Глава двадцать вторая
Когда я разомкнул веки, передо мной расстилался мрак. В доме стояла тишина, которая изредка нарушалась походящим на жалобный плач скрипом форточки.
Я пошевелился. С меня посыпались осколки. Брезгливо стряхнув с рук налипшую на них слизь, я неуверенно позвал:
— Эй!
Рядом кто-то закопошился. До меня донёсся испуганный голос бабки Евдокии.
— Серёжа, это ты?
— Да, — отозвался я.
— С тобой всё в порядке?
— Вроде, всё.
— Слава богу! Лукерья, ты цела?
Ответа не последовало.
— Лукерья, эй! — заволновалась бабка Евдокия.
Её подруга продолжала молчать.
— Надо зажечь свет, — прошептал я. — Где здесь выключатель?
— За шкафом, — сообщила моя провожатая. — Но ты сиди. Я сама. Я быстрее его найду.
От меня стали отдаляться осторожные, шаркающие шаги.
— Ой!
— Что такое? — встрепенулся я.
— Воткнулась коленкой в угол дивана, — пожаловалась бабка Евдокия.
Немного поохав, она продолжила своё движение. Раздался характерный щелчок. Темноту озарила вспышка. Открывшееся моему взору зрелище было ужасным. Гоманчиха лежала на полу. Её лицо исказилось гримасой боли, зрачки закатились вверх, а из размозжённого, точно скорлупа яйца, лба, пульсируя, хлестала кровь.
Покрывавший стол ватман был усеян кусочками какого-то розового, похожего на желе, вещества. Некоторые из них осели и на мне. Поняв, что это ошмётки хозяйкиного мозга, я в страхе отпрянул назад и принялся судорожно сбрасывать их вниз.
Моя провожатая стояла у стены. Её лицо было бледным, как полотно. Повисла тягостная пауза.
Из угла донёсся стон. Я повернулся и увидел Серафиму. Вжавшись в спинку дивана, она вдавила пальцы в рот, и выкатившимися от ужаса глазами смотрела на чёрную лужу, которая растекалась вокруг головы её опекунши.
Первой отреагировала бабка Евдокия. Она сорвалась с места и бросилась к ребёнку.
— Иди ко мне, моя миленькая. Иди ко мне, моя хорошая, — заботливо запричитала она, привлекая девочку к себе. — Не смотри туда. Не надо.
Что-то звякнуло. Я вздрогнул. Это вывалился из оконной рамы осколок разбитого стекла.
Я прекрасно осознавал, что только что стал очевидцем преступления. Преступления, совершённого не духами, не призраками, не фантомами, не химерой, а чьим-то очень даже реальным разумом.
Выстроившийся ранее в моих мыслях калейдоскоп словно тряхнуло. Составлявшие его звенья разлетелись по сторонам, но тут же сложились заново, образовав собой новый, гораздо более чёткий, по сравнению с предыдущим, узор.
Это была минута осмысления. Минута, когда одно событие затмило собой другое. Когда то, что виделось причиной, превратилось в следствие, а имевшие сомнения предположения трансформировались в уверенность.
Яшка Косой! Я нисколько не сомневался, что в Гоманчиху стрелял именно он. Всё указывало на него. Его явно обеспокоил мой вчерашний визит. Он почувствовал угрозу разоблачения. Он принялся за мной следить, проник во двор, подкрался к окну, подслушал наш разговор, а в момент, когда его тайна могла быть вот-вот раскрыта, решился на отчаянный шаг и привёл в действие захваченное с собой ружьё. Ничего другого ему не оставалось.
Мои размышления прервала хлопнувшая снаружи калитка. Послышались бегущие шаги. Раздался громкий стук.
Сидевшая в обнимку с Серафимой бабка Евдокия тревожно посмотрела на меня. Я насторожился.
Стук повторился.
— Эй, вы! Что у вас там произошло?
