Глава двенадцатая

Утром Санька завтракал в обществе Келлера.

— У тебя озабоченный вид, сударь. Здоров ли ты?

— Здоров, — отвечал Санька, — но обо мне в театре сильно беспокоится одна особа. И я хочу дать ей знать о себе.

— Пиши записку, — велел Келлер, — наш человек отнесет и передаст в собственные руки.

Тут-то Санька и растерялся. Он был известный грамотей — делал в каждом слове по две-три ошибки, а запятые не признавал вовсе. Впрочем, в береговой страже он почитался за человека образованного — как-никак, весь «Письмовник» прочитал и «Сказки» Аблесимова. Перо в руки он брал очень редко — а если бы не младший братец, ради которого дома держали чернильницы с перьями, то и не вспомнил бы, когда в последний раз вывел пару строчек.

К счастью, Санька вспомнил, что никогда не писал Федьке записочек, а, значит, она не знает его почерка. То есть самому маяться не обязательно.

Он продиктовал Келлеру послание такого смысла: я-де безопасен, нахожусь в надежном месте и сыскался покровитель, который поможет привести дело к благополучному исходу.

— Кому передать? — спросил Келлер, изложив слова так, как полагается человеку вежливому.

Санька задумался. Если напрямую Федьке — посланец, вернувшись, донесет, что у румянцевской приятельницы на роже черти горох молотили. А было же с ней условлено, что посредницей станет Малаша, та хоть прехорошенькая…

— Фигурантке Маланье Тихоновой. И спросить ее потихоньку, как там, в театре, что обо мне говорят…

— Будет исполнено.

Келлер вышел, пропадал минут десять, вернулся и сказал, что записка отправлена.

— А теперь собирайся, сударь, в гости.

— Куда?

— К госпоже Лисицыной.

По Санькиной физиономии Келлер понял, что дама подопечному не слишком понравилась.

— За все платить надобно, — сказал он. — Тебя из неприятностей вытащат, а ты послужи — дело-то несложное, махать за ветреницей.

— Какая она ветреница? — удивился Санька. — В ее-то годы?

— Она у нас шалунья, — загадочно ответил Келлер. — Ты по роже не суди, она по амурной части такое выделывает, тебе и не снилось. Слушай — она станет тебя зазывать на свой вечерний прием, искокетничается, ты не соглашайся, выдумай что-нибудь. Скажи — в иное место зван, к знатным особам. Она учнет делать тебе авансы. Тоже держись стойко.

— Это будет нетрудно, — буркнул Санька, страх как не любивший крупных грудастых дам.

— Но намекни — может быть, когда-нибудь…

— Когда рак на горе свистнет.

— Шутить я не хуже твоего умею, — сообщил Келлер, — а то и получше. Мне за шутки деньги платят. Эта госпожа Лисицына, коли с умом за дело взяться, поможет нам побольше узнать про убийство Глафиры Степановой… Я не вру, чтобы тебя к ней в постель таким манером загнать. Как раз в постели тебе делать нечего. И знаешь почему?

Санька совсем растерялся. Такая новость — а Келлер бубнит со скучным видом! Можно ли ему верить?

— Не знаешь… Растолкую. Наша госпожа Лисицына притворяется, будто страстно любит супруга. Надо сказать, удачно притворяется, вашим театральным лицедейкам бы у нее поучиться. А сама бегает ночью к кучеру — парень он видный. Ублаготворяет, надо думать, знатно. Коли ты сразу к ней под одеяло прыгнешь, может статься, окажешься тому кучеру недостойным ривалем. И она сразу на тебе большой дубовый крест поставит.

— Это почему ж недостойным?!

Санька знал, что Анюта весьма им довольна, и сильно обиделся.

— А потому — я к тебе в штаны не заглядывал и богатства твоего не знаю. Кучер же богато природой одарен, а она, видать, именно это качество в мужчине ценит. Потому ее и нужно подольше водить за нос. И не просто так — а с намеком: коли она-де свободна была бы, так ты бы первый к ней свататься прибежал.

— Этого еще недоставало!

Он прошелся взад-вперед, всем видом показывая недовольство.

— Ты должен ей понравиться, — уверенно сказал Келлер. — Она очень рано вышла замуж. Ее взяли за красоту из бедного житья. А она умна, понимает — за мужа надобно держаться. Потому никаких светских любовников за ней не числится. Кучер — тот для плоти. У нее никогда не было романа с молодым человеком, красивым и стройным, как сильф, понимаешь? Пусть ее душа заговорит — разумеется, если у нее еще осталась душа, а статочно — при последнем издыхании… Не беспокойся — тебе и делать ничего не придется. Покровитель твой снабдил отменным талисманом! Только болтай о себе поменьше.

