Глава восьмая

Келлер взялся за Саньку основательно — экипаж господина Мосса доставил их обратно. Румянцева, уже в своей одежде, повезли сперва к портному, потом в баню. Приставили такого мастера, что молодой и здоровый фигурант чуть в парной Богу душу не отдал. Он выполз в предбанник и рухнул на скамью, ощущая себя уже не на этом свете, а где-то на полпути к небесам. Ковшик кваса привел его в чувство.

В таком состоянии сразу лезть в сани нехорошо, и банщик накормил Саньку ужином. Потом его как можно скорее доставили в дом, где то ли жили, то ли гостили Келлер и Никитин. Санька добрел до своей комнаты во флигеле и рухнул на постель — спать, спать, спать…

Проснулся он рано — сквозь ставни еще не пробивался свет. Сперва было блаженство привольно раскинувшегося тела, складного, крепкого и послушного. Потом появились и мысли. Первая была — о ночном горшке, вторая — о Федьке. Именно этой ночью ему следовало добежать до Малаши, стукнуть в окошко, узнать новости и сообщить свои.

Стало малость неловко — Федька, не получив от него вестей, забеспокоится. Потом Санька сказал себе: она просто не знает, что сыскался сильный покровитель, узнает — сама обрадуется. Нужно просто исхитриться передать ей сегодня записочку. Не подписывать, мало ли что, а так изъясниться, чтобы она поняла, кто сочинитель.

Ломать голову спросонья над такой задачкой — занятие неблагодарное. Санька додумался до того, что в записке должен быть намек на нечто, известное только им двоим, но что бы это такое могло быть? Он старался не оставаться с Федькой наедине, общих тайных воспоминаний у них не было, а лишь такие, какие всем известны… Он уж решил просить помощи у Жана, мастера плести словеса, но вдруг сообразил. Они как-то, оставшись вдвоем в репетиционном зале, целых полчаса выплясывали первый дуэт из старого балета «Прометей и Пандора» — тот самый, в котором Прометей оживляет небесным огнем статую Пандоры и промеж них вспыхивает любовь. Обоим очень хотелось исполнить эти партии — и оба понимали, что не суждено, фигуранты о таких ролях могут только мечтать, и то молча — чтобы не засмеяли. Очень не любит береговая стража, когда кто-то из ее рядов вдруг выбивается, исхитряется рвануться ввысь.

Там ведь был не только танец — там происходило действо, там каждый жест исполнен смысла. Саньке нравилось передавать чувства движениями рук и всего тела, хотя ему редко выпадало такое счастье, разве что в причудливых плясках: адский призрак показывал зловредность, пьяный сатир — веселье. А Федька любила именно танцевальную часть партии Пандоры — она вообще плясала радостно, с огромным удовольствием. Ежели написать «От Прометея — Пандоре», то Федька догадается, кто прислал. Но Прометей и Пандора — страстные любовники, как бы ей чего лишнего на ум не взбрело…

В комнату заглянул служитель, позвал завтракать. Стол в маленькой столовой был накрыт на четыре персоны — явились, зевая и почесываясь, Никитин и Келлер.

— Занятный денек нам сегодня предстоит, — сказал Никитин, как всегда, бойкий и благодушный.

— Да уж, — проворчал Келлер. — После такой ночки занятный денек — именно то, что требуется, чтобы попасть в бешеный дом. Тебе хорошо, тебя от водки отчитали, а мне каково?

— Думаю, Жану сегодня не лучше, — утешил Никитин. — А ты, Румянцев? Жив? Сказывали, две бутылки крепкого венгерского невинности лишил.

— Жив, — буркнул Санька.

— Жану хорошо, он наловчился закусывать прежде чарки, — с явной завистью молвил Келлер. — Да и то — дозакусывался до того, что скрипицу свою позабыл… надо будет ему завезти…

— Сам заберет, — возразил Никитин — Скрипица нам пригодится. Покажи-ка, сударь, свое умение.

Это относилось к Саньке.

— На что тебе? Хочешь мне головной боли добавить? — спросил Келлер.

