С приходом сентября в физической группе остались только Квентин и Элис. Другие покинули колледж в вихре осенних листьев, по первому холодку. Разлуку с ними оставшиеся ощутили как шок, но к этому чувству, как крепкий напиток в коктейле, примешивалось немалое облегчение. Квентину очень хотелось, чтобы отношения между физиками были хорошими, больше того — совершенными. Совершенство — тонкая и рвущаяся при малейшем изъяне вещь — входила в миф, который он создавал о Брекбиллсе с неменьшим тщанием, чем Пловер свое «Филлори». Этот миф он не просто рассказывал сам себе, но искренне хотел в него верить. Между тем подспудное давление в группе росло, и под конец все стало разваливаться. Даже Квентин со своей почти безграничной способностью не замечать очевидного вынужден был это признать. Возможно, Элис была права — возможно, Дженет в самом деле любила Элиота, а ее ненавидела. Другая возможная причина так била в глаза, что Квентин просто не мог себя заставить взглянуть на нее в упор. Так или нет, физики явно теряли любовь друг к другу, которая раньше давалась им без всяких усилий. Поэтому Квентину стало легче, когда они наконец расстались. Пусть они никогда уже не будут такими друзьями, как раньше, — теперь он сможет вспоминать о былой дружбе, как это удобно ему. Память, застывшая как янтарь, всегда будет с ним.

Сразу после начала семестра Квентин сделал то, что и так уже долго откладывал: пошел к декану Фоггу и поговорил с ним о Джулии. Фогг нахмурился и коротко сказал, что займется этим.

Квентину очень захотелось схватить его через стол за дурацкие лацканы: напортачил с чарами забвения, а теперь, видите ли, займется. Он из кожи лез, объясняя декану, на какие страдания тот обрек Джулию — ни один человек не смог бы этого вынести, — а Фогг только слушал, не проявляя эмоций. Квентин, не придумав ничего лучшего, все-таки добился от него обещания пойти на самые крайние меры, чтобы облегчить ей жизнь. От Фогга он вышел не в лучшем настроении, чем вошел.

Сидя в столовой или проходя на переменах по пыльным в косых лучах коридорам, Квентин начал сознавать, как оторвались они с Элис от коллектива за эти два года и как мало у него знакомых студентов. Все предметные группы были замкнутыми кружками, но физики и среди них умудрились выделиться — а теперь их, физиков, осталось всего-то двое. Он все так же посещал лекции с другими пятикурсниками и болтал с ними, но знал, что занимает в их жизни очень скромное место.

— Спорю, они нас считают жуткими снобами, — сказала как-то Элис, — мы ведь всегда держимся в стороне.

Они сидели на холодном каменном ободе фонтана, известного как Сэмми — репродукции римского Лаокоона. Змеи душили жреца-оппозиционера и его сыновей, но изо рта у всех персонажей весело била вода. Они собирались удалить пятно с юбки Элис с помощью одного снадобья, которое лучше было применять на пленэре — но забыли самый главный ингредиент, куркуму, а назад идти им пока не хотелось. Было славное субботнее утро — собственно, почти уже день, и осенняя погода грозила перекинуться из тепла в холод.

— Ты думаешь?

— А ты разве нет?

— Ты, наверно, права, — вздохнул он. — Ублюдки бездушные. Сами снобы.

Элис бросила в фонтан желудь — тот отскочил от колена гибнущего жреца и плюхнулся в воду.

— По-твоему, мы в самом деле такие? — спросил Квентин.

— Не знаю. Нет, не такие. Мы ведь ничего против них не имеем.

— Вот именно. Среди них есть вполне приличные люди.

— Заслуживающие самой высокой оценки.

— Вот именно. — Квентин окунул пальцы в воду. — Ну и что же ты предлагаешь — быстренько пойти подружиться?

— Это единственные маги нашего возраста на всем континенте, — пожала плечами Элис. — Больше нам дружить не с кем.