Я облегчённо вздохнул. Это был Никодим. Я вышел в прихожую, отпер дверь и впустил его внутрь.
— Кто стрелял? — с порога выдохнул он.
— Ты можешь вызвать милицию? — спросил его я.
Натальин брат переполошился.
— Да что у вас тут случилось?
Он бросился в комнату.
— Мать честная!
Я прошёл за ним.
— У тебя дома есть телефон?
— Есть.
— Иди звони в «02».
Никодим судорожно сглотнул слюну.
— А что мне им сказать?
— То, что сейчас видишь.
Я схватил его за рукав и потянул к выходу. Натальин брат покорно последовал за мной.
— Пусть только приезжают побыстрее, — напутствовал его я.
— Это уж от меня не зависит, — отозвался он и засеменил к калитке.
Я задвинул засов и вернулся к месту происшествия.
Комната пустовала. Бабка Евдокия увела девочку на кухню и пыталась отвлечь её от увиденного какой-то детской сказкой.
Я подошёл к столу и, стараясь держаться подальше от окна, принялся рассматривать алфавитный круг. Рука Гоманчихи в момент выстрела находилась где-то здесь, в районе букв «К», «Л», «М» и «Н». Значит, имя убийцы начинается с одной из них.
К — Косой! Имя Яшки у всех ассоциируется прежде всего с его кличкой. Пока всё сходится.
Я уселся на диван, откинулся на спинку и закрыл глаза. Бабка Евдокия продолжала рассказывать на кухне свою историю. Внезапно её голос стал отдаляться и стихать. Передо мной всё закружилось. Я почувствовал, что начинаю впадать в тягостное, граничащее с обмороком, забытье. Моё тело ослабло. Взор устлал мрак. И в этом мраке стали медленно проступать знакомые по прошлым сновидениям очертания: затянутое тиной болото, обрамлённый мхом бережок, качающиеся камыши, уродливые кривые сосны…
И тут мой слух прорезал вой сирены. Видение исчезло. Я очнулся и открыл глаза. На стол что-то упало. Я приподнялся. На ватмане лежал отвалившийся с потолка кусок побелки. Он закрывал собой букву «Н».
«Маленько промахнулся, — мысленно усмехнулся я. — Попал бы на «К» — угодил бы в самую точку».
В окне заиграли фиолетовые блики проблескового маячка. Я поднялся с места и отправился открывать дверь.
Проникавший сквозь окна свет выхватил из уличной темноты лицо Ланько. Майор выглядел уставшим и явно пребывал в дурном расположении духа. Его глаза воинственно сверкали из-под пышных, густых бровей.
— Где труп? — не здороваясь, рявкнул он.
— В доме, — указал я.
Ланько поднялся по ступенькам крыльца. За ним шли еще трое. Я посторонился. Мой слух уловил насмешливый шепоток:
— Близкий знакомый Буцынской.
Я нахмурился, раздражённо кашлянул и проследовал за ними.
Оглядев комнату, майор повернулся ко мне.
— Стреляли с улицы?
— С улицы, — ответил я.
Ланько бросил взгляд на одного из оперативников.
— Егоров.
Тот кивнул и вышел во двор. Двое остальных склонились над телом Гоманчихи. Майор тяжело плюхнулся на диван, снял фуражку, отложил её в сторону и, покосившись на меня, указал на табурет. Я присел.
— Ну, рассказывай.
Я, не торопясь, изложил суть произошедшего. Лицо следователя приобрело задумчивое выражение.
— Гоманцова свои вопросы произносила громко? — осведомился он.
— Громко, — подтвердил я. — Думаю, что снаружи их можно было услышать. Тем более, что форточка была открыта.
Ланько потёр переносицу и поднялся с места. Он медленно обошёл вокруг стола, поочерёдно уселся на каждую табуретку, после чего снова посмотрел на меня.
— В каком порядке вы сидели?
— Я вот здесь, — показал я, — хозяйка там, а Евдокия Ивановна — между нами.
