Пока ждали королеву, время тянулось медленно, как густая патока. Зато, когда послышались звуки рожков и топот копыт, а в дальнем конце улицы зашумела толпа и валом прокатилось: «идут!» — время понеслось вскачь.

Вместе с сердцем Марины.

Поначалу показались ряженые и музыканты: от пестроты и позолоты рябило в глазах, от пронзительных воплей рожков и каких-то свиристелок заложило уши не хуже, чем от грохота шторма. Все, кто сидел или лежал на крышах, тут же вскочили, чтобы скорее рассмотреть королеву, кардинала, синьора Малаги герцога Альбу и весь прочий цвет испанской знати. Цвет и блеск: даже лошади были укрыты расшитыми золотом попонами, не говоря уж о нарядах людей. Все это сверкало и переливалось на жарком утреннем солнце, словно один большой сундук сокровищ.

Марине даже захотелось зажмуриться, но она не могла — по крайней мере, пока не увидит королеву… нет, ни к чему врать себе. Она высматривала вовсе не королеву, а Тоньо. Он непременно должен быть здесь, рядом — может быть второй, третий, четвертый ряд от королевы… ну, где же ты?..

Взгляд скользил по лицам, спотыкался на сверкании драгоценностей, снова скользил по лицам…

И остановился на одном — Тоньо? Нет, конечно не он. По правую руку от королевы, и старше, намного старше, но все же… совершенно те же черты, и улыбка — теплая, самую чуточку снисходительная…

И он, единственный, не забывал осматриваться по сторонам. И на крыши поглядывал тоже.

Впрочем, нет, не единственный.

Этот взгляд Марина почувствовала всей кожей — тревожный, горячий, вопросительный. Почти услышала: Марина, где ты?!

И спрыгнула с крыши прямо на дорогу. Только и успела, что жестом приказать Торвальду оставаться на месте.

Шествие запнулось, даже дудки икнули от неожиданности и зафальшивили пуще прежнего.

К чести альгвасилов нужно сказать, что они даже не сделали попытки насадить внезапную опасность на пики, хотя в их позах явственно читалось такое желание. Настолько явственно, что Марина почти почувствовала острый металл собственными ребрами. Слава святой Исабель, покровительнице мира, торговли и удачи! Слава чистой детской вере испанцев в свою святую!

— Дар в знак любви и почтения для ее величества от людей моря! — Марина протянула самому грозному среди стражников шкатулку с ожерельем, глядя ему в глаза прямо и открыто, всем своим видом обещая: никакой опасности, одни лишь верноподданические чувства. Верь мне, альгвасил, верь мне и Исабель де Буэна Фортуна.

Альгвасил поверил, жестом велел ряженым и королевской охране стоять на месте и передал слова Марины дальше, зычным командным голосом, плохо гнущимся от избытка почтения к королевской особе. Шкатулку он лично понес сквозь расступившиеся перед ним ряды альгвасилов к королеве… или к одному из спутников? По левую руку от ее величества ехал Великий Инквизитор, тоже Альба — только чуть меньше седины и гордыни, чем у герцога, и на голове алая кардинальская шапочка. Целых трое Альба вокруг королевы, какая прелесть!

Шкатулку взял герцог. Открыл, едва заметно усмехнулся, кинул изучающий взгляд на Марину и отдал подарок королеве.

Только теперь Марине удалось ее рассмотреть. Пожалуй, если бы не корона и не место в процессии, то Марина в жизни не узнала бы ее величество — так она была не похожа на испанку. И светлой кожей, и золотистыми волосами, и прозрачной голубизной глаз Изабелла напоминала англичанку, а то и вовсе северянку с родины Торвальда, только что ростом не вышла.

И ни грана надменности в ней не оказалось, в этой маленькой женщине. А было почти материнское тепло, и жизнелюбие, и аж брызжущая во все стороны радость — празднику, любящим подданным, принесенному незнакомым юнцом подарку; а то и самому юнцу.

Но хоть сейчас ее жизнь зависела от королевы, взгляд все равно искал Тоньо. И нашел. Ровно за спиной королевы — и Тоньо, не отрываясь, смотрел на нее, и в его глазах было все то, что ей так хотелось увидеть…

А королева уже распечатала письмо за подписью Кортеса, как-то странно улыбнулась, кинула косой взгляд на герцога Альба — и поманила Марину.

— Подойдите, благородный юноша.

Было в ее голосе нечто обещающее и опасное разом, и альгвасилы за спиной Марины сомкнули ряды, так что не выскользнуть, не удрать. Только вперед. Под заинтересованно — оценивающий взгляд небесных глаз в едва заметной сеточке морщинок.

Несмотря на милостивую улыбку, Марина точно знала: сейчас она в куда большей опасности, чем когда дралась с Фитилем. Море далеко, альгвасилы близко, и что на самом деле задумало семейство Альба, одному богу известно.

А королева снова обернулась к своему Альба и так тихо, что слова можно было разобрать лишь по движению губ, спросила:

— Ты знаешь его, Теодоро?

— Сдается мне, это и есть благородный знакомец моего сына, сэр Морган, — так же тихо ответил герцог Альба.

Имя прозвучало, а вместе с ним вспомнились четыре смертных приговора и, похоже, пятый за грехи Торвальда Харальдсона. Что там положено за разграбление посланного Кортесом самой королеве судна? Самое меньшее — четвертование.

