Бодрствую я, Боже, по заповеди Твоей, но душа моя, словно неразумная дева, впадает в усыпление и елей внимания в светильнике ума моего начинает угасать. Жду Тебя я, сонливый, побуждаю себя к вниманию и ожиданию, неусыпно держу при себе масло внимания и без устали подливаю его в светильник ума вновь и вновь. И чудо дивное зрю в тот же миг — как ярко вспыхивает огонь любви в сердце моем, освещая все закоулки его! Вот, оно убрано и приготовлено для пришествия Твоего, Боже, ибо ожидание Тебя не является мукой для души моей, а есть блаженное упование и очищение ее от всех сомнений. Ибо лишь уйдут вялость и сонливость из ума моего, слышу — Ты здесь, у дверей его, дверей устремленности к Тебе! Ты стоишь и стучишь, мягко, кротко и нежно, дабы распахнул я врата сердца моего и встретил Тебя на пороге вечности — блаженного жилища Твоего, и обнял бы Тебя и прижал к груди духа моего, ставшего единым с Тобою, Христе, через священное безмолвие и созерцание.

— Благословите, отец игумен! — с волнением обратился я к отцу Иеремии, настоятелю Русского монастыря, когда приехал к нему с Агафодором, удрученный частыми воздыханиями нашего старенького монаха Симеона, уже год прожившего с нами на Каруле.

— А, отцы иеромонахи! Как Карульская жизнь? — настоятель, прищурясь, смотрел на нас, пряча добрую улыбку в седую бороду.

— Очень плохо, отец игумен! Если можно, подыщите нам хоть какую-нибудь келью рядом с монастырем, — я умоляюще прижал руку к сердцу. — Моему отцу там совсем невмоготу…

Игумен, неожиданно для нас, сразу согласился:

— Ну, что же, ладно. Благословляю вас поселиться на Силуановой мельнице! Можете переезжать…

— Батюшка, очень вам благодарен! Вы нас выручили в самый трудный момент, — я не находил слов от радости.

— С Богом, с Богом! Чего благодарить? Поселяйтесь под покровом преподобного Силуана!

Мы с благоговением поцеловали натруженную, в старческих жилах руку игумена и спешно отправились осматривать наше новое прибежище. Осень уже поселилась в этом лесном ущелье, встретив нас тихим перезвоном мельничного ручья и благодатной тишиной церкви преподобного Силуана Афонского. Мягкий свет желтеющих кленов и багряной листвы грецкого ореха играл резным узором на каменных плитах мельничного двора. Известие о том, что нам предложили поселиться на мельнице у преподобного ободрило все наше братство, а монах Симеон радовался больше всех. К тому же игумен Великой Лавры оказал поистине великое радушие, объявив, что Карульская калива остается за нами на случай, если в Русском монастыре изменят свое решение.

Тепло попрощавшись с братством Данилеев и братством Ефрема Катунакского, обменявшись взаимным обещанием молитв, мы пришли к монаху Христодулу. Он уже знал о нашем уходе и встретил нас земным поклоном, прося прощения за все недоразумения, то же самое сделали и мы, положив карульскому старцу земной поклон. Расчувствовавшись, он даже обнял меня, но когда наши взгляды встретились, я не увидел в его глазах особой доброжелательности.

Мельничный дом показался нам раем после тесной и низенькой Карульской калибки. Приятно было слушать возле дома журчание ручья, ранее вращавшего огромное железное колесо с лопастями. Внутри ветхого здания остались все старинные мельничные принадлежности: жернова, клади для муки, ссыпные погреба для зерна. В старом, но все еще крепком и высоком просторном помещении имелось несколько келий и нам удалось всем разместиться довольно неплохо. Устрашало лишь обилие огромных крыс, но зато тишина и благодать этого священного места превосходили все наши ожидания.

Пока братство радовалось новому месту, нам с отцом Агафодором пришлось заняться покупкой и оформлением машины. Вскоре удалось приобрести подержанный пикап и на нем мы прибыли на мельницу, завезя продукты к зиме. Спасибо монахам из Русского монастыря: они приходили в гости побеседовать с нами о молитве и, видя взаимное понимание, обеспечивали нас полностью овощами с монастырского огорода.

