Триединый Боже, Пресвятая Троица, где нет никакой тьмы, лучезарная свобода святости, если я, тьма и рабство греха, не могу избавиться от порывов злотворного и ядовитого ветра мира сего, то пусть душа моя, укрепленная благодатью, научится не впускать его в недра свои, отражая его ухищрения — терпением, а наглые притязания — смирением. Если Иисус посреди нас, в сердце нашем, пусть оно всецело принадлежит лишь Ему, став образом и подобием Его златомудрого святого сердца. Не плотью и кровью хочу я жить, а Твоей любовью, нескончаемой во веки, и Твоей благодатью, неистощимой до конца безвременных времен, дабы не был я рабом суетного времени, но познал жизнь вечную в Господе Иисусе, став сыном Божиим по неизреченной Твоей милости.

Неделю мы прожили с Ванечкой в скиту. Он оказался смышленым, одаренным мальчиком: из старых металлических рессор, валявшихся в лесу, он сделал церковную звонницу и ловко вызванивал на них праздничные мелодии на службах. Голосок у него был очень музыкальный, поэтому он легко стал незаменимым певчим и пономарем на моих литургиях. В один из дней он начал уговаривать меня отправиться с ним на рыбную ловлю.

— Батюшка, вы мне обещали, что мы пойдем на рыбалку!

— Ваня, отец Кирилл не благословил мне ловить рыбу, когда я служу литургию.

— Вы не ловите, я буду ловить сам! На Псху я в ручьях форель руками хватал и на берег выбрасывал, даже удочки не нужно! Ну пойдемте же…

Мы разыскали в лесу подходящий ручей.

— Вон, вон, прячутся под камнями, видите?

В быстрой воде мелькнули серые тени рыбешек — ручьевой форели.

— Нет, здесь глубоко, удочка нужна! — заметил, подумав, Ванечка. Мы срезали подходящее удилище, и мальчик ловко вытащил небольшую форель, затрепыхавшую в его ручонке, и протянул мне.

— Держите крепче!

Но скользкая рыбешка в одно мгновение выскользнула у меня из рук и, упав на траву и извиваясь всем тельцем, доползла до ручья и свалилась в воду. Ванечка прыгнул в поток, не обращая внимания на бурные струи, и стал быстро шарить под камнями.

— Ушла… — поднял он разочарованное лицо. — Батюшка, я вам рыбу ловлю, стараюсь, а вы упускаете… Нарочно что ли? — чуть не плача, сказал он.

— Прости, Ваня, теперь буду внимательнее.

Но мой рыбак еще полчаса не разговаривал со мной. Повеселел он лишь тогда, когда поймал еще три-четыре форели.

— Я сам рыбу пожарю, отец Симон! А то вы ее со сковородки упустите…

В другой раз мальчик попросил меня взять его на прополку грядок моркови, которые заросли сорняками. До полудня мы работали вместе, продергивая и прореживая морковь. Когда пришло время готовить обед, я ушел в кухню. Но вскоре помощник прибежал ко мне.

— Ваня, ты почему грядку бросил? Мне нужно обед варить, видишь, я занят?

— Батюшка, когда мы вдвоем, почему-то весело работать, а когда я остаюсь один, то почему-то очень скучно… — Он осмотрелся вокруг. — Отец Симон, а в скиту можно играть?

— Мальчикам можно, — улыбнулся я.

— Вот здорово! Тогда я в вашем ручье кораблики попускаю…

Иногда ребенок утомлял меня тем, что я не мог уединиться до вечера, пока он не засыпал. Хотя я не подавал виду, что раздражен, тем не менее со стыдом осознавал свою неправоту: сколько же во мне сидит дряни, если я раздражаюсь на обычного мальчишку-непоседу? «Один на один с ребенком непросто, — сделал я вывод. — Это уже не забавы, как с таджикскими ребятишками, а серьезная духовная школа!» Неделю мы прожили душа в душу. В последний день недели на лошади приехал Василий Николаевич и увез мальчика в село. Ванечка часто оборачивался и махал мне рукой, крича звонким голосом:

— Батюшка, мы еще с вами на Грибзу сходим, обещаете?

