Глава девятая

Федька проснулась в доме Шапошникова и несколько минут лежала, улыбаясь. Ей тут нравилось — постельное белье хорошее, перина в меру мягкая, одеяло теплое, и печка к утру не выстывает, можно даже босиком по комнате пройти. Вот разве что в доме нет женщин — но фигурантки к услугам горничной не приучены. Правда, квартирную хозяйку Федька научила затягивать шнурованье, вместе с ней ходила частенько в баню, но никаких услуг от нее не просила — за услуги платить надобно.

— Санька… — проговорила она, особо выделив звонкий звук «н». Имя прозвенело, как камертончик, дающий верный тон всему дню, — и тогда только Федька стала выбираться из постели.

Завтрак принесли на подносе, и особливо порадовал крепкий черный кофей. Потом она в шлафроке и чепчике пошла в комнату, где предстояло позировать.

Дом был большой и причудливый, с флигелями и пристройками, одна из стены в коридоре, по которому шла Федька, была, судя по всему, дощатой перегородкой, и оклеена бумагой, явно утащенной из типографии — большие листы с колонками текста и картинками. Причем текст кое-где был даже вверх ногами.

Настроение у фигурантки было мечтательное — она думала о том, как вытащит из неприятностей Саньку и дождется наконец истинной благодарности. Она помнила, как обожгло то объятие…

Где-то в голове, в потайном уголке, уже танцевали две фигурки, два черненьких силуэта — он и она, сходились и расходились с глубокими глиссадами, разом поворачивались с рондежамбами — такими, что тело, когда отлетала назад нога, откидывалось и изгибалось. А потом, взявшись за руки, делали разом антраша-руаяль, маленькие шанжманы, поворачивались друг к дружке лицом, шагали навстречу, а соединенными и поднятыми вверх руками — арку, как будто закругленное сверху окошко… вот именно в миг, когда над кавалером и дамой — арка из рук, в танце происходит любовное объяснение…

Тридцать минут длился танец — лучшие, прекраснейшие полчаса, когда никто не мешал, не входил в зал, а они были не фигурантами, но Прометеем и Пандорой, впервые видевшими друг друга, и между ними натянулись золотые ниточки священного огня.

Тут Федька вдруг сообразила, что музыка того дуэтного танца не в голове у нее звучит, а где-то снаружи.

Она остановилась. Танец в голове угас, растворился, а музыка звучала — именно так, как в репетиционном зале, когда танцмейстер подыгрывает артистам на скрипочке. Но и мелодия исчезла, а Федька осталась гадать, что это был за дурман и не сбредает ли она от любви потихоньку с ума.

Лучшее средство от безумия — размышления о делах простых, но важных. Лучше всего — о деньгах. Федька стала считать в голове, сколько ей нужно на ближайшее время — и вспомнила кое-что неприятное: придется заплатить Веберу из тех денег, что даст Шапошников, и купить его молчание. Иначе донесет театральному начальству — и весь заработок уйдет на штрафы.

Она явилась в жарко натопленную комнату, взошла на возвышение и уселась на топчан — ждать живописца. Музыка трепетала в ней, вдруг звучали в голове целые фразы — и улетучивались. И вдруг в окно ударил солнечный свет! Он так редко являлся петербургской зимой — и именно теперь, словно бы нарочно — обрадовать душу, вселить надежду… Федька улыбнулась солнцу, доверяясь ему, и ожидание жарким облачком окутало ее, опалило щеки, прибавило блеску глазам.

Шапошников пришел задумчивый, велел ложиться в позу и без лишних слов взялся за дело. Он малевал быстро, уверенно, однако морщился — что-то ему не нравилось, получалось не задуманное, а совсем иное.

— Нет, — сказал он. — Сегодня моя муза в отпуску. Хватит. Одевайтесь. Да не пугайтесь вы, сударыня, уплачу, как за два часа.

— Благодарю, сударь, — быстро сказала Федька, подхватывая с пола шлафрок. Если сейчас же убежать — то можно успеть к уроку, а это просто замечательно!

