В некотором смысле это были не каникулы, а сущая катастрофа. Замерзшие пригороды Урбаны, по которым они совершили несколько быстрых прогулок, создавали иллюзию, что пустые безликие улицы вот-вот уведут тебя прямо в белое небо. С другой стороны, это время сильно их сблизило и помогло Квентину понять, почему Элис выросла такой, какой выросла. Они ни разу не поссорились: жуткий пример родителей придавал романтики их отношениям. Управившись за первую неделю с домашним заданием, они валяли дурака всю вторую и к ее концу прямо-таки рвались начать свой последний семестр.

О других физиках они с самого лета почти ничего не слышали. Квентин особенно и не ждал вестей: трое выпускников, по его мнению, сейчас стремились выйти на новый уровень, настолько же выше Брекбиллса, насколько Брекбиллс был выше Бруклина или Честертона; он испытал бы своего рода разочарование, будь у них время и желание поддерживать с ним какую-то связь.

По скудной информации он заключил, что они все живут в одной квартире в центре Манхэттена. Переписку поддерживала одна только Дженет, присылавшая им каждую пару недель открытку из серии «ай лав Нью-Йорк» — самую идиотскую, какую удавалось найти. Писала она большими буквами при минимуме знаков препинания:

Несмотря на массовое сопротивление — а возможно, именно из-за него, — Фогг записал Брекбиллс на международный турнир по вельтерсу. Квентин впервые побывал в магическом зарубежье, где видел в основном вельтерсные поля и столовые. Они играли на изумрудном дворе средневекового замка в туманных Карпатах; играли на участке, выкроенном из бескрайней аргентинской пампы. Поле на острове Рисири у северного побережья Хоккайдо поразило Квентина своей красотой: белоснежные и безупречно ровные песочные квадраты, ярко-зеленые, подстриженные в точности на 12 положенных миллиметров травяные, дымящиеся на холоде водные. До жути человекообразные обезьяны хмуро наблюдали за игрой, сидя на чахлых сосенках; нимбы белого меха окружали их розовые голые лица.

После этого, к большому огорчению профессора Фогга, кругосветка Квентина прервалась: брекбиллсская команда потеряла все шесть очков, которые успела набрать, и выбыла. Они побили абсолютный рекорд, проиграв первый же раунд утешительного матча с общеевропейской командой. Капитаном противника была крошечная, кудрявая, стремительная люксембуржка — Квентин, вместе со всем мужским составом Брекбиллса и частью женского, тут же влюбился в нее.

Вельтерсный сезон закончился в последний день марта, и Квентин вдруг осознал, что в Брекбиллсе ему осталось пробыть каких-то два месяца. Все это время он словно блуждал по загадочному огромному городу с аркадами де Кирико и маленькими укромными площадями. Блуждал, полагая, что ничего еще толком не посмотрел, а потом повернул за угол и увидел, что это уже окраина и впереди лежит лишь одна короткая улица, ведущая прочь из города.

Теперь он, попав во власть предвкушаемой ностальгии, смаковал каждую мелочь. Углядев в окне между двумя лекциями чью-то бредущую через Море фигуру или отряхивающийся от снега куст в виде фламинго, он понимал, что видит эту картинку в последний раз — а если и увидит в будущем точно такую же, то это будет уже другой Квентин, не он.

В другие моменты он чувствовал, что Брекбиллс со всеми своими обитателями осточертел ему до безумия — скорей бы убраться отсюда. За четыре года он почти не выходил за пределы кампуса… форму носил, бог ты мой! Та же школа, если подумать. И это квази-британское произношение, как будто они только что получили стипендию Родса и хотят всех об этом оповестить. Поубивал бы, честное слово. А мания давать всему имена! Во всех студенческих комнатах стояли одинаковые письменные столы вишневого дерева — их, надо полагать, заказали оптом где-то во второй половине девятнадцатого века, — так вот: каждый ящичек и каждая полочка, которых в этих изделиях было навалом, имели свою особую кличку. Слыша что-нибудь вроде «чернилки-копилки» или «деканова уха», Квентин с мукой во взоре смотрел на Элис. Неужто это у них всерьез? Нет, пора выметаться.

