Когда я держусь своего ума, вижу в людях одно зло и опасаюсь их. Но когда я держусь Христа, никто не может причинить мне зла, ибо тогда сердце сострадает всем людям и любит их, как самых близких и родных душе моей. Если больше всего я ценю свой ум, каждое замечание ранит меня. А если я больше всего люблю Христа, никто не может мне повредить, какие бы злые слова ни произносились на мой счет, ибо тогда живет в сердце Христова всепрощающая любовь. Стоит лишь мне немного превознести свой ум, гневом наливается внутреннее мое на тех людей, которые не замечают моего ума. Но лишь только я осознаю, что лучше Христа нет никого на свете, сердце мое источает мед любви и нежности ко всему живому, не только к людям, но и к малой травинке. Ибо Христос, отныне и во веки веков, — щит мой и броня.

В марте, бережно стараясь не наступать на первые подснежники и примулы, радуясь нежной зелени на освободившихся от снега и прогретых весенним солнцем склонах, я поднимался в верхнюю келью. Сильное чувство свободы от всего земного охватило мою душу в этой маленькой церквушке, словно летящей над пеленой поднявшегося от реки тумана. Когда сквозь узкую щель мне пришлось протиснуться в пещерку в скалах, чтобы взять спрятанные в ней богослужебные книги, обнаружилось, что вода на полу замерзла, став похожей на хрустальное озерцо, сверкающее в прыгающем свете моего фонарика.

Странный шорох заставил меня оглядеться. Я не мог поверить глазам: это шуршали своими крыльями десятки красивых бабочек, зимующих в пещерке. То ли они не желали, чтобы я тревожил их долгий сон, то ли таким образом побуждали меня уйти, но из уважения к их покою я вылез из укрытия, пятясь и стараясь не шуметь.

Месяц я прожил в верхней келье в непрестанной молитве и литургиях, дожидаясь, пока осядет снег. Заря всходила в одном окошке и потухала в другом. Вместе с церковью мы плыли среди ночных звезд, и молитва сопровождала эти небесные странствия. Щемяще-трогательное чувство молитвенного сосредоточения сопровождалось постоянной бодростью духа и отсутствием сна, поскольку ум обретал в молитве новые силы и полное умиротворение.

Тем не менее заботы по скиту вынудили меня покинуть свое уединение. Огород на Решевей, согревшийся под мягким апрельским солнышком, заждался моего появления. Пчеловод с сыном до моего прихода уже вспахали наш участок. С мозолями на руках мы уже свыклись, поэтому с отцом Харалампием работали споро и дружно, высаживая в паровую влажную землю картофель, кукурузу, фасоль и возделывая грядки. За работой выяснилось, что у инока зубы никуда не годятся. Со скорбно поднятыми бровями, он виноватым голосом жаловался мне:

— Слава Богу, батюшка, в скиту я обжился, и молитва есть, и литургию отец Ксенофонт служит, но вот беда — зубы никуда не годятся, просто донимают! Благословите, подлечу зубы в Москве и кое-какой инструмент привезу. Помните мою сокровенную мечту — келейку со временем соорудить где-нибудь в окрестностях? Чтобы как вы…

— Хорошо, отец Харалампий. Бог тебе в помощь! Только береги себя в поездке от искушений. Когда хочешь поехать? — спросил я, продолжая копать. Он выпрямился и задумался, опершись на лопату.

— После огорода я бы быстренько обернулся, чтобы к Пасхе приехать обратно… А на это время попрошу отца Ксенофонта присматривать за хозяйством. Еще, отче, о вас Валера спрашивал. Пусть, говорит, придет на Псху. У него есть какие-то новости. И Василий Николаевич передал, что очень ждет вас. Там какая-то матушка и сестры приехали… — Инок сбил с лопаты налипшие комья земли и вновь принялся за работу.

— Ладно, тогда вместе отправимся в село. Я тебя провожу, — вздохнул я, смахивая с носа капли пота.

