Глава седьмая

Вечером Федьке пришлось врать напропалую, объясняя, отчего ее не было утром на занятиях.

Вебер пригрозил, что в следующий раз оштрафует, и она побежала в уборную — переодеваться. Ей с товарками предстояло изображать бесплотные тени в опере «Орфей и Эвридика».

— Где ты пропадала? — тихонько спросила подружка Малаша, такая же фигурантка.

— Деньги зарабатывала.

— Любовника завела?

— Да нет… потом расскажу…

Но на самом деле Федька даже не представляла, как станет рассказывать Малаше о своем финансовом приключении. Оно было не то чтобы странным — из всех женских способов добывать деньги этот не худший, и множество девок крутится вокруг Академии на Васильевском острове, которая нуждается в их услугах, — но каким-то подозрительным.

Господин Шапошников утром привел Федьку в большую, жарко натопленную, светлую комнату, которая впридачу была уставлена белыми ширмами. Посреди имелось возвышение, крытое полосатой турецкой тканью, на нем — нечто вроде топчана.

Шапошников был в штанах и рубахе с закатанными рукавами, в длинном пестром переднике, о который, сдается, и кисти вытирал. Завязки передника туго охватывали крепкий стан. И парика живописец не надел — оказалось, что его голова коротко острижена, а цвет волос — русый, даже, кажется, рыжеватый. Это Федьку не удивило — пусть молодые вертопрахи по два часа сидят в кресле под руками волосочеса, взбивающего их космы до необъятной величины, а Шапошников уже не в тех годах, да и смысл его жизни явно не в том, чтобы блистать на гуляньях буклями и тупеем.

— Раздевайтесь, ложитесь вот в этой позе, — живописец показал Федьке рисунок. — Опирайтесь на локоть, немного прогнувшись, а левую руку протяните… Ну, располагайтесь, сударыня.

Фигурантка скинула шлафрок и приняла заданную позу. Чувства неловкости не испытывала. Накануне, когда хозяин дома пожелал разглядеть ее тело, она была малость не в своем уме: желание раздобыть денег и помочь Саньке затмило рассудок. Сейчас же повода смущаться больше не было — Шапошников уже видел ее голой.

К тому же он не приближался и даже позу ее поправлял словесно. Федька привыкла к тому, что танцмейстеры хватают за руку или за ногу, чтобы привести их в должное положение невзирая на боль у танцовщика, считала это естественным и даже удивлялась — надо же, какая деликатность.

Листок с наброском лежал на топчане, и по нему она выверяла позу, но сперва не получилось, как она ни вытягивала подъем и ни сгибала колено.

— В чем дело, отчего вы, сударыня, возитесь и елозите? — спросил живописец.

— Ежели ступня будет сюр-ле-ку-де-пье, то колено окажется слишком впереди. А если правильно уложить колено, то ступня не на месте, — ответила она.

Шапошников балетное словечко знал — переспрашивать не стал.

— Покажите и так, и этак, — велел он. — Замрите… Ну, ясно!

И рассмеялся.

— Лежите, лежите, — приговаривал он, согнувшись над столом, где лежали все живописные причиндалы. — Не двигайтесь.

Он делал другой набросок, поглядывая на Федьку и усмехаясь. Работал он быстро, через несколько минут дал ей новый листок со словами:

— Вот ваша поза. Ту я рисовал по воображению, вот одна нога и вышла короче другой.

Тут и Федька засмеялась.

— Когда я на вас не смотрю, сударыня, вы можете расслабиться. Но, как только погляжу, принимайте позу, — велел Шапошников.

Бянкина кивнула, и некоторое время они молчали.

— Сейчас вам полагается отдых, — сказал живописец. — Пройдитесь, расправьте затекшие члены.

Чувствуя себя непринужденно, словно Ева в раю, Федька сошла со своего постамента и направилась к печке — разглядывать сине-белые изразцы.

— Вы можете накинуть шлафрок, — подсказал Шапошников.

— Мне не холодно, — ответила Федька, не оборачиваясь.

— У вас отменная линия шеи. Стойте, я зарисую.

Федька усмехнулась — про шею она знала, и, когда собиралась выйти к художнику, нарочно окрутила голову косой так, чтобы подчеркнуть красоту. Если бы только можно было всю жизнь поворачиваться к зрителям то боком, то спиной, и никогда — лицом…

— Сдается, вы уже не впервые позируете.

