УТРАЧЕННЫЕ НАДЕЖДЫ
Что такое святость Твоя, Боже? Для моего бескрылого ума прошу, дай мне крылья Божественного разума, чтобы смог дух мой взлететь к святым разумениям Твоим! Если я боюсь чего-то и страшусь больше, чем трепещу в благоговении пред Тобою, то понимаю — в страхе невозможно стать святым. Значит, святость, для моего разумения — это бесстрашие пред всем, что не есть Бог. Если я люблю что-то сильнее, чем горит в сердце моем огонь любви к Тебе, то вижу, что в привязанности невозможно стать святым. Значит, святость, для моего постижения, — это непривязанность или нищета духа. Если я закован в цепи плоти, а плоть — это смерть, то постигаю благодатью Твоей, что если я раб плоти, тогда я — очередная жертва смерти. Значит, бессмертие — это совершенное утверждение в бесплотном Святом Духе Твоем, ибо Дух Святой есть жизнь вечная. Только в святости открываются мне врата Царства Твоего, Царства истины, и в него дай войти мне, как бесчисленным сонмам душ, освященных и ведомых Духом Святым, словно малое дитя Твоей вечности, Возлюбленный Иисусе!
Берег последний раз показался в вечерней дымке белоснежными вершинами гор, озаренных закатным лучом, и скрылся в непроницаемой темноте. Наши любители посидеть за чаем потирали руки: рейс долгий, двое суток, теперь можно побаловаться чайком и поужинать. Отец Симеон, выпив горячего чая, почувствовал усталость и уснул. В открытом море началась сильная качка. Море штормило. В стекло иллюминатора звонко ударяли прозрачные брызги крутой волны.
Когда я вышел на палубу, ветер швырял соленой морской пеной в лицо, поэтому пришлось спуститься вниз. Но ожидаемого ужина в кругу друзей я не увидел. Открытые рыбные консервы, которые так нравились моим товарищам, а также хлеб и чай стояли нетронутыми. Бледный иеромонах лежал на койке. Послушник Александр, с выражением тоски на лице, извинился и ушел в туалет. Через несколько минут вернулся и присел к столу. Но вид пищи вызвал у него новый приступ тошноты и он выбежал в коридор. Отец спокойно спал, посапывая на койке. Мне пришлось одному доедать расставленный на столе нехитрый ужин: помидоры и огурцы, а также чай с печеньем. Консервы я убрал в холодильник.
Хотя за стеклом стемнело, в небе еще бродили алые закатные всполохи, которыми мне захотелось полюбоваться с палубы. В тесном коридоре я увидел почти всю небольшую команду корабля, сидевшую на корточках у туалета. Должно быть, Санча находился внутри.
— Разве моряки болеют морской болезнью? — спросил я у судового матроса.
— Еще как! — услышал я в ответ. — Сколько плаваем, столько и болеем…
На палубе дул сильный ветер. Небо, в быстро темнеющих темнобагровых полосах заката, было красиво. В лицо порывами ударяли соленые брызги. По бокам корабля вздымались пенные буруны от стоячих мощных волн, рассекаемых форштевнем. Иногда судно сотрясали сильные удары крупных волн.
Капитан позвал меня в рубку.
— Эй, батюшка, становись рядом! Посмотри на нашу работу, — он весело подмигнул рулевому матросу, тот понимающе ухмыльнулся.
— Значит, вы все верующие? — начал беседу разговорчивый капитан.
— Верующие, — ответил я спокойно.
— А Бог вам помогает? — в его голосе прозвучал неподдельный интерес.
— Очень помогает. Везем отца в Грецию, и для нас это — настоящее чудо! Ведь он у нас уже умирал, — искренно сказал я.
— Расскажите, ну-ка, ну-ка, послушаем…
К нам подошел помощник капитана, пожилой, сурового вида человек с морщинистым лицом, и тоже встал рядом. После того как присутствующие выслушали мой рассказ, в рубке воцарилась тишина.
— Батюшка, у меня вопрос! — с уважением в голосе произнес капитан. — Судно наше дряхленькое, и всерьез говорю: если шторм разыграется по-настоящему, то не знаю, дойдем до Стамбула или нет. Освятите нам судно, прошу вас!
