Книга: Аномалия души
Назад: Глава двадцать восьмая
Дальше: Глава тридцатая

Глава двадцать девятая

Утром следующего дня мою голову пронзала адская боль: мозг словно разрывало на части. Едва я поднялся с постели, как в моём животе разлилась едкая тошнота. Его словно что-то разъедало. Почувствовав, что меня вот-вот вырвет, я кинулся в уборную.
Желудок вывернуло наизнанку. Откашлявшись и прополоскав рот, я посмотрел на себя в зеркало. Мой вид был плачевный: лицо отдавало желтизной, под глазами вычерчивались тёмные круги, лоб прорезали глубокие морщины.
Меня охватило недоумение. В чём дело? Спиртного я вчера не употреблял. Спал крепко, как убитый. Может, отравился? Что там было вчера на ужин? Оливье, фаршированный перец, компот. Всё, вроде, было свежее. Разве только компот отдавал какой-то странной, едва уловимой горчинкой. Но как можно отравиться компотом?
А может это происки священника? Не навёл ли он на меня какую-нибудь порчу?
При мысли об отце Агафонии меня снова стали разбирать подозрения. Как-то странно он вчера себя вёл. Очень странно. Во мне упорно зудело ощущение, что постигнутая им накануне в нашем доме тайна весьма значительна и страшна; не из простого же каприза он столь категорично отказался нам её открыть. И это не обман воображения. Это бесспорная явь. Степень его потрясения и наполненная христианским благочестием скорбь не оставляли насчёт этого никаких сомнений.
Приняв душ, я вернулся в спальню. Натальей продолжал владеть сон. Решив её не будить, я слегка позавтракал, оделся и вышел из дома.
Воздух был свеж. Я вдохнул полной грудью и неспеша зашагал по улице. Ноги сами повели меня к церкви.
Несмотря на то, что время приближалось к полудню, двери храма были закрыты. Покосившись на смыкавший их большой амбарный замок, я обратился к двум почтенного возраста дамам, которые стояли неподалёку и оживлённо о чём-то переговаривались.
— А где батюшка?
Женщины прервали беседу и воззрились на меня.
— Сами хотели бы это знать, — звонко отозвалась та, что была пониже; полная, розовощёкая, она чем-то походила на матрёшку.
— Он даже к заутренней не пришёл, — обиженно прогундосила другая; в отличие от подруги, она была высокой и худой, но при этом имела круглое, не гармонировавшее с долговязием её фигуры, лицо.
— А зачем он тебе нужен? — полюбопытствовала первая; в её маленьких карих глазках заиграло озорство. — Может тебе лучше не к нему, а в гастроном? Пивка бы сейчас не помешало, а? Небось похмелье замучило?
Я раздражённо сжал губы. Я знал, что выгляжу неважно. Но мне было неприятно, что какая-то незнакомая особа тычет мне этим по-простецки прямо в лоб.
— Может наш батюшка проспал? — решив проигнорировать её сарказм, предположил я. — Лежит себе сейчас дома, да мирно почивает.
Дамы удивленно моргнули.
— Так вот он, его дом, — кивнула на церковь «матрёшка». — Он как раз здесь и живёт.
— Прямо в храме? — удивился я.
— Да. В комнатке, что примыкает к притвору. Там раньше была трапезная.
— Какому такому притвору? — нахмурил брови я.
— Притвор — это преддверие к основной части храма. Типа тамбура, прихожей, — терпеливо разъяснила долговязая. — Там продают церковную утварь: свечи, иконы, молитвенники.
— А-а-а, — понятливо протянул я.
— Так что если бы он был дома, двери были бы заперты изнутри. А они заперты снаружи. Значит, его здесь нет. И куда он, интересно, запропастился?
— Может загулял? — ляпнул я.
Мои собеседницы взвились, как орлицы.
— Да чтоб у тебя язык отсох! Как ты можешь такое говорить про священника! За ним сроду блуда не наблюдалось! Не суди о нём по себе!
Я поспешил извиниться, но моя репутация в глазах прихожанок была уже безвозвратно испорчена.
— Думай, что говоришь! — гневно бросили они и демонстративно отдалились.
Взирать на их антипатию было, конечно, неприятно, но она меня особо не беспокоила. Меня гораздо больше волновало другое: где святой отец? Его отсутствие выглядело подозрительным. Уж не связано ли его исчезновение с ночным походом на Любавину топь? Если таковой, конечно, был.
