Глава одиннадцатая
Первым утренним словом было: «Санька!» Постучал Григорий Фомич, принес поднос, а на подносе — роскошь! Горячий кофе в кофейнике, плюшки, пастила и конфекты!
— Хозяин велел сказать — сегодня много работать будем, — предупредил Григорий Фомич. Федька улыбнулась — она была в этот миг совершенно счастлива. Натянутая ниточка-струнка ощущалась, как живая, трепещущая, передающая состояние души куда точнее, чем это можно выразить словами.
Выйдя утром в комнату с возвышением и мольбертом, Федька немного удивилась, обнаружив там Бориску. Тот был одет просто и причесан кое-как, зато с радостной физиономией, и разглядывал прислоненные к стене картоны с набросками фигур.
— Доброго утра! — пожелал фигурант и сразу похвастался. — А я с лестницы скатился!
— Это с которой?
— Да с нашей, все видели, и Вебер видел. Я, не будь дурак, тут же — хромать и за поясницу хвататься, а он мне — езжай домой, убогий, все равно от тебя толку мало! Ну, я до площади дохромал — и сюда!
— Завтракать, что ли?
— Я хочу господину Шапошникову свои труды показать. Он типографщик опытный — опять же, обещался к моему «Танцовальному словарю» виньетки новые нарисовать, а не то что старые по закромам искать. Ты сегодня на уроке будешь?
— Я уж не успею.
Вошел Шапошников.
— Здравствуй, любезный друг. И вам доброе утро, сударыня, — сказал он весело. — Какое славное утро!
— Я насчет словаря, — немного смутившись, объяснил ранний визит Бориска. — Я в сомнении, на верном ли пути.
— Опять чего-то неудобоваримого насочинял?
— Я ничего не сочиняю! — обиделся Бориска. — А все с французского сам перевожу! Даже то, что сам лучше любого француза знаю!
— Григорий Фомич! — крикнул Шапошников. — Расстарайся насчет кофейку! А то этих научных трудов натощак не одолеть!
— Вы не завтракали? — удивилась Федька.
— Я только встал. У меня была бессонная ночь.
Сказал Шапошников об этом так, словно этой ночью случился бог весть какой праздник. Федька поняла по-своему: не иначе, в дом, где женщин не водится, одна все же забежала. Оставалось только порадоваться за живописца: ишь, какая рожа довольная!
— Тут жарче, чем в бане, — пожаловался Бориска.
— Ну так разденься. Мы дров не жалеем.
Бориска отодвинул книги, которыми был загроможден большой стол, и выложил листки с заметками.
— Вот, Дмитрий Иванович. Что есть батман — всем известно?
— Меня танцам не худо учили, — ответил живописец. — Дед, Царствие ему Небесное, хорошего француза нанял. Все помню — батман тандю, батман тандю жете, батман пурбат-три, батман фраппе…
Он перечислял, а Федька невольно показывала на ладонях эти несложные движения, с которых начинается урок.
— Ну вот, читаю, что получилось. «Батманы. Биения. Биения суть движения, производимые на воздухе одною ногою в то время, как тело расположено бывает на другой, они делают танец весьма блистательным, а особливо когда делаются без принуждения».
— Биения? Может, удары? — предложил Шапошников.
— Удары? — Бориска задумался. — Нет, ударить ногой — это пинка дать. А тут — изящно и на воздухе… тут — биения! А дальше — подробнее: «Должно, во-первых, знать, что лядвея и колено составляют и располагают сие движение: лядвея управляет бедрами в случае удаления или приближения, а колено своим сгибанием делает биение крестообразно, хотя бы то было впереди, хотя бы позади другой ноги».
— Хм… уверен ли ты, что это необходимо? — осведомился сильно озадаченный таким пассажем Шапошников.
— Так в книжке написано, или примерно так. Там вообще много разумного! — кинувшись на защиту автора-француза, выпалил Бориска. — Там очень верно про позиции рук!