Климат здесь был значительно лучше, чем на Каруле, но глубокая осень ощущалась и здесь: холодные дожди с ветром частенько проносились по ущелью. Пришлось жечь деревянное гнилье и собирать ветки в лесу, чтобы протапливать старые, плохо греющие печи. Сквозняки на мельнице гуляли страшные. Хотя никто пока не заболел, но это начинало пугать. Особенно я боялся, чтобы снова не заболел отец Симеон. Игумен, заехавший к нам на мельницу, зябко поежился:

— Ну и сквозняки у вас! Да здесь зимой жить невозможно! Вот что: благословляю вас перебираться на келью преподобного Евфимия в километре отсюда, вверх по речке. Возьмите ключи у отца Меркурия…

К келье преподобного Евфимия мы приехали по каменистой дороге, с торчащими из-под земли крупными валунами. По обеим сторонам тянулись густые заросли лещины и каменного дуба. Келья представляла собой крепкое двухэтажное здание с опоясывающим ее полуразрушенным деревянным балконом. Самое отрадное в ней предстало нашим глазам в виде красивой старинной церкви XIX века, расположенной на втором этаже, с прекрасными русскими иконами. Комнат здесь было столько, что наше братство расселилось с большими удобствами.

Нам с отцом Симеоном достались две смежные комнаты, и теперь я мог отдельно молиться, а в случае необходимости всегда мог помочь ему. Монахи Русского монастыря помогли подвести воду из небольшой непересыхающей речушки, подправили печи и переложили каменные плиты на крыше. Радость монаха Симеона была неподдельной:

— Ну вот, теперь-то это уже кое-что, здесь можно жить и хоть чуть-чуть похоже на то, что нам обещали!

Довольный, он ходил вокруг дома и подбирал дрова, складывая их в подсобное помещение: работа на свежем воздухе очень утешала старика. Само здание со всех сторон заросло смешанным лесом, и даже с балкона повсюду виднелись одни лишь макушки деревьев. Келью настолько скрывал густой лес, что мы сами не раз сбивались с дороги, отыскивая ее. Несколько дней мы потратили на расчистку территории, пока в окнах не заблестело лазурными переливами открывшееся в конце ущелья далекое море.

В келье преподобного Евфимия я предложил перейти на ночные богослужения, начиная литургию в два часа ночи. Что нас всех удивляло, так это неукоснительное соблюдение стареньким монахом Симеоном нашего распорядка. Когда я приходил на проскомидию за два часа до начала литургии, наш молитвенник уже сидел в стасидии, молясь по четкам. На все службы он всегда приходил первым и никогда не засыпал в стасидии, неспешно перебирая четки и внимательно слушая чтение и пение на клиросе. Его монашеское устроение быстро укреплялось день ото дня, как и его здоровье.

В этой келье мне впервые открылось удивительное явление: как только я начинал проскомидию, сонливость и вялость сразу улетучивались и литургия проходила при полном отсутствии всякого представления о времени, и это было понятно: благодать настолько укрепляла душу, что она не испытывала никаких борений. Отличие было в другом: когда на седмице в это же время я брался за четки, начиналась труднейшая изматывающая борьба со сном. Стараясь бодрствовать, я выходил из кельи и немного прогуливался поблизости, чтобы освежить ум. Когда я сравнивал эти состояния молитвы по четкам и молитвы на литургии, вывод у меня напрашивался такой: молиться по четкам в ночной период гораздо труднее, чем еженощно служить литургии. Следовательно, и духовное преуспеяние закладывается именно в такой борьбе ума со всеми препятствующим молитве обстоятельствами, после чего душа устремляется к литургии с поглощающей всю ее жаждой обрести укрепление благодати, а также проверить и закрепить свою собранность в молитве. Мне постепенно стало открываться, что душа, несомненно, начала нащупывать свой путь в духовной жизни. Это вдохнуло в нее свежие силы и надежды.

Климат настолько понравился всем, кто нашел приют в Евфимиевской келье, что на послушания выходило все братство, от мала до велика. Мы разбили огород на приречной террасе, посадили мандарины, хурму, апельсины и лимоны, учитывая все садоводческие познания и советы монаха Симеона. Вдоль кельи я посадил бархатные темно-бардовые розы, украшая ими иконы иконостаса, для чего отец Агафодор купил красивые вазы.