Вот только куда? Выпускные экзамены ни у кого не вызывали паники или там особых волнений, но мир, поджидающий выпускников за пределами Брекбиллса, Квентина беспокоил. Томимые скукой призраки родителей Элис неотступно преследовали его. Что он, собственно, будет делать? Все, чего он в жизни хотел добиться, сбылось, как только он переступил порог Брекбиллса — пора было формулировать для себя какие-то новые цели. Здесь не ведут магических войн, как в Филлори, Часовщицы и прочих сил зла тоже нет — все остальное по сравнению с этим кажется мелким. Говорить об этом не принято, но в мировой магической экологии серьезно нарушено равновесие: слишком много волшебников и недостаточно монстров.

Все усугублялось тем, что только он один страдал по этому поводу. Многие уже вовсю общались по Сети с разными магическими организациями. Сурендра трещал об одном агентстве — вообще-то ему еще не ответили, но он почти уверен, что получит интернатуру, — которое следило с орбиты за сбившимися с пути астероидами, солнечными вспышками и прочими факторами потенциальных космических катастроф. Другие собирались заняться академическими исследованиями. Элис присмотрела для себя какую-то программу в Глазго; расставаться им не хотелось, но и тащиться за ней в Шотландию Квентин желанием не горел.

Большим шиком считалось внедриться в правительство, в мозговой штаб, в негосударственную организацию, даже в армию — внедриться и оказывать магическое влияние на дела реального мира. Подпольщики тратили на это значительную часть своей жизни. Существовали и более экзотические пути: некоторые, иллюзионисты в особенности, манипулировали северным сиянием и другими явлениями — их не останавливало, что их шедевры доступны очень малому числу зрителей, порой одному-единственному. Сеть постановщиков военных игр тоже не сидела сложа руки: каждый год в мире разыгрывался очередной конфликт, где волшебники выступали против волшебников и в командном, и в одиночном составе. Игра велась без страховки; изредка кого-нибудь убивали, но это лишь добавляло азарта.

Все эти опции, вкупе с тысячью прочих, обещали и даже гарантировали начинающим магам богатую, полную, интересную жизнь. Почему же Квентин так отчаянно искал чего-то иного? Почему все еще ждал Приключения с большой буквы? Почему, как разборчивый утопающий, отталкивал все, что ему протягивали? Профессора, к которым он обращался, не понимали, в чем суть проблемы. Что ему делать? Да все, что хочется!

Дипломными работами он и Элис занимались с весьма умеренным, постоянно убывающим энтузиазмом. Элис пыталась остановить отдельный фотон на световой скорости и заморозить его. Для этого она соорудила хитроумную ловушку из дерева и стекла, вставив туда плетеную магическую сферу цвета индиго. Никто не знал точно, попался туда фотон или нет — доказать то и другое не представлялось возможным. Элис призналась Квентину, что сама не вполне уверена и очень надеется, что профессора все же решат что-нибудь, пока она на этом не тронулась. После долгих фракционных дебатов решено было присвоить ей наинизший проходной балл и на том успокоиться.

Квентин планировал слетать на Луну. Дорога в оба конца, по его расчетам, должна была занять пару дней, а персональные согревающие чары он хорошо освоил еще в Антарктиде. (Это, собственно, не было его специальностью, но он уже потерял надежду получить какую-то свою специальность.) Кроме того, в этой идее присутствовала высокой пробы романтика. Он стартовал с Моря жарким весенним утром, напутствуемый Элис, Гретхен и парой новеньких физиков — эти пришли из чистого подхалимажа. Прозрачный пузырь защитных чар, окутывавший его, искажал звуки, зеленый луг и лица провожающих. Земля из бескрайней равнины преображалась в сияющий голубой шар. Вспыхнувшие над головой звезды становились все четче, мигали все реже и наливались сталью.

На шестом часу полета гортань у него свело, барабанные перепонки точно гвоздями пробило, глаза полезли вон из орбит: в его космическом пузыре нарушилась герметизация. Квентин замахал руками prestissimo, как спятивший дирижер. Воздух вокруг снова сгустился и потеплел, но все удовольствие от полета пропало. Приступы дрожи, одышки и нервного смеха накатывали поочередно. Было бы из-за чего рисковать жизнью! Один бог знает, сколько межзвездной радиации он уже поглотил — злобные элементарные частицы в космосе так и кишат.