— Хочу понять, сможет ли он играть в гостиных. Кавалер со скрипкой всякой даме понравится. Значит, не груб, любезен.

— И то верно. Трифон! Эй, Трифон! Неси сюда скрипку из гостиной!

— Я без нот мало что умею, — попытался отговориться Санька. У него и с нотами случались всякие недоразумения.

Трифон, молодой толстощекий служитель, принес не скрипку, а большую супницу, полную жирной гречневой каши с мясом.

— А?.. — спросил Никитин, показывая на четвертый прибор.

— Делом заниматься изволят, — ответил Трифон.

— Ну, Господи, благослови ести-пити…

Санька не привык хорошо питаться — мать всячески выгадывала, чтобы из его жалованья и своего вдовьего пенсиона и за квартиру платить, и сыновей одевать-обувать, так что мясо на столе не каждый скоромный день бывало. А тут — роскошь! Он даже подумал — неплохо бы малость потолстеть, чтобы лицо округлилось, а то сухое, один нос торчит да губы.

Он надеялся, что за время завтрака Келлер с Никитиным забудут про скрипку, но нет — напомнили Трифону, он притащил футляр.

— Играй, сударь, — велел Келлер, — а мы насладимся.

Никитин тут же развалился на стуле, приняв вид человека, готового к наслаждению.

Санька взял скрипку и смычок. Задумался — что бы сыграть? И вспомнил одну из арий, что проходили вместе с Поморским. Гриша научил Саньку играть ее по слуху, без нот, потому что обоим она очень нравилась. Это был тот самый дуэт Прометея и Пандоры из старого балета, вполне пригодный, чтобы под него разучивать с учениками несложные па контрданса.

Он заиграл — и мелодия сходу далась, словно он ее перед тем два дня твердил и выправлял ошибки.

— Так, так… — повторял Келлер. — Изрядно. Сгодится!

Санька опустил смычок.

— Ты отменно смотришься со скрипкой, сударь, — сказал Никитин. — Я же говорил, будешь нравиться дамам. У кавалера должны быть таланты для употребления в гостиных. Эх, отчего меня в детстве музыке не учили? Может, я бы теперь семь любовниц имел, по одной на каждый день?

— И загнали бы они тебя, тощего, в гроб, — ответил на риторический вопрос Келлер. — У тебя жизненных соков от силы на двух, а ты — семеро! Собирайся, поедешь с Румянцевым к портному. Я ему, мошеннику, приказал ночь не спать, всех за шитье усадить, чтобы к обеду и фрак, и штаны были готовы. Потом — в Гостиный двор, к Кардашову. Он поможет шубу и шапку найти. Там же купите хорошие туфли с модными пряжками, как полагается, и во французской, а лучше в аглицкой лавке — трость. К вечеру наш кавалер должен быть снаряжен, как… как…

— Купидон? Антиной? Адонис? — Никитин принялся перебирать античных красавцев и нагнал их чуть ли не роту, пока Келлер не закричал:

— Да ну тебя, они ж все голые!

Санька впервые получил одежду, на него шитую, если не считать театральных нарядов. Он стоял посреди мастерской — столб столбом, боясь ответить на простейшие вопросы: не жмет, не морщит, не тянет? Наконец Никитин ответил за него, и портной обещал, что к вечеру наряд будет готов. До той поры Никитин повез Саньку в Гостиный двор, где можно было разгуливать часами.

— Трость все же надобно брать во французской лавке, — уверенно сказал Никитин. — Моды меняются с такой скоростью, что вот меня, скажем, оторопь берет.

Санька отродясь в модной лавке не бывал, да еще на Невском. Войдя, он даже растерялся — какое благоухание, какая пестрота и роскошь! Хозяйка весело беседовала с двумя дамами, другим двум помощница показывала картоны с нашитым кружевом, вторая помощница выставляла дорогой утренний сервиз-«дежене». Никитин окликнул ее, она показала, где выставлены трости, и Санька стал брать их в руки поочередно. Особой разницы между ними он не видел, но Никитин как-то разбирался, которая хороша, которая плоха, и звонко о том на всю лавку проповедовал, так что дамы стали на него поглядывать. В этом и состояла его цель — привлечь внимание, блеснуть знаниями и достойной богатого вертопраха разборчивостью.