Деревья на яркой синеве четко отражались в фонтане.

— Ладно… но не со всеми же.

— Господи, нет. Надо выбрать кого-нибудь, и еще неизвестно, захотят ли они-то с нами дружить.

— Точно. Кого выбираем?

— Да все равно.

— Нет, лиска, не все равно. — Квентин называл Элис «лиской» в память об их антарктическом приключении. — Они ведь не все одинаковые.

— Ну и кого же?

— Сурендру.

— Ладно, давай. Хотя нет: он ходит с этой паршивкой-второкурсницей. Ну, с зубами которая. Всегда пристает с сочинением мадригалов после обеда. Как насчет Джорджии?

— Мы слишком перегибаем с планированием. Надо, чтобы это случилось естественным образом.

— Ладно. — Элис рассматривала ногти с характерной для нее птичьей сосредоточенностью. Какая же она красивая, думал Квентин, что она только во мне нашла. Ему иногда вообще не верилось, что она существует на свете. — Только это будет твоя задача. Я для таких дел не гожусь.

— Знаю, что не годишься.

Она кинула в него желудем.

— Поддакивать было необязательно.

С этого дня они вышли из ступора и начали запоздалую кампанию по внедрению в социум своего курса, с которым совсем было потеряли контакт. На первый план вместо Сурендры и Джорджии неожиданно выдвинулась Гретхен, блондинка с тростью. Случилось это в основном потому, что Гретхен и Элис, к их гордости и смущению, выбрали старостами. Почти никакой ответственности этот пост за собой не влек — просто очередное инфантильное заимствование из системы частных английских школ, симптом англофилии, столь глубоко внедрившейся в ДНК Брекбиллса. Старостами назначались четверо студентов четвертого и пятого курсов, имеющих наивысший средний балл. Им полагалось носить на лацкане серебряную пчелку и вменялись в обязанность разные мелочи — например, наблюдение за очередью к единственному в кампусе телефону (древнему дисковому монстру, втиснутому в фанерную будку под задней лестницей). Взамен они получали доступ в гостиную для старост; эта комната с большим красивым окном помещалась в восточном крыле, и там всегда имелся запас приторно-сладкого шерри, которое Квентин с Элис через силу вливали в себя.

Сексом заниматься там тоже было очень удобно, если заранее договориться с другими старостами — это обычно не составляло проблемы. Гретхен, у которой тоже был бойфренд, охотно шла им навстречу. Третьей старостой стала Беатрис, симпатичная блондиночка со стрижкой сосульками, удивившая всех наличием столь высокого балла — она гостиной вообще не пользовалась. Главной задачей было не напороться на четвертого, которым был не кто иной, как Пенни.

Это назначение так поразило весь колледж, что разговоров о нем хватило на целый день. Квентин после той драки почти не разговаривал с Пенни, да и случая такого у него, собственно, не было. Пенни с тех пор сделался одиночкой, призраком. Это не просто осуществить в такой маленькой общине, как Брекбиллс, но у него, видимо, был талант. На переменах ледяное выражение его сковородочно-круглой физиономии пресекало всякие попытки общения, за столом он мгновенно уминал свою порцию и уходил. В неучебное время он либо бродил по окрестностям, либо сидел в своей комнате, укладывался рано и поднимался чуть свет.

Никто не знал, чем он занимается кроме этого. На специализации в конце второго курса его не причислили ни к одной группе: склонности Пенни, по слухам, не умещались ни в какие традиционные рамки. Правда это была или нет, рядом с его фамилией в списке студентов появилась характеристика НЕЗАВИСИМЫЙ. После этого он почти не ходил на занятия, а если и являлся, то сидел сзади с руками в карманах блейзера, ничего не записывал и вопросов не задавал. Весь его вид показывал, что он знает нечто, чего не знают другие. Иногда его видели с профессором Ван дер Веге, под чьим руководством он будто бы проходил интенсивный независимый курс.

