ЭЛИС
Каникулы Квентин провел не в Бруклине, поскольку его родители больше не жили там. Внезапно, не советуясь с ним, они продали за огромные деньги дом в Парк-Слоуп и поселились, как пенсионеры, в Честертоне, тихом бостонском пригороде. Их новым домом стал псевдоколониальный гараж-Махал. Теперь мать могла полный день заниматься живописью, а отец бог весть чем.
Шока от разлуки с домом, в котором он вырос, Квентин, как ни странно, не испытал. Он искал и не находил в себе тоску по родным местам. Видимо, он, сам того не заметив, окончательно расстался с прежней жизнью и прежним собой — просто теперь все это отсекли начисто. Так даже легче, хотя родителями двигали явно не эти, а чисто финансовые мотивы.
Честертонский дом, желтый, с зелеными ставнями, стоял на участке величиной в акр. Участок, подвергшись агрессивному ландшафтному дизайну, стал достойным представителем самого здания — дом со своими крыльями и кровельными коньками расползался во все стороны, как будто его не построили, а надули. Цементные кондиционирующие бункера гудели круглые сутки, и реальность в такой обстановке выглядела еще нереальней обычного.
В Брекбиллсе было лето, во всем остальном мире — сентябрь. Родители встревожились при виде изнуренного сына, который выглядел и вел себя как контуженый.
Но любопытство их было, как всегда, ненавязчивым, а полнехонький пригородный холодильник помогал Квентину набирать вес.
Поначалу он просто радовался теплу, нормальному сну, радовался освобождению от Маяковского, Условий и беспощадного зимнего света, но через семьдесят два часа заскучал. В Антарктиде он мечтал, что целыми днями будет валяться в постели, но сбывшаяся мечта приелась ему на удивление быстро. Пустые разговоры после безмолвия Южного Брекбиллса раздражали его. Телевизор представлялся ему электронным кукольным театром, вымышленной версией утратившего всякое значение мира. Единственно реальная, при всей своей фантастике, жизнь шла где-то далеко, в Брекбиллсе.
Квентин, как всегда на каникулах, ушел в филлорийский запой. Обложки 70-х годов в гамме «желтая подводная лодка» совсем истрепались или оторвались напрочь — он использовал их вместо закладок, — но мир внутри их, устояв против времени и иронии, оставался все таким же живым и свежим. Квентин только теперь по-настоящему оценил глубину второй книги, «Служба времени». В ней Руперта и Хелен неожиданно переносят в Филлори из интернатов, где они оба учатся — единственный случай, когда Четуины посещают эту страну зимой, а не летом. Они попадают в прошлое, в период, накладывающийся на первую книгу. Руперт, зная все заранее, идет по следам Мартина и тогдашней Хелен, слово в слово повторяющих свои тогдашние действия. Не показываясь им на глаза, он оставляет для них ключи и подсказки (загадочный персонаж, известный как Лесовик, оказывается в конце концов Рупертом). Может быть, Пловер написал «Службу времени» как раз для того, чтобы заделать все сюжетные прорехи «Мира в футляре часов»?
Хелен тем временем охотится за таинственным Странствующим Зверем из Филлори. Поймать его, по преданию, невозможно, но если все-таки поймаешь — логику побоку, — он исполнит твое сокровенное желание. Извилистый след Зверя ведет ее по зачарованным гобеленам, украшающим библиотеку замка Белый Шпиль. Порой за каким-нибудь вышитым кустом она замечает Зверя; он умильно глядит на нее и тут же опять скрывается, мелькая раздвоенными копытами.
В конце книги появляется, как обычно, парочка жвачных констеблей — близнецы-овны Эмбер и Амбер. Они, конечно, добрые, но прямо-таки по-оруэлловски знают все, что творится в Филлори, и обладают, похоже, неограниченной властью — хотя и редко вмешиваются в судьбы тех, кого опекают. В основном просто отчитывают за устроенный беспорядок — один начинает фразу, другой заканчивает, — заставляют заново присягать на верность и уходят косить люцерну какому-нибудь бедному фермеру. Руперта и Хелен они неумолимо выставляют обратно в реальный мир, в сырые, холодные, обшитые деревом коридоры их частных школ.