— Впервые.

— И не смущаетесь?

— Мне нужны деньги. Тут не до смущения.

— Да, заплачу я вам неплохо. Должно быть, срочно требуется новое платье?

— Нет, сударь. Я не охотница до нарядов.

— А жаль. Задолжали за квартиру?

— Нет, боже упаси.

— Видели у ювелира прехорошенькие сережки?

— Сережки меня не украсят.

— Так на что же фигурантке деньги?

— Не ваше дело, сударь. Я позирую, как велено, а вы будете платить, как уговорились.

Брякнув это, Федька испугалась — с человеком, который вздумал платить за сущее безделье, надо бы полюбезнее. Но он ничего не ответил — видно, понял, что не обо всем можно спрашивать.

Следующие два часа разговоров не было — только слова о перерыве, краткие и холодные.

А затем свет покинул комнату, и работать художнику стало невозможно.

— Вы свободны, сударыня, — сказал он. — Предлагаю и эту ночь провести в моем доме.

— Но я могу утром прийти в любое время.

— Мне бы хотелось, чтобы вы ночевали здесь. Тогда я буду благонадежен, что на ногах ваших не будет следов от подвязок, а на стане — от шнурованья. Коли угодно, вы можете сейчас отправиться по своим делам, но постарайтесь до полуночи вернуться.

— Я схожу домой, а оттуда в театр, — сообщила Федька.

— Также прошу вас, когда вы будете в моем доме, знать лишь палевую комнату и гостиную. В другие помещения нижайше прошу не ходить.

Федька подумала: не иначе, воровства опасается. Это было неприятно — да приходилось смириться.

— Если у вас есть в услужении женщина, пришлите ко мне ее, я одна не управлюсь со шнурованьем, — сказала она.

— Я сам вам помогу. Поверьте, немало женщин доводилось мне сперва раздевать, потом одевать.

Так он еще и хвастун, подумала Федька, хвастун почище фигуранта Сеньки-красавчика, который, прежде чем осесть у купчихи, сбился со счету — столько раз его заманивали в страстные объятия.

— Извольте, сударь, — преспокойно ответила она.

Потом в палевой комнате, надев сорочку, чулки и юбку, накинув платье, она позвала Шапошникова, и он взялся за дело. К Федькиному удивлению, он очень ловко разбирался со шнурами, одни ослабляя, другие подтягивая, пока талия не была схвачена тесно, но без свирепости.

— Благодарю вас, — сказала Федька. — Теперь мне нужен гребень.

— Сейчас принесу.

Пока он отсутствовал, фигурантка распустила косу. Пышная прическа ей не требовалась — чтобы добежать до театра, довольно заправить косу под шубку, а на голову накинуть большой платок, в театре же есть волосочесы.

Вручив гребень, Шапошников некоторое время наблюдал, как Федька чешет косу.

— У вас хорошие волосы, — сказал он. — Я бы охотно написал вас в виде нимфы с распущенными волосами.

— За соответствующее вознаграждение, — ответила она.

Пожалуй, именно слова о волосах и нимфе заставили ее насторожиться. Что-то в них было неправильное, вносящее разлад в уговор между живописцем и натурщицей. А что — она объяснить не могла.

Эти слова смущали ее, пока она не оказалась в театре и не попала под обстрел — всем непременно нужно было, чтобы она по секрету рассказала, где прячется Румянцев.

— Вот как бог свят, не знаю! — отвечала Федька. — А что, светики, не сказывали, когда Глафиру отпевают? И не слышно, кому ее роли достанутся?

— Пока еще нет, — сказала Наталья. — Думаешь, тебе хоть один выход перепадет?

— Нет, не перепадет. Рожей не вышла, — преспокойно заявила Федька. Было не до ссор — уже звали на сцену.

Бесплотные тени должны были мелькать у самого задника, изображавшего замогильный пейзаж с непременной водой — на сей раз с адской речкой, то ли Стиксом, то ли Коцитом, то ли Ахероном. Остановившись в скорбной позе — с наклоненным станом и опущенной головой, с отставленной назад ногой и рукой, словно указующей на свежую могилу, — Федька оглядывала ту часть сцены, где томились тени, в ожидании всяких забав и проказ. Береговая стража именно в таких унылых эпизодах развлекалась, как умела, и однажды из-за Васьки-Беса на всех чуть штраф не наложили: он принялся скрести задник там, где рукой кого-то из помощников декоратора изображены были развалины замка.