— Пор-де-бра, — вспомнил Шапошников.
— Пор-де-бра ведь следует знать всякому! Сейчас разве что схимонахи не танцуют, а все прочие в танцах упражняются. Потому надобно особо написать — коли кто имеет короткий стан, руки поднимать выше и располагать с приятностью, кто имеет долгий стан — опускать их вниз, к лядвеям.
— А когда у кого соразмерный стан?
— Тому держать их у средины брюха! — и Бориска показал, как именно держать.
— Так и напишешь?
— Так и напишу!
— То-то порадуются прекрасные дамы.
Федька засмеялась. Сейчас Шапошников ей нравился — после приятно проведенной ночи он резвился и шутил, а не мазал по холсту с каменной физиономией.
— Вот и наша дама развеселилась. А что, сударыня, верно ли это — насчет пор-де-бра? — спросил Шапошников.
— Когда танцует дансер, верно, — согласилась Федька. — А когда фигуранты стоят в ряд, то лучше, чтобы у всех руки были подняты или опущены на одну высоту.
— Ну, я не для фигурантов словарь пишу! — обиженно возразил Бориска.
Шапошников взял его листки, просмотрел и с недоумением прочитал:
«Что касается до движения плеча, то оно видимо только бывает в шагах, называемых “томбе”, где кажется, по причине наклонности, делаемой всем телом, силы у вас совсем ослабевают».
— Это как же? — спросил он.
— Вот так, — Бориска встал в ровненькую пятую позицию, выставив вперед правую ногу, присел в деми-плие, невысоко подпрыгнул, при этом правая ступня скользнула до колена. Пришел он на левую ногу, опять же в деми-плие, но правая нога, выброшенная вперед, опустилась в целом шаге от левой и согнулась. Тут же Бориска перенес на нее вес тела и наклонился очень выразительно — как если бы собрался грохнуться носом в пол. При этом левая рука отлетела назад, а правая округлилась, едва не касаясь локтем колена.
— Вот это и есть движение плеча? — уточнил живописец, хватаясь за карандаш. — Стой, стой, как стоишь! Голову опусти!
— Нельзя! — возразил Бориска. — Голову надобно держать!..
— Опусти, кому сказано!
И Шапошников не менее пяти минут держал танцовщика в позе согбенной и даже скорбной.
— Славно! — объявил он. — Я как раз задумывал виньетку с надгробным камнем и безутешной девой!
За это время Федька без спросу тоже сунула нос в листки. Описания танцевальных па ее мало волновали, но кое-что показалось любопытным.
— Дмитрий Иванович, вы знаете, кто такие акробаты?
— Ярмарочные штукари, что на руках ходят и в воздухе с прыжка переворачиваются, сударыня, — поправляя мелочи в рисунке, отвечал Шапошников. — А что?
Федька протянула ему страницу. Он прочел про себя и произнес одно только слово:
— Ого!
— Не «ого», а так у француза было написано! — вступился за свой труд Бориска.
— А сам-то ты понял, чего нагородил? «Акробаты. Род греческих танцовщиков, которые бегали весьма скоро сверху на низ по веревке, привязанной к их брюху, и притом имея протянутые руки и ноги». Как ты это себе представляешь?
— Никак не представляю, я не ярмарочный штукарь.
— Ну так убери из книги. Коли у тебя — «Танцовальный словарь», то нужны ли такие загадки?
Пока Бориска думал над ответом, прибыл горячий кофей. Напоив приятеля, Шапошников весьма деликатно его выставил.
— Приступим, сударыня? — спросил он.
— Да, сударь.
— Комиссию мою исполнили?
— Званцев весь день в театре не показывался. Ни на уроке, ни на репетициях, ни на представлении.
— Занятная новость… Скажите, сударыня, есть ли у вас сорочки из тонкого полотна?
— Есть две, — ответила удивленная Федька.