— Погодите! — окликнул живописец, когда она уже была у двери. — Есть к вам одно дело. Когда сумеете услужить — будет хорошо заплачено.

— Сумею, — твердо сказала Федька.

— Служит у вас в береговой страже Семен Званцев.

— Да.

— Что за человек?

— Ну… хорош собой… способности имеет… пьет мало… — принялась перечислять Федька.

— Вы, должно быть, добрая душа? — вдруг спросил Шапошников.

— Отчего?

— Оттого, что говорите о товарище лишь хорошее.

— А как иначе? — удивилась Федька. — Коли у него есть пороки — так это наше дело, мы сор из избы не выносим.

— Так. Сей Званцев живет с купчихой.

— Живет — так ведь нет указа, чтобы фигурантам с купчихами не жить!

Шапошников засмеялся.

— Кто купчиха — знаете? Да не бойтесь, сударыня, ничего плохого я ни ей, ни ему не сделаю.

— Знаю, — подумав, ответила Федька. — Фекла Огурцова. Только она не такая, как все купчихи, она в театрах бывает и наряжается модно. Сенька сказывал — заставляла его книжку читать, а он, поди, со школы и буквы-то позабыл.

— Она вдова?

— Вдова, конечно, и богатая.

— И в дворянские семейства вхожа?

— Вот уж не знаю… — Федька задумалась. — А что? Для того-то и наряжается, как модная картинка!

— Как бы мне узнать, с кем из знатных госпож она приятельство водит?

— Я могу у Сеньки спросить.

— Спросите, сделайте милость. Пусть все, что знает про ее знакомцев, выложит, обоего пола. Да только деликатно, тонко…

— Это как?

— Так, чтобы даже не задумался, что это вы неспроста. Придумайте…

Очевидно, Федькина рожица изобразила уж слишком великое недоумение. Шапошников пришел на помощь:

— Скажите, что видели-де ее с кавалером и дамой, хотите знать, кто таковы. Пусть он переберет всех, кого у нее встречал, а вы ему: не тот да не тот. И запоминайте прозвания!

Увидев, что Федька все еще в растерянности, Шапошников опять подсказал:

— Кавалер-де с вашей соседкой замечен, а она девица благонравная и хочет знать, доподлинно ли тот, за кого себя выдает.

Эта интрига Федьку устроила. Но ей не понравилось, что живописец, натура возвышенная, так легко придумывает всякое вранье.

В береговой страже врали немало. Артистически врали — когда нужно было изобразить покалеченную ногу и избавиться от репетиции. Гениально врали — объясняя свое отсутствие на спектакле и спасаясь от штрафа. Но это была обычная война подчиненных с начальством, в какой-то степени ритуальная. А поручение Шапошникова Федьку смутило — некая третья сторона вторгалась в театральные дела, и было неловко врать тому, кто не начальство, а вроде бы свой, в береговой страже служит.

— Все сделаю, как велено, — пообещала Федька, — только дайте мне грифель и бумажку.

— На что они?

— Сразу, как услышу, прозвания записать. Не то забуду.

— Разумно. Вам, стало быть, очень нужны деньги…

— Да, сударь.

Федька уже не знала, как поскорее отвязаться от живописца.

— Я наблюдаю за вами. Деньги вам нужны не для себя, — вдруг сказал он. — Вы, сударыня, кому-то помочь собрались, выручить из беды. Любовник ваш проигрался? Или подруга оказалась с прибылью?

— Ни то ни другое, сударь. Вы простите, я в театр спешу. Коли вы изволили меня отпустить, так я еще на урок успею.

— Скажите, на что деньги, — и я вам их дам.

Федька даже немного испугалась — так он это произнес.

— Я скажу… скажу вечером… — еле выговорила она.

— Сейчас никак нельзя?

Федька задумалась — мало ли какие сюрпризы поднесут ей в театре? Вдруг полицейские сыщики изловили убийцу? Вдруг сам Санька до чего-то додумался и прислал с Малашей записочку?

— Вечером, сударь. И я потом эти деньги отработаю!