Келлер указал на перстень.

— Это любовный талисман?

— Считай, что так.

Санька вздохнул.

— Конечно, ты, сударь, можешь в любую минуту покинуть нас и вернуться в театр, — ехидно сказал Келлер. — Но тогда ты лишишься покровительства знатной особы — это раз. Два — тут же попадешь в объятия управы благочиния — и толкуй ей, где ты провел ту ночь. А три — вылетишь из фигурантов. Театральное начальство не больно тобой дорожит — а ты ведь уже четвертый день в театре не показываешься. Так что оставайся-ка ты сильфом и выполняй приказы покровителя, это тебе лишь на пользу пойдет.

— Отчего вы — сильфы? — спросил Санька.

— Оттого, что мы всюду проникаем незримо, почти бесплотно, и видим то, чего простые смертные видеть не должны. Это выдумка Жана — но выдумка отличная, — сказал Келлер. — Он придумал нам славные имена. А потом из нашей добычи будет составлен новый журнал, который разойдется по столице огромнейшим тиражом — в тысячу двести или даже тысячу пятьсот книжек! Слыхал ли ты когда про такой журнальный тираж? Для столицы и пять сотен — много. Жаль, что ты не пишешь — мы бы тебе тоже имечко придумали. А так ты пока — безымянный сильф. Но с твоей помощью будет написано немало писем для «Кабалистической почты». Погоди, сударь, — а ты что, вообще никогда писать не пробовал?

— Нет! Не пробовал! — заорал Санька.

— Ну и черт с тобой, не пиши. Так вот, мы добываем правду для нашего журнала, а правда — товар редкий. Имен мы не назовем, да черта ли в именах? И так все узнают, о ком мы пишем. И даже весьма известных в обществе лиц узнают! Жан готовит письмо о человеке, которого ты непременно знаешь, напишет — дам почитать. А теперь перестань злобствовать, вот-вот явится волосочес.

Санька смаху шлепнулся на кушетку. Он не знал, как передать свое возмущение. Его горе, его судьба — выходит, лишь повод, чтобы компания типографщиков печатала околесицу?

Открывает красоту! — бодро горланил Никитин. Он ворвался, хлопнул по плечу Келлера, вскочил на табурет и продолжал петь, потрясая руками, радостный и беззаботный.

— Слава те, Господи! Сдаю тебе нашего голубчика с рук на руки, — сказал Келлер. — Умаялся ему умные мысли внушать. А у меня еще полно работы. Туманский сказал, что загадку мою про перышко берет, но велел писать не столь пространно.

— А дал ли что за образец? — поинтересовался Никитин.

— Нет, да образец у меня в голове имеется, — и Келлер продекламировал:

— Царь Небесный! — воскликнул Никитин. — Какую древность ты помнишь! Это же пиита Тредиаковского!

— Ну и что? Загадка-то хороша. И лучшей загадки про клавесин я не знаю. А каков лаконизм? «Стоит древесно, к стене примкнуто» — ни одного словечка лишнего! Ладно, я в кабинет пошел, рабочая-то комната занята.

— Опять приступ малеванья?

— Он самый.

Келлер и Никитин дружно и громко вздохнули.

— А виньетку-то он изготовил? Хоть одну?

— Да, вот виньетка, и отменная.

Келлер показал Никитину листок. Санька тоже потянулся к бумажке. Там был изображен тушью двухвершковый старичище с длинной бородой, по видимости седой, в шапке особой конической фигуры и длинном платье, усеянном звездами, в поясе с изображением двенадцати крошечных знаков Зодиака. В руках он имел трость, которая была свита, по подобию модных соломенных тросточек, из трех ветвей; на шее, как щеголеватая красавица, имел большой медальон.

— Это кто ж, Астарот? — спросил Никитин.

— Он самый.

— А мы где ж?

— Сильфов он еще не рисовал. Жан с утра привез черновики писем, и надобно их сегодня свезти к Моське.

— Как будто Моська в состоянии оценить тонкости русской речи!

— Надо, брат Дальновид.

— Свезу, брат Выспрепар… Что ж это волосочес не идет?