— Предлагаю сделку. Я вам дам денег на полдюжины сорочек с тем, чтобы вы купили полотно в лавке Огурцовой, — сказал Шапошников. — Вам — сорочки, мне — сведения об Огурцовой.
— Так она же сама полотно аршином не мерит!
— Я научу вас, как добыть сведения… — Шапошников задумался. — Принимайте позу, а достоверное вранье для вас я изобрету.
Федька скинула шлафрок, надетый на голое тело, и улеглась.
— Дмитрий Иваныч, у меня сорочек довольно, — сказала она. — Вы мне лучше иным отплатите.
— А чем?
— За мной, когда я из театра бегу к вам, кто-то следить повадился. Я иду — он за мной, и до самой канавы провожает…
— Отчего до канавы?
— А там я наловчилась от него избавляться. Это кто-то из наших, из балетных. А я не хочу, чтобы он знал, где я ночую.
— Вы боитесь его? — вдруг спросил Шапошников.
— Нет, я никого не боюсь, а просто… просто незачем…
— Вы боитесь. И вы, сдается мне, знаете, отчего тот человек вас преследует, — прямо сказал Шапошников. Федька даже изумилась — вроде старалась сказать, как о странном недоразумении, а не вышло.
Живописец переменился на глазах — пропало беззаботное веселье, глаза опять сделались строгими, и если, подшучивая над Бориской, он словно бы помолодел, то теперь стало видно — не юноша, лет тридцать пять ему, пожалуй… вот и седина в коротких волосах блестит на солнце…
— Не знаю.
— Знаете. Кабы это был ревнивец — вы бы с ним и без меня управились.
Федька вздохнула.
— Да говорите же! — прикрикнул Шапошников. — В театре совершилось загадочное преступление, убийца — кто-то из ваших. Может статься, вам случайно сделалось известно то, что разоблачит убийцу! И вас до поры Господь берег, но чудеса-то по заказу не случаются!
— Убийство тут ни при чем! То есть… то есть, я ни при чем, — объяснила Федька, чтобы поменее врать.
— Коли начали, то уж говорите все, сударыня. Я человек простой и не чиновный, но если вы действительно в опасности — догадаюсь, как вас защитить.
Отродясь Федька ни от кого не слышала таких слов.
Живописец — господин не очень приятный ей. Потому, возможно, что совсем не походил ни на танцовщика, ни на певца, среди которых она выросла, к которым привыкла. И потому два противоположных чувства вдруг воспылали в Федькиной душе: благодарность и упрямство.
— Я не защитить прошу, а помочь мне узнать, кто тот человек, вот и все, ничего иного, — сказала она как можно более гордо.
— Полагаете, ревнивец?
— Ничего я не полагаю! Мне просто нужно знать, кто меня преследует! — воскликнула танцовщица, уже теряя терпение.
Живописец рассмеялся.
— Ну и горячая же у вас кровь, сударыня. А для чего преследует — узнать не угодно ли? Так… Именно это вы знаете, теперь я вижу ясно. Ну, говорите. Иначе помощи не будет — а получите сорок аршин тонкого полотна. И сражайтесь с ним хоть до морковкина заговенья.
Федька решилась.
— Тот человек думает, будто я знаю, где прячется фигурант Румянцев.
— Тот, кого обвиняют в убийстве?
— Он не виноват.
— Точно знаете?
— Точно!
— Уж не с вами ли он провел ту ночь?
— Нет!
— Вы влюблены в него?
— Да!
Выпалив это, Федька очень смутилась — теперь Шапошникову уже незачем спрашивать, для чего она зарабатывает деньги. По тому, как он покачал головой, она поняла: не одобряет…
— Ох… — сказал, подумав, Шапошников. — Зря время тратите. Я-то с вами о деле хотел поговорить.
— О каком деле?