Как только мы закончили срочные работы, зарядили долгие осенние дожди, которые всех нас загнали в кельи. Но это никого не огорчало: молитвы, богослужения и чтение книг следовали своим порядком, радуя наши сердца и далеко отгоняя уныние. Монастырь выделил нам машину дров, и в печах весело гудело пламя, согревая души и тела. В этой келье у братии пробудился вкус к настоящей молитве, потому что теперь больше сил можно было отдавать ей, а не бороться за выживание.

Свежий густой ветер тек с перевала вдоль реки по лесному ущелью, поэтому вялости, подобно Карульской, никто не ощущал, молясь долгими зимними ночами. После Рождества и Крещения начало ощутимо пригревать весеннее солнышко. На горных склонах показалась молодая зеленая травка. Как отрадно было прогуливаться с четками вдоль светлого говорливого ручья в солнечные дни и молиться на его берегах, сидя на прибрежных валунах!

Русские подвижники начала века снова удивили меня. По ущелью в обрывах реки, под большими валунами, я обнаружил множество остатков чрезвычайно убогих жилищ, сооруженных бесприютными монахами-сиромахами. Какую же нужно было иметь ревность к монашеской жизни, чтобы в холоде и сырости Афона строить холодные, наспех сооруженные из камней жилища и иметь силы в них подвизаться! Вскоре молитвы мои в монашеских убежищах закончились: весна стремительно превращалась в лето, закончившись за две недели. На лещине закудрявились пушистые сережки, молодая листва загустила берега, а речушка превратилась в грохочущий поток; тепло прибывало с каждым днем.

У нас с отцом Агафодором проснулась огородная жилка: мы высадили все, что можно было достать в монастыре: рассаду помидоров и огурцов, семена свеклы, моркови, капусты и тыквы. Иногда, когда я останавливался, опершись на лопату и утирая пот со лба, мне казалось, что юность вновь вернулась в мою душу и сердце, настолько молодо я чувствовал себя в этот период! В один из теплых, почти по летнему апрельских дней я обнаружил исчезновение отца. Крики и поиски не дали никаких результатов. Догадавшись, что старик мог уйти в далекую прогулку, я поспешил по горной дороге, ведущей вверх по ущелью к греческому скиту монастыря Ксенофонт. Далеко впереди я увидел скрывшуюся за лесным поворотом фигурку монаха Симеона. Запыхавшись, я догнал его:

— Ты куда собрался, папа?

— В магазин, сынок! — не переставая идти, ответил он. — Нужно посмотреть, что там есть…

— Здесь же нет никаких магазинов! — Мои слова не подействовали на отца. — Вокруг один лес!

Однако и это не остановило его:

— Не может быть! Если дорога есть, значит и магазин есть!

Его упрямство побудило меня удержать старика за рукав куртки:

— Папа, идем домой! А в магазин мы тебя отвезем на машине, пешком туда не дойти…

Благодаря хорошим ладанным рецептам, наш ладан постепенно нашел своих покупателей в магазинах Афона. Теперь основные средства на жизнь начало давать изготовление ладана, ставшее рукоделием нашей кельи. Из России все больше паломников приезжало на Афон. Монахи из монастыря архимандрита Пимена также начали периодически закупать у нас ладан.

Я перестал поминать огромное количество имен по запискам паломников и принимать от них деньги. Во-первых, потому что проскомидия затягивалась и длилась больше трех-четырех часов, и во-вторых, потому что чувствовал сильное недомогание от молитв за неизвестных мне людей. Болел до того, что не имел иной раз сил даже подняться с койки, лежа на ней в каком-то отравленном состоянии души. Резко сократив прием поминальных записок и денежных пожертвований, удалось снова восстановить здоровье. Отец Кирилл и здесь оказался прав, не благословив мне подобные поминовения.