— Ты чего? — шепотом спросили его.

— Клад ищу.

Это услышали Сенька-красавчик и Петрушка. Хотя фигуранты и привычны сдерживать чувства, но хохот все же прозвучал и оказался заразнее всякой чумы.

На сей раз Васька не шкодил, и более того — поглядывал туда, где стояли фигурантки, одинаково склонившись и потупив взоры. Первой это заметила Малаша, тихохонько шепнула — тогда и Федька стала с любопытством поглядывать на Беса, ожидая очередной затеи. Но так и не дождалась.

В антракте ее вызвали к начальству — из-за Саньки. И там она побожилась, что понятия не имеет, куда сбежал фигурант. Оказалось, правильно она сделала, что не озаботилась его убежищем, — теперь хоть совесть была чиста.

Оставалось только предупредить Малашу — и сделать это в самую последнюю минуту, прямо на сцене, пока стояли в фигуре. Когда танцуют дансеры или поют, стоя у рампы, певцы, — береговая стража всегда перешептывается, почти не раздвигая губ, иначе совсем тоскливо.

— Коли тебя Санька станет искать — передай, что я все улажу, — сказала Федька. — И никому ни слова, слышишь?

— А как уладишь-то? — удивилась Малаша, распахнув огромные светлые глазищи.

— Потом расскажу, — пообещала Федька вовсе не собираясь ничего рассказывать. — Скажи, еще дня через два пусть приходит, и тогда будут изрядные новости.

Она не была уверена, что сумеет за это время выпросить у Шапошникова довольно денег, но очень хотела, чтобы так получилось.

В уборной, после спектакля, Федька уже ничего важного не говорила. Там было о чем потолковать — перемывали косточки молодым хористкам, которые со сцены делали знаки господам в партере.

Зная, что блистать тонкой талией сегодня уже не придется, Федька зашнуровалась кое-как и выскочила из уборной первая. Ей вовсе не хотелось, чтобы береговая стража пронюхала, что она не ночует дома. Поэтому из театра она решила сбежать не через черный ход, а более сложным способом — через ворота, которые служили для вноса и выноса декораций. Они, к счастью, были открыты, — близилась премьера «Ямщиков на подставе». И служители ночью, чтобы не мешать репетициям, готовили все необходимое — вносили и устанавливали деревянные сооружения, задники, мебель.

Для пущей надежности Федька решила не искать извозчика на Карусельной площади, а, не оказывая себя в свете фонарей, спуститься к Екатерининской канаве, перебежать ее по прочному льду, а там закоулками выйти на Садовую. И ничего, что придется брести по колено в снегу, — для такой беды есть подшитые кожей валенки. Это Дуня Петрова, добившись звания и жалованья дансерки, может ходить зимой в туфлях и разъезжать в экипажах, а фигурантка Бянкина и в валенках побегает — оно и для ног полезнее!

Может, другая не отважилась бы на такой подвиг, но Федька любила петербургские каналы, канавы и речки. Она знала, что они для нее безопасны.

В детстве ей пришлось года два жить в Москве, и она хорошо помнила свои ощущения, когда вернулась в столицу: несравнимо больше воздуха над Мойкой, Фонтанкой, даже Крюковым каналом, не говоря уж о Неве. Город был разрезан на части этими изогнутыми огромными коридорами, полными воздуха. Правда, не всегда он свеж, летом «благоухание» становилось иногда невозможным, особливо на Екатерининской канаве возле Сенной площади, — там какой только дряни в воду не кидали… Но зимой можно было дышать полной грудью и радоваться.

Если пройти подальше к Садовой, то был деревянный мост, поставленный лет тридцать назад и прозванный Харламовым — повезло жившему рядом с ним статскому советнику, никаких усилий не приложил, а прославился. Но питерские жители зимой наловчились спрямлять пути, и по льду проложили заметные даже при лунном свете тропинки.

Ночь была морозная, снег поскрипывал под валенками, но вдруг Федьке показалось, что скрип какой-то странный, более торопливый, чем ее шаги. Она пошла чуть медленнее — и поняла, что ее догоняют. Тогда Федька остановилась — незримый преследователь сделал два шага и тоже встал.