— Вы, сударыня, уже не юное создание, вам за двадцать, пора бы замуж… не перебивайте! Есть подходящий человек, моих примерно лет, не красавец, умница, будет вам хорошим и надежным супругом. Надежным, слышите? Так вот, совершенно не красавец, наш брат типографщик, и хочет жениться на достойной девице. Могу посватать…
— Полон Петербург достойных девиц! — отрубила Федька. И даже брови сдвинула, приглядываясь к Шапошникову: уж не себя ли он в женихи-то предлагает?
— Еще что важно — он не против вашего танцевального ремесла, — преспокойно и даже несколько высокомерно продолжал живописец. — И более скажу — коли станете его женой, то вскоре вас переведут во вторые дансерки. Сколько можно в береговой страже прозябать?
— Господин Шапошников, я сюда не за женихами пришла. Угодно вам меня малевать — извольте, — ответила на это Федька.
— И то верно, — живописец взял преогромную палитру и стал на нее выкладывать из горшочков свежие краски. — Но приятель мой выгодно отличается от вашего избранника тем, что готов жениться на вас. А господин Румянцев — нет, не готов. Стоит ли любить, зная, что Гименей не увенчает любовь…
— Стоит!
Не рассказывать же было этому язвительному господину, чье сердце отродясь не трепетало, про натянутую струнку и тайную музыку!
— Вы романтическая натура. Хотите, скажу, чем это все кончится?
— Нет.
— Вы будете любить его еще несколько времени, может, года два или три. А потом в один день переменитесь. Вы не сможете простить ему, что он не ответил на вашу любовь, сударыня. И тогда…
Он замолчал. Федька уже хотела соскочить с топчана и уйти.
— Не двигайтесь, — велел он. — Итак, мы все обсудили. Сегодня вечером преспокойно идите из театра прямиком ко мне. Мои люди избавят вас от надоедного провожальщика и почтительно доложат, кто это был на самом деле. А вы в уплату прямо от меня отправитесь в Гостиный двор домогаться встречи с Феклой Огурцовой. Вот вам повод: приятельница ваша, сельская помещица, завела полотняную мануфактуру и хочет выгодно сбывать товар. Ей доложили, что лавка Огурцовой — одна из лучших в столице, и она прислала вас, чтобы устроить знакомство.
— Как это ловко у вас получается, сударь…
— Да, пожалуй. А теперь не мешайте мне.
После чего они промолчали два часа кряду.
Это очень странный человек, думала Федька, лучше бы с ним не ссориться — он, кажется, может быть опасен. Но и дружить с ним невозможно.
— Вы запомнили, что должны сказать приказчикам в огурцовской лавке? — вдруг спросил Шапошников.
— Да, сударь.
— Я дам вам денег — заплатите, чтобы свели с ее горничной. Приказчикам это будет понятно — речь идет о большом и выгодном заказе, тут все средства хороши. А выпытать у горничной, с кем приятельствует хозяйка, — это уж проще простого.
— Да, сударь.
Больше разговоров не было — только потом, когда Федька уже почти оделась, живописец помог затянуть шнурованье и выдал денег на задуманную авантюру.
Но к той минуте Федькины размышления принесли совершенно не предусмотренный Шапошниковым плод. Она решила — лучше бы поболее узнать об этом человеке, а то он уж больно много себе позволяет, она же перед ним совершенно безоружна.
Насколько она смогла понять, днем Шапошников бывает в типографии и наносит визиты. Дома, следовательно, или нет никого, что сомнительно, или сидит Григорий Фомич с тем незримым служителем, который управляется на кухне. Значит, ежели вернуться, — то можно заглянуть в хозяйские бумаги.
Утешая совесть тем, что собирается совершить дурной поступок из соображений собственной безопасности, Федька поспешила в Гостиный двор.
Там ей пришлось пережить несколько малоприятных минут — приказчики оказались в шутливом настроении и принялись ее домогаться. Во всем виновата была старая шубка — никак не походила Федька на госпожу, способную призвать разыгравшихся молодцов к порядку. Она разозлилась на господина Шапошникова, отправившего ее в эту экспедицию, и одновременно позавидовала ему — он-то умел сохранять ледяное спокойствие во всякие сомнительные мгновения, под кожей, надо полагать, был отлитым из чугуна.