Договорившись наутро об освящении всех корабельных помещений, я вернулся в нашу каюту. Состояние отца испугало меня — из него ручьями бежала вода: из глаз, из носа, из ушей. Пришлось даже одеть на него памперсы, которые в течение ночи я менял несколько раз. Ночью начался настоящий шторм. Качка была такая, что когда я лежал на койке, то поначалу ударялся головой в одну переборку, а затем ногами — в другую. Под утро стало тише и я уснул.
На рассвете отец Симеон, похудевший, без всяких признаков водянки, вышел со мной на палубу. Ветер стих, осталась лишь крупная зыбь, слегка покачивающая ходко идущий корабль. Матросы с удивлением поглядывали на моего старичка, бодро стоявшего на палубе и с наслаждением вдыхающего свежий воздух.
— Папа, что произошло? Как ты выздоровел? — попытался я понять причину его избавления от болезни.
— Сам не знаю, сын! Как-то на душе внезапно полегчало, а потом вода хлынула из всех «щелей», — его удивление было неподдельным.
— А как ты себя сейчас чувствуешь? — я, недоумевая, смотрел на отца, теряясь в догадках.
— Здоров как никогда! И есть очень хочется…
Весь день мы сидели с отцом за столом. Остальная наша команда с зелеными лицами лежала на койках. В полдень, когда отец немного прилег на койку, мне предоставили возможность освятить корабль, к большому удовольствию капитана и членов его экипажа, не переносящих морской болтанки. С кропилом и крещенской водой я обошел все каюты, начиная с капитанского мостика.
— Кропи, кропи, батюшка! — меня сопровождал боцман, грузный, с одышкой, видавший виды человек. — Пока еще держимся… Как это у вас говорят: «Слава Богу»?
— Да, слава Богу! — ответил я, крестя палубу взмахами кропила.
— Вот-вот, оно самое! Нам же еще обратно плыть. Хочется домой живыми вернуться… — не отставал от меня боцман.
На следующий день мы вошли в Босфор: древние крепости с бойницами, стоявшие на скалистых берегах по обеим сторонам пролива, выглядели очень внушительно. Течение в проливе было быстрым, словно в реке. Константинополь, нынешний Стамбул, выглядел чрезвычайно красиво, раскинувшись по просторным холмам. Над старой частью города, у красивой бухты Золотой Рог, возвышалась всемирная святыня — Византийский собор четвертого века Святая София, превращенный в музей.
Даже выгрузившись на причал, мы не остались одни. Помощник капитана вызвался проводить нас на таможню и помочь оформить документы на проезд в Грецию на нашей «Ниве».
— Турки — народ ушлый! Быстро нашего брата обставят: туристы только глазами моргают, а их уже охмурили!
Капитан и команда, сверкая белозубыми улыбками, приветливо махали руками с высокого борта судна, прощаясь с нами.
— Сын, где мы находимся? — дернул меня за рукав подрясника отец.
— Это Стамбул, папа, Турция! Раньше этот город назывался Константинополь, — пояснил я, любуясь вместе с братьями великолепной панорамой древнего города.
— Ничего, красиво, — одобрил отец Симеон.
«Нива» резво бежала по старинной дороге Константинополь-Рим, минуя неприглядные турецкие поселки, встречающиеся среди желтых безрадостных холмов. Границу проехали без задержек, и Греция порадовала обилием церквей, особенно на подступах к Афонскому полуострову. Отец с удовлетворением поглядывал в окно машины.
— А греки неплохо живут, чистенько! — радовался он, разглядывая симпатичные городки, с мелькающими в окне красивыми храмами и колокольнями.
Переночевав в гостинице Уранополиса, на пароме мы поплыли в Пантелеимоновский монастырь, оставив машину на стоянке.
Желто-зеленая полоса берега отражалась в море и исчезала далеко в голубой дымке, где угадывался могучий силуэт Афона. Мы неотрывно смотрели вперед. Наши сердца, словно чайки, летели впереди теплохода. По морской глади, там и сям, замерли лодки рыбаков с белыми тентами и уложенными вдоль бортов кругами для ловли кальмаров. Некоторые лодки тянули рыболовные сети — знакомая картина Эгейского моря. Милые душе очертания монастырей волновали наши сердца надеждами и ожиданиями самых лучших событий в нашей жизни.