Квентин лег на обратный курс. Не переждать ли где-нибудь несколько дней, а потом сказать, что был на Луне? Можно даже купить у Лавледи щепоть лунной пыли. Небо понемногу светлело, стыд и облегчение снедали Квентина в равных долях. На вновь раскинувшейся внизу карте мира он отыскал атлантическое побережье с волнами текстуры кованого металла и манящим когтем мыса Кейп-Код.

Явившись в тот же вечер в столовую на обед, с ухмылкой из разряда ну-да-облажался на докрасна обгоревшем лице, он почувствовал себя хуже некуда. Потом позаимствовал у Элис ключ и спрятался в комнате старост. В темном окне, перед которым он дул шерри, виднелось только его отражение, но он рисовал себе медленный, раздувшийся от весенних дождей Гудзон. Элис занималась у себя в комнате, все прочие спали, не считая гуляк, буянивших на какой-то внеплановой вечеринке. Упившийся шерри и жалостью к себе Квентин покинул гостиную под угрозой рассвета. У бывшей комнаты Элиота он задержался и хлебнул из бутылки, которую прихватил с собой.

Опьянение потихоньку переходило в похмелье путем алхимической реакции, происходящей обычно во сне. Кишки раздулись от яда, совесть тревожили призраки. Родители, Джеймс и Джулия, профессор Марч, Аманда Орлов — люди, которых он предал. Даже тот покойный старик, интервьюер из Принстона. Они смотрели на него равнодушно, не удостаивая презрением.

Он лег, не погасив свет. Существуют ли чары, дающие человеку счастье? Кто-нибудь должен был придумать такие, почему же в Брекбиллсе им не учат? Может, где-то в библиотеке бьется об окно книга, в которой говорится про них? Кровать уходила из-под Квентина, как пикирующий «Юнкере» в военном фильме. Он был так юн, когда впервые попал сюда. В один холодный ноябрьский день он взял толстую тетрадь у симпатичной парамедички и погнался, ничего не ведая, за листком, улетевшим в голый запущенный сад. Он никогда уже не узнает, что было в той тетради. Возможно, в ней-то и заключалось то доброе, по которому он все еще тосковал после всех излившихся на него благ. Возможно, в ней говорилось о секретном открытии Мартина Четуина — мальчика, удравшего в Филлори и не вернувшегося больше к несчастьям этого мира. Квентину спьяну вспомнилась мать, вспомнилось, как она утешала его маленького, когда смыло в водосток игрушечную фигурку. Он сморщился от горя, зарылся в подушку и зарыдал так, словно сердце у него разрывалось на части.

До выпуска тем временем оставалось всего две недели. Занятия прекратились, спутанный узел Лабиринта пышно зеленел, в воздухе плясали пылинки, по реке дрейфовала флотилия с загорающим народом. Все планировали устраивать вечеринки, подолгу спать, экспериментировать с запретными чарами. Хлопали друг друга по спинам и удивленно трясли головами. Карусель замедляла ход, музыка затихала.

В комнатах ощущались веяния последнего дня Помпеи. Кто-то изобрел новую игру с метанием костей и слегка заколдованным зеркалом — магический вариант покера на раздевание. Предпринимались отчаянные попытки переспать с тем или той, с кем втайне всегда мечтал переспать.

Церемония началась в шесть вечера, когда небо еще полнилось меркнущим золотым светом. В столовой устроили банкет из одиннадцати блюд. Девятнадцать выпускников чувствовали себя одинокими и потерянными за длинным столом. Подали красное вино в бутылках без этикеток — собственного урожая, объяснил Фогг, с того самого карманного виноградника, на который как-то еще первокурсником набрел Квентин. Весь урожай полагалось выпить за прощальным обедом; Фогг туманно намекал на бедствия, неизбежные в случае хотя бы одной недопитой бутылки, и все исправно поглощали кислющее каберне. Квентин произнес хвалебную речь относительно уникального брекбиллсского terroir. После тоста в память Аманды Орлов бокалы полетели в камин: пить за что-то меньшее из них не пристало. Свечи мигали от бриза, проливая воск на белую скатерть.

За сыром каждому вручили серебряную пчелу, такую же, как у старост, — Квентин не представлял, по какому случаю ее можно будет надеть, — а также тяжелый двузубый ключ, позволяющий вернуться в Брекбиллс, когда понадобится. Пропели студенческие песни. Чамберс принес шотландское виски, которого Квентин еще ни разу не пробовал. Он поболтал янтарный напиток в стакане, глядя, как в нем играет свет. Жидкость, имеющая вкус огня и дыма одновременно, поражала его.