Санька стоял с двумя тросточками, у одной был набалдашник слоновой кости в виде яйца, у другой — в виде гриба, и озирался — все ему было любопытно. Так и получилось, что он встретил взор высокой нарядной дамы, стоявшей совсем рядом и перебиравшей ленты. Дама была хороша собой, с уверенной повадкой, исполнена очарования. Она опустила взгляд, словно бы ее заинтересовали тросточки в Санькиных руках, но тут же вновь вскинула глаза, в которых был вопрос.

Длился он недолго — дама быстро повернулась, задев Саньку пышными юбками, и отошла к спутнице, пожилой и одетой куда более скромно, не в соболях и бархате. Еще миг — и она почти выбежала из лавки.

— Ты производишь в дамских рядах разорение и обращаешь их в бегство, — тихо сказал Никитин. — Вот и первая победа.

— Что проку в такой победе?

— А вот увидишь… Тебе сама бабушка Фортуна ворожит.

— Да уж… — буркнул Санька, сразу вспомнив про бедную Глафиру. Настроение мигом переменилось — показалось даже, что в лавке стемнело. А Никитин засмеялся каким-то своим загадочным мыслям.

Санька понял — он должен попасть на отпевание и на похороны Глафиры. Во что бы то ни стало. Даже с риском разозлить господина покровителя. Что он в самом деле черная левретка, что ли? Путь был один — ночью добежать до Малаши и узнать все новости. Или даже до Федьки. Он знал, где живет обожательница. Однажды ей удалось зазвать его в гости. Это было недалеко от его квартиры, в Коломне. Бежать туда пешком — далековато, но для двадцатилетнего верзилы — не смертельно. И Федька поумнее Малаши, расскажет, что в театре делается. Может статься, уже нашли убийцу — а Келлер с Никитиным этого не знают. Или же по каким-то своим причинам до поры скрывают.

Решив, что ночью непременно выберется из флигеля и навестит Федьку, Санька немного успокоился. Совесть притихла — он сделает то, что в его силах, а Бог даст возможность — сделает и более. Никитин меж тем по-французски торговался из-за тросточки — слыханное ли дело, чтобы бесполезная палка стоила двадцать рублей?

— А вон за углом русская лавка, сударь, там трости по три рубля, — отрубила хозяйка. — Туда ступайте. Коли охота в свете осрамиться.

— Точно такие же! — не унимался Никитин.

— Да все будут знать, что вы в русской лавке купили.

Это был весомый аргумент.

— Теперь мы заложили основы твоей репутации, сударь, — сказал Никитин, когда вышли с тросточкой из лавки. — Все будут знать, что ты ездишь разоряться во французские лавки. Погоди, ты еще первым вертопрахом в столице станешь.

Потом поехали к портному, потом — домой, собираться. Саньку, невзирая на его похоронное настроение, собирались везти в гости — в некое благородное семейство.

— Так твой благодетель велел, — строго сказал Келлер и поморщился — он проработал целый день, писал, читал гранки, возил их в типографию, и все это в похмельном состоянии.

— Меня управа благочиния ищет…

— Гостиная госпожи Фетисовой — последнее место, где тебя станут искать.

— Предпоследнее — последним был бы Зимний дворец, — вставил неугомонный Никитин. — Ну, куда волосочес запропал? Убью подлеца! Я, Румянцев, в гневе страшен, у меня натура страстная!

— То-то кухарка Секлетея у нас месяца не продержалась, — напомнил Келлер. — От твоих страстей, сказывала, хоть в погребе запирайся, хоть на чердак лезь, а она женщина замужняя, да и в годах уже.

— Но отчего?! — внезапно впав в отчаяние, вовсе не комическое, воскликнул Никитин. — Отчего, я тебя спрашиваю?! Я дурак? Нет! Я лицом страшнее черта? Нет! Я скуп, зол, ругатель? Нет же! Выходит, для них телосложение всего важнее?! А почем ей знать — каковы мои скрытые достоинства?!