— Угу. Так-так. Угу. О ваших посиделках ещё кто-нибудь знал?
Я понял, что наступил удобный момент поведать ему о своих умозаключениях.
— Лично я никому ничего не говорил. Ну, за исключением, конечно, Натальи. Говорила ли кому Евдокия Ивановна — не знаю. Это надо спросить у неё. Однако, у меня есть кое-какие соображения, которые я хотел бы вам высказать. Я хотел сделать это и раньше, но вас не было. Когда я звонил, мне сказали, что вы в командировке.
— Да, я уезжал, — кивнул майор и снова пересел на диван. — Слушаю.
Но едва я открыл рот, как в комнату вбежал Егоров.
— Осмотр земли под окном произведён, — отрапортовал он. — Найдена гильза. Есть следы. Нужна собака.
— Вызывай по рации Рахматуллина, — встрепенулся Ланько.
— Там ещё одна гражданка к вам рвётся. Говорит, что кого-то видела.
— Где она?
— На улице.
— Давай её сюда. Только сначала прикройте чем-нибудь тело.
Дождавшись, пока мёртвую хозяйку накроют вытащенной из шкафа простынёй, оперативник скрылся за дверью. Я понял, что со своими откровениями мне придётся повременить.
В комнату заглянула бабка Евдокия.
— Я очень извиняюсь, — робко произнесла она. — Ребёнок хочет спать. Нельзя ли с нами как-нибудь побыстрее?
— Да, конечно, — кивнул майор и обратился ко второму напарнику. — Петрищев, опроси их, и пусть отдыхают.
Тот взял под козырёк и направился на кухню.
В дом влетела маленькая, рыжеватая старушенция. Визуально она была мне знакома. Я частенько видел её на улице. С её плеч свешивался большой красный платок, а из-под телогрейки выступал тёмно-синий цветастый халат, полы которого едва прикрывали одетые на шерстяные носки галоши.
— Я его видела, видела! — затараторила она, боязливо косясь на простыню.
— Кого вы видели?
— Убийцу! Я живу за два дома отсюда. Дом у меня, хоть и старый, но крепкий. Сто лет стоит, и ещё столько же простоит. Его мой дед строил. А он слыл мастером — золотые руки. Плотник был отменный. Как-то раз к нему обратился здешний городничий…
— Кхе-кхе! — выразительно кашлянул Ланько, поднеся кулак ко рту. — Про городничего — потом. Давайте ближе к сути. Вы присядьте.
— Ах, да, — спохватилась старуха и, суетливо подобрав под себя халат, расположилась на табурете. — Так вот, где-то после полуночи я вышла во двор. Ну, знаете ли, приспичило. Я человек старый, почки изношены. В моём возрасте их сколько ни лечи — проку не будет. Если бы врачи ещё нормальные были! А разве в нашей поликлинике врачи? Это не врачи, а коновалы! И где их только учили? Пришла я как-то раз к участковому…
— Про врачей — в другой раз, — вежливо прервал её майор.
Старуха подпрыгнула и эксцентрично хлопнула себя ладонью по лбу.
— Ах, да. Так вот, у меня удобства — во дворе. Стоят в самой глубине, в углу, у забора. Иду я, значит, смотрю под ноги, чтобы на ежа какого не наступить, — они у нас по ночам частенько шмыгают, — и вдруг вижу — по задворкам кто-то бежит. Несётся так, как будто его скипидаром подмазали. Одет как охотник. Такой, в чёрном плаще, в капюшоне. А в руке — ружьё.
— Ружьё? — насторожился Ланько. — А вы уверены, что это было именно ружьё?
— Ружьё, ружьё! — замахала руками старуха. — Что я, никогда ружья не видела? Пронёсся, точно ураган, и в темноте скрылся.
— Угу, угу, так-так, — забарабанил пальцами по колену майор. — А вы можете этого охотника описать поподробнее? Кстати, как вас зовут?