— Обещаю, обещаю, дорогой…

Попросив отца Ксенофонта присматривать за домом и церковью, я поднялся в верхнюю келью, где в уединении встретил позднюю Пасху. В это лето чувство совершенного одиночества во всем мире продолжало шириться в душе, не угнетая ее, а наполняя новой неизведанной жизнью. После совместной исповеди у иеромонаха во мне вновь окрепла непрестанная Иисусова молитва, ослабевшая было от сильного расстройства на братий и на самого себя. Лесные дебри уже не пугали своей дикостью, а с готовностью расступались при моем продвижении по горным кручам, впуская меня в свои заповедные уголки.

Мне захотелось проложить скрытую тропу из верхней кельи в альпийские луга вдоль непроходимого каньона Грибзы. Для этого пришлось в некоторых обрывистых местах протянуть проволоку, где я проходил по скользким скалам, осыпаемым водяной пылью бесчисленных клокочущих водопадов. В каждом каскаде этой прекрасной реки, в огромных водяных чашах, дно сверкало, словно перламутр, от множества форелей, укрывавшихся в них… Даже оглушительный грохот падающей воды уже не отвлекал от молитвы и не рассеивал внимание. Грандиозность кавказской природы словно вдохновляла душу, вливая в нее новые силы и чувство острой благодарности Богу за эту невероятную красоту и Его необыкновенные милости.

Предполагая, что инок Харалампий уже вернулся, я спустился в скит. Дом оказался закрыт, как и церковь. Я поднялся на ореховую поляну к отцу Ксенофонту и увидел его укладывающим вещи в рюкзак.

— Батюшка, простите, мне на Серебряном хуторе жители начали келью строить на том самом месте, где мне очень понравилось, помните? Пока потихоньку переношу туда вещи. Благословите в зиму туда насовсем переехать?

— А кто же будет служить на Решевей? — спросил я.

Иеромонах смущенно молчал.

— Постараюсь эту зиму еще послужить в скиту…

— Ладно, отец Ксенофонт, пока устраивайся на новом месте. А Харалампий еще не приехал?

Иеромонах пожал плечами. Затем ответил:

— Не видел его уже месяц…

— А где послушник Евгений?

— Евгений сейчас строит келью высоко в хвойном лесу, над Решевей. Вам мешать не будет. Он у меня благословение взял. Благословите, я пойду. До вечера нужно успеть к келье подняться. Это моя «Грибза»…

Меня тоже поджимали сроки. Не хотелось поздней осенью оказаться в дождливой, сырой Москве, и тревожили два вопроса: успею ли до начала зимы подняться в горы и кто останется в скиту, если инок Харалампий не приедет? С этими тревожными проблемами я отправился на Псху. Капитан у церковного дома рубил дрова, заготавливая их впрок для зимовки.

— Отец Симон, у меня здесь сильное искушение… Даже на службу не могу ходить, сижу в комнате, слушаю молитвы и пение через стенку. И причаститься не могу, и рассказать об этом некому… Присядем?

Мы вошли в дом.

— Такое искушение началось, никак не ожидал, явно враг крутит… — Послушник перекрестился. — Стала на меня заглядываться молодая женщина, видная такая, причем замужняя. Встанет в храме рядом и смотрит, смотрит… А мужик у нее хороший. Очень его жалко. Грубить не хочется, а как отвязаться? Вот и прячусь в своей комнате, как медведь в берлоге… Сколько такая тюрьма продлится?

— Георгий, ты же инока Харалампия знаешь?

Я решил еще раз выяснить отношение Георгия к нашему иноку.

— Это который Аркадий? Смиренный такой? Конечно знаю. Мы с вами о нем прошлый раз говорили.

— Вот с ним тебе придется жить. Сможешь?

В моем голосе прозвучало опасение.

— С ним смогу, — уверенно сказал капитан. — Только вы никого больше не берите в скит. С другими жизни у меня не получится. Это совершенно определенно. Я на этих послушников и трудников, которые на Псху приезжают, насмотрелся уже…

— Отца Харалампия все еще нет в скиту. Наверное, задерживается. А когда приедет, неизвестно. Обещал к Пасхе вернуться, а уже конец июня. Можешь пока переезжать. Через час выйдем. Успеешь? — Я поднялся, собираясь уйти. — Мне еще нужно к пчеловоду зайти…

— Попросите у него лошадь, а то у меня кое-какой груз насобирался. Да, кстати, кота еще нужно поймать. Не бросать же его здесь одного?