— Кстати о достоинствах — Туманский твой последний опус изругал и велел заново переписать. Приедешь — сядешь в столовой и будешь трудиться, чтоб к утру сдать.

— Кой черт связался я с этим журналом! Переводил бы трактаты!.. — Никитин хотел еще что-то выкрикнуть, но замер с открытым ртом, услышав стук дверей и скрип половиц. — Волосочес притащился! Где пудромантели?!

Началась такая суета, как бывает обыкновенно перед премьерой — когда выясняется, что все перепутали, главный дансер повредил ногу, главная дансерка в обмороке из-за внезапно объявившейся беременности, декорации и вся мебель на сцене выкрашены лишь вчера и пачкаются, оркестру не сообщили, что музыкальные арии переставлены местами, а первая скрипка с утра отчего-то ушла в запой.

Наконец Санька воздвигся посреди комнаты — в новехоньком голубом узорчатом фраке на французский лад, облегающем его стройный стан, как перчатка, в прекрасно скроенных штанах и в дивных шелковых чулках на изумительных ногах, отлично причесанный и до такой степени очаровательный, что Келлер, не склонный к сантиментам, произнес:

— Ну ни черта себе!

— Я рядом с ним, поди, как мартышка, — заметил Никитин, тоже прекрасно одетый, но не достающий Саньке и до плеча. Он уже держал под мышкой стопочку книг и журналов.

— Ну-ка, поворотись, — велел Келлер. — Изрядно. То, что требовалось. Сильф!

Санька исправно поворачивался и оказался лицом к окну. Темное стекло было как зеркало — и он увидел у себя за спиной стоявшего в дверях кавалера, как будто незнакомого. Кавалер не примерещился — видно было также, что Никитин указал на Саньку рукой, а кавалер покивал, словно бы одобрил, и отступил в темный коридор.

— Едем, едем! — закричал Никитин. — Сударь, тебя ждут великие победы!

К крыльцу подали экипаж — тот, в котором ездили к покровителю. Санька с Никитиным выбежали на крыльцо — и попали в метель. Эта петербуржская зима была удачной — снежной и ветреной, но не гнилой, как обычно, не сырой и слякотной. Служитель Трифон распахнул дверцу экипажа, нарядные кавалеры впорхнули в него воистину как сильфы, кучер хлестнул коней, полет к победам, неведомо зачем нужным, начался.

— Ты, сударь, главное — ничего не бойся, — поучал Никитин. — Я все возьму на себя, ты только знай говори комплименты. Глядишь, кому и понравишься. Ты же знаешь — в наше время мужские стати и молодость в большой чести и великие чудеса творят.

Это был намек на государыню, которая после смерти воистину сердечного друга Ланского приблизила к себе молодых гвардейцев — сперва Ермолова, затем Дмитриева-Мамонова. Санька промолчал — сказалась театральная выучка. Говорить о таких вещах в театре опасались — всегда найдется добрая душа и донесет начальству. А ему только дай повод…

— Чуть не забыл! Тебе нужно иное прозвание. Как девичья фамилия матушки твоей? — вдруг спросил Никитин.

— Морозова.

— Ну вот, будешь Александр Морозов. Сам понимаешь, этак оно лучше…

Дом госпожи Фетисовой, куда привезли Саньку, был невелик, но отменно убран, уже в сенях встречало тепло и аромат курильниц, лакеи — одеты и причесаны прекрасно, на свечах не экономили. Никитин провел подопечного в гостиную, где собралось пестрое общество — от почтенных старцев, служивших, поди, еще при государыне Анне, до подростков лет четырнадцати-пятнадцати, образовавших в уголке свою компанию.

Санька впервые очутился в жилище, где всякая вещица была дорогой, красивой и словно бы вслух заявляла о себе: вы, господа гости, еще только приглядываетесь к новинкам в лавках, ждете, не подешевеет ли, а я — уже тут, вам на зависть, и за меня деньги плачены с легкостью и радостью!