Квентин перечитал даже «Блуждающую дюну», пятую и последнюю в серии (насколько было известно всем, кроме него), которую фаны любили меньше других. В этой книге, в полтора раза длинней всех прочих, главными героями становятся Хелен и самая младшая Четуин, умненькая интровертка Джейн. Настрой у нее не такой, как у прежних книг: Четуины, безуспешно проискав два предыдущих тома пропавшего брата Мартина, загрустили немного, хотя чисто английской неукротимости не утратили. Девочки, войдя в Филлори, встречают песчаную дюну, путешествующую самостоятельно по всему королевству Взобравшись на нее, они перемещаются через зеленую местность в пустыню на дальнем юге, где остаются почти до конца книги.
Действия там очень мало. Джейн и Хелен заполняют страницы бесконечными рассуждениями о том, что хорошо и что плохо, христианской метафизикой для подростков и спорами, чему они должны быть верны — Земле или Филлори. Джейн, сильно обеспокоенная судьбой Мартина, немного завидует ему, как и Квентин. Некий железный закон препятствует прочим Четуинам остаться в Филлори навсегда, но Мартин, похоже, нашел лазейку — или лазейка его нашла. Живой или мертвый, он сумел продлить свою туристскую визу.
Хелен же, в которой есть начальственная жилка, сердита на Мартина — по ее мнению, он просто прячется где-то, чтобы не возвращаться домой. Как ребенок, не желающий бросить игру и лечь спать. Как Питер Пэн. Когда он наконец повзрослеет и поймет, что такое жизнь? Она называет его эгоистом, самовлюбленным типом, «самым маленьким из всех нас».
В конце концов сестер подбирает клипер, идущий по пескам, словно по морю. Его команду составляют большие, до приторности милые зайчики (критики «Дюны» всегда сравнивают их с эвоками, но судном они управляют с полным знанием дела).
Зайчики дарят сестрам волшебные пуговицы, способные переносить с Земли в Филлори и обратно. По возвращении в Англию Хелен в приступе ханжества прячет эти пуговицы и не говорит Джейн, куда спрятала. Джейн, обругав ее в замечательно сильных выражениях, переворачивает весь дом, но пуговиц не находит. На этой разочаровывающей ноте кончается и книга, и вся серия «Филлори».
Квентин, хотя и знал, что это не последняя книга, не мог догадаться, куда повернул Пловер в «Волшебниках». Во-первых, у него кончились Четуины. В каждой из книг всегда действуют двое детей: кто-то из предыдущей истории и новый, следующий по старшинству. Но Джейн у них самая младшая — неужели она, нарушив традицию, одна придет в Филлори?
Во-вторых, интрига всегда включает поиски входа в Филлори, той волшебной двери, которая открывается для одних только Четуинов. Читатель, зная, что она непременно должна найтись, каждый раз удивляется, когда это происходит. Но с пуговицами можно сновать туда-сюда, как на шаттле — где же тут волшебство? Может, потому Хелен и спрятала их. С тем же успехом в Филлори могли провести метро.
Разговоры Квентина с родителями напоминали диалоги в экспериментальном театре. По утрам он лежал в постели до упора, чтобы не завтракать с ними, но они каждый раз его дожидались. Выиграть в этом соревновании Квентину не светило: если ему нечего было делать, то им и подавно. Иногда он думал, что они ведут какую-то свою игру, не посвящая его в ее правила.
Спустившись, он заставал их за столом, усыпанным крошками и кожурой фруктов. Садился, открывал «Честертон честнат» и начинал судорожно подыскивать тему для разговора.
— Ну что, в Южную Америку не раздумали ехать?