— Огородникова я, Прасковья, — представилась старуха, явно польщённая вниманием следователя. — Подробнее описать? Уж и не знаю, что тут подробнее. Ну, плащ на нём был такой чёрный, брезентовый, до самых пят. Капюшон такой большой, широкий.
— Лица не рассмотрели?
— Да как тут рассмотришь? Ночь ведь не день. Лунный свет — не солнце.
— А какого он был роста? Толстый, худой?
— Скорее, худой, — рассудительно заметила старуха. — Был бы он толстый — плащ бы его плотнее облегал. А так он висел на нём, точно мешок. Явно был не по размеру. А что касается роста — даже не знаю, как сказать. Средний, вроде, рост.
— Вы очень наблюдательны, — расплылся в улыбке майор.
Огородникова довольно зарделась. Ланько поднялся с дивана.
— Давайте так, — вот я. Подхожу я под его рост?
— Нет, — замотала головой старуха. — Вы слишком высокий.
— Хорошо. Тогда посмотрим на гражданина Буцынского…
— Я не Буцынский, — возразил я.
— Ох, пардон, — спохватился Ланько. — Впрочем, фамилия здесь не важна. — Он сделал мне знак рукой, призывая подняться. Я встал. — Вот он, вот его рост. Подходит?
Старушка смерила меня с головы до ног и поцокала языком.
— Нет. Тот был выше.
— Насколько выше?
— Ну, где-то на полголовы.
В моей душе забурлило. Яшка Косой был именно таким. Поскорей бы остаться со следователем наедине.
В окошко постучали. Это был Егоров.
— Товарищ майор, Рахматуллина привезли.
— Иду, — отозвался Ланько и повернулся ко мне. — Собачник приехал. Подожди меня, хорошо? Никуда не уходи.
— Хорошо, — кивнул я.
Майор с почтением наклонился к Огородниковой.
— Большое вам спасибо за информацию. Вы нам очень помогли. Очень! Если ещё что-нибудь вспомните — обязательно позвоните. Слышите? Обязательно!
— Да, да, конечно, — угодливо защебетала Прасковья и, бросив последний взгляд на труп, засеменила к выходу.
Дверь кухни распахнулась. Послышались беспокойные голоса. Моему взору предстали Петрищев и бабка Евдокия.
— Как это вы не знаете? — возмущённо восклицала моя провожатая. — Ребёнок остался совсем один!
— Ну а я что? — парировал сержант. — Что мне, её теперь удочерить? Нет уж, спасибо. Своих двое. Утром дадим знать в органы опеки. Там ею займутся.
— Органы опеки, органы опеки! Сегодня-то ей ночевать где-то надо. Не здесь же ей оставаться без всякого присмотра.
— Вот и возьмите её к себе!
— Ну и возьму!
Пылая гневом, старушка зашла в комнату, открыла шкаф и принялась изучать его содержимое.
— Да, с одеждой у неё не густо.
Покопавшись в ящиках, она собрала небольшую стопку потрёпанного детского белья.
— Вы действительно хотите отвести Серафиму к себе? — поинтересовался я.
— А что мне ещё остаётся делать?
Мой взгляд упал на лежавшего в углу дивана «спайдермэна». Я взял его в руки и протянул бабке Евдокии.
— Возьмите. Пусть останется у неё…
Ланько вернулся где-то через полчаса.
— Сбился след, — разочарованно сообщил он. — Вначале собака его взяла. Но как только вышли за огороды — потеряла. Жаль. Очень жаль.
Майор снова расположился на диване, снял фуражку и устало вытер пот.
— Ну, что там у тебя? Выкладывай.
Я собрался с мыслями и рассудительно изложил свои подозрения относительно Яшки Косого. Говорил я довольно долго, но Ланько ни разу меня не перебил. Я время от времени украдкой вглядывался в его глаза, боясь увидеть в них отблески иронии, недоверия, насмешки. Но Ланько был вдумчив и серьёзен, и ни одним словом, ни одним жестом не выказал какого-либо пренебрежения моими доводами.