Всем братством мы посетили молитвенные места, связанные с жизнью старца Иосифа Исихаста, начав со скита святого Василия. Скудость и аскетизм монашеского быта небольшого братства знаменитого подвижника вызвали у всей нашей братии глубокое почитание святого анахорета. Устав Иосифа Пещерника с тех пор стал нашим основным распорядком молитвенной жизни: седмицу проводили по четкам, устраивая по кельям всенощные бдения, а литургии служили по воскресеньям. В то же самое время в моей душе росла и крепла искренняя благодарность отцу Кириллу за то, как он верно определил нам на Кавказе духовные ориентиры: создание небольших монашеских храмов в уединенных местах — все то, что нам открылось на Святой Горе как древняя аскетическая традиция.

Весеннее тепло вновь придало мне сил — и духовных, и телесных. Не дожидаясь Пасхи, в конце марта, я поднялся с иеромонахом Агафодором и послушником Ильей к пещерам в скалах Афона. Возле них еще лежал глубокий снег. Отпустив братьев, я бродил вокруг неприступных скальных стен, проваливаясь в мокрых ботинках в глубокий снег и пытаясь найти место для палатки. Все вокруг было занесено рыхлыми снежными сугробами. Мое внимание привлек большой лавинный конус слежавшегося снега. По нему удалось подняться почти до второго яруса обледеневших скал. Карабкаясь по ним, я неожиданно выбрался к устью огромной пещеры, невидимой снизу и прикрытой широким скальным козырьком. По трещинам скал цвели подснежники и нарциссы. Снега здесь почти не осталось, потому что склоны скал хорошо прогревались днем от солнца.

В пещере обнаружилась частично разрушенная внушительная стена из камней, сложенная руками человека — должно быть, самим старцем Пахомием. Вход образовывали каменные ступени из больших глыб, ведущие вглубь самой пещеры, которая внутри оказалась довольно значительных размеров. Она имела огромное слуховое окно в виде гигантской дыры на восток и второй темный ярус, куда я не смог забраться, несмотря на все свои попытки. Расчистив место под сводом у стены, защищавшей от ветра, я поставил палатку и растопил снег для чая на газовой горелке. Но этой водой я отравился страшно, валяясь в беспамятстве несколько дней. Еле-еле пришел в себя, когда отравление пошло на убыль. После этого еще долго ощущался во рту металлический вкус и дрожали руки и ноги.

Оставив все попытки растапливать снег, пришлось отправиться на поиски родника в лесу, печалясь о своих следах на снегу. Шум журчащей воды в зарослях лещины облегчил мои поиски. Снег забивался в мокрые ботинки и я сильно мерз, но плеск воды в канистре за спиной утешал душу. Горячая вода помогла мне: в конце недели я стал чувствовать себя гораздо лучше и углубился в молитву.

Холод днем и ночью еще донимал меня, но счастливое ощущение от необыкновенной находки кружило голову от счастья. Я непрестанно осматривался вокруг и шептал: «Боже, своя пещера, это невероятно! Слава Тебе, Пресвятая Богородица, за невыразимое блаженство, которое Ты мне подарила! Ведь это — пещера самого старца Пахомия, о котором я когда-то читал и перечитывал главы из книги иеромонаха Антония „Жизнеописания Афонских подвижников благочестия XIX века“!»

Молитвенное благоговение от пребывания в этом святом месте, освященном подвигами выдающегося Афонского аскета, росло день ото дня, несмотря на сырость и ночной холод. Я закутывался в спальник, зажигал свечу, от которой в палатке становилось немного теплее, и углублялся в молитву. Должно быть, ночами еще подмораживало, потому что пальцы рук коченели. Невозможность молиться по четкам теперь не смущала меня: самодвижная молитва как будто приобрела крылья — настолько сильно и мощно она звучала внутри, побуждая забыть все окружающее: горы, пещеру, холод, палатку, скорченное в ней мое тело и всего себя.

Весь ум в духовном восхищении изменился мгновенно неким духовным изменением: безвременное время исчезло и потеряло свое значение. Сто лет или один день стали постигаться как единое целое. Мир начал восприниматься иначе чем прежде, обнаружив свою сущность как чистое духовное видение, исполненное бесконечного блага. Всякие плотские движения и даже помыслы о них угасли. Великое сострадание и любовь ко всем людям, иждивающим без пользы свою жизнь, вошли в душу, вызвав неудержимые слезы.