Я стал неспеша прогуливаться вокруг храма. Обогнув его фасад, я вдруг заметил, что створка одного из боковых окон немного выступает от рамы. Очевидно, она была приоткрыта для проветривания. Подойдя поближе и потянув её на себя, я убедился, что это действительно так. В меня втесалась шальная идея: а не проникнуть ли мне внутрь, чтобы тайком пошуровать в хозяйстве настоятеля? Ведь личные вещи способны многое рассказать о человеке. А вдруг я обнаружу нечто такое, что либо укрепит, либо развеет мои сомнения в его добропорядочности.
Я воровато поводил глазами по сторонам. Прихожанки ушли. Прохожих не наблюдалось. Момент представлялся удобным. Собравшись с духом, я распахнул створку, схватился за нижнюю рейку, подтянулся, забросил ногу на подоконник, втиснулся в оконный проём и спрыгнул на пол. В ноздри ударила затхлость. Я поморщился, откашлялся, стрельнул глазами наружу и, убедившись, что меня никто не видел, плотно закрыл окно, после чего торопливо осмотрелся.
Я находился в небольшой продолговатой комнатушке с невзрачными серыми стенами и высоким, местами облупленным, потолком. Значившаяся в ней мебель свидетельствовала, что она была жилой. В ближнем ко мне углу стояла застеленная потёртым чёрным покрывалом кровать. К кровати примыкал стол. В противоположной стороне возвышался видавший виды шкаф, на котором, скосившись на бок, лежал старый потрёпанный саквояж.
Вот так повезло! Попал сразу, куда нужно. Очевидно, это и есть та самая трапезная, где обитает отец Агафоний. Ну-ка, ну-ка, посмотрим…
Первым предметом моего исследования стала свисавшая со стула фуфайка. Но в её карманах были только огрызок верёвки и смятый носовой платок. Верхний ящик письменного стола меня порадовал больше. В нём лежала связка из трех ключей. Что касается остальных отделов, то средний был заполнен псалтырями, а нижний — листками бумаги с перечнями имён.
«Списки на поминание», — догадался я.
В шкафу была только одежда. В саквояже — всякая дребедень: старые газеты, очки, изолента, моток проволоки, перочинный нож и тому подобная мелочь.
Я ощупал матрас, обстучал стены, осмотрел пол, но ничего подозрительного так и не обнаружил.
Я вытер выступивший на лбу пот и украдкой выглянул в окно. У церкви по-прежнему никого не было.
Моя рука потянулась к ключам. Нужно найти, что они открывают. Я подошёл к двери комнаты. Она оказалась заперта. Заметив под ручкой фигурную скважину, я всунул в неё подходивший по размеру ключ. Замок щёлкнул.
Так, с одним разобрались.
Я открыл дверь и перешагнул через порог. Проникавший сквозь окна свет позволял детально рассмотреть всё внутреннее убранство храма. И хотя оно было мне знакомо, ощущения от его восприятия в этот раз оказались иными. Я вдруг почувствовал себя здесь чужим. Мне словно внушали это взиравшие на меня со стен пророки, апостолы и архангелы. Они смотрели на меня с таким осуждением, что мне стало не по себе.
Вот она — волшебная сила света. При хмуром освещении и рисунки кажутся хмурыми. А зажгись здесь все лампы, запылай всем множеством свечей паникадило — и лица старцев тут же станут другими: приветливыми и дружелюбными.
Я стал продвигаться к алтарю.
Несмотря на то, что я старался ступать как можно мягче, каждый мой шаг возносился к куполу гулким переливчатым эхом, звук которого был неприятным и зловещим.
Впереди значилась святая святых — «царские врата», куда простым прихожанам вход воспрещён, и куда обычно допускаются только священнослужители. Интуиция подсказывала, что применение двум остальным ключам я найду именно там.
Я не ошибся. Но никаких серьёзных открытий мне это не принесло, если, конечно, не считать удовлетворения чисто обывательского любопытства. Я просто увидел то, чего не видят другие. По другую сторону иконостаса располагались: небольшая ванночка, предназначенная, очевидно, для крещения младенцев, большой двустворный металлический шкаф, — его замок поддался второму из трёх ключей, после чего моему взору открылись несколько аккуратно сложенных ряс и разнообразная церковная утварь, — а также бравший своё начало в углу спуск в подвал.
С этим подвалом были связаны мои последние надежды. Но меня снова постигло разочарование. В нём валялись лишь старые бочки, садово-огородный инструмент и прочий хозяйственный инвентарь.
Сформировавшийся в моём воображении демонический образ отца Агафония рассыпался, как карточный домик.
Заперев церковное подземелье на ключ, — последний из трёх найденных, — я поднялся наверх и направился обратно к трапезной. Но донёсшаяся снаружи речь заставила меня остановиться.
— Опять его нет. Да что ж это такое!
— Загулял где-то наш батюшка. Хоть бы записку оставил. Буду, мол, тогда-то. Чтобы людям зря не ходить.