Это четвертование очень явственно виделось Марине в глазах королевы, когда она милостиво протянула руку для поцелуя. Четвертование и вопрос: ты пришел, знаменитый пират, чтобы просить о милости или чтобы показать разбойничью удаль и посмеяться над королевой?

О милости, ваше величество, верьте мне!

Марина приблизилась и коснулась королевских пальцев губами, всем своим видом показывая, что восхищается, трепещет и благоговеет, и стараясь не озираться в поисках лазейки прочь.

Ей было страшно. И на этот раз — не ей одной. Сэр Генри Морган тоже искал лазейку и требовал бежать, бежать как можно скорее!

Взгляд все же скользнул за королевскую спину, к Тоньо.

Надежда, обещание любви и защиты, порыв и мольба: доверься мне! — было в его сияющих глазах, во всей его устремленной к ней позе. Но сэр Генри Морган не верил дону Альваресу ни на грош. Он никогда и никому не верил и никогда не ошибался.

— Удивительный подарок, сэр Морган.

На сей раз знаменитое имя в устах королевы прозвучало громко, на все шествие — и его тут же подхватила толпа, прокатила штормовой волной от первого ряда к последнему, и дальше, по улицам и переулкам, до самого собора… имя пирата отозвалось ненавистью, восторгом и ожиданием: что же дальше? Не может же гроза морей просто так прийти и просто так уйти, сейчас точно случится что-то такое, о чем все эти люди потом будут рассказывать своим детям и внукам!

Марина лишь поклонилась в ответ.

— Вы нашли и покарали того, кто посмел покуситься на достояние Испании, вернули нам дар нашего верного Кортеса. Воистину чудеса творит святая Исабель! — Королева осенила себя крестным знамением, а следом за ней ее спутники, стража и даже ряженые черти. Марина, разумеется, тоже. А королева продолжила: — Мы желаем услышать от вас эту историю. Сегодня за ужином. А это вам в знак нашей благодарности.

Ее величество сняла с пальца перстень и с очаровательной улыбкой протянула Марине. Была бы Марина мужчиной, не сумела бы устоять против всех тех обещаний, что таила эта улыбка. И даже прожженный ублюдок Генри Морган поверил искренности ее голоса. Поверил и готов был согласиться и на помилование, и на службу, тем более что по знаку королевы уже спешивался один из конных стражей, чтобы предложить королевскому гостю своего коня…

И тут Марина почувствовала взгляд. Острый, изучающий — женский взгляд.

Обернулась.

Встретилась взглядом со счастливым, торжествующим Тоньо. И увидела за ним, всего на ряд позади — ее.

Испанку с маслинными очами, влажными губами и смоляными косами, и эта испанка смотрела на Тоньо — как любовница, как жена, и платье на ней было того же алого бархата с золотым шитьем, что плащ Тоньо, и феникс на веере распустил огненные крылья — словно это был ее феникс!..

Сердце упало, глаза словно обожгло кислотой, и этот громкий чужой праздник вмиг стал похоронным шествием.

Дон Альварес счастлив не Марине. Дон Альварес счастлив, что Испания получит лучшего капитана семи морей на службу. А Марина ему не нужна, у него есть она, эта испанка с фениксом на веере.

Проклятье!..

Марина почти что дернулась бежать прочь — пока суета и неразбериха, у нее есть шанс! Но у нее не получилось. Сэр Генри Морган не желал никуда бежать. Сэру Генри Моргану надоели смертные приговоры и испанский флот на хвосте. Сэр Генри Морган желал каперский патент, королевские милости и отблагодарить испанского дона за протекцию. Так отблагодарить, чтоб не забыл и детям рассказал. Если успеет.

Сэру Генри Моргану подвели коня, и под милостивым взглядом королевы — и оценивающе — ненавидящими взглядами придворных — он поставил ногу в стремя, запрыгнул в седло…

И его обжег другой взгляд. Ненавидящий. Только не любовницы дона Альвареса, а другой, хорошо знакомый, но его, этого взгляда, не должно было здесь быть!..

Сэр Генри Морган обернулся — и едва удержался, чтобы не схватиться за пистоль.

Из — за спины Великого Инквизитора на него в упор глядела леди Элейн. Она была здесь, за тысячу миль от Уэльса, чтобы снова отречься от своих детей. От обоих — и от дочери, ставшей пиратом, и от ушедшего в море сына.

Вот, сейчас, она уже открыла рот…

Генри Морган дал лошади шенкеля ровно в тот миг, когда леди Элейн крикнула:

— Колдовство!

Вокруг засуетились, подхватили вопль. Ряды придворных и охраны смешались — и сэр Генри Морган получил свой шанс удрать. Он рванул мимо альгвасилов, к ближайшему дому, через раздавшуюся в страхе толпу зевак, вспрыгнул на седло, схватился за плети плюща — и вмиг оказался на крыше.

Внизу бесновалась толпа, ему вслед летели проклятия, мальчишки на крышах восторженно улюлюкали.

И длинный — длинный миг сэр Генри Морган смотрел в глаза надутому испанскому индюку, дону Альваресу де Толедо-и-Бомонт, расчетливой скотине и обманщику.

А потом вскинул руку в салюте, крикнул:

— Слава святой Исабель де Буэна Фортуна! — и припустил по крышам прочь, даже не глядя, следует ли за ним норвежский медведь.