Пришло ясное понимание, без всякой мечтательности, что во Христе я бессмертен, как это смутно чувствовал еще ребенком. Словно вспышка, на мгновение возникло четкое и реальное осознание, что я — бессмертный дух и мое тело тоже духовно. Молитва укрепилась настолько, что ни на миг не терялась из виду. День и ночь мелькали передо мной, словно черно-белые фотографии. Не хотелось ни ходить, ни исследовать пещеру, ни искать невидимых старцев, только бы пребывать в этом удивительном состоянии, которому я не мог подобрать названия, не зная, как определить его и с чем соотнести. Последние дни были наполнены живым присутствием Христа настолько сильно, что молитва сократилась лишь до одного слова «Иисусе! Иисусе! Иисусе!», пульсируя в сердце, как невещественный ток благодати.

Проверив остатки продуктов, я обнаружил, что их осталось совсем немного. Возникло решение спуститься и посетить монаха Григория, чтобы поделиться с ним пережитым опытом молитвы и спросить совета.

В скит «Агиа Анна» я добрел с трудом — из-за болезненных судорог в мышцах стали отказывать ноги, отвыкшие от движения вследствие долгого сидения в палатке. Пришлось на каждой площадке нескончаемой каменной лестницы останавливаться и отдыхать, ожидая, пока пройдут судороги. В келье я немного пришел в себя. На этот раз, радуясь весенним погожим дням, когда силы мои восстановились, мне захотелось пешком добраться до монастыря, где обитал отец Григорий. Идя среди сосен, я слушал их певучий шум и голос молитвы внутри сердца, раздающийся в такт моим шагам. Монаха я увидел спускающимся из кельи в монастырский дворик. На этот раз вид подвижника не был столь болезненным, как в прошлый раз. Он выглядел отдохнувшим и бодрым.

— Благословите, отец Григорий! Рад видеть, что вам сейчас получше, — душа моя радостно устремилась навстречу престарелому молитвеннику.

— Ага, Симон пожаловал! Редкий гость! Пойдем, на солнышке посидим, нужно косточки погреть. Слава Богу, зиму прожили, а там видно будет. Приезжал ко мне доктор из Салоник, немного подкрепил мои силы…

Мы присели на пригретом месте, выбрав скамью за воротами обители. — Теплынь-то какая, слава Тебе, Господи! Ну, рассказывай, — монах повернул ко мне худое улыбающееся лицо. — Дали вам келью в Русском монастыре?

— По вашим молитвам, отец Григорий, мы живем теперь в келье преподобного Евфимия, в ущелье рядом с монастырем, — отвечал я, невольно улыбаясь от радости, что монах чувствует себя значительно лучше.

— А, это где Благовещенский скит монастыря Ксенофонт? Знаю, знаю! Там раньше под камнями много русских бедолаг-сиромахов спасалось, пока им Новую Фиваиду не построили… А как твои дела с молитвой, отец Симон?

Я поведал о том, как привез на Афон больного отца, как отыскал пещеру Пахомия и о молитвенном состоянии, в котором там оказался. Мне трудно было подыскивать слова, чтобы описать это состояние, поэтому я попытался своими словами рассказать о произошедших со мной духовных переживаниях и сделал собственные выводы, обстоятельно изложив их монаху. Я рассказал все это ему не без тайной гордости. Затем спросил:

— Геронда, поясните мне, что у меня начало происходить в молитвенной практике? Я теряюсь в догадках…

Этот вопрос я высказал со вздохом недоумения, настолько положение дел казалось мне неразрешимым. Мой рассказ о происшедших событиях и о находке пещеры отец Григорий выслушал внимательно, а мои рассуждения о пещерных переживаниях резко обрезал:

— Твой ум, отец Симон, постепенно начал ощущать слабые начатки умного безмолвия, но это вовсе еще не есть созерцание, которое приходит к монахам как духовный плод бесстрастия! Необходимо серьезно учиться блаженному бесстрастию, столь восхваляемому святыми отцами, ибо оно, в общем, и есть священное созерцание или исихия. Жизнь в истинном созерцании подобна следу птицы в небе! Его не ухватить уму, окутанному страстями и пытающемуся рассуждать о священном безмолвии, «пока не облечется силою свыше…»

— Простите, отче, но мне кажется, что нужно как-то понять, что происходит в молитве и что в созерцании? — сказал я, несколько сбитый с толку ответом старца.