— Отлично. Еще вопрос — есть у вас любовник? Не спешите с ответом. Я знаю, театральные девки живут с надзирателями, с богатыми господами, при этом не забывая музыкантов из оркестра, если те хороши собой. Богатого покровителя у вас нет — а кто есть?

— Есть такой же нищий плясун, как и я! — отрубила Федька и выскочила было за дверь, но следующий вопрос настиг ее на лету:

— Он вас любит?

— Да!

С тем Федька и убежала — красная, как свекла.

День начался дивно. Музыка — та самая, солнце — неслыханный дар небесный, внезапные расспросы Шапошникова о любви — и его взгляд, пронизывающий и тяжелый. Этот взгляд вызвал в обычно миролюбивой Федьке отчаянное желание сопротивляться. Причудливый живописец посягнул на ее любовь! Если бы не деньги — она б так ответила, что он бы, Шапошников, стоял сейчас краснее свеклы! Она знала, как надобно отвечать, — при ней не только дансерки, но и фигурантки давали отпор наглым обожателям. Взгляд был гадкий — словно бы Шапошников спрашивал: а за сколько червонцев откажешься от своей любви? Я, может, и платить-то не стану, но любопытно!

То, что пришлось защищать право любить нищего фигуранта, и музыка впридачу… Словно бы ей свыше знак подавали: ты, фигурантка Бянкина, теперь на верном пути! Натянулась между двумя сердцами струнка — ступай по ней, не бойся, ибо начались чудеса!

О своем резком поведении с Шапошниковым Федька пожалела, когда пришлось самой шнуроваться. У него это ловко получалось, а звать — как-то нехорошо.

Она понеслась в театр, ощущая свою жизнь в это утро — как полет навстречу счастью. Солнце победно сияло, с непривычки его радостный свет слепил глаза. Выскочив на Садовую, Федька сразу увидела извозчика, что, высадив седока у края Зеркальной линии Гостиного двора, собрался поворачивать, чтобы выехать на Невский. Она замахала руками, закричала: «Стой, стой!», побежала наперерез, чуть не попала под копыта великолепного рысака, удачно отскочила и вдруг засмеялась.

Такой она раньше не бывала, кажется, ни разу.

В уборной фигуранток стоял обычный галдеж — все помогали друг дружке поспешно снять платья и надевали простые юбки для занятий, обувались в мягкие кожаные туфли с завязками. Волосами, заплетя в косы, окручивали голову, сверху кое-кто надевал маленький чепчик. И все были в драгоценностях — с перстеньками, сережками, медальонами. Оставишь в уборной — поминай как звали.

Пока Федька собиралась, все убежали. Помчалась и она, кутаясь в шаль — без шали нельзя, во время репетиции нужно сохранять тепло.

На мужской стороне была та же суета — фигуранты спешили в зал, и последним, конечно, плелся лентяй Петрушка.

Федька вошла и сразу направилась к свободному месту у палки. Поставив к стене танцевальные туфли, повесив на палку шаль, она стала разминаться — приседать в деми-плие, проделывать простые батманы, стараясь при этом как можно сильнее напрягать работающую ногу — чтобы всю ее схватить мышечным усилием, всю ощутить. Рядом встала Малаша.

— Приходил? — шепнула Федька.

— Нет.

— Господи Иисусе… И ничего не передавал? Записочки?

— Нет.

Тут вошел танцмейстер, гаркнул на болтающих фигуранток, все выпрямились у палки, все положили на нее правую руку, ноги установили в правильную третью позицию и уставились на танцмейстера. Он молча задал ладонями комбинацию и взялся за скрипку. Урок начался.

Федька проделывала все движения сосредоточенно, в полную ногу. Она вводила и тело, и голову в то состояние, когда не сам танцуешь на середине зала, а словно кто-то другой руководит твоим вышколенным телом, подвешивает тебя в воздухе, запустив незримый крючок где-то меж лопаток, а ты знай разводи руками и перебирай ногами.

Это она умела — и могла мысленно искать Саньку в петербургских просторах. Найти ночлег за деньги нетрудно — у него наверняка есть при себе сколько-то, да еще тот рубль. Что помешало прийти к Малаше?