Санька до той поры жил лишь театральными заботами, радостями и интригами. Мир типографщиков был ему чужд совершенно. И ему очень хотелось обратно в театр, в уборную береговой стражи, и на лестницу, ведущую к сцене, где так приятно услышать Анютин шепоток: «Буду ждать тебя в карете…», и даже в какой-нибудь закоулок, где можно обо всем потолковать с Федькой, — желательно темный закоулок, чтобы не видеть рябого лица.

И он вдруг решил — хватит. Неведомо, что может, а чего не может подозрительный покровитель с черной левреткой.

Неведомо, какой прок от писанины в журналах. Обещаний — прорва, а что на самом деле — один бог знает; а сдается, что сплошная загадочная болтовня. А от непонятного нужно держаться подальше.

Мысль была простая — сбежать. При первом удобном случае — может, в Гостином дворе, может, прямо на Невском. Сперва можно укрыться у Гриши Поморского, узнать от него, что делается в театре. Потом через Гришу вызвать на свидание Федьку. Может, и убийца давно найден, а эти штукари морочат голову?

Волосочес опять изготовил из него модного красавчика. Потом перед зеркалом уселся Никитин — ему тоже хотелось блистать. Потом оказалось, что время обеденное. Наконец выбрались из дома и поехали на Фонтанку, к госпоже Лисицыной.

— Ты, брат, главное — молчи и мечи огненные взоры, — поучал Никитин. — И позы принимай, позы! Рукой вот этак делай!

Санька молчал и дулся. Он не желал слушать Никитина. Причина была не только в госпоже Лисицыной. После ночного приключения во дворце Санька его побаивался. Этакий крошечный, шумный, чем-то похожий на крикливого попугая, — и отважно кинулся в ночное побоище, что там натворил — неизвестно; может, сам же отправил бедного старого священника на тот свет; а может, и соврал, кто его разберет…

Оказалось, что госпожа Лисицына съехала со двора, понеслась по лавкам, взяв с собой чтицу, госпожу Суходольскую. А такие вылазки менее двух часов не длятся, и то — если даму не занесет в гости к мужниной родне.

— То бишь, она может оказаться или у Васильевых, или у Ухтомских? — уточнил у привратника Никитин.

— Да, ваша милость.

— Ну и дурак же я! — воскликнул Никитин. — Поехали прочь! Она точно у Ухтомских.

И, когда сани отъехали подальше, сказал Саньке:

— Вот видишь ли, так вышло, что те господа, которых мы во дворце поколотили, и есть братья Ухтомские. Я чай, валяются сейчас у маменьки своей с синяками и шишками. Может, кто и с поломанной рукой.

— Ухтомские?

— Помнишь, я спрашивал, не примечал ли ты их в театре?

— Помню.

— Ну так, сдается, они к смерти госпожи Степановой основательно причастны. А их маменька — супругу нашей госпожи Лисицыной родная сестрица. Ты запоминай родство-то, пригодится. Был основоположник рода — Петр Васильевич Лисицын, единственный сын Василия Лисицына, обер-офицера драгунского полка. У него было четверо… нет, для простоты — трое детей. Про четвертого потом расскажу. Старшая — дочь Марья, средний — сын Николай, младшая — дочь Екатерина. Марью отдали замуж за князя Степана Ухтомского, у нее сыновья Орест и Платон, оба конногвардейцы. Екатерину отдали за отставного кирасирского полковника Васильева. У нее дочь Марфа. Николай Лисицын был женат не помню на ком, детей не случилось, жена померла, он взял молодую — это и есть госпожа Лисицына. Со всем этим семейством тебе, брат сильф, придется познакомиться.

— Для чего?

— Для того, что так угодно твоему покровителю. Ты, видно, еще не понял, что он — особа влиятельная.

— Да кто он таков?!

— Сего пока сказать не могу.

И Санька еще более уверился, что ему морочат голову и водят за нос.

Нужно бежать и узнать хотя бы часть правды. Он уже боялся верить любому слову Никитина или Келлера. Слов-то было много — но вот искать Сеньку-красавчика, посредника между Глафирой и ее загадочным обожателем, эти господа, похоже, вовсе не собирались. А только плетут околесицу про незримых и всевластных покровителей.

Когда, прогулявшись по лавкам и купив для Саньки всяких модных безделушек, вроде пряжек и пуговиц, Никитин привез его домой, там их ждал Потап и доложил: в театре побывал, записку передал, в ответ услышал, что о господине Румянцеве беспокоятся, но нашелся-де и другой подозреваемый, а кто таков — того ему Маланья Тихонова не объяснила.