Это плохо — ее хотели выследить. И нетрудно догадаться, кто — который-нибудь подлец из береговой стражи, вздумавший выслужиться перед начальством. Никто же не поверил, будто Федька не знает, где спрятался Румянцев!

Тут фигурантке пришлось выбирать — или идти домой и просидеть там часа полтора, пока подлецу не надоест ее караулить, или запутать след и пробраться к Шапошникову. И то, и другое было негоже. Шапошников предупреждал, что к нему следует прийти до полуночи. Может выйти так, что она, отсидевшись дома, прибежит, начнет колотить в дверь — а ее не пустят. Идти же к нему ранним утром — риск, нехорошо ссориться с человеком, у которого хочешь просить денег. А путать след — тоже, поди, уметь надо. Как это делается — в Театральной школе не обучали.

По опыту Федька знала — когда балетмейстер начинает вымучивать фигуру, если выстраивать ее без душевного порыва, то получается одна трата времени, скучно и пошло. А надо, чтобы осенило — и тогда даже береговой страже приятно выполнять задание.

И Федька придумала. Подошла к удобному для спуска месту, вздернула вверх юбки и, не оборачиваясь, съехала по утоптанной и скользкой дорожке на лед, даже не взмахнув руками. Потом она преспокойно пошла через Екатерининскую канаву чуть наискосок. Ее план был прост — выманить преследователя из-под стен и заборов, где он хоронился в черной тени, на белое пространство, а тогда уж развернуться и пойти к нему навстречу. Если это подлец из береговой стражи, а больше быть некому, то он получит по первое число и уберется с позором. Но, возможно, и ругаться не понадобится — увидит, что его раскусили, и сам удерет. Даже есть вероятность, что удастся по силуэту его опознать.

Спускаясь на лед, Бянкина забыла прислушиваться к скрипу. Уже на середине канавы остановилась и навострила ухо. Было тихо. Тут ее осенило — подлец затаился и ждет, пока она окажется на другом берегу. Он понимает, что на белом льду он слишком заметен. Стало быть, и впрямь кто-то свой — боится, что признают. А потом, когда Федька поднимется на берег, он единым махом перебежит канаву и вновь пойдет следом.

Она пошла медленно-медленно, соображая, как же быть. Подняться и пуститься бегом? Так преследователь бегает не хуже — у береговой стражи ноги быстрые. И скрип снега прекрасно ему покажет, куда мчаться, как ни ныряй в переулки. Да и переулков-то немного — именно в этой части города понастроено богатых усадеб с большими дворами и садами, каждый забор чуть ли не на полверсты тянется. Как быть, как быть?

Преследователь выжидал. Федька уже была не рада собственной хитрости — следовало взять на Карусельной извозчика и умчаться, а она пятака пожалела и сама себя обдурила. Но ангел-хранитель подсказал занятную мысль. Преследователь не хочет, чтобы его узнали, — вот и славно. Он выберется на лед, только убедившись, что Федька его там не увидит, — вот и прелестно. Значит, нужно идти по льду не поперек канавы, а вдоль нее, прямиком к Харламову мосту. Таким образом удастся увеличить расстояние между собой и подлецом настолько, чтобы он отказался от мысли догнать беглянку. А за поворотом канавы — быстренько вернуться на тот берег, с которого началось путешествие. Пусть подлец носится по противоположному, а Федька выбежит в Никольский переулок, там — на Садовую и возьмет наконец извозчика. Правда, в такое время их мало, ну да Господь милосерден — пошлет кого-нибудь случайного.

Она сошла с тропинки и двинулась вперед по нетоптаному снегу. Было это не очень удобно, приходилось, подхвативши юбки, высоко задирать ноги и топать всей ступней по льду — для танцовщицы это было невыносимо. Она прошла с полсотни шагов, и тут сзади закричали:

— Стой, Бянкина, стой!

— Кто там глотку дерет? — громко спросила, обернувшись, Федька.

— Это я, Бес!

Васька мало того что знал о своем прозвище, так еще им и гордился.

— Иди к чертям, Бес!

— Да постой же, дура! Я тебе дело скажу!

Васька съехал по откосу в том же месте, где и Федька, и с такой же ловкостью.

— Чего ты за мной гонишься? Полюбилась я тебе, что ли? — сердито спросила Федька. — Другого дела у тебя нет? За Малашкой вон гонись! Она быстро бегать не станет!