Федька не была ревнива — смирилась с тем, что ее избранник посещает Анюту, а что до Глафиры — так за эту тайную страсть она Саньку даже уважала. Недавно вошло в моду словечко «романтический» — так что способность Санькина к безмолвному чувству получила достойное определение.

Могло ли быть, что Санька, найдя укрытие, оказался в чьей-то постели?

Некстати вспомнился пронизывающий взгляд Шапошникова. Отчего-то живописец не одобрял любви, которая владела Федькой, и от этого на душе делалось тревожно. Однако его просьбу следовало выполнить.

Мужчины занимались в другом зале, и Федька увидела их, когда урок окончился и всю береговую стражу свели вместе — разучивать фигуры для нового балета «Деревенский праздник». В этот день намечено было сводить вчерне новые фигуры береговой стражи и сольные танцевальные арии.

Господин Канциани дал служителю листок, и тот под его присмот ром стал чертить на полу мелом длинные линии и дуги. Танцовщики и танцовщицы переобувались — снимали мягкие туфли для урока, надевали другие, на крутых каблучках и с пряжками. Федька окинула взглядом компанию фигурантов — Сеньки-красавчика среди них не было. Она подошла к Бориске.

— Где красавчик наш, не знаешь?

— С утра не появлялся. Пригрелся под бочком у своей купчихи, — шепнул Бориска, — и вылезать ему оттуда неохота.

Пришли дансеры и дансерки, стали особо, всячески показывая, что они тут — знать, аристократы. Мария Казасси и Катерина Бонафини нарочито громко разговаривали по-итальянски. Лепик что-то втолковывал Канциани по-французски, вдруг рассердился, отскочил, встал в позу и вполноги прошел кусок из своего выхода; Канциани замахал рукой так, что всем стало понятно: нет-нет-нет, этого, пока я жив, в балете не будет.

Федька подошла поближе — по-французски она хорошо понимала, изъяснялась похуже. Но балетмейстер и Лепик уже не спорили, а дружно ругали фигурантов.

— Есть только один способ добиться, чтобы береговая стража исполняла па и фигуры отчетливо, — говорил сердитый Канциани. — Это — ставить самые простые и легкие для выполнения. Если темпы и па слишком сложны — будет одна путаница.

Это Федьке не понравилось — она как раз хотела сложностей, чтобы хоть малость — а блеснуть.

— Ну вот я ставлю четыре поперечные линии, в каждой по четыре пары. В первой линии все будет правильно и четко, во второй — похуже, в третьей вяло и неточно, а бестолковая четвертая будет плестись с превеликим трудом. Ей-богу, уйду отсюда к кому-нибудь из вельмож, кто содержит танцевальную труппу! Там хоть розгами можно убедить береговую стражу не путать па и не подсовывать мне шанжманы вместо антраша!

Лепик весело засмеялся. Федька, почувствовав себя оскорб ленной, повернулась к Канциани спиной — уж она-то не ленилась проделывать все антраша, положенные по ходу танца, — руаяль, катр, синь, а в зале пробовала и антраша-сиз, с шестью заносками.

Дуня Петрова, отойдя в сторонку, повторяла па своей арии. Анюта стояла в отдалении от всех с самым унылым видом. Малаша торопливо переплетала косу. Наталья, низко нагнувшись, застегивала танцевальный башмак. Федька смотрела на товарок — и вдруг пожалела, что тут нет Шапошникова: вот бы нарисовалась удачная и живая картинка!

— Начинаем! — крикнул Канциани. — Береговая стража, девицы! Вот по эта дуга… Бянкина, Сидорова — на середина… Кавалеры — по та дуга! Колесников, Митрохин, в середина… нет, не так, Митрохин — за Сидорова, Колесников — за Бянкина… Раз, два, три… какого черта!..

Балетмейстер имел право и покруче выразиться — недоставало двух фигурантов, не складывались, значит, две пары. Изругав пропавших Румянцева и Званцева на чем свет стоит, балетмейстер стал разводить вторых дансеров и дансерок. Началась обычная репетиция, смыслом которой было — запомнить фигуры и переходы по меловым линиям, чтобы никто никого не снес, не зашиб и не сбил с толку.