— В Южную Америку? — вздрагивал отец, забывший, похоже, о присутствии сына.
— А разве вы не собирались туда?
Родители переглядывались.
— Мы собираемся в Испанию. И Португалию.
— А, ну да, в Португалию. Мне почему-то взбрело, что в Перу.
— Маму, как художницу, приглашают в Лиссабонский университет по обмену. Потом поедем в лодке по Тигру.
— По Тежу, дорогой! — поправляла мама с заливистым смехом типа муж-у-меня-идиот. — По Тежу! Тигр в Ираке. — И откусывала от тоста с изюмом.
— Да уж, на Тигре туристам сейчас не климат. — Сказав это, папа долго смеялся и спрашивал: — А помнишь, как мы по Волге катались?
После этого они дуэтом углублялись в воспоминания о России. Многозначительные паузы намекали, видимо, на сексуальные эпизоды, о которых Квентин не желал знать. Прямо-таки позавидуешь Четуинам, у которых папа на фронте, а мама в психушке. Маяковский такие разговоры мигом бы прекратил — интересно, трудно ли насылать на людей немоту?
Где-то к одиннадцати утра Квентин, дойдя до точки, сбегал из дому в Честертон, упорно скрывавший свои интриги и тайны за благополучным зеленым фасадом. Водить машину он так и не научился и потому ездил на белом отцовском велике выпуска 70-х, весившем около тонны. Из уважения к славному колониальному прошлому город принял ряд драконовских законов, сохранявших его в состоянии противоестественной антикварное.
Квентин не знал здесь ни единой живой души. Он посетил особняк какого-то деятеля времен Революции, с низкими потолками и тяжелыми балками. Осмотрел белую унитарианскую церковь постройки 1766 года, а также газоны, где ополченцы когда-то вступили в бой с хорошо обученными и вооруженными красномундирниками — угадайте, кто победил. За церковью обнаружился приятный сюрприз: кладбище семнадцатого века, квадратик ультра-зеленой травы, усыпанный желтыми листьями вяза. Внутри, за погнутой чугунной оградой, было прохладно и тихо.
Плохие стихотворные эпитафии на украшенных крылатыми черепами надгробиях повествовали о целых семьях, умерших от горячки. Местами буквы стерлись и не поддавались прочтению. Квентин, присев на корточки в мокрой траве, пытался расшифровать надпись на очень старой плите; голубой сланец раскололся надвое и глубоко врос в зеленый дерн, вздымавшийся навстречу ему, как волна.
— Квентин.
Выпрямившись, он увидел девушку примерно своего возраста, только что вошедшую в кладбищенскую калитку.
— Да? — Откуда она знает его имя, хотелось бы знать.
— Тебе, наверно, не приходило в голову, что я могу разыскать тебя. Спорю, не приходило.
Она шла прямо к нему. Квентин с опозданием понял, что останавливаться она не намерена. Девушка схватила его спереди за куртку, оттеснила назад и загнала в кипарис. Ее лицо маячило в опасной близости от его, как гневная маска. С утра шел дождь, хвоя намокла.
Квентин подавил импульс к сопротивлению. Не драться же с ней, да еще и на кладбище.
— Эй-эй-эй! — сказал он. — Полегче.
— Ну вот я и здесь. — Девушка явно находилась на грани срыва. — Придется поговорить со мной. Придется договориться.
Теперь он видел, что предупредительные знаки покрывают ее сплошняком. Душевным равновесием тут и не пахнет. Бледная, тощая, глаза дикие, прямые длинные волосы давненько не мыты. Одета по-готски, руки обмотаны черной изолентой, кисти с тыльной стороны исцарапаны.
Он мог ее вообще не узнать.
— Я тоже там была, — говорила Джулия, глядя ему в глаза. — В этой так называемой школе. Ты поступил туда, правильно?
Тогда до него дошло. Она все-таки сдавала вступительный экзамен, он не ошибся. Сдавала, но не прошла. Ее отсеяли сразу после письменных тестов.