В Русском монастыре всех нас разместили в архондарике — гостинице для паломников. В окнах плескалось закатное море. Тихо и неспешно сходили на землю Афонские сумерки. В Дафни, портовом поселке, зажглись далекие огоньки.
— Пока все идет неплохо, отец Симон! Пока все идет неплохо, — говорил монах Симеон, укладываясь на отдых.
Мне не спалось, и я долго сидел на стуле у окна, молясь по четкам. Утром состоялся сильно опечаливший нас разговор с духовником монастыря, иеромонахом Меркурием.
— Отцы, все изменилось! Вам нужно пока пожить на Каруле…
Для меня этот отказ прозвучал подобно смертному приговору:
— А почему, отец Меркурий? С больным отцом мы там не потянем, простите…
— Понимаю, понимаю, — согласно кивал головой духовник. — Но политическая обстановка сейчас усложнилась из-за разногласий с отцом Херувимом и его братством по поводу Новой Фиваиды. Кинот очень недоволен. Если сейчас вас поселить на Ксилургу, значит еще больше испортить отношения с греками. Потерпите, потом что-нибудь придумаем…
Пришлось призвать на помощь весь свой опыт монашеского смирения, вспомнив совет отца Кирилла о скорбном пути следования за Христом.
— Благословите, отец Меркурий, сделаем, как вы советуете…
Монах Симеон вначале не понял, насколько изменилось наше положение.
— Ну, сын, когда же мы поедем на наше Ксилургу?
— Папа, мы временно поедем пока на Карулю, это другое место. Пока скит еще не готов для нашего приезда…
— Что же, если нужно подождать, то подождем, — добродушно согласился ничего не подозревающий отец.
Даже неунывающий иеромонах Агафодор приумолк: Каруля не внушала ему никакого оптимизма. На Карульском причале мы наняли у албанцев мулов для подъема монаха Симеона по крутым ступенькам до нашей убогой хибарки. Прячась от жары, мулы жались в тень скалы и безостановочно отмахивались головами и хвостами от надоедливых мух.
— Папа, это наш транспорт! — бодрым голосом я старался придать затянувшемуся путешествию непринужденный вид приятной прогулки.
— А что, машины здесь уже не будет? — удивился отец. — Куда же все дороги подевались?
Санча и я помогли ему взобраться в седло на мула. На остальных животных погрузили свою поклажу. Бойким шагом первый мул с монахом Симеоном двинулся вперед, я придерживал старика сбоку. Он восседал сверху, опасливо поглядывая вниз, на открывшуюся синюю пропасть.
— Ой, ой, ой! Куда вы меня везете? Здесь же страшная высота…
С большим трудом и усилиями мы добрались до обшарпанной деревянной калитки нашей каливы и спустили с мула бледного отца. Я ввел его в маленький дворик с единственным деревцом миндаля, где стоял облупившийся низенький дом с железной зеленой крышей, испещренной заплатами и придавленной камнями. Жилище выглядело совершенно необитаемым и заброшенным. Стоял жаркий полдень. Все было пусто и безмолвно, ни души вокруг, словно все обитатели покинули свои кельи.
На шум прибежал послушник Илья, скрасив своим появлением наш приезд. Он восторженно обнялся с послушником Александром и взял у нас благословение.
— Сын, где же мы? Это Турция? — отец недоуменно озирался вокруг.
— Нет, папа, это Греция! — поспешил я успокоить старика, чтобы он вконец не расстроился.
— Какая это Греция? — негодующе произнес он. — Это же Турция! Ни сада, ни виноградника, а дом — какая-то развалюха!
Ему место явно не понравилось.
— Уйдем отсюда, сын!
Мне пришлось приложить много сил, вместе с братьями уговаривая отца потерпеть, обещая, что вскоре все наладится. Наш сосед, монах Христодул, тоже поднялся к нам на шум, сдержанно поприветствовал всех и вскоре ушел в Лавру.