Федька послушно выполняла все распоряжения, перебегала с места на место, поворачивалась и поднимала, как велено, руки — танца сейчас от нее не требовалось. Рядом с ней бегал Васька-Бес, делая вид, будто вовсе ее не замечает. Два часа спустя балетмейстер всех распустил. Но впереди были еще репетиции — близилась премьера «Ямщиков на подставе».

Безумно голодная, Федька побежала в уборную, но у самых дверей услышала:

— Бянкина, стой!

К ней подошла Анюта Платова.

— Слушай, Бянкина, помоги, Христа ради. Я тебе хорошо заплачу.

— А что такое? — спросила Федька.

— А то — ты же знаешь, где Румянцев прячется…

— Не знаю.

— Ври больше! Знаешь! Может, у твоей родни и сидит. Ты вот что — ты ему передай, что я и ему заплачу…

— Да что такое?

— И никто не узнает, никакая полиция! Надобно, чтобы он с моим Красовецким сегодня же встретился.

— На что?

— Пусть моему дураку растолкует, что его в ту ночь у меня не было! А то, вишь, мой-то ревновать вздумал! Да так рассердился, что знать меня больше не хочет!

— Это скверно…

— Куда уж сквернее! Бросит он меня — и все, пропала я… Федорушка, голубушка, коли я в чем перед тобой грешна — прости, бога ради! Хочешь — на коленки встану? — взмолилась Анюта. — Устрой так, чтобы Санька с моим дурнем встретились!

— Да как я устрою, коли сама не знаю, где он?

— Знаешь!

— Не знаю!

— Кто его и спрячет, коли не ты?! А коли он перед моим поклянется, что его у меня не было… Мой-то остолоп уверен, что был, потому и прячется — чтобы меня не выдавать! Федорушка, я заплачу! Ей-богу, заплачу! Вот перстенек — возьми в задаток!

— Да погоди ты со своим перстеньком! — воскликнула Федька. — Ну, скажем, твой узнает, что в ту ночь Саньки у тебя не было! А все другие ночи? Ведь если он стал докапываться, то про все разузнал, понимаешь?

— Про другие — это уж потом! Дай мне ему втолковать, что в ту ночь, когда Глашку удавили, я была одна! А когда он убедится — я и остальную телегу дерьма понемногу разгребу. Тут ведь и дураку ясно — дансерки без сплетен не живут!

Федька задумалась.

Деньги, которые обещала Анюта, могли быть больше денег, которые можно получить от Шапошникова. Однако история какая-то сомнительная, и веры Анюте нет.

— Я, вот те крест, не знаю, где Санька, — сказала она. — Он должен сам меня отыскать, мы так сговорились. А когда это будет — бог его знает.

— Его уж третий день нет, пора бы и появиться, — ответила Анюта. — А перстенек-то ты возьми, выручай! Ты мне пригодишься, я тебе пригожусь, на том и стоим…

Федька подумала — и взяла задаток.

Но сделала она это, чтобы Анюта хоть ненадолго оставила ее в покое. Сама же, перекусив, пошла искать Петрову.

Дуня-то как раз вызывала у нее доверие, несмотря на свои странствия по начальственным постелям. Она была хорошей, опытной дансеркой, и в береговой страже судачили, будто в ней есть цыганская кровь — уж больно черна. Хотя фигуранты честно признали — коли эта цыганка позвала бы в постельку, несогласных не нашлось бы.

— Ну, теперь Красовецкому хоть Саньку приведи, хоть турецкого султана, — сказала Дуня. — Прок один. Он твердо решил от Платовой избавиться.

— А ты почем знаешь?

— Есть у меня один обожатель, рассказал — он невесту высмот рел совсем молоденькую, шестнадцати лет и с хорошим приданым. Коли будет умен — отдадут. Только Платовой не сказывай.

— Отчего?