Наконец приказчики угомонились — возможно, потому, что Федька купила у них полотна на сорочки.
— Ты, сударыня, погоди с нашей хозяйкой сговариваться, — сказал тот, что постарше. — Она собирается дело и лавки продавать. Не сегодня завтра узнаем, кто у нас новый хозяин. Вот к нему и ступай.
— Мне велели госпожу Огурцову сыскать, до других мне дела нет, — отрубила Федька. — Скажите хоть, где квартирует!
— Да на кой тебе ее квартера, когда она от дела отходит? И, может, даже вовсе в Москву съезжает?
С немалым трудом Федька выяснила — купчиха живет тут же, неподалеку, за Перинными рядами, дважды поворотя налево, в собственном доме. За малую плату ей назвали имя любимой горничной — Настасья и присоветовали поклониться перстеньком или сережками — горничная-де большая любительница побрякушек.
Потратив неожиданно много времени, Федька поспешила к живописцу с докладом.
Она постучала. Григорий Фомич отворил.
— Я купила, что велел господин Шапошников, — сказала она. — Сейчас уставлю свертки в своей комнате и переоденусь.
— Как угодно. А то — щи у нас горячие. Барин с господином Крыловым только-только отобедали и уехали. Давайте подам, — предложил Григорий Фомич.
— А что, барин скоро обещался вернуться? — спросила Федька. — Может, мне его дождаться?
— И-и, сударыня! Раньше полуночи не явится! Ступайте в столовую.
Это было великолепно. Федька могла, стянув бумаги из рабочей комнаты, где Шапошников рисовал и писал, вечером вернуть их обратно.
Пообедав, она сперва пошла в палевую комнату, оттуда осторожно прокралась в рабочую и первым делом подошла к мольберту.
Она никогда не видела себя голой — зеркало такой величины было ей не по карману. Оказалось, что даже очень хороша собой, если забыть про рябое лицо. И ноги скрещены красиво, и икры в меру округлы, и коленки узки, но бедра на картине вроде бы пышнее, чем на самом деле, и грудь Дианы-охотницы торчит не так бойко, как ей представлялось. Лица художник не изобразил, и Федька поняла — лицо он возьмет у другой девушки, красивое и гладкое; можно бы из милосердия привести к нему Малашу, пусть и подружка немного заработает.
Потом она подошла к столу и ужаснулась — бумаги там были навалены как попало. Если с такого стола половину утащить, хозяин даже не заметит, — так подумала Федька, но проявила похвальную осторожность. Ей были нужны письма, из коих можно многое узнать. Она сунула их в карман и чуть ли не бегом отправилась в палевую комнатку.
Федька долго думала — оставлять ли письма под тюфяком, брать ли с собой. Товарки-фигурантки могли их найти и прочитать — но и Григорий Фомич мог в ее отсутствие прийти в комнату. Наконец она решила — все равно неприятной беседы с Вебером не миновать, так что лучше прочитать письма прямо сейчас, благо их немного.
Первое начиналось так:
«Любезный Мироброд!
Два дни тому назад поутру очень рано пролетал я чрез Париж, где, взлетев на самый верх одной колокольни, сел там на несколько времени для отдохновения, ибо тогда чрезвычайно устал, облетев, менее нежели в двенадцать часов, около пятисот миль, и притом еще должен был столько же пролететь до того места, куда предприял свое путешествие. Сидя на верху сей колокольни, обозревал я обширные пространства всего города…»
Прочитав эти строки, Федька поняла, что человек такое письмо написать не мог. Однако бумага и чернила — все было материальное. Немало удивленная, она принялась читать дальше — и обнаружила историю о воеводе и щуке, изложенную весьма забавно — как ежели бы дух, сидевший на колокольне, сам видел сверху живорыбные садки и спустился, чтобы узнать о дивных путешествиях огромной щуки. Внизу же было приписано карандашом «от сильфа Дальновида».