— Ну как есть дура, — отвечал Бес, подбежав. — Начхать мне на тебя и на твою Малашку! И к кому ты по ночам бегаешь — начхать!

— Так что ты тут делаешь?

— А то — предупредить хочу. Ты, конечно, дурища бесподобная, простофиля бестолковая, да не хочется, чтобы еще и тебя удавили. Совсем танцевать некому станет.

— Кто это меня удавит? — спросила ошарашенная Федька.

— Почем я знаю! Я видел, как ты через ворота выходила…

— А сам-то ты как у ворот оказался?

— Не твое дело. Слушай. Я увидел, что тебя куда-то не туда нелегкая несет, ну, думаю, умом повредилась, топиться побежала из-за своего Санюшки ненаглядного! Точно — побежала прорубь долбить! Ну, я — за тобой. Никогда не видывал, как люди топятся.

— Дурак!

— Сама дура. Ну, мало ли что — ведь ты дурная… Да ладно тебе! Я только хотел глянуть, в которую сторону побежишь, раз уж ты из театра таким воровским способом вылезаешь. И вот, Бянкина, гляжу — а за тобой какой-то человек крадется. Он, видать, догадался, что раз ты не через черный ход — так через ворота уходить будешь, подкараулил. Кто таков — не понять, ворот поднят. И тащится за тобой прямиком к канаве. Вдруг встал, торчит, как хрен на насесте…

— А ты за ним, что ли, пошел?

— Ну да! — воскликнул Васька. — Мне-то начхать, к кому ты бегаешь. Да хоть в казармы Измайловского полка! Не моя печаль. Но вот кто у нас такой ревнивый — это мне покою не давало.

— Ревнивый?

— Ну да. Кто у нас твой тайный обожатель и хочет знать, куда ты по ночам бегаешь.

— Нет у меня никаких обожателей.

— Я ж говорю — тайный! Как так, думаю, у нее — обожатель, и никто ничего не знает! Ну, он — за тобой, я — за ним… а потом я подумал — ну, кто в эту рябую рожу втюхается? Разве что слепой какой-нибудь, но таких в нашем ремесле нет. Тогда — отчего он за тобой крадется? И тут скумекал — он думал, ты к Румянцеву бежишь, хочет выследить и донести! Ах ты, думаю, сукин сын! Зашибу к чертовой бабушке, а потом буду разбираться, кого упокоил!

— Ты же с Санькой не дружишь!

— Доносчиков не люблю! Я — к нему, он — от меня! И почесал, и почесал! Ну, думаю, не перехватил бы он тебя на том берегу. Вот я за тобой и погнался.

— Ну, Бес…

— Что — Бес? Идем, доведу тебя куда надобно. При мне он и на сто сажен не подойдет.

Федька слушала — и ушам не верила. Васька-Бес, от которого только и жди каверзы, ведет себя с благородством трагического героя, какого-нибудь Сида или Британикюса!

Но, выросши в Театральной школе, более четырех лет отслуживши в береговой страже, Федька сильно сомневалась в благородстве фигурантов.

— А не сам ли ты решил выследить, где Санька? — спросила она. — Решил, да промахнулся! Увидел, что я по канаве ухожу…

— Ну, дура!

— …и выдумал ко мне примазаться! Экая добрая душа! Провожу, мол! И узнаю, где Румянцев!

— Вот дура!

— Да уж не глупее твоего!

— Тебе не в театре — тебе у купчихи дуркой служить за объедки!

— Пошел, пошел отсюда! Не то заору — десятские прибегут!

— Какие тебе десятские в такой мороз?

— А их и в мороз гонят, чтобы по улицам ходили!

— Ну, коли ты добра не понимаешь…

— Какое от тебя добро?!

— Ну и тащись, куда хочешь! А когда твоего Санечку разлюбезного в управу благочиния потащат — тогда меня вспомнишь! Доносчик-то — он тут, поблизости! Того и ждет, чтобы я тебя послал к немецкого Иова матушке!

— Ну и посылай! — бойко ответила Федька, немного удивившись, что Бес не выразился совсем матерно, как оно водилось за кулисами, а блеснул деликатным, почти светским обхождением.

— Ну и пошла!

— Сам пошел!

Так и расстались.