— Ф-фух! — ответил Санька. На душе полегчало. Теперь, выходит, можно и возвращаться — с риском схлопотать немалый штраф, ну да это пустяки, деньги на то и круглые, прикатятся, укатятся, опять прикатятся. Тем более — на носу премьера русской комической оперы про ямщиков, наверняка будут наградные.

— Ты пришивать пуговицы умеешь? — спросил Никитин. — Вот и займись. Вечером поедем с визитами.

Но что-то помешало, визиты не состоялись, Санька остался в гостеприимном доме. Он помышлял о немедленном бегстве, но сильфы, как видно, предусмотрели такую возможность: Никитин убежал, зато вернулся, исполнив какие-то поручения, отставной унтер-офицер Потап и засел в гостиной, да не просто так, а с книжкой о приключениях Бовы-королевича.

Драться с Потапом, чтобы вырваться на свободу, Санька побоялся. Он пошел бродить по дому, чтобы составить мнение о его планировке. Будь фигурант пограмотнее, он сравнил бы строение с критским Лабиринтом, в коем где-то сидит быкоголовый Минотавр. Но он знал из мифологии главным образом Юпитера, Меркурия, Венеру, нимф, сатиров, то есть тех, кто попадался в балетах.

Коридоры в доме соединялись под какими-то диковинными углами и выделывали выкрутасы. Санька, озабоченный поиском таких дверей, что сразу вели бы на улицу, по которой можно удрать, не увязая выше колен в сугробах, повернул налево, потом повернул направо, в незнакомый закоулок, и, пройдя с дюжину шагов, уткнулся в дверь. Она оказалась открыта, и Санька вошел в большую комнату, которая освещалась лишь огоньком лампады, висевшей в углу перед образом Николая-угодника.

В комнате пахло так, как за кулисами перед премьерой, когда привозят новенькие декорации и задники, на которых только-только высохла краска. Санька вздохнул — и затосковал. Если бы не рост — он стал бы уже вторым дансером, блистал, и все кричали: «Браво! Фора!», а к ногам летели б из партера кошельки с деньгами…

Санька любил театр, секунды торжества на сцене, и нельзя сказать, что жил ради них, — торжество-то достается дансеру, исполнившему арию, а береговая стража, стоя у него за спиной, только улыбается в лад. Скорее уж жил ради общей радости, когда последние звуки музыки смолкли, премьерный спектакль окончен, но публика бьет в ладоши, не унимается, показывая, сколько она всем довольна, в том числе — и слаженными движениями береговой стражи.

Запах разбудил тоску, Санька повесил голову. Но долго стоять столбом он не мог — огляделся по сторонам. Комната была обставлена странно — посередке возвышение в поларшина, а на нем — что-то вроде театрального топчана. Вдоль стен — какая-то еле видная мебель, на столе — вроде бы двусвечник.

Санька зажег свечки от лампады и тогда уж увидел главное в этой комнате — мольберт, который был укутан тряпицей. Он понял — в доме живет кроме балетного фигуранта еще и живописец. Из любопытства Санька снял тряпицу — и обнаружил целую картину, посреди которой была обнаженная женщина. Лица художник еще не намалевал, но тело, на Санькин взгляд, было восхитительно — лучше даже Анютиного.

Он несколько минут глядел на женщину, лежавшую в вольной позе, как если бы спала, проснулась и приподнялась на локте навстречу солнечным лучам из окошка. Он улыбнулся ее изящному колену и ножке с высоким выгнутым подъемом. Безмолвно похвалил небольшую, но округлую, как яблочко, грудь. Талия у безликой незнакомки тоже оказалась хороша.

Вспомнив, для чего сюда забрался, Санька выглянул в окно и увидел сад. Тут он понял, что дом больше, чем ему казалось: когда его привозили во флигель и увозили оттуда, он видел переулок и двор с тропинкой, а выходящих в сад окон не заметил.

Задув свечи и поставив двусвечник на прежнее место, он вышел из комнаты озадаченный. Оказывается, здесь бывает красивая женщина — а Никитин божился, что у них мужское царство, даже стряпухи нет. Решив, что постарается ее увидеть, Санька пошел к Потапу, а вскоре приехал откуда-то Келлер и объявил, что сегодня ночует в этом доме. Сели за поздний ужин, во время которого подали бутылки с венгерским вином, и Саньку к постели доставляли уже чуть ли не в охапке.