— Бабушка, пойдём домой.
— Сейчас пойдём, внученька, сейчас.
По голосам я определил, что к церкви подошли две старухи и маленькая девочка.
— Куда же, всё-таки, он запропастился? Может в исполком позвонить?
— Да брось ты! Откуда они знают? Им сколько ни звони — ничего хорошего не услышишь. Им лишь бы отвязаться. Я как-то позвонила. У меня канализацию прорвало. Просила срочно слесаря прислать. Так что ты, думаешь, мне ответили? Пишите, мол, заявление. Рассмотрим в течение десяти дней. А если, говорю, я за это время в дерьме потону? — Ничем не можем помочь. У нас такой порядок.
— Вот сволочи, а! И как же ты поступила?
— Как поступила? Как и все. Купила три бутылки водки, сходила в домоуправление — к вечеру всё сделали.
— Ох, и что же у нас за страна! Без взятки — никуда. Немцев в войну победили, а они живут лучше нашего.
— Ой, бабушка, там кто-то есть!
Я вздрогнул и пристально вгляделся в дверь. Поняв, что на меня смотрят сквозь узенькую щёлочку между створками, я отскочил в сторону и спрятался за престолом.
— Кто там есть?
— Какой-то дядя.
— Никого там нет. Тебе показалось.
— Нет есть, есть. Я видела.
— Это, наверное, была икона. Дядя, который на ней изображён, не живой.
— Нет живой, живой.
— Ну, хорошо, пусть будет живой…
Голоса стали стихать. Послышались удаляющиеся шаги.
Я облегчённо вздохнул и, ругая себя за беспечность, поднялся на ноги. Хорошо, хоть, что меня заметила эта девчушка. Попадись я на глаза какой-то из старух — последствия могли бы быть гораздо серьезнее.
Я подошёл к трапезной, распахнул дверь и остолбенел. Окно было настежь открыто. Но я прекрасно помнил, что его закрывал. Неужели сюда кто-то залез?
Мой взгляд испуганно стрельнул по сторонам. В комнате никого не было. Может это ветер?
Я перешагнул через порог, подошел к столу и положил ключи на место. Сверху потянуло холодком. Этот холодок был необычным, не таким, какой мы ощущаем на улице. Он отдавал какой-то странной сухостью и походил на тот, который витал надо мной в доме Гоманчихи во время спиритического сеанса. Мне вдруг показалось, что передо мной кто-то стоит. Я испуганно отшатнулся. В ушах послышался свист. Я отчётливо различил чей-то шепот:
— Топь… топь… топь…
Шёпот раздавался откуда-то издалека, но я никак не мог определить его природу. Я даже не мог понять, с какой он доносится стороны. Казалось, что он звучал отовсюду.
— Топь… топь… топь…
Мои поджилки затряслись. Я дрогнул. Не помня себя от страха, я бросился к окну, вскочил на подоконник, высунулся наружу, спрыгнул вниз и, сломя голову, бросился прочь.
Я мчался, как шибанутый, и замедлил шаг только тогда, когда церковь осталась далеко позади. Я обессилено рухнул на землю и облегчённо перевёл дух.
Как только моё сердцебиение вернулось в норму, во мне взыграл стыд. Стыд за собственную трусость, за податливость мимолётному приступу паники. Несмотря на то, что это был стыд лишь перед самим собой, ощущать его всё равно было неприятно. Если пугаться всего и вся, лучше уж тогда покорно сидеть дома и никуда из него не выходить.
И с чего я взял, что на меня собираются напасть? Может у меня просто хотели попросить помощи. Разве тот шёпот имел агрессию? Разве он мне чем-то угрожал? Он скорее походил на подсказку вызванному к доске школьнику, который не выучил урок, и которого приятели всеми силами пытаются спасти от заслуженной «двойки». Шёпот твердил про топь. Может это связано с отцом Агафонием? Может священник сейчас находится там, и ему требуется помощь?
Мир передо мной словно взорвался белизной. Белая вспышка длилась недолго, всего какое-то мгновение. И когда она исчезла, значившиеся вокруг цвета вдруг стали представляться мне более яркими и насыщенными, чем были до этого. С моих глаз словно смахнули пыль.
Я почувствовал прилив уверенности. Уверенности в своих силах, в своих возможностях, в своей правоте. Мне словно кто-то внушил бесстрашие. Вознамерившись немедленно загладить неловкость от своего постыдного бегства из церкви, я решил отправиться туда, куда меня звали — на болото, на Любавину топь.
Я вскочил на ноги, отряхнулся и зашагал вперёд.