Горный простор в сквозистой молодой зелени кудрявых буковых лесов словно спешил нам навстречу — до того легко и радостно было идти по просохшим тропинкам, прятавшимся в поднявшейся густой траве. Милиционер встретился возле аэропорта и сразу повел меня к себе.

— Отец Симон, потихоньку распутываю убийство сына Василия Николаевича и, кажется, уже догадываюсь, кто это сделал. Нашлись свидетели этого преступления. Злодеи не смогли утаиться. Вы пока об этом никому не говорите, но я все-таки прижму этих негодяев! Они не понимают, что сами же себя выдают: не ходят поодиночке и всегда с автоматами.

— Валера, береги себя, прошу…

— А что они мне сделают? Ну убьют, подумаешь, велика беда…

Милиционер усмехнулся. Скорбный смысл слов заставил меня насторожиться.

— Не нужно так шутить, дорогой мой… Лучше вызови милицию из Сухуми на поддержку, — посоветовал я.

— Чем они мне помогут? Ну заберут их, посадят, а через месяц выпустят. У этих типов тоже дружки есть в милиции. Ума не приложу, что делать… А вы как думаете?

— В таком случае не знаю, Валера… — Мне ничего не приходило в голову. — Василий мне говорил, что мог бы с сыновьями им отомстить. А потом все решил оставить на Бога, пусть Он их накажет…

— Бог их, конечно, накажет! Но я представитель милиции на Псху и не могу по закону пустить это дело на самотек. А в селе остальной народ боится с ними связываться. Вот в чем закавыка…

Так мы и не смогли прийти к единому решению, как поступить с преступниками, когда в стране нет никакой власти и защиты.

В печальном настроении я пришел к пчеловоду.

— Что голову повесил, отец Симон? Не унывайте, все образуется! Вот, кстати, матушка на Псху приехала, и сестры какие-то, вроде послушницы, не знаю точно… Вас все дожидаются!

— Что за матушка, Василий Николаевич?

— Монахиня Тихона. Пожилая такая, строгая. Давно уже приехала. Говорят, бывшая келейница грузинского Патриарха.

Эта новость меня обрадовала: слава Богу, будет теперь кому за клиросом присматривать!

Мой собеседник с уважением отозвался:

— Она уже на службы ходит. Знаток, и еще какой: любого за пояс заткнет! — Пчеловод поднял указательный палец. — Специалист!

— А сестры, кто они?

— Одна послушница приехала из Ново-Афонского монастыря, другая послушница откуда-то из-под Сочи, и две абхазочки молоденькие: вот и весь, так сказать, квартет… — Пчеловод хитро посмотрел на меня. — Да вы не волнуйтесь, они не кусаются! Я вас провожу. Только сначала к матушке зайдем. Она тут поблизости поселилась…

Мы вошли в небольшой дом на краю зеленой луговины с видом на лесные хребты.

— Ага, вот он какой — отец Симон… Так, так… — Монахиня, лет около шестидесяти, критически оглядела меня с ног до головы. — Подрясник зеленый по колено, сапоги резиновые… Если бы не скуфья да черная борода, трудно в вас батюшку признать… Ну, благословите…

Когда мы присели, монахиня принялась угощать нас чаем с вареньем.

— Кто ж вам такие подрясники пошил? — спросила она, усмехаясь уголком губ.

— Матушка Ольга пошила из армейской ткани. Наш горный образец… В длинных подрясниках по дебрям не походишь, — объяснил я.

— Ага, матушка Ольга… Знаю, знаю. Так вы от Глинских старцев будете?

— Мой духовник — отец Кирилл из Троице-Сергиевой Лавры. Он был близок к Глинским отцам и много о них рассказывал.

— А я с ними как раз в горах и жила. Много чего повидала. Потом в послушании находилась у Блаженнейшего Патриарха Илии. А почему вас, отец Симон, на Псху не видать?

— У меня благословение, матушка, в уединении подвизаться. А в село иногда прихожу для помощи людям…

— Ну да, как же! Приходите… — Она перевела взгляд на пчеловода. — Вот, Василий, намолятся они там, в своих горах, а благодатью с людьми не хотят делиться! — Пчеловод промолчал. Затем монахиня обратилась ко мне: — Отец Симон, у меня просьба одна — не оставляйте нас без исповеди и совета!