В моей келейке, размером два на два метра, в которой стояла неимоверная духота, мы разместились вместе с отцом. Санча устроился на чердаке под железной крышей, где было невыносимо жарко. Он выглядывал в чердачное окошко, словно скворец, залетевший в горное гнездо. Я молился украдкой, чтобы Матерь Божия помиловала нас и помогла пристроить наше маленькое братство.
Вечерние сумерки принесли небольшое облегчение. С моря повеяло прохладой. Мы все уселись во дворике пить чай. Неопределенные силуэты рыбацких лодок чернели на серебристой глади. Синие, зеленые и красные огоньки на мачтах отражались цветными столбиками в невидимой воде. Тонкий месяц уплывал за далекий полуостров Ситония.
— А что, батюшка, здесь очень даже неплохо!
Послушник Александр залюбовался Карульским вечерним пейзажем.
— Вид прямо аскетический. Словно на картинах Куинджи…
— Согласен, Саша. Если бы не дневная жара, то, в общем, молиться здесь хорошо! Недаром Каруля была русским монашеским поселением, — сказал я, утирая со лба пот.
Духота, казалось, струилась от нагревшихся за день камней. Мне вспомнилась интересная придумка, которую я увидел случайно в одной греческой келье: монахи, спасаясь от жары, перекрыли двор зеленой капроновой сеткой.
— Отцы, нам нужно наш дворик закрыть от солнца сеткой и тогда днем можно будет сидеть во дворе, а не в кельях! Где бы нам ее купить?
Отец Агафодор немедленно предложил свою помощь:
— Батюшка, благословите, завтра съезжу в Дафни, посмотрю в лавках эту сетку!
На следующий день мы занялись работой: вкопали по периметру двора столбы и растянули зеленую сетчатую ткань, которая некоторым образом создавала слабое подобие вьющегося винограда среди окружавших нас голых скал. Благодаря этому покрытию можно было сидеть и молиться в тени двора.
В наших крохотных комнатках температура значительно упала и дышать стало немного легче. Даже Санча притерпелся к жизни на чердаке. Но наши скорби еще только начинались. Из Лавры прибыл наш сосед и объявил, что в Троицкой церкви нам служить не благословляется. Мы отдали ему ключи от храма со вздохом огорчения. Пришлось идти в монастырь, где выяснилось, что с Карули поступила жалоба: русские монахи захватывают Карулю и понавезли послушников. Как могли, мы с отцом Агафодором объяснили монахам из Духовного Собора Лавры, что нет никакого захвата Карули русскими. Просто мы ждем сообщений из Пантелеимоновского монастыря, где нам обещали дать келью. В заключение всех переговоров игумен благословил нам оставаться на Каруле и ожидать вестей из Русского монастыря.
Итак, мы вновь остались без храма и без литургии, ютясь в жарких знойных скалах с больным отцом Симеоном и дожидаясь лучших времен. С моим другом мы заново соорудили в моей комнатке крохотные престол и жертвенник и взялись было служить литургии, изнывая от духоты. Но теперь это нам оказалось не по силам. Пришлось прекратить ежедневные богослужения, переместив их на воскресные дни, а по седмицам установили молитвенное правило по четкам. С едой по-прежнему было трудно: в основном, вермишель и греческие консервы «Талмадаки», кислые виноградные листья с рисом.
Готовить взялся Санча, умудряясь разнообразить наши однообразные блюда греческими травами, собранными по скалам. Монах Симеон, вздыхая, иной раз говорил Александру, сидевшему напротив:
— Кушай тюрю, Саша, молочка-то нет!
Желая помочь братству, послушник Александр попросил отца Агафодора привезти ему пачку листов ватмана и набор грифельных карандашей. Он уселся за рисование, поставив перед собой книги с портретами старцев Иосифа Исихаста, Ефрема Катунакского и отца Харалампия. Изображения вышли настолько живыми и похожими, что никто не мог удержаться от похвал.
— Санча, да ты просто талант! Откуда у тебя такие способности? — удивленно спросил я, разглядывая портреты.
— Когда-то закончил художественное училище, — признался он.
Мы решили оставить себе копии этих рисунков, а оригиналы послушник отвез в монастыри Дионисиат и Ватопед, привезя из поездки триста евро. Их он торжественно вручил моему отцу.