— Оснований твоя точка зрения не лишена, — признал он, когда я закончил. — Что за фрукт Яшка Косой — известно всем. То, что он за тобой следил, конечно, настораживает. Скажи-ка мне вот что. Ты, случайно, не обратил внимание, во что он был обут?
Я помотал головой.
— Нет. Было темно. Да и к тому же он быстро спрятался.
— А до этого, когда видел его раньше?
Я пожал плечами.
— Попытайся вспомнить, были ли на нём когда-нибудь кеды? — продолжал допытываться майор.
Я напряг память, но, не получив от неё требуемого отклика, беспомощно развёл руками.
— Жаль, жаль, — вздохнул Ланько. — Тут, понимаешь, какая штука. Следы, что мы обнаружили у подоконника, оставлены кедами. И они очень напоминают те, которые мы нашли в лесу. Если экспертиза подтвердит их идентичность, это будет означать то, что в тебя и Гоманцову, скорее всего, стрелял один и тот же человек. Теперь насчёт Зинкиного дома. Здесь ты прав. Его действительно подожгли. Кто-то напоил Зинку до потери сознания, разбрызгал по дому керосин и чиркнул спичкой. Сделать это просто так, конечно, не могли. Очевидно, она что-то знала. А коли так, то дело принимает серьёзный оборот. Преступник явно из местных. Он слишком хорошо ориентируется. Знает все потайные ходы. Чужак не смог бы так уверенно продвигаться в темноте по задворкам. Да и короткий путь к лесу известен далеко не всем.
— Короткий путь к лесу? — удивлённо переспросил я.
— По кукурузному полю проложена тропа, — пояснил майор. — Её протоптали те, кто ходит на болото за клюквой. Обычный путь через развилку, которым пользовался ты, гораздо длиннее. А по тропе — раз, и там. Тот, кто в тебя стрелял, следовал именно по ней. Поэтому ты его и не заметил.
— Вот оно что, — ахнул я. — Значит, когда он увидел, что мы с Нигером направляемся к болоту, он ринулся нам наперерез, а когда мы подошли — уже сидел в засаде.
— Именно так.
— Это Яшка, — уверенно заключил я.
— Это нужно ещё доказать, — парировал следователь. — Мы его, конечно, проверим. Но что-то я сомневаюсь, что у него есть ружьё…
Когда я вернулся домой, Наталья сидела на кухне.
— Слава богу, живой, — облегчённо выдохнула она. — Можешь ничего не рассказывать, я уже всё знаю. Мне звонил Никодим. Тебя точно не задело?
— Не задело, — подтвердил я.
Моя сожительница перекрестилась. В её голосе появился сарказм.
— Ну что, доволен? Я тебе говорила! Я тебя предупреждала, что ни к чему хорошему это не приведёт! Зачем тебя туда понесло? Что ты хочешь кому доказать?
— Прекрати, — попросил я.
Губы моей курортной знакомой задрожали.
— Говоришь, прекрати? Ты знаешь, что такое одиночество? — с горечью произнесла она. — Нет, не знаешь. Ты когда-нибудь пробовал его на вкус? Нет, не пробовал. Ты даже не представляешь, какой он горький! Как мне хочется, чтобы со мной был кто-то рядом! Кто-то близкий, кому я была бы не безразлична, кто был бы готов обо мне позаботиться. Я устала ощущать свою абсолютную никомуненужность! Меня окружают только стены, мебель, опостылевший своей болтовнёй телевизор, — и ни одной живой души! Ни одной! От этой тишины хочется выть! Тут даже скандал показался бы райской музыкой! Только скандалить не с кем. Чтобы избавиться от одиночества, порой бываешь готов на всё. Даже на то, чтобы перегрызть глотку любому, кто пытается этому помешать…
Хозяйка запнулась и умолкла. На моей душе заскребли кошки. Я наклонился к Наталье и нежно её обнял.