— Матушка, на Псху отец Ксенофонт служит и исповедует… — Василий Николаевич твердо держал мою сторону.

— Это хорошо, что он служит и исповедует! А все-таки молод и опыта маловато… А у отца Симона опыт, я вижу, имеется! К тому же еще сестры на Псху появились, ими тоже надо заниматься! Вы, батюшка, спросите благословения у отца Кирилла о нас, нам тоже спастись хочется!

— Спрошу, спрошу, матушка!

Мы раскланялись с обещаниями периодически видеться на Псху.

— А вы все-таки послужите на Псху в это воскресенье! — крикнула она вдогонку.

Вдаль шумного ручья, текущего прямо по улице, мы пришли к калитке, за которой, с календулами в палисаднике, стояло старое, но все еще опрятное деревенское строение. Во дворе играл мальчик лет пяти, с худеньким серьезным лицом, который, увидев нас, вбежал в дом. На крыльцо вышла высокая, даже слишком худощавая женщина в подряснике, по брови закутанная в темный шерстяной платок. Позади выглядывал ее сын. Мне вспомнилось, как новоафонские монахи говорили о них: «Унесенные ветром». Настолько они были худы и прозрачны. Послушница подошла под благословение, затем сказала мальчику: «Ваня, возьми у батюшки благословение!» Мальчик мне сразу понравился:

— Ванечка, знал бы, что ты приедешь, принес бы тебе подарок!

— Можно деньгами, батюшка! — просто ответил малыш. Пчеловод одобрительно рассмеялся:

— Ого, какой хозяин растет! Ну, не буду вам мешать… Сестры, если нужда какая возникнет или помощь потребуется, обращайтесь ко мне или к Шишину! Бывайте здоровы…

В комнате, выбеленной мелом и просто обставленной, первой взяла благословение послушница Никифора, по-видимому страдающая астмой. Затем, смущаясь, взяли благословение две молоденькие абхазки, одетые в темные платья, молчаливые и сдержанные, Раиса и София. Всем распоряжалась старшая по возрасту послушница Надежда. Деловым и сухим голосом она сообщила, что их направил на Псху владыка Алексий, настоятель Новоспасского монастыря, чтобы создать на Псху женский скит.

— Просим вашего духовного окормления, отец Симон! Хотя бы изредка исповедуйте нас и причащайте…

Эта просьба поставила меня в тупик:

— Но на Псху приходит иеромонах Ксенофонт, он исповедует и причащает людей!

— А мы хотим у вас исповедоваться! — Послушница Никифора решительно выступила вперед. — Мы просим еще нас пособоровать, пока Великий пост идет. А то в Ново-Афонском монастыре нас никто не соборовал. Очень нужно, — добавила она умоляющим голосом. Раиса по-абхазски решительно взяла разговор в свои руки.

— Батюшка, вы не бойтесь, мы вас сильно не обременим! Как Бог положит на сердце, так и поступайте. А мы со своей стороны постараемся не смущать вас частым общением. Вот так!

Вторая абхазка, Софья, молча наблюдала за происходящим, поглядывая из-под бровей быстрым взглядом и теребя тонкими пальцами кончик серенького платка. Вид у сестер был беззащитный и вызывал сострадание.

— Как же вы на Псху будете жить? Здесь ведь не жизнь, а выживание! Все нужно делать своими руками… — Мой вопрос вызвал оживленное противодействие.

— А мы работы не пугаемся! — твердым голосом сказала Раиса. — Правда, София? — Та молча кивнула головой.

— Хорошо, готовьтесь к соборованию. Назначим его на утро. А насчет окормления спрошу у отца Кирилла. Он мне благословил людям на Псху помогать, а не женскому скиту…

— А мы что, не люди? Вот и помогайте, если по совести… — Надежда имела крепкий характер. Все вместе они вышли провожать меня к калитке. Стоя возле нее, Софья, потупив глаза, сказала:

— Батюшка, я еще не послушница, но Псху очень полюбила. Благословите приезжать к сестрам и помогать им в скиту. Я здесь как будто душой родилась…

— Конечно приезжайте…

Меня перебил голос Надежды:

— Отец Симон, а кто вам зеленый подрясник сшил?