Федька, спеша вдоль по канаве, почти сразу наткнулась на другую тропинку и выбралась на противоположный берег. Оттуда она проводила взглядом Беса и подумала, что кабы ему поменять содержимое головы — то был бы кавалер хоть куда, хоть и с больным коленом. И шевелюра у него — густая, вороная, фунт пудры изведешь, пока ее осветлишь до нужной степени, и брови с глазами — по-цыгански черны, и белозуб, и в плечах широк, и ведь не дурак на самом деле… вот только прибавить бы ему вершка полтора росту…

Федька невольно всех мерила по Румянцеву, и это было простительно — ее любовь началась с того памятного дня, когда их после небольшого перерыва поставили в пару, и они протянули друг другу руки, улыбнулись заученными улыбками. Саньке шел шестнадцатый год, и он вдруг принялся расти, да так, что за несколько месяцев прибавил чуть ли не два вершка. Федька впервые посмотрела на него снизу вверх, увидела красивый, почти правильный профиль, поймала взгляд чуть прищуренных карих глаз и поняла, что пропала.

Молитва не осталась безответной — Господь послал извозчика, который, довезя до Коломны седока, спешил на Невский. И Федька довольно скоро оказалась в доме Шапошникова.

Григорий Фомич не сразу отозвался на стук. Когда же впустил в сени — сказал, что поведет Федьку в палевую комнату не через гостиную, а со двора — в гостиной сидят господа, изволят пить и веселиться. Он накинул тулуп такой величины, что мог бы служить попоной для высокого жеребца и привел ее в комнату кружным путем — она только подивилась величине и разбросанности дома. Если посмотреть сверху, он со своими флигелями и пристройками являл странную фигуру, наподобие толстоногого паука.

Федька принесла с собой в больших карманах под юбкой нужное имущество — в том числе гребень. Шлафрок ждал ее на постели, Григорий Фомич принес свечу, кружку теплого молока, и наказал немедленно ложиться спать. Но после разговора с Бесом не очень хотелось. Она попросила, чтобы утром ей принесла таз и кувшин с горячей водой, Григорий Фомич обещал и, неожиданно перекрестив Федьку, ушел.

Она разделась, накинула шлафрок, подошла к печке — погреть ноги, задумалась. Поведение Васьки-Беса не давало покоя. Если бы речь шла о Петрушке или Шляпкине — Федька бы отнеслась к этому с олимпийским спокойствием, так уж эти люди устроены. Васька был малость иной — он сам разбирался с недругами, начальство в свои заботы не путая. Так что его слова могли оказаться и правдой… а могли и не оказаться…

Дело-то нешуточное. Поди знай, каким образом Васька связан с убийством Глафиры. Может, сыщики управы благочиния его об услуге попросили. Может, искренне верит, что это Румянцев потрудился…

Тут до Федькиного слуха донесся громкий и дружный хохот. С полминуты спустя он повторился. Очевидно, в гостиной и впрямь веселились.

И тут фигурантку настигла самая обыкновенная зависть. Живут же люди, думала она — в приятельстве, друг дружку радуют, вместе от души веселятся. Не то что театр, где хоть и празднуют именины, но за накрытым столом таких гадостей шепотом в ушко наслушаешься, что лучше бы их и вовсе не было. И как только умудряются товарищи по ремеслу жить без дружбы и любви, если не считать амурных шашней любовью? Умудряются, и театра не бросают, и глядят свысока на тех, кто к театру не причастен…

А тут — собрались за столом друзья… видать, такие же живописцы, как Шапошников… сказывали, у них нравы попроще, хотя и пьют они не в пример больше балетных…

Федька в одних чулках, запахнув поплотнее шлафрок, вышла из палевой комнаты и подошла у двери, ведущей в гостиную. Дверь была прикрыта неплотно, и Федька с тоской подумала — хоть рядом с чужой бескорыстной радостью постоять, хоть четверть часика… Но задержалась она там поболее, потому что разговор был веселый и загадочный.

— Следует ли называть должность, в которой он служил в Муроме? — спросил молодой голос. — Или с должностью все будет чересчур явно?

— Нет, брат Дальновид, там и без нее добра хватает, — отвечал Шапошников. — И Муром поминать не станем. Выспрепар, пиши так: некто основательный человек, прозорлив и искателен, определен воеводою в город… Воеводою! Так всех их будем звать. В город, стоящий подле реки, из знатных в России, из коего обыватели отправляли торговлю…

— Разве Муром на Волге стоит? — удивился молодой собеседник.