— Оттого, что может понаделать дурачеств. Он, видать, собирался дать ей отступного, а тут эта история с покойной Глафирой — ну, он и обрадовался, что деньги сбережет. Так что не сжалится, нет! А будет Анютка колобродить — приедет с молодцами и все бриллианты заберет, на подарки молодой жене. Так пусть бы она сидела тихо…

— Она меня не послушает.

— Ну и будет дура.

Федька поняла, что рано она обрадовалась, и лучше бы вернуть перстенек. Мало ли какие возникнут интриги — лучше Саньку в них не впутывать.

— А не знаешь ли, когда Степанову отпевают? — спросила она.

— Не знаю, да и никто из наших, поди, не узнает, — отвечала Дуня. — Ее же на съезжую отвезли, там в холодной избе лежала. Вебер мне сегодня сказал — ее оттуда забрали. А кто забрал — неведомо.

— Откуда Вебер прознал?

— Ему начальство велело — он Ванюшку туда спосылал. Тоже ведь забота — родни у Глафиры нет, матушка два года как померла, брат еще раньше уехал куда-то и пропал. Так что кому хоронить? Думали — нам придется.

— Может, брат объявился?

— Тогда бы Ванюшке сказали. Ясно же, что все дансеры и фигуранты на отпевание прийти захотят, и хористы, и оркестранты. А так — кто-то увез покойницу, и видно, что человек не из простых, коли позволили. Ты, матушка, лишних вопросов не задавай! — прикрикнула на Федьку Дуня. — Я вижу, ты своему Саньке услужить хочешь. А не надобно! Поняла?

— Поняла, — буркнула Федька.

Найти Анюту, чтобы вернуть перстенек, не удалось, — дансерка сбежала.

Федька в большой задумчивости пошла в уборную, где, по ее расчетам, никого не должно было быть, и обнаружила там рыдающую Малашу.

Они были хорошими подружками, хотя Малаша моложе чуть ли не на три года.

— Что еще стряслось? — спросила Федька.

— Васька изругал!

— С чего это?

— Не знаю! Я на него даже не глядела! Меня в пару с Гришкой поставили, мы фигуры учили, а Васька вообще в другом углу был! Федорушка, что делать? Я не могу больше!..

— Да забудь ты его, он твоего ноготка не стоит, дурак он и ругатель, ничего больше! — запричитала Федька. — Ты красавица, ты в дансерки выйдешь, а он кто? Из дансеров в фигуранты слетел! На что он тебе нужен?

— Я жить без него не могу…

— Так Малашенька, он же по бабам избегался! Из него муж не получится — он уж привык каждый раз с другой! У него с Натальей не вышло — она не дура! Так он на всех и злится! — в двадцатый, наверно, раз объяснила Федька. — А ты бы лучше о Гришке подумала. Его хотят во вторые дансеры перевести. И ты ему нравишься, ей-богу, нравишься!

— Он говорит — ты с офицером жила, да он тебя бросил, на что ты мне?

— Гришка?!

— Васька!

— Ваську твоего скоро из театра поганой метлой выметут! — закричала возмущенная Федька. — Чья бы корова мычала! Он-то с кем только не жил!

История с офицером была плачевная — Малашу, совсем еще девочку, которой предстояло через два месяца выпуститься из театральной школы, похитили шалые гвардейцы. Видимо, с ее согласия — этого Федька не знала, потому что тогда еще с Малашей не дружила. Она с полгода прожила в роскоши, в театр ее привозил модный экипаж, но родители любовника вмешались, сосватали ему знатную невесту, и Малаша вернулась домой. На прощание любовник подарил ей драгоценности, и оттого многие фигурантки Малаше завидовали, а другие не могли простить ее красоту — она отрастила светло-русую косу по пояс, могла бы и до подколенок, да такое сокровище танцевать бы помешало, была круглолица, голубоглаза, от природы румяна, улыбчива, и с округлостями весьма соблазнительными. После того офицера она никого к себе не подпускала, и вот угораздило дурочку влюбиться в Ваську.

Кроме того, Малаша была добра — коли кому нужно взять в долг без отдачи, к ней шли, она всех жалела, и потому ее репутация была немногим лучше, чем у придурковатого Бориски.