— Все умопостроения о Боге- не для практиков, а лишь для теоретиков. Бог — противник всяких выводов и доказательств прежде прямого Богопознания. Его метод — чистое откровение Духа Святого! Выводы и доказательства предназначены для тех, кто блуждает в мире скорбей. Обладание благодатью — вот единственное доказательство. Если благодати нет, даже самые гениальные умозаключения сопряжены со скорбью без прямого опыта. Такие люди путаются в своих выводах и доказательствах, не имея возможности стяжать в них благодать и не понимают, когда им это объясняют. Что бы они ни делали, это ни на шаг не приближает их к спасению. Действительно досадно! Прямо смех сквозь слезы…

— Отец Григорий, на чем же тогда следует остановиться?

Старец вновь поставил меня в тупик.

— Если в области рассуждений, то на Святом Евангелии, свет которого во тьме светит и тьма никогда не объяст его. А в постижении — на Святом Духе, Иже везде сый и вся исполняй. Не создавая в уме никаких определений и умозаключений о сущности и не сущности, о бытии и не бытии и прочем, монах пребывает в непрестанной молитве, а если может, то в Божественном созерцании и умном восхищении, которые являются дарами Духа Святого.

— Не понимаю, Геронда, для чего тогда святые отцы писали свои книги?

— Чтобы устранить заблуждения и указать людям истинную цель спасения во Христе. Таким образом Церковь учит правильному пониманию догматов. Для того, кто вошел в полноту благодати, уже нет нужды в их изучении и толковании, ибо Божественная благодать Духа Святого сама учит всему этому душу, обретшую милость у Господа Иисуса Христа.

Старец умолк, ожидая моих вопросов.

— Отче Григорие, это настолько тонкие вещи, что боюсь, как бы мне не впасть в заблуждения без вас, — высказал я свои сомнения.

Но монах рассеял мою неуверенность решительными словами:

— Не знать Бога и не пытаться познать Его, как Он есть, — вот два самых больших заблуждения! Помня о них ты не впадешь в ошибку, отец Симон…

— Но существуют и ложные молитвенные практики, о которых я слышал от монахов и читал в книгах. Сколько прельщенных ходит по Святой Горе, а миряне многих из них принимают за святых подвижников! Вот что печалит, отче…

— Сколько ни начищай железную сковороду, она золотой не станет! Так говорят в Румынии. Также и тот, кто попал на ложную практику без духовного отца или придумал свои способы спасения, не обретает благодати. В чем выражается прелесть? В нетерпимости и злобности. В чем выражается благодать? В кротости и мирности нрава. Поэтому и молиться нужно просто, мягко и без нажима. Так постепенно очищается ум. В молитвенной практике мы учимся пребывать в Духе Святом, храня ум от помыслов. А в послушаниях обучаемся пребывать в трудах, внимательно храня в сердце благодать.

Незаметно собрались тучи, раздался удар грома и хлынул проливной дождь. Мы вбежали в келью, потому что по балкону хлестали тугие струи весеннего ливня. В комнате стоял полумрак. Столик был заставлен лекарствами. В маленькое полуоткрытое окно заливались капли дождя. Монах Григорий прикрыл оконные створки и придвинул мне стул. Сам сел на койку, опершись спиной о стену. Стул качался и поскрипывал, когда я на нем шевелился.

— Значит, отче, мы вначале очищаем ум от помыслов и потом познаем Бога?

— Что такое мысли? Это река, текущая в ад. Все мысленные и словесные цепляния препятствуют созерцанию и потому необходимо полностью очиститься от них. Усилиями отречения и бесстрастия мы приходим к чистоте сердца и ума. Но Бог открывается такому сердцу и уму по Своему произволению, неоднократно испытывая душу в смирении и в способности сохранять малую меру благодати: В малом ты был верен, над многим тебя поставлю, — говорит Господь (Мф. 25:21).

— Какое здесь самое большое искушение, отче?

