Глава десятая
Летний дворец, который звали еще Деревянным, был дворцом-призраком — заброшенным, ненужным, несмотря на свою необъятность и обветшавшую роскошь. Строил его для государыни Елизаветы еще сам Бартоломео Франческо Растрелли.
Он не жался и каждый вершок не считал — дворец вышел просторный, с огромным двусветным залом, великолепными галереями, в том числе и перекинутой через Мойку — чтобы Елизавета Петровна могла ходить гулять для разнообразия в Летний сад, хотя и у самого дворца, перед главным фасадом устроили великолепные фигурные цветники, высадили подстриженные деревья, соорудили фонтаны, и получился хотя невеликий, но ухоженный парк.
Государыня Екатерина Алексеевна жить в этом дворце летом не пожелала — с ним были связаны печальные воспоминания. В Летнем дворце она родила сына, которого у нее тут же забрали, с триумфом унесли в покои Елизаветы Петровны, а она, мать, лежала одна, беспомощная и забытая, на растерзанной постели, — не у кого кружку воды попросить.
Растреллиево творение считалось двухэтажным, первый этаж — каменный, второй — деревянный, с высокими большими окнами. Был и третий — вроде чердака. Когда-то решено было красить здание в розовый цвет, но уже давно его не обновляли, стены стояли облупившиеся, из многих окон пропали стекла, воры понемногу растаскивали и печные изразцы, и наборный паркет, не говоря уж о зеркалах.
Дворец с парком и прилегающими землями занимал огромную площадь — меж Фонтанкой, Мойкой, Итальянской улицей и Екатерининской канавой. Вдоль Фонтанки еще уцелел старый фруктовый сад, но строения Слонового двора погибли — давно уж не было деревянного спуска к речке, по которому водили слонов купаться их смотрители-персы. Для персов выстроили тут же особый дом, назвали его Караван-сараем, и он тоже уже пришел в совершенную ветхость.
Мимо этого дома, сущей развалины, и катили санки, а в них сидели Санька и Никитин. После гостиной госпожи Фетисовой они успели заехать домой, взять фонарь, корзину, обвязанную холстинкой, и переобуться, поскольку предстояла, как предупредил Никитин, беготня по снегу.
— Во дворце еще живет кое-кто из служителей, — рассказывал Никитин, — но это ненадолго. Сказывали, его хотят разобрать. Подумай сам — столько места пропадает, а столица-то растет, земля дорожает.
— Что нам тут надо? — спросил Санька.
— Навестить надо одного человечка. Ты как, не труслив?
— Нет, — ответил Санька.
— Приехали. Тогда — держи.
И Никитин выдал фигуранту большой охотничий нож.
— Это еще зачем?
— А затем, что сильфы вышли на охоту. Пахомыч, жди нас тут, — сказал Никитин крепкому тридцатилетнему детине, из тех гордых столичных извозчиков, что нанимаются помесячно за сорок рублей и еще не всякого согласятся возить. — Не скучай! Идем, Румянцев. Нам нужно забраться в эту храмину с заднего крыльца. Слушай меня — коли увидишь что странное, отойди, гляди издали. Заметят тебя — скрывайся. Нападут — убегай. Придется отбиваться — не коли, а отмахивайся, режь руки, одежду, образину. Покойники нам не нужны, а меченая образина, как у господина Орлова, — пожалуй, пригодится.
От таких поучений Санька онемел. Он не имел привычки носить при себе оружие и сдуру сунул нож в карман острием вниз.
Здание окружали сугробы, Никитину до пупа, но дорожка от Караван-сарая к черному ходу была протоптана. В верхнем этаже и на чердаке тускло светилось вразнобой несколько окошек.
— Они дров не покупают, а стенки выламывают. Погоди, эта хибара непременно кому-нибудь на голову рухнет, — предрек Никитин. — Бери корзину, ступай вперед, выходи на тропку, я за тобой.
Санька невольно усмехнулся — Никитин нашел применение его высокому росту; сам-то, чай, сразу увяз бы в сугробе.
— Сегодня тут будут чудеса, — продолжал Никитин, бредя за Санькой по снегу, который так и разлетался, взрываемый длинными и сильными ногами танцовщика.
— Отчего сегодня?