В ее интонациях явно слышался смех.

— Матушка Ольга в Сухуми.

— Мы вам нормальный подрясник сошьем. И братьям можем пошить, кому нужно…

— Мама, я батюшку немного провожу! — Мальчик вприпрыжку побежал рядом. — Отец Симон, у меня удочка есть! Будем вместе рыбу ловить?

— Будем, Ванечка! — улыбнулся я.

— Вот здорово! Мне здесь очень нравится! — восторженно отозвался мой новый друг.

Мягкие волны свежего вечернего воздуха текли с гор по улицам Псху. Мыча, возвращались с пастбища коровы, тренькая самодельными колокольчиками, сделанными сельскими умельцами из консервных банок. У одной из коров почему-то болталась на шее корабельная рында. В большом бригадирском доме уже горел свет. В сарае хозяйка позвякивала ведром: доила корову.

— Как там наши сестры? — Василий Николаевич вышел из-под навеса, где кормил кур.

— Скит хотят организовать…

— Ну дела! Что ж, если на службах в нашем церковном доме петь будут, и то хорошо! А голодать им не дадим, еще поправятся у нас, на наших сырах, вот увидите… — Хозяин добродушно рассмеялся и ушел в свой сарай, откуда послышалось кудахтанье.

После соборования сестры приготовили чай.

— У нас вопросы есть, отец Симон, о молитве и о послушании. Можно задать?

Послушница Надежда переглянулась с остальными девушками. — Ваня, поиграй пока во дворе!

Мальчик послушно вышел.

— Скажите, как нам молиться?

— Читайте суточный круг, как мы в скиту три года читали, пока сердце не пробудится к Иисусовой молитве. Богослужебные книги помогают удерживать в душе некоторую благодать, если молитва не идет.

— А когда нам молиться? Тоже, как и вы — ночью? — спросила послушница Никифора. — Это, наверное, тяжело…

— Если сможете, то попробуйте. Поначалу не переусердствуйте. Не следует так молиться, как некоторые горе-молитвенники, словно стенку хотят проломить, чтобы своими руками вырвать благодать у Бога. Начинайте потихоньку. Лучше начать с малого молитвенного правила и его постепенно увеличивать, чем взяться сразу за большое правило и понемногу затем его убавлять..

— А как нам Иисусовой молитвой молиться? — Раиса твердым серьезным взглядом посмотрела на меня. Я задумался, ища для них подходящее сравнение.

— Пусть душа во время молитвы будет подобна скрипке, которая словно поет в опытных руках. Нужно уметь молиться Иисусовой молитвой, то быстро и сильно, то медленно и мягко. Умение быстро и сильно молиться очень помогает нам, когда нас одолевают сонливость и вялость. Медленно и мягко молиться подходит в том случае, если ум спокоен и мирен.

— Батюшка, вы нам хорошо объяснили о молитве. Это сразу на сердце ложится, — сказала, подумав, София.

— Если сердце понимает и принимает это, то старайтесь, и Бог поможет в остальном! А вы будете помогать псхувцам на клиросе?

— Конечно, с удовольствием! — за всех ответила Никифора. — Я в нашем храме регентшей была…

В комнату вбежал Ванечка:

— Мама, вы закончили? Можно мне батюшкин скит посмотреть?

Мой вопросительный взгляд остановился на Надежде.

— Если батюшка благословит, то можно.

В ответ я согласно кивнул головой, вызвав восторг у мальчика.

— Отец Симон, у нас в скиту книг духовных нет. Вы не смогли бы передать с кем-нибудь хотя бы одну книжечку о молитве? — спросила абхазка.

— Обязательно передадим, Софья!

— Простите, отец Симон, не Софья, а София! — строго поправила меня девушка.

— Теперь буду только так называть — София! — улыбнулся я.