Гостиная старост приобрела для Квентина и Элис решающее значение, поскольку Коттедж больше не был для них убежищем. Квентин как-то не подумал о том, что в прошлом году у физиков лишь по чистой случайности не появилось никого нового, что позволило им сохраниться в прежнем составе. По результатам последней специализации в группе прибавилось сразу четверо, и новенькие, каким бы вопиющим этот факт ни казался, имели столько же прав на Коттедж, сколько Квентин и Элис.

Старые физики продемонстрировали спортивное поведение. В первый день занятий они терпеливо сидели в библиотеке, дожидаясь, когда новенькие проникнут в дом. После долгих серьезных дебатов об угощении остановились на шампанском приличной марки, к которому — старички не хотели быть эгоистами, хотя и ощущали себя таковыми — прилагались дорогущие закуски в виде икры, устриц с тостами и крема из взбитой сметаны.

— Круто! — восклицали один за другим новые физики, разглядывая обширный интерьер, антиквариат, пианино и расставленные по алфавиту прутья разных деревьев. Выглядели они до невозможности юными. Квентин и Элис, памятуя, как их самих принимали здесь, старались блеснуть знаниями и остроумием.

Новенькие уселись рядком на кушетке. Они в ускоренном темпе пили шампанское — как дети, которым не терпится выйти из-за стола — и вежливо расспрашивали о картинах и библиотеке. Можно ли выносить книги наружу? Правда ли, что здесь имеется первое издание «Азбучной Арканы», написанное самим Псевдо-Дионисием? Надо же. А когда был построен Коттедж? Ух ты. Старина какая — древность, можно сказать.

Выждав, сколько требовали приличия, они подались в бильярдную. Поскольку ни та, ни другая сторона особенно не рвались общаться, Квентин и Элис остались на месте. Слыша, как резвится молодежь, они чувствовали себя никому не нужными реликтами минувшей эпохи. Круг замкнулся: они снова сделались аутсайдерами.

— У меня седина прорастает, — сказал Квентин.

— Я все время забываю их имена. Они как четверка близнецов.

— Присвоим им номера. Скажем, что это традиция.

— А номера будем путать, чтобы у них крышу снесло. Или назовем всех одинаково — Альфред, скажем.

— И девчонок?

— Девчонок в первую очередь.

Допивая теплое шампанское, они понемногу пьянели, но Квентину было уже все равно. В бильярдной что-то разбилось — бутылка, наверно; потом там подняли раму, и кого-то вырвало — надо надеяться, что в окно.

— Основная проблема взросления в том, что с маленькими становится неинтересно, — заметил Квентин.

— Надо сжечь этот дом, — заявила мрачная Элис — они и правда здорово набрались. — Выйти последними и подпалить.

— Мы пойдем прочь, а он будет гореть у нас за спиной. Как в кино.

— Конец эпохи. Или эры? В чем разница?

Квентин не знал. Придется искать что-то новое, путано думал он. Здесь оставаться больше нельзя, назад пути тоже нет — только вперед.

— Как ты думаешь, мы тоже были такие, как эта мелочь? — спросил он.

— Наверно, да. Даже хуже, спорить могу. И как только старшие нас терпели…

— Ты права. Ты права. Господи, насколько же они были лучше нас.

На зимних каникулах Квентин не стал навещать родителей. Накануне Рождества — реального Рождества — он, стоя в будке под лестницей и придерживая коленом фанерную дверцу, в очередной раз обсудил с ними нестандартное расписание Брекбиллса, а когда Рождество наступило по брекбиллсскому календарю, в реальном мире был уже март, и он не находил особого смысла в этом визите. Если бы они сказали, что соскучились, или проявили свое огорчение, он, может, и уступил бы — был готов уступить — но им, как всегда, было ни жарко ни холодно. Объявив, что у него другие планы на этот период, Квентин почувствовал, что больше не зависит от них, и отправился домой к Элис. Это была ее идея, но ближе к сроку Квентин перестал понимать, зачем это ей: ближайшее будущее явно вызывало у нее одни отрицательные эмоции.