— Оттого, что в столицу вернулся некий гвардейский офицер, по прозванию Орест Ухтомский. Я про это слышал в фетисовской гостиной, оттого мы и сбежали. Ты его не раз в своем театре видывал.
— В партере много гвардейцев бывает.
— А ты припомни…
— Не припоминаю.
— Ну, может, завтра или на той неделе я его тебе покажу — признаешь.
Крыльцо, к которому они подошли, имело жалкий вид. Не то что парадный вход — широченная двухмаршевая лестница, которую завалило снегом так, что она походила на выросшую возле дворца гору.
— Осторожнее, — предупредил Никитин. — Это старичье тут прямо у стенки гадит. То-то весной будут ароматы.
— Ты тут уже бывал? — спросил Санька.
— Бывал, конечно, я всюду нос сую. Сейчас войдем и фонарь зажжем.
Дворец был огромен — Саньке показалось, что прошли по нему не менее двух верст, подсвечивая дорогу фонарем. Словно путешествие на тот свет — в мир, обитатели коего уже лежали в могилах. Залы и анфилады, лестницы узкие и широкие располагались в причудливом порядке, иногда Никитин из баловства освещал потолки, на коих нарисованы греческие пейзажи с храмами, рощами, полуголыми нимфами и купидонами. Кое-где попадалась мебель, еще не угодившая в печки, набрели на старую шпалеру с преогромным букетом цветов, увидели в углу позабытые клавикорды.
— Разве нельзя было войти с другого конца? — спросил Санька.
— Можно, да я люблю тут прохаживаться. Прямо готический роман — ты читал «Защитника добродетели»?
— Нет…
— Ты что-либо вообще читал?
— Мне недосуг. С утра — урок, занятия, репетиции, потом перед представлением полезно поспать, а после представления тоже не до книг, — объяснил Санька. Это было не совсем правдой — свободное время найти можно, и не каждый вечер представления. Но чтение для него обременительно.
— Стой…
Никитин втащил Саньку в узкую дверцу, которая когда-то, прикрытая шпалерами или гобеленами, была потайной. Оба прислушались. Сверху спускался человек, медленно, неровной поступью. Он незримо прошел по анфиладе, стуча палкой, и пропал.
— Здешний, — сказал Никитин. — Лакей какой-нибудь отставной или истопник. Их отсюда пока не гонят. А теперь — соберись с духом…
Следующим помещением, куда они попали, была домовая церковь, когда-то великолепная, с позолоченным иконостасом, с дорогими образами, теперь — заброшенная. Один иконостас остался — разорять его ни у кого рука не поднялась. А паникадило сняли и унесли, напольные подсвечники также.
— Почти пришли, — прошептал Никитин. Вид разоренного храма даже его лишил ненадолго веселости.
Они пересекли церковь наискосок, Никитин отворил неприметную дверь, за ней был узкий и короткий коридор, куда выходили еще две двери. В одну он постучал условным стуком. Она отворилась.
— Здорово, Потап Ильич, — приветствовал Никитин обитателя темной комнатушки. — Вот мы тебе провиант принесли, на два дня хватит.
— Заходите скорее, ваши милости, нечего жилье выстужать, — отозвался бас.
— Ты что в потемках сидишь? — спросил Никитин, вталкивая в конурку сперва Саньку, потом войдя и сам. — Может, у тебя тут баба?
— Баба!.. — от этакого предположения бас расхохотался. — А что? Когда бы сама пришла — я б ее не выгнал. Так ведь не приходят, стервы.
— Держи провиант и докладывай.
— Ничего не было.
— Как — ничего?
— А так — батюшка наш только в храм выходил, служил, туда стариков человека три сбрелось, ну — для них. Потом ему просвирня Марковна узелок с просфорками да ковригу хлеба по старой памяти принесла, ругалась очень — сидит по уши в грязи. А кому у него блеск наводить? Попадья-то еще когда померла? Чуть не при покойной государыне.
— Вот упрямый черт! — даже с неким восхищением произнес Никитин.
— Ты сдурел — попа чертом честить?
— Вот, Румянцев, всем нам образец, — Никитин повернулся к Саньке. — Жил себе батюшка, в штате домовой государыниной церкви состоял. Дворец пришел в запустение, всех в другие места отправили, старых и бездетных — по богадельням, а этот остался. Я, говорит, своего храма не брошу. Я при нем сколько лет состоял, при нем, говорит, и помру. А смерть, говорит, если застанет в облачении и в алтаре, так то мне будет награда от Бога.