— На Оке, Митрофанушка! Еоргафия — наука не дворянская! Извозчик на что?!

И тут уж не только в гостиной захохотали, но и Федька прикрыла рот ладошкой. Эта шутка о ненадобности географии, когда есть извозчик, была знакома и ей, и всей береговой страже — по два и по три раза бегали в Деревянный театр на Царицыном лугу смотреть «Недоросля» сочинителя Фонвизина.

Судя по голосам, в гостиной собрались четверо, и звали они друг друга диковинными именами: Дальновид, Световид, Выспрепар и Мироброд. Мало того — они друг к дружке обращались «брат сильф».

Все вместе, перебивая друг друга и вскрикивая «Выспрепар, пиши!», они поведали незримой Федьке историю про муромского воеводу, который наловчился брать взятки не просто так, кошельками и ассигнациями, а куда как более мудрено. Прибыв, чтобы исполнять должность, он повел тонкую игру. Когда именитые горожане и купечество явились с обязательными дарами, он те дары гордо отверг — он-де взяток не берет. Купечество закручинилось — ему необходим воевода, берущий взятки и оказывающий всякие послабления. К воеводе подослали умных людей, и те выведали тайну: более всего на свете обожает щучину — душу черту продаст. Направили знатоков к содержателю рыбных садков, и там они выбрали такую щуку, что тащить пришлось вчетвером в преогромном корыте. Было ей не менее сотни лет, и она, скорее всего, давно уж не съедобна, но коли дарить — так именно такое историческое чудище. Стоила она целых четыре рубля.

Воевода обрадовался, щуку унесли на поварню. И, когда кому-то из купцов понадобилось от воеводы снисхождение, он поехал к живорыбным садкам. Там ему показали щуку никак не менее первой, но спросили уже тридцать рублей. Купец обалдел от наглости, но, коли других подарков воевода не принимает, приходится платить. Несколько погодя другой купец тоже вздумал поклониться воеводе щукой, но самая большая в садках стоила уже сорок пять рублей.

На пятой или шестой щуке купечество заподозрило неладное. Выяснилось, что из садка на воеводскую поварню и обратно в садок разъезжает одна и та же гомерических размеров рыбина. Докопались также, что садки эти приобрел бывший воеводин крепостной, приехавший в город месяца за два до воеводы. Посмеялись — а вскоре сама собой возникла такса: когда магистрат просил о делах общественных, щука стоила под триста рублей, когда купчишка — сотню, а то и менее; откупщику, у которого возникли неприятности, рыба обошлась в пятьсот рублей. Жизнь наладилась, формально воевода служил образцом бескорыстия, и все были довольны.

Как Федька поняла, ныне этот воевода уже переехал в столицу и ходатайствовал о новом чине. А «братцы-сильфы» хотели ему в этом помешать. Как они раскопали историю со щукой — одному Богу ведомо. Сейчас же ее с хохотом записали, и возник спор — какие приметы воеводы вставить, чтобы весь Санкт-Петербург его признал.

— Про Муром в столице могут и не знать, — убеждал Шапошников, — а вот коли помянем бородавку на носу…

— Нет у него бородавки!

— Вспомнил! Сказывали — он и впрямь любитель рыб! Ему пьяного осетра с Волги доставляли! Живого!

— Мироброд, а не зарифмуешь ли с чем осетра?

— Братцы, сильфы, я придумал! Нужно написать двояко и свезти Моське — пусть решает, как лучше! Не то мы до утра воевать будем!

— Так что же, мне переписывать? — возмутился Выспрепар.

— Уи, мусью! И два раза!

— Черт с ним, с воеводой! У нас еще на очереди тот судья… — начал было Шапошников.

— Так с судьей-то дело темное. Не пойман — не вор!

— Вот! Раз некий воевода, любитель осетров и рыб иного рода, прослыть желая бескорыстным… бескорыстным…

— Ну? Ну?

— Браво, Мироброд!

— Да не галдите! Дайте с мыслями собраться! Дальновид, дай сюда бумагу…

Федька постояла еще немного, послушала про судью, который все важные дела передоверил секретарю, а тот и рад, приторговывая весами Фемиды. Потом ей наскучили подробности судейской жизни, и она пошла спать, а в гостиной продолжали совещаться, хохоча и время от времени взывая к авторитету Моськи, но о мужчине речь или о женщине, — Федька так и не поняла.