— Сама не знаю, — ответила она на его вопрос. — Так вроде принято — все девочки приглашают домой своих мальчиков.

— Ну, необязательно. Я вполне могу и здесь переждать. Скажи дома, что мне курсовую надо дописывать, а увидимся в январе.

— Ты что, не хочешь? — расстроилась Элис.

— Конечно, хочу. Посмотреть на твой дом, познакомиться с твоими родителями. К своим, заметь себе, я тебя не зову.

— Ну и славно, — с наигранным весельем сказала Элис. — Обещаешь возненавидеть моих предков не меньше, чем я?

— Даже больше, если получится.

Открытие каникулярных порталов было долгой и утомительной процедурой. Студенты с вещами выстраивались в узком темном коридоре, а профессор Ван дер Веге отправляла кого куда из большой гостиной. Народ, радуясь концу сессии, пихался, визжал и баловался пиротехническими эффектами, но Квентин и Элис молча стояли рядом со своим багажом. Квентин, у которого почти не осталось одежды помимо брекбиллсской формы, постарался придать себе респектабельный вид. Он знал, что Элис живет в Иллинойсе, знал, что это на Среднем Западе, но даже на карте не сразу бы нашел ее родной штат. Он, если не считать школьной поездки в Европу, почти не покидал Восточного побережья, и в Брекбиллсе его познания по части американской географии тоже не сильно расширились. С Иллинойсом, как выяснилось позже, ему тоже не суждено было познакомиться близко.

Профессор Ван дер Веге открыла портал прямо в прихожую дома Элис. Мозаичный пол, по бокам дверные проемы без дверей, эхо как в церкви — точная имитация древнеримского особняка, все равно что войти за красный бархатный шнур в музее. Магические способности передавались, как правило, генетически — Квентин в этом смысле представлял исключение — и у Элис магами были оба родителя. Ей не приходилось надувать их, как он надувал своих.

— Добро пожаловать в дом, о котором время позабыло забыть. — Элис, пинком отправив свои чемоданы в угол, взяла Квентина за руку и привела по необычайно темному и длинному коридору в гостиную, чуть ниже уровнем. Там под разными углами стояли твердые римские кушетки, лежали подушки, а в середине плескался фонтан. — Папа каждые пару лет меняет весь интерьер: архитектурные чары ему удаются лучше всего. В моем детстве здесь было сплошное барокко с круглыми золотыми ручками. Мило, в общем-то, не то что японские бумажные перегородки — через них все, как есть, слышно. Потом настал период водопадов в стиле Фрэнка Ллойда Райта, пока маме не опротивела плесень. Тогда он преобразил это дело в ирокезский длинный дом, без стен и с земляным полом. Мы чуть не на коленях умоляли его сделать ванную. Он-то всерьез вознамерился какать в ямку — даже индейцы вряд ли на такое были способны.

С этими словами она плюхнулась на кожаную кушетку и углубилась в книжку, которую им задали на каникулы.

Квентин уже знал, что проще переждать периоды ее мрачного настроения, чем пытаться его улучшить. У каждого своя идиопатическая реакция на родной дом. Весь следующий час он бродил по дому, очень напоминающему помпейское жилище среднего класса — порнографические фрески тоже присутствовали, и только по части ванных комнат архитектор пошел на уступки. Обед, поданный деревянными куклами-автоматами, тоже был выдержан в историческом духе: телячьи мозги, попугайские языки, жареная мурена — все мало того что несъедобное изначально, но еще и наперченное так, что в рот не возьмешь. К счастью, хоть вина было вдоволь.

Когда они перешли к третьему блюду, фаршированной матке свиньи, на пороге возник низенький, дородный, круглолицый мужчина. Цвет его поношенной тоги напоминал нестираную белую простыню, темная щетина спускалась на шею, а оставшиеся на голове волосы не мешало бы немного подстричь.