— Норовистый старчище отец Мисаил! — подтвердил бас. — И точно тут помрет. К нему уж приходили из епархии — ты, говорят, не крестишь, не венчаешь, не отпеваешь, отдай церковную книгу, помрешь — пропадет ведь, непременно на растопку пустят. Уперся — нет, да и все тут!
— А ты почем знаешь? Выспросил кого?
— Я вчера со здешним жителем Мирохой сошелся. Я ему стопочку налил, он мне полночи городил дребедень. Он сам из кухонных мужиков, а когда определили в богадельню — сбежал. Я, говорит, человек пьющий, но меня сама государыня помнит и в обиду не даст! Меня, мол, отсюда не погонят. А в богадельне тоска и от присмотра никуда не денешься.
Санька слушал, но не вникал. Он опять осознал нелепость своего положения — обстоятельства мешали душе скорбеть. Как вышло, что его загнали сперва в гости к госпоже Фетисовой, где он чудом избавился от чтения стихов? Как вышло, что он поехал в Деревянный дворец? Никитин тащил его и подгонял, а кто послал самого Никитина? Ведь было же над ним начальство — тот черный господин с сопливым носом, что ли?
Вместо того чтобы искать, найти и припереть к стенке красавчика Сеньку, он шатается по огромному заброшенному дворцу и слушает про неведомого батюшку…
— Точно ли никто за эти сутки не приходил к нему? — спросил Никитин.
— Точно так. Я для того и сижу тут в потемках, чтобы увидеть и услышать, коли кто идет.
— А чем развлекаешься? Богу молишься?
— Да песни пою, — несколько смутившись, признался бас.
— От твоей глотки как бы стекла не повылетали.
— Я тихохонько…
— Итак — что мы имеем? Днем отец Мисаил бывает в храме, посетители к нему приходят, вот, просвирня была. А как стемнеет? Один сидит?
— Один, да я за стеной, и слышу, когда кто через храм идет. Коли что — я тут же прибегу да криком всех соберу! — похвалился бас.
— А спишь когда?
— Сегодня заснул, как он спозаранку служить пошел. Я, ваша милость, честно хлеб свой зарабатываю! — обиделся бас. — Велено батюшку стеречь — я и стерегу!
— И стереги. Вот, Румянцев, обошлось без драки… — с заметным унынием сказал Никитин. — А я-то думал… Вот что, Потап Ильич. Ухтомский в Питер вернулся. Коли не сегодня — завтра, боюсь, прибежит. Бди, Потапушка, бди! Но не переусердствуй — ему довольно знать, что у его безо бразий могут быть свидетели, он не дурак. А то я тебя знаю — у тебя кулаки чешутся. Сие — во-первых, а будет и во-вторых. Поищи церковную книгу, братец.
— Я к нему заглядывал, когда он с утра в церковь пошел. Под кроватью — и то нет. Мало ли куда он ее во дворце спрятать умудрился! Она ведь ему каждый день не надобна. А тут драгунский полк вместе с лошадьми спрятать можно.
— Ну, ты все ж подумай, пораскинь мозгами. Пошли отсюда, Румянцев.
— Пошли, — согласился Санька. — Будь здоров, Потап Ильич.
— И ты, ваша милость, не хворай, — отозвался бас. — А служим честно, как государыне служили.
Санька понял — это отставной солдат, каких немало в столице.
Они вышли из Потаповой конурки и двинулись обратно — по коридору и через церковь. Никитин остановился у иконостаса.
— Румянцев, ты в Бога веруешь? — вдруг спросил он.
— А как же.
— Ну так помолись, что ли… Думаешь, я не вижу, что тебе тошно?
Сам он отошел к дверному проему (сама дверь давно была снята с петель), поставил фонарь на пол, прислонился к косяку — вроде бы и в храме, а вроде и снаружи.
Как молиться за упокой души — Санька не знал. Раньше не доводилось. Свечки за покойного отца и усопшую родню ставила мать, она же заказывала требы.