Он наклонился к Джорджии, стремясь поделиться с ней этим открытием, но тут со своего места во главе стола поднялся на диво торжественный Фогг. Он отпустил Чамберса и пригласил выпускников проследовать за ним вниз.

Квентин не ожидал этого. «Вниз» означало в подвал, где он за все годы бывал всего пару раз — уворовать заветную бутылку или уединиться с Элис. Фогг, проведя веселую, бормочущую и поющую стайку через кухню и неприметную дверь в буфетной, стал спускаться по шатким деревянным ступенькам, которые вскоре сменились каменными.

Подвала, в котором они оказались, Квентин не узнавал вовсе, и для веселья это помещение не очень-то подходило. Здесь было прохладно и неожиданно тихо. Земляной пол, низкий потолок, неровные, поглощающие звук стены. Хор, исполнявший эвфемистическую брекбиллсскую песню «Старостины шалости», постепенно затих. От стен весьма зловеще пахло сырой землей.

Фогг остановился у медного, покрытого письменами диска в полу — он походил на крышку люка, но блестел, как только что отчеканенная монета. Декан поддел его каким-то орудием; толщина дверцы составляла два дюйма, и понадобилось трое студентов, чтобы откатить ее в сторону.

— После вас. — Декан, отдуваясь, показал на зияющий чернотой лаз.

Первым пошел Квентин — он шарил в отверстии отнявшимися от виски ногами, пока не нащупал железную перекладину. Ему казалось, что он опускается в теплую нефть. Лестница привела его, а за ним и всех остальных в тесное подземелье, где они еле поместились, став в круг. Фогг слез последним, закрыв люк за собой. Лестница со скрежетом ушла вверх, как пожарная, и воцарилась абсолютная тишина.

— Не будем терять разбег. — Фогг зажег свечу, извлек откуда-то две маленькие бутылки с бурбоном и пустил в обе стороны по кругу. Квентину стало как-то не по себе. Алкоголь в Брекбиллсе допускался в некоторых количествах — довольно значительных, надо сказать, — но это было уж слишком.

Хотя это выпускной вечер, в конце концов, и они уже не студенты. Они взрослые и пьют на равной ноге со своим учителем, глухой ночью, в подземелье. Квентин сделал глоток и передал дальше.

Декан зажег другие свечи в разномастных медных канделябрах, образовав внутри круга выпускников другой, световой. Глубина люка не превышала пятидесяти ярдов, но чувство было такое, словно они ушли под землю на целую милю. Погребенные заживо, забытые всеми.

— Если вам интересно, зачем мы здесь, — сказал Фогг, — то я попросту вывел вас за пределы защитных чар. Этот кордон простирается от Дома во всех направлениях, и медная дверца наверху — одна из его ворот.

Тьма глотала его слова по мере произношения.

— Немного тревожно, правда? Зато уместно: ведь вы, в отличие от меня, проведете здесь всю свою жизнь. Выпускников обычно приводят сюда, чтобы рассказать им ужастик о большом мире, но в вашем случае это вряд ли необходимо. Ваш курс стал очевидцем того, какой разрушительной силой обладают некоторые порождения мира магии. Не думаю, что в дальнейшем вам встретится нечто столь же ужасное, но помните: то, что случилось в день Врага, может случиться вновь. Все, кто тогда присутствовал в аудитории, всегда будут носить на себе метку Врага. Вы не забудете о нем никогда, и он, будьте уверены, тоже вас не забудет. Простите за эту лекцию, но шанса прочитать ее вам мне больше не подвернется.

Декана слушали уже не стоя, а сидя. Добродушное, чисто выбритое лицо Фогга плавало напротив Квентина, как неземное видение. Обе бутылки дошли до Квентина одновременно; он хлебнул из каждой и передал дальше.