Все в парадных комнатах было на модный лад, и даже паркет там недавно поменяли — вдоль стен пустили греческий узор-бегунок «меандр», выложили акантовые листы и пальметты. Вот только перламутровых инкрустаций мастер себе не позволил — в доме, где вовсю топят зимой печки, а к утру комнаты выстывают, перламутровые пластинки, чего доброго, будут выскакивать со своих мест.

Мебель также была на зависть всем модникам — на нее пошло искусно прокрашенное дерево, так что кресла, стулья с овальными спинками и угловые шкафчики в одной гостиной были блекло-лиловыми, в другой — зелеными, резные консоли же — голубоватыми. У стен стояли высокие позолоченные торшеры на дюжину свеч каждый, также украшенные акантовыми листьями. Но позолота была не пошлой, не кричащей — умные мастера добавили в состав серебро и получили изысканный зеленоватый оттенок.

Были тут и забавные банкетки — «помпейские», сделанные по французским рисункам, на ножках в виде гусиных шей с головами, и в пол они упирались четырьмя острыми клювами.

Каминная решетка стальная, работы, пожалуй, самого знаменитого мастера Гнидина, которому менее четырех сотен за такие вещи не платили, тоже была украшена листьями аканта — это растение основательно поселилось в фетисовском доме. К камину полагалась модная диковина — парные вазы из цветного стекла, работы мастера Кенига с заводов Светлейшего князя Потемкина. Это были прелестные синие вазы, отделанные бронзой.

— А, Роман Антонович! Сюда, сюда, мусью Никитин! Принес обещанное? Мы тебя, сударь, заждались! — так со всех сторон приветствовали Никитина, а он раскланивался, улыбался и блаженствовал — особливо когда молодые дамы, настойчиво его звавшие, протягивали голые по локоть руки для поцелуев. Видно было, что всем в этом обществе он умел услужить — привозил прямо из типографии свежие, еще пачкающие пальцы, журналы, привозил и ноты модных песенок от знакомого переписчика. Санька стоял у дверей и боялся сделать лишний шаг. Наконец Никитин потащил его к хозяйке дома.

— Рекомендую вам, сударыня, приятеля моего, господина Морозова, прибыл из Твери, — тут Никитин подтолкнул Саньку, потому что фигурант замедлил с поклоном.

— Типографщик, как и вы? — спросила благодушная хозяйка.

— Сочинитель, сударыня. Полагает, что лишь в столице возможно добиться успеха. А я, зная, что сочинителей вы привечаете…

— Почитаете нам свои стихи, господин Морозов?

Этот вопрос привел Саньку в смятение.

— Разумеется, он принес с собой кое-что занятное.

— А вы что принесли?

— Новое «Лекарство от скуки и забот» и тот самый номер «Собеседника», где напечатаны фонвизинские вопросы к сочинителю «Былей и небылиц»…

— Ч-ш-ш…

— Да, сударыня, я их вашей Варваре Петровне потихоньку передам. А также статеечку переписанную, автор не обозначен, ну да вы догадаетесь Санька не понял, о чем речь, — береговая стража «Собеседника» не читала. А это была наглость превеликая — в печатном виде спрашивать Екатерину, отчего в прежние времена шуты, шпыни и балагуры чинов не имели, а ныне имеют, и весьма большие? Другие вопросы были не лучше: отчего в век законодательный никто в сей части не помышляет отличиться? Она ответила, как умела, в своем журнале «Были и небылицы», но получилось неважно, и это все поняли. Господин Фонвизин формально одержал победу, но, как всякая победа сочинителя-сатирика, она оказалась Пирровой — и он сам это понял; не дожидаясь неприятностей, уехал за границу, побывал во Франции и Италии, недавно вернулся, принялся хлопотать об издании своих сочинений — но разрешения все не мог получить. Он писал статьи, которых нигде не брали, и только знакомцы, ценители его таланта, отдавали их переписывать. Статьи расходились в списках — считалось хорошим тоном фрондировать — но умеренно, возмущаться недостатками общественного устройства — но в кругу людей хорошего происхождения, грамотных и просвещенных, умеющих и ум показать, и до нелепых призывов не унизиться.

Хозяйку дома отвлекли, и Никитин с Санькой отошли в сторону.