Санька подошел к иконостасу — в былые времена сиявшему позолотой. Лунный свет через высокие окна падал на невнятные лики — а ведь когда-то фигурант Румянцев мог на память перечислить образа местного чина, деисусного чина, праздничного чина, пророческого чина, как им следует располагаться. Всякие сведения, полученные в Театральной школе, вылетают из головы за ненадобностью — думал ли он, что придется ночью в разоренном храме вглядываться в лики, ища Богородицу и Господа в терновом венце, чтобы просить их за бедную Глафиру?
Но молитва за упокой не сложилась — зато родилась другая.
— Господи, найди убийцу, Господи, укажи его, — беззвучно твердил Санька. Теперь он даже был рад, что Никитин затащил его в Деревянный дворец. Темнота и смутные очертания ликов скорее помогали, чем мешали сосредоточиться, и молитва была проста — как у каждого обиженного: покарай, Господи!
— Румянцев! — тихо окликнул Никитин. — Слышишь?
— Что?
— Вот дурень…
Теперь и Санька услышал шаги. Кто-то двигался по дворцу — кажется, бежал…
— Двое? — сам себя спросил Никитин. — Чего их тут носит?
Шаги то удалялись, то приближались. Наконец они смолкли. Санька с Никитиным боялись дышать и простояли в полной неподвижности минут десять.
— Нам уходить нельзя… — прошептал Никитин. — Сейчас тут будет нечто любопытное…
— Эй, эй! — вдруг заорал Потап.
— Аларм! — вскрикнул Никитин и, подхватив фонарь, кинулся обратно через храм — на выручку. Санька же остался стоять без всякого соображения.
Он от природы не был драчлив, а тут еще побоище началось внезапно и неведомо где.
— Сюда! Ко мне! — раздался звонкий голос Никитина, и Санька побежал к нему. Вдруг он вспомнил — в кармане нож! Схватив за рукоять, Санька с трудом вытащил его — лезвие, как и следовало ожидать, пропороло подкладку.
Никитин с фонарем исчез во мраке, Санька кое-как добрался до комнатушки Потапа Ильича — она была пуста. Куда бежать дальше — он не понимал, а шум был совсем близко.
— Вот я вас! — гремел Потап Ильич. — Ишь, налетчики! А не угодно ли?!
Что-то грохнулось оземь, раздался крик, опять затопотали бегущие ноги.
— Ты где, олух?! — услышал Санька совсем близко и выскочил из комнатушки.
Откуда-то, из незримых распахнутых дверей, падала полоса света, в которой стоял Никитин, прижимавший к груди некий предмет.
— Бери и уноси ноги! — велел он, всучив Саньке тяжеленную книжищу.
— Куда?
— Куда хошь! Только из дворца уберись! Ну?! Пошел, остолоп!
Развернув Саньку спиной к себе, он дал фигуранту хорошего пинка.
Санька побежал.
Он выскочил в домовую церковь и понесся дальше, держа книгу, как мамка младенца. Дороги он, конечно, не помнил, свет был лишь тот, что из окон. Наконец он оказался в анфиладе, которая вроде была знакома, — и перевел дух.
У стены стояло канапе, такое же разоренное, как прочая обстановка. Санька уселся, положил книгу на колени, нож — поверх книги и стал ждать. Просидел он не менее получаса. Наконец услышал шаги. Чьи — понять было невозможно. Санька встал. Ободранное канапе было в самой глубине помещения, он знал, что быстро идущий человек не заметит слившуюся со стеной фигуру.
Тот человек нес фонарь, анфилада осветилась.
— Эй, Румянцев! — позвал Никитин. — Ты где?
— Тут я, — отозвался Санька.
— Ну, натворили мы дел…
— А что такое?
— Отец Мисаил… Царствие ему Небесное…
— Убили? — изумился Санька.
— Можно и так сказать… Когда человек от удара на пол валится и затылком об угол бьется, а после того не дышит — то, может, и убили… Идем. Книга при тебе?
— Вот, цела.
— Стало быть, с крещением тебя. С боевым, — хмуро сказал Никитин. — Никто не видел, как ты книгу уволок. Истинный сильф!
Он вывел Саньку из пустого и холодного дворца во двор. Извозчик Пахомыч прохаживался, чтобы не замерзнуть, и вытоптал площадку сажени в три длиной.