— Иногда я спрашиваю себя, следовало ли человеку открывать магию, — продолжал Фогг. — Она слишком хороша для него. Если жизнь чему-то и учит, так это тому, что одними желаниями ничего не добьешься, что мысли и слова ровно ничего не меняют. Реальность — вещь неуступчивая, ей все равно, что мы думаем, чувствуем и говорим по ее поводу. Взрослые сознают это и живут, как велит она, но дети думают по-другому. «Волшебным мышлением» назвал это Фрейд. Начав мыслить иначе, мы перестаем быть детьми. Раздельное существование слова и материи есть основной факт, на котором зиждется жизнь большинства взрослых. Только магия способна разрушить границу между тем и другим; одно перетекает в другое, и язык начинает влиять на тот самый мир, который описывает.

Иногда мне кажется, что мы нащупали дефект в системе. А вам? Короткое замыкание, погрешность, обратную петлю. Не лучше ли отречься от знаний, которые дает магия? Скажите мне: может ли человек, способный произнести заклинание, стать по-настоящему взрослым?

Все молчали. Какого черта? Поздновато вести такой диспут с людьми, которые магическое образование уже завершили.

— У меня на этот счет есть теория, которую я хотел бы сейчас огласить. Что именно, по вашему мнению, делает вас магами? — Фоггу опять-таки никто не ответил, но он, не смущаясь, кидал свои риторические вопросы один за другим: — Ум? Доблесть? Какая-то особенность, выделяющая вас среди прочих? Очень возможно, но вот что скажу вам я: магами становятся только несчастные люди. Сила мага в его способности ощущать боль. Он чувствует разницу между реально существующим миром и тем, какой он создал бы сам. Что, по-вашему, за штука гнездится у вас в груди? Маг потому и маг, что страдает больше других.

Большинство людей носят свою боль в себе и расправляются с ней разными способами — пока она сама не расправится с ними. Но вы, друзья мои, нашли способ использовать эту боль. Сжигать ее как топливо, получая тепло и свет. Вы научились ломать мир, пытавшийся сломать вас.

Огоньки свечей мерцали на сводчатом потолке — Квентин смотрел на них, как на звезды чужой планеты. Кто-то откашлялся.

— Если вам этого мало, — продолжал Фогг, — сегодня вы все получите страховой полис. Каждый выйдет отсюда с татуировкой в виде пятиконечной звезды на спине. Она очень мило смотрится и к тому же служит тюрьмой мелкому, но весьма злобному бесу — какодемону. Шкура у этих бесенят как железная; лично я думаю, что они и впрямь сделаны из железа. Я назову каждому пароль, освобождающий демона. Если произнести это слово, он выскочит и будет драться за вас, пока не умрет — или пока не умрет ваш обидчик.

Фогг хлопнул себя по коленям с таким видом, будто пообещал выдать каждому годовой запас канцелярских принадлежностей с эмблемой Брекбиллса. Джорджия нерешительно подняла руку.

— Это обязательно? Думаю, не меня одну беспокоит, что у нас на коже поселятся злобные демоны.

— Если вас это беспокоит, Джорджия, надо было идти в косметологи. Не волнуйтесь: когда вы освободите его, он, если можно так выразиться, будет чертовски вам благодарен. Но его хватает только на один бой, так что момент выбирайте правильно. Это, кстати, еще одна причина, по которой мы здесь. Внутри защитного кордона какодемона нельзя вызвать. Для того же мы и бурбон пили: будет дьявольски больно. Ну, кто первый? Может быть, по алфавиту?

В десять часов утра в самой большой и красивой аудитории состоялась официальная церемония. Выпускники имели крайне несчастный вид и демонстрировали все симптомы похмелья. Это была одна из редких оказий, когда в кампус допускались родители, поэтому всякие проявления магии и упоминания о ней запрещались. Боль от татуировки мучила чуть ли не сильнее похмелья. Квентину казалось, что на спине у него кишат кусачие насекомые, которым встретился какой-то особый деликатес. Мать с отцом сидели в десяти рядах позади него, что он тоже чувствовал очень остро.

О минувшей ночи у него остались путаные воспоминания. Декан вызывал демонов сам, начертив мелом концентрические круги на полу. Работал он быстро, уверенно, сразу двумя руками. Парни поснимали блейзеры и рубашки, девочки тоже обнажились до пояса. Скромницы прикрывали грудь скомканными одежками, смелые ничего такого не делали.