Из любопытства Федька взялась читать и второе письмо.
«Любезный Мироброд!
Пробыв несколько времени в Мадриде, полетел я в другой город, и хочу уведомить тебя, почтенный Мироброд, о некоторых там случившихся приключениях.
Я принял вид молодого и пригожего человека, потому что цветущая молодость, приятности и красота в нынешнее время также в весьма немалом уважении и при некоторых случаях, как сказывают, производят великие чудеса, а при столь выгодной наружности не позабыл я представить себя в богатом кафтане.
Захотевши вмешаться сам в здешнее общество, чтоб иметь о нем лучшее понятие, выбрал я себе в проводники одного молодого и знатного человека, с которым надежен я иметь вход во многие домы. Ты, любезный Мироброд, может быть, подумаешь, что проводник мой преважная особа? Нет, друг мой! это молодой повеса, препровождающий всю жизнь в шалостях, которыми утешает родителей, пленяет женщин, разоряет легковерных заимодателей, изнуряет себя, отчего часто бывает болен и тем хвалится, как заслуженный воин своими ранами.
Сей вертопрах, именем Припрыжкин, знает все городские новости и охотно ими со мной делится. Недавно случилось некое происшествие, взволновавшее город.
Некая театральная девка, отменная танцовщица, славилась также и добродетелью своей. Никому не оказывая благоволения, она меж тем главные роли играла. Красотой и дарованиями привлекла она одного молодого дворянина из лучших в городе семей, и так велика оказалась его страсть, что он на той девице тайно обвенчался…»
— Глафира?.. — глазам своим не веря, прошептала Федька. Теперь чтение сделалось куда увлекательнее!
«Однако немного погодя родители сего молодого дворянина приискали ему невесту знатную и богатую, с родней высокопоставленной. Видя преимущества такого брака, сей нежный супруг впал в превеликое отчаяние. Признаться в том, что наперекор родительской воле женился, и тогда уж добиваться развода он не мог. В сем городе развестись мудрено и связано с превеликими неприятностями. Хочешь ли знать, друг Мироброд, к чему его отчаяние сие привело? Он распорядился отправить безвинную супругу к праотцам и тем освободился, чтобы вступить в новый и выгодный брак.
— Позволь, любезный Припрыжкин, — сказал я приятелю моему, — но если весь город про то известен, отчего управа благочиния не возьмет сего господина под арест?
— Сколь плохо знаешь ты свет! — отвечал мне Припрыжкин. — Станет ли кто беспокоиться из-за театральной девки, найденной с удавкой на шее?»
И далее шла преогромная тирада о продажности полицейских чинов. Внизу было подписано «от сильфа Световида».
— Глафира! — окончательно поняла Федька. — Господи Иисусе, куда же я попала?..
Она взяла третье письмо. Там докладывал Мироброду о плутнях и шашнях некого судьи сильф Выспрепар.
Эти имена были ей знакомы — людей, именующих себя сильфами, она подслушала ночью. Но то, что им известна тайна убийства, Федька и представить не могла.
А ведь если господа сильфы знают имя убийцы, то они могут доказать невиновность Румянцева!
Радость Федькина была так велика, что фигурантка чуть не пустилась в пляс, и только тяжелое длинное платье удержало ее от прыжков.
Благословив Бориску, который привел ее в этот дом и тем дал ключ к истории с Глафирой, Федька положила письма на место и поспешила в театр. По дороге она ломала голову, как бы хитро и разумно поговорить с Шапошниковым о Саньке. В том, что живописец в этой компании главный, она отчего-то не сомневалась.
В театре она благополучно избежала встречи с Вебером и проскочила в уборную, где фигурантки готовились к репетиции. Малаша поманила ее, всем видом показывая: случилось нечто приятное. Федька подтащила стул, и обе стали убирать волосы перед одним зеркалом.