Ночью фигурант проснулся от некого естественного желания. Он встал, желание удовлетворил и задумался — а не сбежать ли? Время такое позднее, что все давно спят, можно потихоньку выбраться и уйти. Гриша Поморский наверняка впустит и расскажет новости. Есть, правда, деликатное обстоятельство — брать или не брать новую одежду, которую ему изготовили за немалые деньги. Расставаться с ней жалко… да еще перстень… Ведь ежели продать его — то год можно жить припеваючи! Сбежать в Москву, а лучше — в городок попроще, в Тверь или в Калугу, пойти по стопам Сеньки-красавчика, найти богатую вдовую купчиху да и жениться… и ко всем чертям послать береговую стражу…

Сражаясь с совестью и почти одолев ее доводами рассудка, уже мысленно поселившись в хорошем доме и помимо увесистой супруги обзаведясь любовницей, на той грани сна, где еще и действительность можно ощутить, и видения являются, Санька услышал голоса, довольно громкие.

— Заноси, заноси, — командовал незримый мужчина. — Боком… боком… так…

Мигом оказавшись у двери, Санька приоткрыл ее, сделав щель, которая позволила слышать лучше.

— Вот корпия и бинты, — зазвенел никитинский голосок. — Может, я доктора привезу?

— Сами сделаем перевязку. Выспрепар, не путайся в ногах… Потап, клади его… Григорий Фомич, где водка?

— Световид, ты ранен! — воскликнул Никитин.

— Ну, ранен, это не повод вопить на весь дом. Сперва его перевяжем, у меня только плечо задето. Закрой дверь, комнату выстудишь.

— Дивом, дивом спаслись! — сказал Келлер.

— Ты вот что, Выспрепар… ты сходи в сарай и принеси веревок, там должны быть какие-нибудь старые вожжи… а ты, Дальновид, помогай мне врачевать… разрезай на нем рубаху и держи его крепко…

— Вот водка, Дмитрий Иванович, миска, плошка…

— Подвинь сюда стол.

Незнакомый мужчина распоряжался по-хозяйски. Санька вспомнил того кавалера, который издали его разглядывал, — он, что ли?

Мимо двери быстро прошел Келлер со свечкой, оберегая ладонью огонек. Санька замер, но Келлеру было не до него.

Странные дела творились в этом доме.

— Не послать ли записочку Моське? — спросил Никитин.

— Рано, друг мой… да держи же его!.. Господину Моське мы доложим, когда все раскроем. И я хотел тебя просить — коли у нас такие новости, придержи, бога ради, Миробродовы творения, никому их не показывай.

— Обидится. От обиды он вредный делается…

— Знаю. Да только придется с ним как-то договориться.

— Ты уж сам, Световид, тебя он, может, и послушает.

— Не послушал же, когда я пытался предотвратить эту нелепую ссору с Княжниным. Жан, говорил я ему, этот господин был к тебе добр, а недостатки и нестроения есть в каждом семействе, и все женщины некстати языкасты. Нехорошо писать комедии про семейство своего благодетеля. Просто — нехорошо, как бы ты на него вдруг ни озлился. Так нет же — вместо того, чтобы спрятать свою «Бешеную семью» в сундук, снес ее в театральную дирекцию.

— Помяни мое слово — сцены этой опере не видать.

— И слава богу, Дальновид.

Санька вспомнил круглолицего юношу, которого все считали талантливым. Оказалось, этот неуклюжий гений был еще и несговорчивым.

— Но если он поймет, что издание «Каббалистической поч ты» откладывается…

— Ничего не случится, он свои переводы и письма не заберет — ведь больше они в столице никому не нужны. А если и заберет — то потом когда-нибудь, найдя других издателей.

— А не обратится ли он сгоряча, через Моськину голову?

— Будем молить Бога, чтобы он до этого не додумался. Тот господин может, выслушавши да Миробродовых творений начитавшись, посмеяться от души и слишком рано дать им ход.

— А знаешь, Световид, я бы предупредил Моську, — сказал Келлер.

— Тут ты прав. Я сейчас же напишу ему. А Потап рано утром отнесет записку. Мы доведем все это дело до сведения двора, но не сейчас и не так.

Санька слушал, затаив дыхание, и при последних словах Световида перекрестился. Кто же эти люди, чем занимаются, в каких боях получают раны, и отчего все это должно быть занимательно для самой государыни? Уж не заговорщики ли они?

