения – и навеянные разговором с Гришей и вообще все.

С Гришей мы встречались ещё несколько раз, но подобных тем больше не поднимали. Пили пиво, рассказывали анекдоты, смеялись над начальством: Гриша потрясающе передразнивал Георгия Карповича.

Недели через две я спохватился, что давно его не видел и, выбрав момент, спросил шефа:

– Что-то Гриши не видно, – отдыхает? В отпуске?

– Кабы отдыхал, – сказал шеф, – он на задании, опасном. Но будем надеяться: он парень тёртый – вывернется.

Оптимизма эти слова – а шеф редко говорил что-то более определённое – не вызывали. Ещё через две недели я задал тот же вопрос и получил такой же ответ.

А ещё через месяц шеф сказал:

– Вычислили нашего Гришу… Вот и всё. Печально, но такая у нас работа. Завтра придёшь, получишь задание, – и я ушёл.

Лёжа в постели с Анной Михайловной я в связи с чем-то вспомнил Гришу.

На третий раз она взорвалась:

– Да брось ты его вспоминать! Ну, погиб – и погиб, на такой работе это случается. И вообще, что ты в нём нашёл?

Такие всплески у Анны Михайловны случались крайне редко и я опешил:

– Что ты его так не любишь, что он тебе плохого сделал?

– Могу тебе сказать, – она села в кровати, обнажённые груди блестели от невысохшего пота, а глаза стали почти чёрными и зло сверкали, я никогда ещё её такой не видел. – Ничего он мне плохого не сделал. А сделать мог. И наверняка бы сделал. Сделал бы тебе, а не мне. А если точнее – тебе, а значит – мне. Посмотрел бы ты на себя, когда ты возвращался после ваших с ним возлияний. Ты себя не видел, а я видела. А видела потому, что давно, раньше, чем он, пережила всё, о чём он думал и говорил тебе. Эта чернота, такая ровная, плоская, без единого просвета чернота, которая в нём была заметна, конечно, не тебе, не тебе, а мне – она была мне знакома до последней чёрточки и последнего пятнышка. Там, в Англии, после одного, какого-то особо поганого случая, я тоже дошла до конца, взяла баночку с сильнодействующим ядом и пошла в последний раз прогуляться по «старой доброй Англии», которую ненавидела всеми фибрами души. Наверное, она, Англия, была не при чём, но у меня уже не было силы жить: мне смертельно надоело подставлять свою… и задницу всем английским «клиентам» мужа, из которых он таким образом добывал свою грошовую информацию, до смертной дрожи обрыдло подставлять и то и другое и ещё рот его поганому начальству, чтобы оно ещё подержало бездарного мудака на этой сытной, богатой шмотками и деньгами работе. Я не вру тебе ни одним словом – я шла, чтобы не возвращаться никогда. И вот когда я сидела на холме над Темзой и почти уже открыла тот пузырёк, вдруг выглянуло солнце и чуть вдалеке, над лесом, где только что прошла гроза, появилась радуга. Я не особая эстетка, и не красота вида поразила меня, просто откуда-то, не знаю откуда – может быть просто со всех сторон – от леса, радуги, Темзы – в меня хлынула такая страстная, такая могучая жажда жизни: жить, жить, просто жить! Опоганенной, осволочевшей, грязной в каждой клеточке своего давно не милого себе тела, что я размахнулась и изо всей силы швырнула пузырёк куда-то в кустарник.

Она потянулась к столику, достала из моей пачки сигарету и прикурила от зажигалки. Потом сказала:

– Я увидела, что мои тогдашние чувства хорошо знакомы Грише. И больше всего испугалась, что он сумеет передать их тебе. Поэтому, когда Георгий Карпович советовался со мной дома, кого послать на задание, действительно очень опасное, на котором погиб Гриша, я сказала, что у тебя нет соответствующего опыта, поэтому послать нужно его.

– Так это ты… – закричал я и осёкся.

– Не переживай по этому поводу, – сказала Анна Михайловна, – и не вини меня: Георгий Карпович в моём ответе не сомневался, потому и спросил. И ещё, – сказала она после паузы, – теперь, когда я тебя нашла, я не хотела рисковать своей находкой. Поступила, как эгоистка. Будешь меня за это ругать?

– Не буду, – сказал я, – иди ко мне, у нас есть ещё время.