— Тебе от Саньки записочка, — чуть слышно прошептала Малаша. — Под платком, возьми тихонько.
— А что ж записочка? — удивилась Федька, восторг которой тут же отразился на лице. Это было первое послание от любимого, и она ощутила, что полет навстречу счастью продолжается, да как!
— А то, что не сам ночью приходил, как уговорились, а утром, когда я в театр входила, сторож Котомкин на меня кавалеру указал. Кавалер и передал.
— А ты?
— А я, когда спрашивать стал, сказала, что Саньку ищут, в толк не возьмут, куда подевался, и что не его одного подозревают.
— А кого ж еще?
— Тс-с-с… Шляпкина.
— Как — Шляпкина?
— А помнишь, Глафира на него в дирекцию нажаловалась, что чуть из-за него глуар не опрокинулся? Вообрази, что было бы, кабы она сверху на сцену вывалилась?
Этот случай Федька помнила, оттого что сама видела спуск глуара, на котором стояла, не держась, Глафира в изящной позе, с распростертыми руками и поставив одну ногу на особую приступочку, которую поддерживали два деревянных купидона. Она была Венерой и слетала с небес, а Шляпкин — или зазевался, или его толкнул Петрушка, как он потом кричал, — встал так, что днище глуара ударилось об его плечо и все это сооружение опасно накренилось. Глафира чудом успела ухватиться за веревку.
— И из-за этого убивать? — не поверила Федька.
— А почем нам знать, что еще между ними вышло? Он-то кричал, что ее когда-нибудь проучит, все слышали.
— Так это когда было? Еще осенью! И что Шляпкин? Как оправдывался?
— А никак. Пропал, с утра не пришел на урок. Коли не явится на представление — будут искать. И еще Мухоморовна врала, будто покойница Глафира была в тягостях…
— Как? Почем ты знаешь?
Мухоморовной прозвали маленькую старушку из костюмерных мастерских. Сыщик управы благочиния, опрашивая всех театральных служителей, и до нее добрался.
— Так говорю ж — я пришла, стояла внизу с Машей-маленькой, а она допоздна была вчера у швей, и они ей рассказали. И тут, откуда ни возьмись, тот кавалер. Здоровенный такой, плечистый! Видать, в армии служил, может, из унтер-офицеров.
— А ведь Мухоморовна может знать правду, — догадалась Федька. — Она же там самая опытная, всем дансеркам платья подгоняет. Коли брюхатость — она точно первая узнает.
— Она и за две недели до брюхатости узнает! — развеселилась Малаша. — Вредная старуха, ой, вредная!
Федька взяла из-под платка записку и спрятала на груди — как если бы шнурованье оправляла.
— Вот, гляди, — Малаша, достала, показала Федьке маленькие сережки с рубинами и тут же завернула их в лоскуток. — Мне к лицу?
— По-моему, не очень, а где ты их взяла? — спросила Федька.
— Тс-с-с… — Малаша опять перешла на шепот. — Мне Платова дала…
— За какие труды?
Федька забеспокоилась — не дай бог, Анюта пытается через глупенькую Малашу подобраться к Саньке, чтобы устроить его встречу со своим откупщиком. А этого делать нельзя, пока всем не станет ясна его невиновность, ведь подозрительный откупщик может сдать фигуранта с рук на руки полицейским сыщикам.
— Ох, матушка, что было!.. Она меня с собой на Итальянскую улицу возила…
— Ну и что?
— Мы там прогуливались, прогуливались, у меня руки-ноги замерзли.
— С ума вы обе сбрели?
— Нет, а ей надо было одну девицу увидать. Феденька, ты знаешь, что ее толстопузый хрыч другую высмотрел и сватается? Ну так она хотела докопаться — кто такова, хороша ли… Феденька, она — знаешь, как Психею рисуют? Ей, я чай, и шестнадцати нет… Плохи Анюткины дела.
— Да уж, — согласилась Федька. — И что она? Ревела?