Василий Николаевич, узнав, что послушник Георгий переезжает в скит, с готовностью вывел из конюшни рыжую кобылу, надел уздечку, ловко подтянул подпруги на седле.

— А ездить он умеет? — засомневался владелец лошади.

К церковному дому мы пришли, ведя на поводу смирное животное.

— С лошадьми-то знаком, Георгий? — обеспокоенно спросил Василий Николаевич.

— Не впервой, Василий! Мы не из пужливых. Ездили и на лошадях, — ответил капитан, ласково похлопывая ладонью по крупу кобылы, поводившей ушами.

— Ну, ну, не задавайся… — добродушно проворчал пчеловод. — А что это у тебя в мешке ворочается?

— Кот прибился. Жалко его бросать, пусть в скиту живет, — отозвался послушник, внимательно оглядывая подпруги и пробуя крепость ремней.

— Георгий, слышь, когда приедешь, седло и уздечку сними. Пусть животина в саду пасется. Я потом ее заберу… — Василий Николаевич провожал лошадь ревнивым взглядом.

— Знаю, чего там, — бросил назад капитан, выводя лошадь со двора, груженную двумя мешками со скарбом, перекинутыми через луку седла.

Мы распрощались и двинулись вниз по улице, мимо лежащих в грязи домашних ленивых кабанов, не открывающих даже глаз, несмотря на то, что кобыла гремела копытами по камням.

— Батюшка, поезжайте верхом, что пешком-то идти? — услужливо предложил Георгий, оглянувшись на меня.

— Поезжай лучше ты, а я пешком пройдусь, ноги разомну, — ответил я, обходя грязные лужи. Он молодцевато вскочил в седло. Кобыла присела на задние ноги, почуяв плотное крепкое тело.

Тропа закончилась незаметно. Возле калитки скита капитан приподнял рукой пустой мешок.

— Вот те на… А где же кот? Сбежал, бродяга… — Он быстро снял с лошади свой груз. — Я мигом, батюшка, а то мой кот, боюсь, в лесу заблудится…

Он ходко ускакал по тропе, из-под копыт полетели комья глины. Я занес его вещи в дом и устало прилег на деревянный топчан. Утомление давало себя знать.

К вечеру послышался стук подков по камням у дома. Послушник приехал со здоровенным рыжим котом, который, как только его вынули из мешка, стремглав кинулся в кусты.

— Ах ты мерзавец! — в сердцах воскликнул капитан. — Ну ничего… Теперь он знает дорогу. Представьте, отец Симон, приезжаю на Псху, а кот уже на крыльце сидит и в ус себе не дует…

Через несколько дней пришел Василий Николаевич.

— Как доехали, отцы? Нормально? — Увидев лошадь, мирно пасущуюся на лугу, успокоился. — Батюшка, вы в горы не собираетесь?

— Собираюсь.

— Я вам хочу передать флягу меда с дальней пасеки. Только он «дурной». Но вы не сомневайтесь — отстоится и есть будет можно. Лучшее лекарство! — Пчеловод поднял большой палец. — Будете мимо проходить, заберите. Я для вас флягу под камнем оставлю…

— А когда вас ждать обратно? — спросил меня капитан.

— К началу августа мне нужно вернуться. Пока поживешь один. Сможешь потерпеть?

— А чего терпеть? — рассмеялся Георгий. — Здесь жить — душа радуется… А вашу келью на Грибзе можно посмотреть? Очень любопытно…

— Тогда помоги мне в нее продукты на зиму забросить…

На следующее утро мы вышли в горы. У камня нас ожидал пчеловод. Укладывая мне в рюкзак тяжелую десятилитровую флягу, он давал советы:

— Батюшка, еще раз предупреждаю, это мед «дурной», сразу его не ешьте. Пусть он до зимы отстоится. А потом будет нормальный, я вам обещаю…

Он положил нам в рюкзаки несколько кружков сыра, приговаривая:

— Эти сыры свежие. Один кружок сразу съешьте, а другие на чердаке возле трубы повесьте. Они подкоптятся и не пропадут…

Я запротестовал:

— Василий Николаевич, прошу вас, хватит накладывать, а то я не дойду, тяжело будет…

— Ничего, ничего, своя ноша, как говорится, не тянет…

Он заботливо помог мне надеть огромный и тяжелый рюкзак.