— Всякий поиск чего-то, помимо Бога, есть отклонение от естественного разумения, поэтому не всякая душа получает благодатный дар Божий. Когда Господь намерен даровать благодать духовному практику, Он вначале всегда испытывает его: чего он стоит? И если этот человек в мелочах раз за разом предает Бога, то ничего не получает и его обучение начинается сначала.

— А что такое естественное разумение, Геронда? Чем от него отличается благодать? — скрипнул я стулом, наклоняясь ближе к наставнику и внимая ему всем сердцем.

— Когда мы понимаем умом какой-либо важный жизненный принцип так, что такое понимание помогает нам правильно действовать, это есть проявление естественного разумения или разумности нашей собственной личности. Когда же в духовной жизни сердцем постигаем смысл спасения так, что такое постижение становится Богопознанием или истиной, это является творческой способностью Божественной энергии или действием благодати. Христос сказал о Себе (Ин. 14:6): Аз есмь… истина, потому надлежит все разуметь в свете этой истины!

— Понятно, отец Григорий. У меня до сих пор есть сожаление о том, что как ни стремился я поступить в Духовную академию, Бог рассудил иначе, и я упустил этот шанс, по-видимому, навсегда… — с горечью поведал я старцу.

— Спасение, иеромонаше, нисколько не зависит от нашего образования, ума и умений, которыми мы обладаем или не обладаем. Оно зависит лишь от чистоты сердца, от того, насколько мы не успели исказить себя и запутать своими грехами, а также насколько мы имеем веру в слова Святого Евангелия и своего старца.

— Объясните тогда, отче, что значит спастись?

— Спастись значит освободиться от грехов не только тела, но и ума, не позволив ему вновь вернуться на греховные пути, подобно бродячему псу, но выйти из всех земных привязанностей, чтобы взлететь в духовное небо, подобно птице Небесной, которая может летать, где пожелает…

Мы помолчали. Где-то вдалеке глухо погромыхивал гром. Дождь закончился.

— Конечно, это нелегко, но главное состоит в том, чтобы обрести свободу от греховного ума, в которой нас встречает Божественная благодать и негасимый свет Царства Духа Святого. Хотя учение передается в словах и притчах, учитывая разумность человеческой природы, но суть его сообщается душе посредством потока благодати от старца к ученику. В момент постижения верным послушником состояния духовника, он становится единым с благодатью Святого Духа.

— А почему, Геронда, бывает, что духовная практика словно тормозится и нам не удается продвинуться в ней ни на шаг, несмотря на все наши усилия?

— Если в молитвенной практике усилий прилагается много, а признаков духовного роста нет, это происходит лишь из-за одного осуждения! Говоря в общем, следует понять, что в духовном плане живут и действуют лишь Божественный ум и ум человеческий. Кто из них преобладает в человеке, тот и укрепляется в нем. Только один — свет, а другой — тьма.

— Отец Григорий, то, что происходит в моей молитвенной жизни, не становится пока еще столь определенным, — открыл я наставнику свои сомнения. — Иногда бывает так хорошо со Христом, что никогда бы с Ним не разлучался, словно в благодати я становлюсь бессмертным духом, то вдруг чувствую себя полностью оставленным Богом на свои ничтожные силы. Как будто в моей жизни я плыву по волнам: то вверх, то вниз, и никак не получается ровно жить и молиться…

— Отец Симон, если, скажем, шляпа — на твоей голове, ты же не ощущаешь себя шляпой? Привязанность к телу — это и есть наша шляпа. Мы — духи, запутавшиеся в плоти, отожествляем себя с ней и гибнем. Когда веришь в Духа Святого, в итоге обретаешь себя в Нем, ибо Бог есть Дух и создал нас духами или богами. «Соединяющийся с Господом есть один дух с Господом». Нельзя идти в духовной жизни, пошатываясь из стороны в сторону, как пьяница! Нужно твердо шагать прямо к цели — к спасению во Христе, развязавшись со всеми грехами раз и навсегда, как преподобный Силуан…

— Геронда, простите, но это же — Силуан! Это духовный богатырь, куда мне до таких высот?

При этих словах я приуныл духом.