— Ave atque vale! — провозгласил он и вскинул руку в римском, скопированном нацистами, приветствии. — Добро пожаловать в домус Даниэлуса! — Я не виноват, если кто-то не понимает юмора, говорило его лицо.

— Привет, пап, — отозвалась Элис. — Это Квентин, мой друг.

— Здравствуйте. — Квентин встал. Попытка есть полулежа, на римский манер, наградила его болью в боку. Отец Элис пожал ему руку и тут же явно удивился, что держится за чужую конечность.

— Вы что, правда это едите? Я себе пиццу заказал, «Домино».

— Мы не знали. А мама где?

— Откуда мне знать. — Отец выпучил глаза, как будто это была бог весть какая тайна. — В последний раз я видел ее внизу — она работала над одной из своих композиций.

Он спустился, шлепая сандалиями, по ступенькам и налил себе вина из графина.

— Когда это было, в ноябре?

— Не спрашивай. Я утратил чувство времени в этом треклятом месте.

— Почему ты окна не проделаешь, пап? Очень темно.

— Окна? — Он снова выпучился — это, видимо, было характерно для его мимики. — Мы, благородные римляне, понятия не имеем об этой варварской магии.

— Вы здорово здесь потрудились, — вставил подлиза Квентин. — Все как настоящее.

— Благодарю. — Отец Элис осушил кубок, налил себе снова и тяжело сел, пролив немного вина на тогу. На его голых икрах, пухлых и белых, вертикально торчали черные волоски. Неужели красавица Элис переняла хоть пару генов от этого человека? — Я затратил три года, чтобы это скомпоновать. Целых три. А осточертело мне это через два месяца. Я не могу есть их еду, тога вечно замызганная, от каменных полов у меня шпоры в пятках. Зачем мне такая жизнь? — Он свирепо уставился на Квентина, как будто тот намеренно скрывал от него разгадку. — Скажите кто-нибудь — я не знаю!

Элис смотрела на отца так, словно он убил ее котенка или щенка. Квентин замер, надеясь, что хозяин дома, как динозавр, перестанет его замечать. После недолгого, но тягостного молчания тот встал.

— Gratias и спокойной ночи! — Он перекинул край тоги через плечо и удалился. Куклы-автоматы заклацали за ним, подтирая пролитое вино.

— Это был папа. — Элис закатила глаза, точно ожидая смехового сопровождения, но его никто не включил.

Внедрившись в эти суровые условия, как во вражеский тыл, Элис и Квентин устроились довольно удобно. Частицы отрицательной эмоциональной энергии, отравлявшие здесь каждый дюйм, проходили сквозь Квентина как нейтрино, не причиняя ему никакого вреда. Он, подобно супермену с другой планеты, пользовался иммунитетом против всей местной инфекции и старался по возможности оградить Элис. Он хорошо знал, каково это, когда родители тебя игнорируют — только его предки это делали из любви друг к другу, а предки Элис из ненависти.

К достоинствам дома следовало причислить полную тишину, большой запас римского вина — сладкого, но вполне пригодного для питья — и возможность спать в одной комнате без каких-либо возражений со стороны родителей. К тому же отец устроил под домом громадные римские бани, перенеся туда куски водоносного слоя из средне-западной тундры. Каждое утро они старались спихнуть друг друга в горячий кальдариум или ледяной фригидариум, а потом мокли нагишом в тепидариуме.

Мать Элис Квентин за две недели видел всего один раз. На эту худую, высокую — выше, чем ее муж, — женщину с завязанными сзади русыми волосами Элис была похожа еще меньше, чем на отца. Она сообщила Квентину, что изучает эльфийскую музыку, исполняемую в основном крохотными, неслышными человеку колокольчиками. Читала ему лекцию битый час, ни разу не спросив, кто он такой и что делает в ее доме. Когда одна ее хилая грудь высунулась из-под расстегнутого кардигана, под которым больше ничего не было, она, ничуть не стесняясь, затолкала ее обратно. У Квентина создалось впечатление, что ей давно уже не случалось с кем-нибудь разговаривать.