— Отец Симеон, купите себе на эти деньги что хотите!
Послушника Илью тоже посетило вдохновение: он начал собирать на берегу плоские овальные камни и разрисовывать их красками на церковные сюжеты. Первое время его изделия покупали сувенирные лавочки в Дафни, пока румыны не завалили их подобным рукоделием. Нужда все еще преследовала нас. Отец иногда плакал. Всхлипывая, он тихо высказывал мне свою боль, чтобы не слышали братья:
— Сын, когда все это закончится?
Что мог я ответить ему?
— Потерпи, папа, скоро все изменится. Осталось немного и мы переедем. Нам же обещали…
Прошли знойные летние дни. Посвежело. Море все чаще хмурилось и покрывалось клочьями пены от северных штормов. В один из осенних дней отец позвал меня во дворик.
— Сын, нужно поговорить! — он указал место рядом с собой на каменной завалинке. Неожиданно он заговорил строками из старой популярной песни:
— Присядем, друзья, перед дальней дорогой, пусть легким окажется путь! Еду в Адлер!
— Зачем в Адлер, папа? — он ошеломил меня таким началом разговора.
— Мы оставили в квартире всю нашу еду: муку, масло и крупы. А здесь питаемся одними макаронами!
С большим трудом я остановил отца, указывая ему на то, что без знания греческого языка он никуда не доедет.
— Лучше еще потерпеть, папа. Нас же отсюда никто не гонит! Посмотри, братья терпят, и мы потерпим…
— Да сюда добровольно никто не захочет приехать, кого же отсюда гнать? — горько вздыхал мой старичок. — Ладно, если ты с братьями терпишь, то и я потерплю, — согласился он.
Нас опять выручили Данилеи, привезя большое количество продуктов и сложив их у калитки. На Карулю, в выжженные солнцем скалы, один благожелательный русский паломник привез для нас резиновую озерную лодку. Я было не хотел ее брать, но, не желая огорчать нашего гостя, взял и положил ее на чердак, не представляя, что с ней делать на Каруле.
— Батюшка, лодка всегда может пригодиться, Время покажет! Может, Бог даст, еще придется на ней плавать, — уговаривал меня отец Агафодор.
Он всегда был запаслив. В это скорбное время нас посетили игумен Пимен с издателем отцом Анастасией. Сочувствуя нашему положению, они закупили нам в Дафни ящиками продукты. Отец, видя помощь наших давних друзей, явно повеселел.
— Дорогие мои, спасибо вам! Теперь можно и потерпеть…
— Как вы здесь живете, отец Симеон? — не удержался архимандрит Пимен. — Молодым и то трудно. Я жалея вас говорю… В Адлере, небось, лучше было?
— Мне, отец Пимен, с сыном везде хорошо! Конечно, бывает, что и поропщу: живем, словно кильки в банке, только без томатного соуса. Но Бог помогает, и здоровье, и силы дает! Жаль дорог здесь нету, никуда не поедешь…
— Кстати, отец Симон, — вспомнил настоятель монастыря. — А что ты будешь делать с «Нивой»?
— Дело в том, отче, что на таких машинах в Греции полиция не разрешает ездить. Придется продавать, — ответил я. — Сейчас приходится ездить в Салоники за смолой и маслом для ладана на автобусе…
— Так отдай ее нашему монастырю, она там очень пригодится! — игумен подумал и добавил. — Не печальтесь, отцы и братья, мы вам поможем пикап купить! Конечно, не новый, подержанный, но это уже кое-что. В Адлере квартиру нашу, отец Симон, я за ненадобностью продал. Часть денег верну в Лавру, а часть тебе оставлю на братство…
Отец Агафодор оживился:
— Благословите, отец архимандрит, я все устрою! У меня есть знакомые среди греков, они нам помогут машину оформить…
— А что там с батюшкой, отец Пимен? Он теперь совсем в Переделкино остался?
Меня очень волновала невозможность прямого доступа к духовнику.