По сырому осеннему лесу мы шли медленно и часто отдыхали.

— Таскать грузы, видно, не по мне, — признался капитан. — Не горный я человек…

Келья и поляна понравились послушнику, но безлюдье не пришлось ему по душе, и он заторопился вниз. Несколько недель я провел в палатке на обрывах Грибзского каньона, прорубая тропу. Чащи стояли стеной, и работа шла медленно. Все усилия я направил на то, чтобы не рассеиваться в молитве во время трудов и не терять внимание. Все это продолжалось несколько недель, пока не возникло странное ощущение забвения самого себя и всего мира: только падающая с высоты река, словно в замедленном кино, темно-зеленые заросли лавровишни, высокие с медвяной корой сосны и над ними — бездонный, словно застывший окоем неба с летящими по нему облаками. Молитва стала такой ясной и четкой, что каждое слово сливалось с ударом наполненного молодой энергией сердца. Каждое явление вокруг меня словно стало частью этой непрекращающейся молитвы: как будто вместе со мной молились и река, и качающиеся сосны, и зеленые дебри. Даже проплывающие над головой облака тоже были неразделимо связаны с этим удивительным состоянием души.

Но постепенно, словно капля за каплей, падающими в тихое озеро, в сердце проникли воспоминания об оставленном отце и о больном Старце. Со скорбью вспомнил я о предстоящей разлуке с горами. Утешала лишь радость встречи с отцом Кириллом и свидание с дряхлеющим отцом, каждый раз с нетерпением ожидающим нашей встречи.

То, что я увидел в скиту, напоминало корабельный порядок. В доме приятно поразила чистота, в огороде — ухоженность.

— Отец Георгий, как все у тебя опрятно и чисто! — не удержался я от похвалы.

— Морской закон! На теплоходе каждый день драил палубу — привычка! — шутил капитан. В углу его комнаты я увидел мольберт, кисти и краски. Он перехватил мой удивленный взгляд. — Икону пишу святого великомученика Пантелеймона. В Херсоне учился когда-то у одного народного художника…

Я внимательно рассмотрел незаконченную икону: прорисованные линии были идеальны, краски лежали ровно, а цвета говорили о хорошем чутье художника.

— Слушай, Георгий, да у тебя хороший глаз!

Он засмеялся, блеснув роскошными белыми зубами:

— Нет, это краски у меня хорошие и дают нужную насыщенность и глубину… Замечаю, что вы на зубы мои смотрите. А они у меня искусственные! — Собеседник вынул зубные протезы и помахал ими в воздухе. — В плавании, бывает, застудишь зубы, болят — мочи нет! Был у меня хороший друг — дантист. Он и посоветовал мне: вырви, мол, все зубы, а я тебе протезы хорошие поставлю.

С тридцати лет со вставными челюстями хожу и — никаких проблем! И вам так советую сделать…

Я лишь подивился такому оригинальному решению. За чаем мы обговорили мой отъезд.

— Оттягивать поездку больше не могу, впереди осень, — объяснял я капитану. — Нужно к старцу съездить и отца проведать. Потерпишь несколько недель, пока меня не будет?

Послушник воспринял мою новость спокойно:

— Как благословите, отец Симон, мне не привыкать… Займусь еще каким-нибудь рукоделием. Хочу из кровельного железа хорошую печь сделать для выпечки просфор и хлеба. Можно еще из нашего воска свечей отлить побольше… Благословите?

— Конечно. Бог благословит! — Мне стало радостно, что этот смышленый и расторопный человек нашел себя на новом месте.

В Сухуми меня обняла стареющая чета: оба вышли ко мне в монашеских подрясниках. Дьякон и матушка приняли монашеский постриг и с умилением рассказывали об этом.

— Ждали мы тебя, ждали, думали, ты нас пострижешь. Тут как-то приехал отец Паисий с гор и постриг нас. На монашество отец Виталий давно дал нам свое благословение, да мы не решались…

Я поздравил новопостриженных монахов и попросил их молитв.