О последних у фигуранта было самое туманное понятие — как и все танцовщики, он мало интересовался о событиях за пределами театра. Разве что новости светской и придворной жизни ему любопытны — не знать придворных сплетен в столице было признаком феноменальной глупости. Даже торговки ветошью могли сообщить, кто из придворных дам выходит замуж, кто из кавалеров к кому сватается, и во сколько обошлась государыне новая коллекция камей и медалей, купленная по ее приказу в Париже.

Однако даже береговая стража знала о несогласиях между государыней Екатериной Алексеевной и ее сыном Павлом Пет ровичем; знала, что «молодой двор» в Гатчине противостоит «старому двору» в столице, и из этого вырастает множество опасных интриг. Хотя государыня и не посылает знатных заговорщиков на эшафот, тех несчастных, что им служат, ждут многие неприятности, и их жизненный путь завершится, скорее всего, на сибирской каторге.

Немудрено, что Санька перепугался. Зная, что население подозрительного дома не спит, он решил отложить побег на сутки. И стал слушать дальше. Но больше двор и загадочный господин Моська не поминались, а Световид рассуждал о медицине, выказывая в ней некоторые познания.

В береговой страже не было принято обращаться к докторам — лечились сами, умели вправить вывихнутый сустав, растереть больное место, истребить горячку. Санька и сам кое-чему научился — и его перевязывали, когда «машина Славы», она же глуар, чересчур быстро спускаемая машинистами, ободрала ему плечо, и он перевязывал растяпу Бориску, налетевшего в темноте на угол, да такой острый, что кожа на виске оказалась рассечена, будто ножом. Поэтому Санька мог оценить знания Световида и его спокойствие — мало приятно, когда тебе промывают рану водкой.

Потом все стихло. Но из сего не следовало, что заговорщики спят. Санька опять забрался под одеяло, вытянулся во весь рост и подумал, что неплохо бы запасти впрок этого удовольствия — обычно все постели были ему коротковаты.

Наутро явился Никитин — осунувшийся, насколько это было возможно при его маленькой худенькой рожице.

— Вставай, сударь. Уж сегодня-то мы должны эту чертовку изловить.

Санька уныло полез из-под одеяла. Махать за дородной щеголихой Лизой ему совершенно не хотелось.

— Ну вот выше ты меня чуть ли не на аршин, — сказал Никитин, глядя на долговязую фигуру в исподнем. — И это единственное твое преимущество. И что же? Дуры бабы от тебя млеют, а от меня — нет!

— Хочешь, сведу с доброй девкой? — спросил Санька. — Ей бы замуж выйти за хорошего человека и дурь из головы бы выкинуть.

— А кто такова?

— У нас в театре служит. Ростом, поди, тебе под стать, сложена отменно, одна беда — оспа ее попортила, — прямо доложил Санька. — Вот ее никто из наших замуж и не берет, а кого кроме наших она знает? А девка — золото, добрая и… и предана будет до гроба!

Санька считал, что выразился наилучшим образом и немало был удивлен, когда Никитин расхохотался. Это было даже обидно.

— С лица не воду пить, — буркнул он. — Ежели б ты с ней поладил, горя бы не знал, она и заботливая, и честная, я ее со школы знаю… а рожу-то притираниями замазать нетрудно… Когда она на сцене намазанная пляшет, ввек не догадаешься, что болела. И оспа только лицо рябым сделала, ресницы и волосы пощадила, а то бывает, что вылезают, бывает, что и слепнут…

— Намазанная, выходит, хороша собой?

— Да, — неуверенно ответил Санька, пытаясь вспомнить Федьку в наряде нимфы или поселянки. И вдруг увидел — прямо перед глазами, и вдруг понял — если бы не оспины и не потемневшее лицо, была б хороша…

— Ну так отслужишь нашему покровителю — тогда и сведешь, — сказал Никитин. — Перстенек не потерял ли? Гляди — дорогой, дороже всего этого домишки.

— Домишко тоже не дешевый, — заметил Ркмянцев. — Тут драгунский полк на постой разместить можно.

— Это верно. Я тут сперва блуждал и в разные концы забредал.

— Дом покровителю нашему принадлежит?

— Нет, другому человеку. А коли та фигурантка так хороша, как ты сказать изволил, чего ж сам на ней не повенчаешься?

Санька ничего не ответил. Не мог же он сказать щупленькому крошке Никитину, что для него и рябая сойдет. Поглядев на новоявленного приятеля свысока, Санька подумал даже, что Федька для этого карлика чересчур хороша. А рожа — что рожа? Впотьмах оспин не видно.