— Святейший окончательно поселил старца в Переделкино. По-видимому, ему уже не вернуться в Лавру. И здоровье его ухудшается… Теперь к отцу Кириллу даже мне трудно попасть. Вот время пришло — исповедаться у старца не дают, — игумен глубоко вздохнул. — К тому же сейчас слухи об ИНН всех с толку сбили. Похоже, скоро нас всех пронумеровывать начнут! Поэтому народ и волнуется… А старец категорически против номеров!
— А что батюшка об этом говорит? — спросил я.
Все наше братство насторожилось.
— Он так это дело объясняет: сначала ИНН, потом печать, а потом и антихрист! В нашем монастыре тоже все монахи против номеров. Вот и наш друг, отец Анастасий, даже сделал доклад по этой теме, а это начальству не нравится…
— Не молчать же, когда такое начинает твориться? — заговорил молчавший до этого архимандрит, сидевший с четками на скамье. — Если батюшка против, то и мы против! Это однозначно…
Началось бурное обсуждение происходящих в России событий. Незаметно перешли на Кавказ.
— А ты знаешь, отец Симон, новость? — вспомнил архимандрит Анастасий. — Мне на Псху сообщили, когда я там последний раз был, что твоего друга, Валеру-милиционера, убили! Хороший был человек, Царство ему Небесное!
Эта новость сокрушила меня. С гибелью Валеры как будто вся жизнь для меня на Псху рухнула. Если раньше я еще оставлял для себя возможность вернуться в Абхазию (вдруг на Афоне не удастся начать монашескую жизнь), то теперь это намерение исчезло навсегда. Слишком большой потерей явилась для меня смерть моего самого лучшего друга на Кавказе.
— Как же это случилось? Кто его убил? — выдавил я из себя застрявшие в груди слова.
— Говорят, милиционера убил тот парень, чье участие в убийстве он раскрыл. Убийца пришел к нему домой с автоматом. Валера вышел на крыльцо. Он его полоснул очередью. На выстрелы выбежала жена и дочь шести лет. Жену тот застрелил сразу, а дочку только ранил, потом пошел и за селом сам застрелился…
Мы молчали, потрясенные трагедией на Псху. Чайки, жалобно крича, пролетали над нашим двориком, словно сочувствуя моему горю.
Лишь море глухо шумело внизу, волна за волной разбивая в пыль все мои надежды и ожидания.
* * *
Кротким смыслом небесного свитка
Я когда-то не смог пренебречь,
И осталась у дома калитка
Мою поступь стыдливо стеречь.
Осыпались и вяли сирени
Белой пеною, втоптанной в грязь…
Я опять становлюсь на колени,
На просторы твои заглядясь.
О, Россия! Тебя не покину!
Растревожив таких же, как я,
Покорилась ты Божию Сыну,
Кроткий дух Его слов полюбя.
Принуждают тебя на кочевье,
Чтобы нивы заглохли твои,
Ядовитое дали ученье,
Тольку душу убить не смогли!
Не о том она слышать мечтает
В чьей-то речи, где слово, как жесть.
Пусть сирень под окошком сияет,
Это значит, что Родина есть!
Вера Божия, святая, целомудренная, Небесная! Призри на меня с высоты своей, поведай мне о себе, чадо Отца Небесного! Что говоришь Ты сердцу моему? «Бдите, ибо не знаете, как опасно ходите». Над чем бдеть мне, Господи? Объясни мне! И Ты оборачиваешь меня кругом и, куда ни посмотрю я очами ума моего, всюду вижу гнусные помыслы, которые, подобно убийцам, притаились по темным углам моего сердца. И вижу я тех, кто уводит меня от Тебя, желая навеки погубить душу мою — дурные желания мои, уклоняющие меня то влево, то вправо от веры моей, но никак не приближающие к Тебе, Господи! И досадую я на тело мое, не желающее идти в храмы Твои, Христе, а стремящееся увеселять себя делами непристойными, и постигаю я, что поведение мое далеко отстоит от Тебя, Боже мой! Даруй же мне постоянную бдительность над лукавым умом моим, что святые Твои назвали умным трезвением, чтобы очистился от помыслов ум мой, от желаний — сердце мое, а от дурных поступков — тело мое, чтобы тогда в единый миг взлетел дух мой к Тебе, Боже, в священном безмолвии созерцания.