— Уж мы молимся, отец Симон, не забываем… А ты куда собрался?

— К старцу нужно съездить и своего отца проведать.

— А что в рюкзаке везешь?

— Сыры и мед для подарков.

— Ты знаешь, что закон вышел: нельзя через границу продукты вывозить? Москвича Михаила, который церковь на Псху строит, летом задержали. Теперь он враг абхазского народа — за то, что вывозил в Россию ценные продукты…

— Что же делать? — растерялся я.

Монахиня Ольга взялась наставлять меня:

— А ты все время читай «Живый в помощи Вышняго», когда границу будешь переходить.

— Я Иисусову молитву всегда читаю.

— А отец Виталий благословил для таких случаев повторять девяностый псалом! — настаивала матушка.

— Ну, раз отец Виталий так говорил, хорошо, — согласился я.

Они перекрестили меня в дорогу, пообещав, что свеча в поддержку мне будет гореть у них перед иконой Матери Божией весь день.

Я поехал на границу с Россией. Огромная очередь плотно перекрыла подход к пропускному пункту. Таможенники проверяли все сумки. Некоторых, выезжающих из Абхазии с большим багажом, отводили в служебный вагончик, оттуда доносились возмущенные крики задержанных. Я принялся читать псалом «Живый в помощи Вышняго», но от волнения забывал слова и начинал молитву сначала. Приготовившись опустошить рюкзак, я начал снимать его с плеча.

— Монах? — спросил абхаз с автоматом за спиной.

— Монах, — ответил я, с тревогой ожидая следующих вопросов.

— Проходи, — устало махнул он рукой.

«Хорошая молитва! Не забыть, как она помогает, спасибо отцу Виталию и моим монахам за помощь и поддержку…» — с этим утешительным чувством я отправился на железнодорожный вокзал.

Дома радостный отец, попробовав мед, сказал:

— Медок сладкий, но еще слаще, сын, когда ты приезжаешь!

Мы сели обедать; поджаренная на сковороде картошка, батон и чай. Привезенный сыр украсил наш стол. На кухне я заметил бегающих тараканов.

— Папа, смотри, тараканы появились!

— Вывожу их, но ничего не помогает. Не обращай внимания, пусть крошками питаются…

— Как твоя жизнь, папа? Здоров? Не болеешь?

— Слава Богу, пока тяну! Старый пень не скоро гниет, — беззвучно рассмеялся он. — А у тебя что нового?

— У нас на Псху приезжие из России появились. Вроде все народ верующий, но, к сожалению, непослушный, своевольный, с характером. Есть, конечно, хорошие люди, с ними легче. А вот с другими отношения не складываются… — пожаловался я.

— Послушай, сын, такую притчу. На улице, у тротуара, установили столб с фонарем для освещения, одни люди радовались, что темная часть улицы теперь освещена и уже никто не оступится в темноте. А другие сердились, говоря: если фонарь погаснет, то наверняка можно будет об этот столб разбить голову! Так обычный столб может радовать одних и огорчать других. Знаешь, на всех не угодишь… Так и ты держись с людьми середины: сильно ни с кем не сдруживайся, потому что потом бед не оберешься, но и не враждуй с людьми. Лучше себя ущеми, чем других. Тогда все постепенно наладится.

— Спасибо, папа. Только когда за глаза ложь говорят, обидно становится, — не удержался я, вспомнив услышанную обо мне клевету.

— Учись, сын, на простых жизненных примерах. Рос на улице большой платан. Часто прохожие хвалили его: «Какой красавец! Какой пышный платан! Какую большую и густую тень он дает! Как хорошо под ним отдыхать в жару…» Раздавались и другие голоса: «Сколько листьев осыпается осенью с этого дерева! Сколько от него мусора! А зимой с него падают ветки — и все это нужно убирать! Ведь он к тому же солнце загораживает…» А платан от этого не становился ни больше, ни меньше. Он всегда оставался одним и тем же. Так и ты, сын, держи себя в руках…

Его наставления запоминались и помогали мне в житейских ситуациях, удивляя меня тем, как я раньше не замечал у отца такого непосредственного мудрого опыта. Похоже, не зря его приблизил к себе наш духовник.

— А как батюшка, папа? Что о нем слышно?