— Знаешь, меня немного беспокоят твои родители, — сказал он в тот же день Элис. — Мне сдается, у них с головой совсем плохо.

Они лежали на широченной кровати в банных халатах и смотрели в украшенный мозаикой потолок, где Орфей пел перед бараном, антилопой и разнообразными птицами.

— Правда?

— А то ты сама не видишь.

— Я их, конечно, ненавижу, но сумасшедшими не считаю. По-моему, они ведут себя так сознательно, чтобы помучить меня. Называя их душевнобольными, ты делаешь им поблажку. Помогаешь уклониться от правосудия. И потом, я думала, что ты их сочтешь интересными. Я знаю, как тебя возбуждает все, что связано с магией — так вот тебе два мага-профессионала.

Квентин задумался, которая пара хуже. Родители Элис, конечно, те еще монстры, но это хотя бы видно. А его собственные старики с виду люди как люди, вроде вампиров и оборотней. Он может сколько угодно разоблачать их — местные жители ему все равно не поверят и горько за это поплатятся.

— Теперь я, во всяком случае, вижу, кто научил тебя общаться с людьми, — сказал он.

— Ты понятия не имеешь, что значит вырасти в семье магов.

— Что ты ходила в тоге, я точно не знал.

— Никто меня не заставлял ходить в тоге. Вот чего ты не понимаешь, Кью. Тебя вообще не заставляют что-нибудь делать. Ты просто не знаешь никаких взрослых магов, кроме наших профессоров. Это пустота, понял? Ты можешь ничего не делать или делать что хочешь — никого это не волнует. Чтобы вконец не свихнуться, надо по-настоящему что-то любить, но многие маги так этого чего-то и не находят.

Элис говорила со странной горячностью.

— Как твои родители, например? — рискнул Квентин.

— Да, хотя и завели двух детей — неплохой вроде бы шанс. То есть Чарли, может, они и любили, а когда его потеряли, пошли вразнос.

— Твоя мама, похоже, сильно увлечена этой волшебной музыкой.

— Это она чтобы папу позлить. Я не уверена даже, что такая музыка существует.

Элис внезапно уселась верхом на Квентина. Ее волосы, ниспадая мерцающим занавесом, делали ее похожей на склонившуюся с небес богиню.

— Обещай, что мы никогда не станем такими, Квентин. — Они почти соприкасались носами. Поза Элис возбуждала его, но ее лицо оставалось серьезным и гневным. — Я знаю, ты думаешь, что тебя ждут сплошные драконы и битвы со злом, как в Филлори. Думаешь, думаешь. Ты просто еще не понял, что впереди пустота. Обещай, что не станешь жить дурацкими, никому не нужными хобби. Что мы не будем заполнять этой ерундой свои дни, ненавидеть друг друга и ждать, когда сдохнем.

— Больно жесткие условия ставишь… но так и быть, обещаю.

— Я серьезно, Квентин. Это будет очень непросто, намного трудней, чем ты представляешь. Они ведь даже не знают… думают, что они счастливы. Вот что хуже всего.

Она развязала его пижамные штаны и спустила их, все так же глядя ему в глаза. Под ее распахнувшимся халатом не было ничего. Квентин знал, что она говорит важные вещи, но ничего уже не улавливал. Запустив руки под халат, он ощутил гладкость ее спины, изгиб талии. Ее тяжелые груди коснулись его. Эта магия их никогда не покинет, так какого же…

— Может, они правда счастливы, — сказал он.

— Нет. Неправда. Несчастливы. — Она больно ухватила его за волосы. — Каким ты иногда бываешь ребенком.

Они заколыхались в такт. Квентин был в ней, и говорить стало затруднительно, но Элис все еще повторяла:

— Обещай мне, Кью. Обещай.

Она повторяла это снова и снова, как будто он возражал… как будто не согласился бы сейчас с любым ее предложением.