— Нет, одно твердила: свадьбе не бывать!
— Да что она может?
Малаша пожала изящными плечиками.
— Мы и завтра туда поедем, — сказала она. — Только Платова в мою старую шубку переоденется. Она хочет с горничной из того дома знакомство свести, а я чтобы ей помогала.
— Есть ли где театр без интриг? — безнадежно спросила Федька.
— Она эту свадьбу расстроит, — уверенно заявила Малаша. — Я отродясь ее в такой злости не видывала.
— Меньше бы ты в ее дела совалась.
— Так ведь платит. А мне приданое собирать надо, — призналась Малаша. — Может, если будет приданое, то и Бес на меня иначе глядеть станет? Он-то отчего к Макаровой подкатывался? Оттого, что у нее деньги есть. А ей уже тридцать. Ей-богу, тридцать, мне швея Тихонова сказывала, она шила Наташке платье нимфы, еще когда в Москве замирение с турками праздновали! Помнишь, всех туда повезли танцевать, а мы, маленькие, в школе остались? Ведь и тебя возили!
— Да… — припоминая, сказала Федька. — Мне то ли одиннадцать лет было, то ли уже двенадцать, я амурчика танцевала. А только ты с Анюткой поосторожнее. Мало ли какой вздор она в голову посадит — и тебя впутает.
— А что она может сделать? Разве что к родительнице той невесты прийти и брюхатость показать? — догадалась Малаша.
— Ох, и взбеленится же ее старый хрыч! — Федька невольно рассмеялась.
До репетиции было еще время, она побежала в зал и там, в полном одиночестве, развернула крошечную записку.
«Любезный друг! — так начиналось послание. Федька подпрыгнула и закружилась. Она была счастлива безмерно. Я нахожусь в надежном месте, под покровительством человека, который может мне помочь, — прочитала она далее. — Мне обещано содействие. Как только будет возможно, я вернусь. Друг твой А.»
— Друг твой… — вслух произнесла Федька. — Друг твой…
Она еще раз прочитала записку, подивившись, какой, оказывается, у Саньки четкий и выработанный почерк. И задумалась — выходит, теперь уже незачем сидеть голой перед живописцем?
Федька привыкла жить самостоятельно и, как все танцовщицы, знала, что милость покровителей ненадежна. Из Санькиного послания она поняла, что дело тут таинственное — и впрямь, кому нужен молодой фигурант, чтобы ни с того ни с сего начать его вызволять из неприятностей? Хотя «человеком» Санька мог из соображений секретности назвать и даму. Поняв это, Федька словно с небес наземь шлепнулась. Но, с другой стороны, Санька еще слишком переживал смерть Глафиры, чтобы вдруг оказаться в чьей-то постели.
Решив, что покровитель покровителем, а заработанные ею деньги могут пригодиться, Федька спрятала записочку на груди и вернулась в уборную.
Спектакля в тот вечер не давали, а репетировали.
Вечером Федька неторопливо вышла из театра. Шапошников обещал, что ее не станут преследовать, и было любопытно, сдержит ли он слово. Она пошла через площадь, направилась к Харламову мосту, причем спрямила путь — сперва переулками, потом вдоль Екатерининской канавы. Места были в этот час безлюдные, время от времени она останавливалась и прислушивалась. Снег не скрипел, никто не шел следом. Похоже, Шапошников сдержал слово.
Идти было радостно — и легкая метелица веселила душу, и на груди лежала записка, первая в жизни Санькина записка. «Любезный друг!..»
Федька взяла извозчика, съездила на свою квартиру за чистым бельем и поехала к живописцу. Она хотела поблагодарить его и подробно доложить о визите в огурцовскую лавку, но он отсутствовал. Пришлось лечь спать. Но на сон грядущий она послала-таки Саньке тайный мистический знак — наиграла на клавикордах ту заветную мелодию. И на душе сделалось светло — как от предвкушения праздника…