— Отец Кирилл? Прибаливать начал. Я хожу иногда к нему на исповедь, когда он здоров. А больше он лежит… Придешь иной раз, глядь, — а его нету, говорят, болен, — посетовал отец. Это известие меня опечалило. Так хотелось верить, что старец и мы, его чада, будем всегда здоровы, останемся неизменно в одном и том же возрасте и никогда не произойдет никаких печальных изменений. Но они происходили неумолимо, неприметно накапливаясь, и обнаруживали себя с каждым приездом все более отчетливо и угрожающе. Свои переживания я высказал старику.

— В этом мире, как посмотришь, нет никакого выхода, папа, увы… Что ни возьми, все распадается. Даже отчаяние берет…

— Знаешь, сын, люди похожи на белку, которая бежит в колесе. Как желает она добежать до соснового леса! Или вот, к примеру, яблоко гложет червь. Все его мысли о том, бесконечен ли его сладкий мир. Комар, бывает, звенит возле нашего уха. Сколько волнения и страсти в его звоне? Помедленнее бы белке бежать в колесе, и червю не торопиться бы съесть свое яблоко, а комару бы потише звенеть возле твоего уха. Могут ли помочь им эти советы? И смогут ли они догадаться, что нужно делать? А человек? Сможет ли он найти себя в своих житейских поисках? И мы, и батюшка, и остальные люди — смертны, но главное не это, а то, как мы принимаем смерть, — трусливо и жалко или с полным достоинством и силой духа! Так мы преодолеваем даже ее… Вот и сейчас отца Кирилла не видно, значит, болеет, — продолжал отец, пока я задумчиво сидел перед чашкой остывшего чая. — Кстати, сходи в мэрию, узнай, что там с нашими документами насчет дома.

— Ладно, папа, завтра схожу, — ответил я, удивленный неожиданным переходом нашей беседы к обыденной жизни.

— Суета и есть беличье колесо, сынок, — заметил отец, увидев мой удивленный взгляд. — Иногда нужно посуетиться, чтобы вырваться из суеты… Бывает, нужна иголка, чтобы занозу вытащить. А потом иголку откладывают в сторону. Этот дом — та же самая заноза…

В мэрии пришлось выстоять долгую очередь в коридоре, набираясь терпения в Иисусовой молитве. В кабинете, куда я сдавал бумаги на приватизацию дома, мне сердито сказали:

— Что вы беспокоитесь, мужчина? Документы вы сдали, теперь нужно ждать.

— А сколько ждать? — Я не собирался просто так уходить.

Машинистка, бойко стучащая по клавишам, оглянулась.

— Вам же сказано было, может, год, может, два. Случается, за полгода делают документы. А если найдут в ваших бумагах неточности, то и больше придется заниматься. Тем более сейчас у нас одни отделы закрывают, другие объединяют!

Такое сообщение озадачило меня.

— А если ваш кабинет переведут в другое место, где тогда вас искать?

Лицо сотрудницы выразило недоумение.

— Нас искать не нужно, мы сами вас найдем…

С этим ответом я вернулся к отцу. Он вздохнул:

— Ладно, сын, подождем. Мы же с тобой терпеливые. И на том спасибо…

Ты сказал, Господи: Предоставь мертвым погребать своих мертвецов (Мф. 8:22). Вот я — мертвец пред Тобою, Боже! Кто же мертвецы мои? И когда я внимательно смотрю внутрь себя, то ясно вижу свои пустые бесчисленные помышления — вот мертвецы души моей. И она беспрестанно то погребает их, то вновь выкапывает из земли воспоминаний. Нет конца этим дурным действиям, и нет счета моим мертвецам. Не хочется мне, Боже, очень не хочется оказаться в вечности лицом к лицу с этими мертвецами, когда тело мое оставит меня! Все что я вижу, слышу, обоняю и вкушаю — вновь и вновь распадается предо мной, вызывая лишь одно разочарование их призрачной игрой. Но вижу в себе с удивлением и свет духовной зари — свет благодати Твоей, Господи, который возвещает, что близок к душе моей новый день безмерной нескончаемой жизни, и кроме Тебя нет мне иного помощника, а кроме веры — нет иного прибежища, а кроме молитвы — нет иного проводника в страну живых, в лучезарную страну непреходящей истины.