— Ты с ума сбрел! Какие стихи? Я отродясь двух строк не срифмовал! — шепотом напустился Санька на своего опекуна.

— То есть как? Врешь! Стихи все сочиняют! — отвечал тот. — От них спасу нет, от рифмоплетов чертовых! Верно Жан съязвил — рифмокрады!

— Что делать будем?

До Никитина с великим трудом доходило понимание — подопечный и чужие-то вирши прочесть неспособен, ибо тех, которые зубрил в школе, не помнит, давно выкинул из головы за ненадобностью.

— Погоди, погоди… — он, задрав фалды фрака, стал шарить в потайных карманах. — Ах, черт… всегда полны карманы этой дряни… Не веришь — тайком подсовывают… Ну да! В том фраке остались!

Санька подумал, что неплохо бы отсюда сбежать. Но Никитина вдруг осенило.

— Стой тут, у камина, я сейчас… будут тебе стихи…

— Сам, что ли, сочинишь?

— Будут!

Он исчез и появился четверть часа спустя.

— Вот, — сказал он, потихоньку передавая Саньке листки. — Не то чтобы совсем твои вирши, а переводы одной особы. Это басни барона Гольберга. Их еще Фонвизин бог весть когда прозой переводил и Московский университет книжку издал, а теперь появились стихотворные. Скажешь, что твое, и прочитаешь.

— А ну как настоящий переводчик потом объявится?

— Не твоя печаль. Тот переводчик все равно под своим именем их печатать не станет. Ибо он — дама, у дам не принято… Вот — басенка о том, как правда с ложью воевали.

Санька перелистал басенку — в ней оказалось шесть страниц, и почерк отнюдь не крупный.

— И это все декламировать?

— И артистически!

Санька попытался прочитать первые строки — и отчаянно покраснел.

В береговой страже грамотеев не водилось. Читать умели все, но медленно, иные — как дети, по складам. Санька был немногим образованнее прочих, но все равно — вслух читал, спотыкаясь и морща лоб.

— Ч-ч-черт… — прошипел Никитин. — Митрофанушка!.. Ступай в коридор, в сени, хоть в нужник! Учись читать басню!

— А покороче нет?

— Стой тут…

Никитин опять сбежал. Санька чувствовал себя страх как неловко — привезли неведомо куда, читать заставили, бросили в углу…

И тут перед ним встала женщина — пышная, красивая, в бирюзовом платье а-ля тюрк, отделанном золотистыми лентами и узенькими гирляндами, с неимоверным количеством напудренных локонов, разложенных по плечам и груди в прелестном беспорядке.

— Простите, сударь, что размышления ваши нарушила, — сказала она. — У нас составляется партия в мушку-памфил, недостает игроков. Мы хотим разыграть правильную партию, шестеро охотников есть, желаете быть седьмым?

— Я не знаю мушки-памфила, — глядя в пол, ответил Санька.

— Это та же простая мушка, но главная карта — трефовый валет, отсюда и название.

— Да, сударыня…

О том, что карты носят имена, Санька, разумеется, знал — береговая стража как-то прозвала Дуню Петрову Акулиной, оттого что даму пик звали то Акулиной, то ведьмой, а Дуня была зла и черна, немногим светлее арапки. Но не сразу сообразил про Памфила.

В карты он, конечно, играл — чем еще прикажете развлекаться в уборной, когда твой выход в опере — в первом акте и в третьем? Но оказаться за столом с настоящими дамами — это было так же невозможно, как отрастить крылья и взлететь на театральный фронтон, к Минерве из каррарского мрамора.

— Вы согласны? — спросила дама, и тут он ее наконец узнал. Это была та самая, что встретилась в модной лавке.

— Как вам будет угодно, сударыня, — сказал Санька.

— Странно, что вы мушку-памфила не знаете. В какие же игры изволите играть?

Санька растерялся. Назовешь этак обычного в театральных уборных подкидного дурака — и осрамишься навеки. Дамы-то играют в другие игры, в реверси, кажется…

— Вы оробели? — спросила дама. — Не бойтесь, тут вам все добра желают. Мы играем по маленькой, на кон ставим фишки, трудно проиграть более пяти рублей.