— Вези нас домой, старинушка, — сказал Никитин, садясь в санки. И всю дорогу молчал.
Заговорил он только в Санькиной комнате.
— Ты этой ночью, может статься, с убийцей Глафиры поквитался. Более сказать не могу — дело темное. Это все прояснится дня через два, через три. Но это для нас прояснится — а управе благочиния и сыщикам бестолковым еще неведомо сколько придется доказывать нашу правоту.
— Кто напал на отца Мисаила? — спросил Санька.
— Двое напали. Они, видать, боялись, что отец Мисаил их выдаст. Подлецом и предателем его назвали. Хорошо, Потапушка сразу в комнату к батюшке заскочил. Они — на него, а он-то силен, одного кулаком в зубы… другой со шпагой пошел. Потап батюшкину палку схватил, он ведь штыковому бою обучен, орудовал, как ружьем с примкнутым штыком. Тут я ввалился… Господь меня вел, Румянцев. Я человек не больно богомольный — а тут ангел-хранитель крылышком указал… когда я батюшку на полу увидел, я вдруг понял, где книга…
— И где? Под тюфяком?
— Нет. Там бы ее прежде всего искать стали. И в сундуке — тоже. Батюшка, чтобы теплее было, какой-то гобелен приволок и им окно завесил. Так вот — за гобеленом, на подоконнике! Стоймя стояла! Пока Потап воевал, я ее и вынес. Ну и одного их тех вертопрахов книжищей по дурной башке благословил. А потом вернулся.
— Где они?
— Сидят там, глядят на покойника, друг дружку перевязывают и горюют.
— А Потап?
— Сбежал. Они его, правда, видели, ну да таких в Санкт-Петербурге — сотни, вовек не признают. Он хитрый, мы его не впервой нанимаем. Отсидится дня два, потом к нам в гости пожалует.
— Да что за книга? — спросил Санька.
— Нужная книга. Ложись спать, брат сильф. И знай — тот, кто убил госпожу Степанову, за это заплатит.
— Скажи ты, бога ради, для чего вам-то ее убийца? Теперь же можешь сказать? — прямо спросил Санька.
— Теперь — еще не могу, вот те крест. Ложись спать. И я лягу. Может, усну… после таких подвигов кровь кипит, угомону на нее нет, так нужна либо водка, либо баба…
Никитин вздохнул.
— Стало быть, эти двое были убийцами? А как же наш Сенька?!
— С вашим Сенькой тоже дело темное. А эти двое ее не сами убили — их и в столице-то в этот день не было. Нарочно уехали, чтобы их не заподозрили, а убить велели своему человеку.
— Сеньке?
— Статочно, и Сеньке. А может, кому другому. Сам же пять человек в масках насчитал. Спи, брат сильф. Мы сей клубочек размотаем.
Он ушел.
Санька, раздевшись и расчесав взбитые волосы, ополоснул лицо и руки, лег, но никак не мог угреться под одеялом — напал давно знакомый озноб. Хорошо было бы поговорить не с загадочным Никитиным или угрюмым товарищем его Келлером, даже не с сумасбродным Жаном, а с тем, кто поймет, выслушает, будет каждое слово принимать, как величайшую ценность, и, подбираясь к странной истории то с одного, то с другого конца, главным будет считать Санькино спокойствие и благополучие. Была такая особа — фигурантка Бянкина.
Если остаться с ней наедине, то можно было бы рассказать все — и она поняла бы, во всем согласилась бы, подсказала бы что-то разумное. Другого человека в театре, не способного на злую насмешку, Санька не знал. Была Глафира… но даже стоя рядом на сцене, подавая руку, чтобы выйти из колесницы, она одинаково была неспособна и насмехаться, и сказать ласковое слово… Все ее милые слова достались другому.
Положив себе как можно скорее отыскать Федьку, Санька совсем было уснул — но наплывавший и обволакивавший сон преподнес сюрприз — зазвучала музыка. Чья-то одна рука выстукивала на клавикордах мелодию, ту самую подходящую к мыслям о Федьке, под которую однажды танцевали вдвоем в пустом зале.
Он приподнялся на локте. Нет, это, пожалуй, не сон… это нечто потустороннее, ответ на его мысли, тайный знак, что они услышаны!