— И ему уже тридцать, а рожа вся в морщинах! Через десять лет совсем как старый дед станет, а ты-то красавица! — продолжала Федька. — И вообще — нигде не написано, чтобы нам замуж только за своих выходить. Просто мы в театре целыми днями сидим, белого света не видим. Я вот…

Малаша знала, что Федька дома не ночует, живет у какого-то живописца, чтобы утром сидеть перед ним при нужном свете. Федька хотела было пообещать, что сведет ее с тем живописцем — чтобы познакомиться с другими нетанцевальными кавалерами, его приятелями. И осеклась — что-то ей помешало дать это обещание; возможно, страх за кроткую и доверчивую Малашу.

Вечером шла опера «Севильский цирюльник» господина Паизиелло, в которой Анюта не имела танцевальной партии, а Федька — скромное место в шестерке испанских плясунов и плясуний. Она решила, что отдаст перстенек назавтра, на утреннем уроке, и, отплясав положенное, стала собираться.

У черного входа она увидела Ваську-Беса, расхристанного и, видать, успевшего приложиться к штофу хлебного вина. Ей даже стало жаль, что Малаша, задержавшаяся наверху, не видит его таким распрекрасным.

— Что ты на меня уставилась? На черта ты мне сдалась! — крикнул Васька. — Мы с Петром Петровичем сейчас поедем…

— Дурак, — преспокойно ответила Федька. И подождала, пока Васька с Петрушкой уедут на извозчичьих санях куда-то в сторону Пряжки — там при прядильных амбарах жило немало женщин, готовых за скромные деньги на разнообразные услуги.

Федька пошла было на площадь, где ждали ездоков извозчики, да остановилась — вспомнила, как минувшей ночью за ней неведомо для чего гонялся Васька. В театре полагают, будто она знает, где прячется Румянцев, и с той же Анюты станется приставить к ней соглядатая. А это ни к чему.

Федька решилась повторить свой вчерашний подвиг и отвязаться от лазутчика на льду Екатерининской канавы. Она в уже известном месте съехала вниз, пошла вдоль канавы — никто за ней вроде бы не увязался. И тогда она обрадовалась, но ненадолго.

Соглядатай мог оказаться умнее, чем ей казалось, понять ее маневр и побежать вдоль канавы поверху, наблюдая за ней и выжидая, пока она поднимется наверх на противоположном берегу. С другой стороны, соглядатая могло и вовсе не быть. То, что она слышала скрип шагов по свежевыпавшему снегу, на сей раз ничего не обозначало — по улице одновременно с ней шли другие люди, ведь она освободилась довольно рано, в такое время, когда добродетельные мещане еще не лежат в кроватях и на лавках.

Обдумав все это, Федька повторила вчерашний фокус — выбралась на тот же берег, откуда отправилась в путь, и пошла обратно к театру. Это был крюк немалый, и луна — не самых подходящий фонарь для ночных странствий, но Федька лишь однажды поскользнулась так, что чуть не шлепнулась.

Она увидела то, чего видеть не хотела бы, и лунного света как раз хватило, чтобы заметить три цепочки следов. Кто-то подошел к месту спуска, потоптался там, но вниз не поехал и вернулся обратно — туда, где улица была растоптана. Первая цепочка была — от Федькиных валенок, вторая и третья принадлежали незнакомцу, и не нужно было пресловутых семи пядей во лбу, чтобы опознать в нем танцовщика: широкие ямки от валенок глядели носами в стороны. Вряд ли кто-то из здешних мещан нарочно воспитал в себе балетную выворотную поступь.

— Та-ак… — сказала Федька.

Она видела, как Васька с Петрушкой укатили, горланя невообразимую похабень. Стало быть, вчера Васька не солгал? Стало быть, искренне хотел помочь, оттого что ненавидит доносчиков?

Могло ли быть такое диво в береговой страже?

Тот, кто вторую ночь подряд выслеживал Федьку, решил не показываться ей на глаза, и ушел восвояси. Но кто — и для чего? Только ли затем, чтобы открыть убежище Румянцева и доложить начальству?