В полутьме Квентин не разбирал, что за тонкий мерцающий инструмент Фогг держит в руке. Рисунки, которые декан делал на коже, казались живыми, объемными. Боль была дикая, точно Фогг сдирал со спины кожу и посыпал рану солью, но страх перед вселением демона даже ее заглушал. Закончив с татуировками, Фогг сложил в центре меловых колец горку горящих углей. В жарком влажном воздухе пахло кровью, дымом, потом и оргией. Назвав первую по алфавиту девушку, Элсоп Гретхен, декан надел железную рукавицу, порылся в углях и что-то поймал там.

Лицо Фогга, подсвеченное красным заревом снизу, показалось Квентину — возможно, под влиянием алкоголя — пьяным, жестоким, начисто лишенным обычного благодушия. Вытащив из углей злющего раскаленного демона величиной с небольшую собаку, он вдавил его в стройную спину Гретхен и подправил торчащую дрыгающуюся конечность. Гретхен вся напряглась, точно на нее вылили ведро ледяной воды, но тут же расслабилась и с любопытством посмотрела себе за плечо, открыв на миг маленькие, с бледными сосками груди. Квентин, когда подошла его очередь, тоже ничего не почувствовал.

Сейчас это все представлялось сном, хотя утром Квентин первым делом осмотрел в зеркале свою спину. Огромная пентаграмма, вычерченная толстым черным контуром на воспаленной коже, была немного смещена влево — чтобы сердце оказалось приблизительно в ее центре, как предполагал он. Сегменты звезды были напичканы черными письменами, мелкими звездочками, полумесяцами и прочими символами. Усталый, измученный Квентин, чувствуя себя не столько татуированным, сколько нотариально заверенным или проштемпелеванным, улыбнулся своему отражению: общий эффект получился весьма крутым.

По окончании торжественного акта все потянулись к выходу. Колпаков, которые они могли бы подкинуть в воздух, у них не имелось. Кое-где слышались разговоры, кто-то издал восторженный вопль, но в целом атмосфера была довольно гнетущая. Они окончили колледж — если не прошлой ночью, то уж теперь точно. Можно отправляться на все четыре стороны и делать что хочешь. Прощай, Брекбиллс.

Квентин и Элис, взявшись за руки, вышли в какую-то боковую дверь и скоро очутились под развесистым дубом. Ветра не было, солнце пекло, в голове стучало. Надо бы подойти к родителям, думал Квентин — хотя раз-то в жизни они могут и сами его поискать. Вечером, скорее всего, будет гулянка, но с него уже хватит. Неохота укладываться, неохота отправляться ни в Честертон, ни в Бруклин, ни в какое-либо другое место. И здесь задерживаться тоже, в общем-то, неохота. Он покосился на Элис — она выглядела вконец изможденной. Любви, которую он привык чувствовать к ней, на месте почему-то не обнаружилось. Одиночество, вот чего ему хотелось в этот момент — однако не тут-то было.

Дурные мысли одолевали — он не мог или не хотел остановить это мозговое кровотечение. Отныне он дипломированный маг. Он научился произносить заклинания, видел Врага и остался жив, слетал в Антарктику на собственных крыльях и вернулся голый назад одной лишь силой своей магической воли. Железный демон вмонтирован в его спину. Кто бы мог подумать, что можно обладать всем этим и ничего ровным счетом не чувствовать? Чего ему еще не хватает? Может, все дело в нем? Если он не чувствует себя счастливым даже здесь и сейчас, в нем должен присутствовать какой-то крупный дефект. Счастье, не успел он его обрести, снова от него ускользнуло. Ничто хорошее не длится долго. Как Филлори. Ужасная мысль.

Его заветное желание исполнилось, и тут же начались неприятности.

— У нас вся жизнь впереди, а мне хочется лечь и поспать, — сказала Элис.

Позади них послышался тихий звук, точно лопнул мыльный пузырь или кто-то вздохнул.

Квентин обернулся и увидел их всех. Джош отрастил белокурую бородку и еще больше смахивал на аббата. Дженет проколола себе нос и, возможно, еще что-нибудь. Элиот был в темных очках, которые в Брекбиллсе никогда не носил, и в рубашке неописуемой прелести. Их сопровождал еще один человек, чуть постарше: высокий, смуглый и красивый, как на картинке.

— Пакуйте манатки. — Джош ухмыльнулся еще шире и распростер руки, что твой пророк. — Мы заберем вас отсюда.