— Ты не одна. Рядом с тобой я.
— Где ты рядом? Где?
В глазах моей сожительницы заблестели слёзы. Мы помолчали.
— Выяснили хоть, кто стрелял? — как бы между прочим, осведомилась она.
— Пока нет, — ответил я. — Но подозреваемый есть.
И я поведал ей свои соображения насчёт Яшки Косого.
— Ланько сказал, что его проверят. Но он сомневается, что у него есть ружьё.
Плечи Натальи напряглись. Она задумчиво уставилась перед собой, закусила губу, затем выпрямилась и поднялась с места.
— От этого бандита всего можно ожидать. Ладно, иди обмойся и смени одежду, а то от тебя смердит Гоманчихиной вонью. А я пока сделаю небольшой ланч. Не ложиться же тебе на пустой желудок.
Я кивнул и послушно направился в ванную.
Когда я вернулся, на столе лежали бутерброды. Рядом с ними дымился чай. Я приступил к трапезе. Хозяйка задумчиво смотрела на меня.
— Серёжа, — тихо вымолвила она.
Я поднял глаза.
— Давай отсюда уедем. Я продам магазин, продам дом. Мы переедем в твой Петрозаводск, купим хорошую, просторную квартиру, шикарный автомобиль, откроем дело. У нас всё будет хорошо, вот увидишь! Будем каждый год ездить на курорт. Я рожу тебе ребёнка, и у нас будет крепкая, дружная семья.
В голосе Натальи звучало столько пронзительной мольбы, что моё сердце сжалось. Я смущённо кашлянул.
— Может тебе не стоит отсюда уезжать? Ты живёшь здесь с самого детства, всех знаешь, и тебя все знают. А на новом месте будет всё чужое. Придётся как бы заново начинать жизнь.
— Ну и пусть! Пусть заново! Может мне это как раз и нужно! Какая может быть жизнь, когда всё вокруг неустанно напоминает о пережитом? Когда каждая стена, каждый предмет мебели, каждая вещь заставляют вспоминать о сыне. Вот здесь он сидел, вот здесь он спал, вот здесь он играл. Его уже нет, но он как бы есть. Он будто сидит здесь, рядом. Я даже слышу его голос: «Мама, мама…». И пока я буду жить в этом доме, он будет оставаться со мной. В моей душе, в моей памяти, в моём сердце. Серёжа, я начинаю сходить с ума!
Наталья уронила голову и закрыла лицо руками. Её спина затряслась. Во мне заговорила жалость.
Те, кто обладает солидным жизненным опытом, наверняка согласятся, что делать какой-то серьёзный, ответственный выбор всегда бывает нелегко. Приходит время, когда твой жизненный путь перестаёт быть чётко очерченной прямой, и как бы раздваивается, где одна ветвь — это привычное, укоренившееся, устоявшееся, а другая — новое и непознанное. Твоя душа бурлит и пенится, как забродившее старое вино. Она рвётся к переменам. Но твой закостенелый консерватизм точно пленит её своими путами. Ты мучаешься, колеблешься, в тебе идёт отчаянная внутренняя борьба. Кажется, этому не будет ни конца, ни края. Но вдруг наступает момент, когда в тебе что-то ломается, и ты в порыве решимости, наконец, делаешь свой выбор.
Я поднялся из-за стола, крепко прижал голову Натальи к своей груди, нежно поцеловал её в лоб и произнёс:
— Ну, что ж, давай…
Направляясь в спальню, я решил заглянуть в «детскую». Я открыл дверь, зашёл в комнату и зажёг свет. Рисунок мамы снова валялся на полу. Меня охватило жгучее, необъяснимое чувство тревоги. В ушах зашептал чей-то тихий, назойливый голосок. Произносимых им слов я не разбирал, но улавливал, что они несли в себе какое-то предостережение…