— Та-ак, — повторила она, усердно размышляя. Это мог быть некий доносчик, имевший только эту цель — и никакой более. Это мог быть человек, посланный Анютой, хотя вряд ли — вчера ей еще не нужно было срочно мириться с откупщиком. Это могли быть вообще два разных человека: вчера — доносчик, сегодня — Анютин соглядатай. И, самое скверное, это могло быть как-то связано с убийством! Неведомо, где был Санька в ту ночь. Может, что-то видел, что-то понял. И теперь сообщник убийцы или даже сам убийца, хочет до него добраться.

Федька подняла голову и увидела среди голых ветвей большую оловянную луну, которая словно бы свила себе гнездо и устраивается там на ночлег. Только луне Федька и могла задать вопросы — она-то видела, кто крался, позабыв о своей танцевальной походке. Больше обратиться не к кому — она росла сиротой. Мать умерла вскоре после ее рождения, Федьку сперва растили дед с бабкой, но бабка не на шутку разболелась, и девочку отвезли в Москву к какой-то бездетной тетке, женщине доброй, хотя и удивительно бестолковой. Потом, когда ей было уже лет восемь, ее вернули в Санкт-Петербург и взяли в дом брата ее отца. Они оба служили в фигурантах, Антон и Иван Бянкины. Потому-то Федька и попала в танцевальную школу, а вскоре после этого спьяну упал на улице зимней ночью и замерз насмерть отец. Дядя после того прожил недолго, а его вдова, выходив лежавшую в оспе Федьку, сочла свой долг исполненным, вышла замуж за пожилого чиновника и уехала с ним в Калугу. Вот разве что покойный дед с ней возился — тот, что оставил полдома и кучу старинных книг. Летом Федька у него живмя жила, да и в прочее время часто прибегала и оставалась ночевать. Дед когда-то служил музыкантом и любил потолковать о высоком искусстве. Книги хранились на Васильевском острове у давнего его приятеля Устина Карповича. Тот был старик разумный, да хворый — тоже не защитник…

— Нет! — сказала Федька. Если Саньке угрожает опасность — она даст круг в сотню верст, до самого Кронштадта по льду врагов доведет, а любимого не выдаст! Вот только бегать по льду — невелика наука, а с кем бы посоветоваться? Дуня к ней благоволит, но если речь зайдет об убийце, который выслеживает Саньку, — убийцы она, скорее всего, испугается. Как же быть?

Федька петляла битых полтора часа, дважды выходила на Нев ский, наконец, оказалась у Шапошникова, уверенная, что следы запутала основательно. Ее впустил, как обычно, Григорий Фомич, поворчал, ушел, через полчаса принес кувшин с горячей водой и медный таз. Это было кстати — Федька еще спросила мыло, мочалку, и быстренько вымылась на сон грядущий — чтобы не успел остыть чай в кружке, к которому полагался пирог с грибами.

Потом она легла, вытянулась, закрыла глаза — но сон не шел, зато началась беседа с незримым Санькой.

«Я тебя не выдам, — мысленно говорила Федька, — я все сделаю, я пойму, кто за мной ходит, и деньги заработаю, и с девками договорюсь, чтобы тебе оправдаться, все для тебя сделаю, все, и ты поймешь… и я скажу вслух… наберусь мужества и скажу — люблю, люблю, люблю… и все вмиг переменится!»

От таких мыслей вместо сна приходит хмельное настроение, хочется ощутить связь между двумя сердцами чуть ли не как струну, которую можно подергать, и послать сигнал — блик света, долгую ноту, и получить обратно. Федька маялась, маялась, и вдруг открыла способ дать знать о себе любимому.

Она прокралась в гостиную, где стояли клавикорды, и одной рукой наиграла мелодию того самого танца — дуэта Прометея и Пандоры. Мелодия родилась сразу и без ошибок. Федька поняла, что она полетела к Румянцеву, что прилетела, что прикоснулась, — и тогда лишь смогла заснуть счастливым, невзирая ни на что сном.