Мы вышли во двор. Послушница Надежда молчала и, видимо, колебалась — говорить или нет. Наконец она решилась:

— Можно вас на два слова? Простите, что я сыном приехала. Оставить его не могу, а с ним, конечно, много забот. Я ведь не хотела замуж выходить. Случилось так, что попала в больницу. А этот человек пришел кого-то навестить. Приметил меня и повадился ходить. А потом… — Женщина горестно сжала губы. — В общем, грубый он человек. Не хочу и вспоминать о нем. Потом поженились, а счастья нет. Начал пить. Взялся за рукоприкладство. А я уже тяжелая была. Чтобы он не видел что плачу, возьму лук и чищу, а слезы так и катятся… Постоянно ожидала, когда все это закончится, как на освобождение из неволи надеялась… Начала в церковь ходить. Когда Ванечка подрос, схватила его и бегом в Новоспасский монастырь, к епископу Алексию. Наша семья — потомки Победоносцева. Владыка мою маму хорошо знал, добрый он человек. Приютил меня с сыном, стала я в монастыре швеей. Только московские зимы меня убивали. Как только в Новом Афоне открылся монастырь, владыка направил меня на Кавказ. Но братья сильно возроптали: почему женщина с ребенком в монастыре? Тогда меня и сестер владыка сюда, на Псху, благословил. Я ему о вас рассказывала, а теперь вот письмо написала. Вы в Москве в этом году будете?

— Собираюсь.

— Тогда передадите от меня письмо ему? Если можно, пожалуйста, привезите ответ.

— Конечно. А сыну соберите одежду для гор, на недельку могу его взять с собой.

— Спаси вас Господи, отец Симон.

Во время чтения часов на воскресной литургии, которая теперь с участием голосистых сестер во главе с монахиней Тихоной сильно выиграла, я вновь увидел в толпе сероглазого красавца-капитана, который подошел ко мне на исповеди:

— Батюшка, можно поговорить?

— Ты сейчас просто исповедуйся, а поговорим после службы!

Позади меня тихонько шептались дети — Ваня и его друг с хутора Санчар.

Во время исповеди дети замолкли. Я услышал позади себя шипение, как будто шипели два кота, и оглянулся: Ванечка и пухлый малыш больно щипали один одного, выпуча друг на друга глазенки, наполненные крупными слезами.

— Ну-ка, ну-ка, дети! Вы что тут устроили? — сделал я им строгое замечание. За обоих ответил Ваня:

— Мама говорит, что нам надо учиться терпению, вот мы и учимся!

— Вы лучше на службе тихо стойте и молитесь, это и есть настоящее терпение, — заметил я им, с трудом удерживая улыбку.

После литургии, пока в доме готовили угощения, принесенные верующими, мы с капитаном присели во дворе на табуретки.

— Хочу вам подробнее про жизнь свою рассказать, почему меня из Нового Афона турнули. Ну, чтобы вы правильно поняли. Кое-что я вам в прошлый раз рассказывал… После катастрофы на Днепре мне справку дали, что с головой не в порядке. Я игумену говорю, что наотрез отказываюсь машину водить: «У меня даже справка есть, где прямо написано — нездоров!» — «Ничего, — отвечает. — В Абхазии можно и с такой справкой ездить!» Я ему серьезно пытаюсь растолковать: «Наеду на кого-нибудь или в пропасть свалимся!» Он не верит, то туда, то сюда посылает ездить. Ладно. Поехали мы на «Газели» с братьями в горы за дровами. У меня все уже внутри кипит. Дорога узкая, одному еле-еле проехать. Навстречу из-за поворота другая машина. Беру резко вправо, а там обрыв. Так и ухнули туда. Но ударились о дерево, каким-то чудом, слава Богу, над пропастью удержались… А игумен мне: «Чини машину и снова за баранку!» Я понимаю, водителей нет. Ведь он вообще-то человек неплохой. Но вот из-за машины уперлись лбами: «Сам крути баранку!» — говорю. Тут я ему все и высказал: «Приказывай своим келейникам, а не мне!» После этого на Псху ушел.

— Понимаю, Георгий. А что это у тебя за справка?