— Да, сударыня.

К счастью, на помощь примчался Никитин. Увидев даму, он сразу спрятал за спину руку, в которой были еще какие-то листки. Санька воззрился на Никитина с надеждой — сам сюда затащил, сам пусть и вызволяет!

— Вы обещались играть с другими? — неправильно поняв этот взгляд, догадалась дама. — Отчего же прямо не сказать было? Но я надеюсь, вы и к нам снизойдете…

Тут шелковая кисточка, украшавшая ее веер, упала на пол.

Санька ловко поднял ее и поднес даме на ладони, но она не торопилась брать кисточку — пальцами-то к ней прикоснулась, и не более того, даже не столько к ней, сколько к руке кавалера.

— Мы с мужем моим будем рады вас видеть у себя. Приезжайте, я научу вас мушке-памфилу, — говорила она. — У нас попросту, с полудня ко мне гости бывают. Спросите на Фонтанке, за Троицким храмом, дом Лисицына — всякий покажет.

Санька подумал, что дама, очевидно, госпожа Лисицына, и неплохо бы это уточнить, но произнести смог только:

— Да, сударыня…

Он еще раз взглянул на Никитина — тот подходить не торопился, хотя и стоял в двух шагах. При этом он улыбался — но так, что был похож на маленького хищного зверька.

— Вы мало бывали в свете, это поправимо. Приезжайте! Вам надобно набраться развязности…

— Да, сударыня.

Дама улыбнулась и отошла. Сразу рядом с Санькой оказался Никитин.

— Поздравляю с победой! Это весьма неприступная барыня. И красавица первостатейная!

— Не на мой вкус, — отрубил сердитый Санька.

— Чем тебе Лисицына не угодила?

— Толста… — буркнул Санька.

У него, как у всех его товарищей по ремеслу, было свое понятие о красоте: в первую очередь тонкая, тончайшая талия и стройные ножки, затем — приятное личико, а грудь такова, чтобы не мешать танцевать. Госпожа, которая зазывала в гости, была плотного сложения, а грудь — как у кормилицы из богатого дома. Это Саньке не очень понравилось. Лицо было хорошо, правильное, округлое, большеглазое лицо, да ведь без талии ему цена невелика.

Никитин проводил даму восхищенным взглядом.

— Ты погляди — не идет, плывет! То-то бедра… то-то пышность…

Как он разглядел бедра под широкими юбками — было решительно непонятно.

Саньке было не до пышности — Глафира еще не похоронена…

Он вспомнил о намерении ночью постучаться в окошко к Федьке — ничего, что она снимает комнатушку во втором жилье, снежок долетит! Он понял — надо спешить! И ощутил страх — как будто малое дитя, что проснулось и не нашло рядом няньки.

— Где я? Зачем я тут? — спросила растерянная душа. — Зачем эта музыка, эти ароматы? Отчего я не в одиночестве? Отчего я не оплакиваю свою любовь, а, впав в отупение, слышу музыку, отвечаю на вопросы, чему-то удивляюсь, на что-то негодую? Где мои слезы, где мой полет к небесам, чтобы хоть тень, хоть тающий след другой души, ушедшей, увидеть?

Санька развернулся и побежал прочь.

Никитин нагнал его уже в сенях.

— Да будет тебе, будет, — заговорил он. — Что ты в самом деле… А если бы тебя сейчас сатиром вырядили и на сцену вывели? Плясал бы, как миленький! Уймись, уймись… мы тут не для баловства… поди, выпей, тебе-то можно…

— Дурак, — ответил на это Санька.

— Ты ничего не разумеешь, — сказал Никитин, и его узкое личико было серьезным. — Для тебя ж, для обалдуя, стараемся.

Ты хочешь проучить убийцу своей дансерки? Ну так ступай и поднимай танцевать госпожу Лисицыну! Контрданс-то ты проплясать можешь? Это не вирши с завываниями читать! А потом мы, не дожидаясь домашнего концерта, улизнем и поедем к Летнему дворцу…

— Это еще для чего?

— А вот увидишь…