Сделав несколько зигзагообразных поворотов по примыкавшим друг к другу переулкам, я вышел к дому Гоманчихи. Он представлял собой ещё более мрачное зрелище, чем прежде. Его наглухо заколоченные окна явственно подчёркивали его безжизненность, и будто вторили в унисон зловещим легендам о его покинувшей этот мир хозяйке.
Впереди виднелся лес. Я свернул на основную дорогу, но тут в мою голову стукнула идея. А если пойти не привычным путём, через развилку, а по кукурузному полю, наискосок? Так же, как бежал наперерез нам с Нигером «чёрный охотник». Повторить путь убийцы — в этом определённо есть резон. Можно увидеть то, что ранее оставалось незамеченным.
И я, не колеблясь, направился к «ведьминой обители».
Обогнув окружавший её забор и продравшись сквозь заросли репея, я вышел на едва приметную, тянувшуюся вдоль задворок, тропу. Я пошёл по ней, и через несколько минут оказался у зелёной стены, которую составляли огромные стебли кукурузы.
В лес через поле ходили регулярно. Об этом свидетельствовала тщательно проложенная сквозь него просека. Я шагнул в неё. Продвигаться оказалось не трудно. Низко примятые к земле стебли образовывали достаточно твёрдую опору. Правда, при этом приходилось постоянно работать руками. Колышимые ветром початки так и норовили угостить меня звонкой пощёчиной, и чтобы этого не произошло, их приходилось раздвигать.
Я поймал себя на мысли, что похожу на заброшенного в джунгли путешественника. Сходство было налицо — заросли, сырость, мошкара. В моей памяти воскрес тот страшный вечер, когда я шёл вслед за Нигером. Вот почему я не заметил мчавшегося нам наперерез убийцу. Достигавшие двухметровой высоты стебли идеально скрывали его от посторонних глаз, и увидеть, кто сквозь них идёт, можно было только сверху.
Очутившись на другом конце поля, я остановился, обозрел возвышавшийся предо мною лес и оглянулся. Нужно было сориентироваться. Вон наша улица. Вон дом Гоманчихи. Вон там находится развилка. Значит, если я всё правильно представляю, ведущая от неё к болоту тропа перпендикулярна направлению моего движения, и если я пойду прямо, я непременно с ней пересекусь.
Я немного отдышался и решительно шагнул в чащобу.
Лес встретил меня недружелюбно. Земля ощетинилась острыми, словно сабли, стеблями увядающей травы. Сосны беспощадно карябались своими иголками. Чередовавшие друг друга ямки да кочки заставляли беспрерывно спотыкаться. Сплетённая между кустами паутина раз за разом преграждала путь.
Под ногами зашуршало. Я испуганно отскочил в сторону. Опавшая листва зашевелилась. Из-под неё вылез ёж. Меня разобрала досада. Нашёл, чего пугаться! Я раздражённо сплюнул. Учуяв моё присутствие, ёж тут же свернулся в клубок. Я дружелюбно потрепал его по иголкам и пошёл дальше.
Вскоре показалась болотная тропа. Я опознал место, где убили Нигера. Обзор был хорошим. Для прятавшегося за деревьями «охотника» мы были как на ладони. Я свернул. Послышалось уханье филина. Ему ответила выпь. Птичий диалог довершило сварливое карканье вороны. Под ногами захлюпало. Из земли, точно из губки, стала выделяться вода. Моему взору открылась чёрная зелень Любавиной топи. В душе повеяло холодом и жутью.
На болоте стояла тишина. Произраставшие в его центре камыши сонно раскачивались из стороны в сторону. Высовывающиеся из трясины лягушки бестолково таращились перед собой. Озверевшие донельзя комары облепили меня с головы до ног.
Я поднял воротник, вжал голову в плечи и опустил глаза, изучающе оглядывая расстилавшееся вокруг меня пространство. Моё внимание привлёк какой-то проглядывавший сквозь траву предмет. Его очертания показались мне знакомыми. Я подошёл ближе. Меня охватило волнение. Это был крест отца Агафония. Тот самый старинный, потускневший от времени крест, с которым он накануне приходил в наш дом. Подняв его с земли, я почувствовал в пальцах какую-то липкость. Я переложил крест в другую руку и похолодел. На нём значилась кровь.
Во мне снова заговорил страх. Было очевидно, что минувшей ночью здесь произошла трагедия.
В меня вселилась растерянность. В голове воцарился кавардак. Но вместе с этим я вдруг отчётливо почувствовал, что в глубине моего сознания начинает вызревать понимание основы происходящего. Пока оно мерцало где-то вдалеке, словно находящаяся в миллионах световых лет звезда. Но ещё немного, ещё чуть-чуть — и его суть достигнет пределов досягаемости моего разума…
Назад: Глава двадцать восьмая
Дальше: Глава тридцатая