— Нервы не в порядке, батюшка. Да вы не пугайтесь, я человек мирный. — Он с усмешкой посмотрел на меня. — Я вам пригожусь, у меня руки откуда надо растут…

— Подумаю, как определимся с местом, сразу сообщу. У нас в скиту всего две комнаты. А инок Харалампий в эту зиму не сошелся с послушником Евгением. Нужно мне с Харалампием посоветоваться. Подождем, когда из Москвы вернется, — в раздумье проговорил я.

— Обоих знаю: про Евгения ничего не могу сказать, он где-то тут поселился, к монахине Тихоне ходит на беседы. А с Харалампием я бы смог жить, ведь я покладистый, а он — смиренный… — Капитан выжидательно замолчал.

— А семья у тебя есть?

— Есть, как же, жена и дочь. — Послушник шумно и глубоко вздохнул. — После той трагедии пошли у меня с женой нелады. Она в торговле работала, сами понимаете… Завелись у нее дружки из ОМОНа. Как-то я услышал, как она меня по телефону заказывала: «Поломайте ему, — говорит, — руки и ноги, а убивать, — не убивайте! И передайте этому негодяю, — кричит, — что ни квартиру, ни дочку ему не отдам!» В общем, решили они меня сделать полным инвалидом. Посчастливилось мне, что углядел я из другого подъезда, куда уходил покурить, как эти бандюги двинулись в мою квартиру. Проходят мимо, смеются: «Сделаем ему сейчас справку о болезни!» Я и рванул тогда на Кавказ. В Новом Афоне меня приняли в монастырь послушником. А дальше вы знаете, что из этого вышло…

Что-то было в этом человеке симпатичное, и он располагал к себе своей искренностью. Удивительный, хотя и сложный характер…

Из молитвенного дома мы возвращались с Василием Николаевичем и Шишиным. Пчеловод, искоса засматривая мне в лицо, рассказывал:

— Батюшка, есть на Псху пророчество от старых монахов, мол, когда на Псху построят новую церковь и женский скит образуется, значит, пришли последние времена. Что на это скажете?

— А что говорить? Не следует спешить церковь строить и скит создавать женский! Правильно или нет, отец Симон? — Василий Ананьевич остановился, подпер руки в бока и выжидательно прищурился, подтолкнув друга локтем.

— Нужно, непременно нужно церковь строить! Благодаря ей, возможно, и последние времена отодвинутся. А скит сам образовался, не отменишь. Осталось только молиться, а там — как Бог даст, — ответил я.

Мы пошли дальше по единственной деревенской улице, обходя грязные лужи.

— Верно, батюшка. Как Бог даст, так и будем жить, — подтвердили мои друзья. Издалека, с дальнего конца села, донесся крик петуха. Тихо, словно соглашаясь с нами, зашелестел весенний дождь, унося в говорливом деревенском ручье прошлогодние ореховые листья в шумящую на перекатах туманную Бзыбь.

Владыка истины, Всемилостивый Боже, молю, открой мне тайну Твоего пребывания в сердце моем! Когда я смотрю в глубины его, то не достигаю их, а вижу лишь мятущиеся толпы пришельцев и чужаков — дурные помыслы, словно мрачные тучи, заслоняющие от меня сияние солнца истины Твоей. Мир, преходящий, зыбкий и текучий, поселился в просторах моего сердца, дабы никогда не смог я прикоснуться губами жаждущей души моей к животворящим струям благодати Твоей, где обитаешь Ты, возлюбленный Христе мой! За все «услады» мира сего платил я сердцем моим, растрачивая безумно и бессмысленно силы его: за ненависть — сердце, за похоть — сердце, за деньги — опять все то же сердце. И теперь остыло оно, ибо не изведало возвышенной любви, к которой Ты зовешь меня, Господь мой, чтобы я научился отвечать на все происки тьмы мира сего любовью, живущей в глубинах сердца моего: на ненависть — любовью, на злобу — любовью, на зависть — любовью, на смерть и жизнь — безмерной и неистощимой любовью Твоей, Христе.