— Знаешь, отче Симоне, не стоит, не стоит подобным образом сравнивать себя со святым, это ложное смирение! Видеть свою греховность — благо, но чувствовать себя со Христом, Победителем всякого греха и даже смерти, робким и унылым, недостойно для православного человека. Недостойно, пойми! Как желание утопающего жить превосходит подобные желания других людей, так наше стремление к спасению, по сравнению с утопающим, должно быть во много раз больше! И это зависит от нашей решимости спастись и от бесстрастия нашего духа…

— А как мне спасаться, отец Григорий?

— Что сказано в Евангелии? Итак, едите ли, пьете ли, или иное что делаете, все делайте в славу Божию (1 Кор. 10:31). Что значит — в славу Божию? С именем Христовым в сердце и с полным вниманием. Это и есть наша духовная практика, где бы мы ни находились! Если в течение суток ты живешь, как слепец, а объявляешь себя православным, не имея ни доброты, ни любви к людям, ты уже перестал быть им и зря растрачиваешь свою жизнь. Следи за тем, чтобы любое твое действие было дорогой к спасению, иначе, утратив следование заповедям, утратишь и само спасение…

— Геронда, прошу вас, благословите мне правило для развития бесстрастия, чтобы я хоть когда-нибудь смог приблизиться к началам созерцания!

Вся душа моя трепетала от его слов и наставлений.

— Как могу я, грешный старый монах, благословить тебе правило, иеромонаше? А посоветовать могу: учись преодолевать обыденность своей жизни, не разделяй время молитвенного правила и остальную часть дня и ночи. Постоянно возвращай ум внутрь, спрашивая себя: что я сейчас делаю? Молюсь ли я или же забыл о молитве? Так ты придешь в бесстрастие и воздержание от греха в помыслах, словах и поступках. Пойми, что дурные страсти глупы и бессмысленны. Аскетика призвана умерщвлять их. Практика евангельских заповедей помогает нам их преодолевать. Непрестанная молитва преображает дурные страсти в противоположные им добродетели, но лишь бесстрастное, очищенное сердце приходит к прямому постижению Христа — это и есть спасение. Для восхождения к созерцанию требуется выйти из пустых размышлений и рассуждений и пребывать в благодати. Не стоит бесконечно размышлять и рассуждать, анализируя себя или других, когда ум мечется в помыслах, словно загнанный заяц. Даже если обладаешь многими познаниями, но не избавился от привычки к размышлениям, окажешься пойманным в ловушку пустого мудрствования. Необходимо отвлечься от всего, просто молиться и жить Духом Святым, чтобы во Свете узреть Свет. Лишь после того, как Христос откроется душе и дарует ей новую жизнь в полноте благодати, в преображенном ею духе или сознании, необходимо воспитать в себе привыкание к новому духовному образу жизни, где начинается Царство, и сила, и слава Святого Духа! Это и есть созерцание… На этом пока все, отец Симон. Спасибо, что навещаешь меня. Помоги нам всем, Пресвятая Богородица, Дева Мария!

Я с благодарностью поцеловал руку старца, попросил его молитв и вышел. На ветвях кленов сверкали брызги прошедшего дождя. Дышалось легко и молодо, как в далекой юности.

Много я искал по всей земле мудрых людей, но чаще всего находил лишь кичливых себялюбцев, кичащихся своей земной мудростью, себялюбивой и ядовитой. А тот истинно мудрый, кого Ты открыл мне, Господи, совсем не стремился прослыть мудрым. Он стремился быть смиренным и в смирении своем превосходил мудростью других сынов человеческих. Припал я к стопам его, прося разрешения подобрать крохи с его духовной трапезы, но мудрец поднял меня и поставил лицом к восходящему солнцу истины в душе моей — Христу и заповедал в Нем обрести не жалкие крохи земного мудрования, но всецело стяжать Дух мудрости, ибо Сын Божий и есть Небесная Премудрость. И возлюбило сердце мое свет умных очей моих — Сладчайшего Иисуса, и в любви своей забыло о том, чего искал я прежде. Поистине, сердце мое нашло истинную любовь, источающую сияние Божественной мудрости всем, кто решится приблизиться к ней. Ты, Боже, вдохни в душу мою эту святую решимость, и ныне жаждет она не только приблизиться к Твоей светоносной любви, но всецело стать ею в духоносной мудрости священного Богопознания!