Однако здесь что-то не так. Все, кто не сдал экзамен, подвергаются мягкой обработке памяти и снабжаются убедительным алиби. Это не просто и не слишком этично, но гуманно и вполне извинительно. Только в ее случае чары, похоже, сработали не до конца.
— Джулия, — сказал он. Они стояли нос к носу, от нее пахло никотином. — Джулия, что ты здесь делаешь?
— Не прикидывайся! Не смей! Ты учишься в этой школе, так ведь? В волшебной школе?
Квентин сохранял спокойствие. Первое правило Брекбиллса — не говорить о колледже с посторонними. За это его исключить могут, но разве он виноват, что Фогг плохо стер ее память? Это ведь Джулия, не кто-нибудь там. Ее милое веснушчатое лицо совсем близко — теперь на нем кроме веснушек еще и прыщи, и выглядит оно куда старше. Она страдает.
— Ну да, — сказал он. — Учусь.
— Так я и знала! — крикнула она, топнув сапожком по кладбищенской траве. Значит, наполовину, если не больше, это был блеф, заключил Квентин. — Знала, что это было реально, а ни в каком ни во сне! — Она закрыла лицо руками и конвульсивно всхлипнула.
Квентин перевел дух и одернул куртку.
— Слушай, Джулия, — начал он, положив ладонь на ее сгорбленную узкую спину. — Тебе вообще ничего не положено помнить. Всем, кто не поступил, корректируют память.
— Но я должна была! — Джулия выпрямилась; в ее покрасневших глазах горела холодным огнем навязчивая идея. — Должна была поступить. Это просто ошибка. — Ее взгляд прожигал Квентина. — Я такая же, как и ты, понимаешь? Потому и не поддалась их корректировке.
Квентин очень хорошо ее понимал. Неудивительно, что она так изменилась. Посмотрев один-единственный раз в щелку занавеса, она напрочь слетела с катушек. Другой мир, увиденный мельком, не отпускает ее. Она пала жертвой Брекбиллса.
В свое время он готов был на все ради нее — да и сейчас был готов, только не знал, чем помочь. Почему он чувствует себя таким виноватым?
— Это не так работает, — сказал он. — Магические способности никого не могут предохранить против чар забвения.
Она жадно смотрела на него, слыша только то, что хотела услышать: что магия — вполне реальная вещь. Квентин хотел отойти чуть подальше, но она схватила его за рукав.
— Нет-нет-нет-нет. Постой, Кью. Пожалуйста. Я ведь к тебе за помощью.
Волосы, которые она выкрасила в черный цвет, выглядели сухими и пережженными.
— Я бы с удовольствием, но не знаю, что я могу…
— Просто посмотри сюда. Посмотри.
Она отпустила его рукав — неохотно, точно боясь, что он исчезнет или сбежит, — а потом вдруг изобразила баскскую оптическую иллюзию, известную как призматический спрей Угарте.
Наверно, в Сети нашла. В Интернете встречаются иногда крупицы подлинной магической информации, хотя ее очень трудно выкопать из-под кучи фальшивок, да и кому это надо? На eBay как-то продавался брекбиллсский блейзер, Квентин сам видел. Профаны, в принципе, могут освоить самостоятельно пару-другую чар — это бывает редко, но все же случается. Настоящие маги называют таких деревенскими колдунами. Одни из них успешно выступают как фокусники, другие становятся во главе какой-нибудь секты, проповедуя викку, сатанизм или нетрадиционное христианство.
Джулия произносила заклинание так, словно играла Шекспира в любительском театре — не сознавая, что делает. Квентин нервно оглянулся на заднюю дверь церкви.
— Видишь? — Она торжествующе подняла руку. Чары в общем и целом сработали: ее пальцы с обкусанными ногтями оставляли в воздухе слабые радужные следы. Она махала руками, делая псевдочародейские жесты. Призматический спрей Угарте — просто трюк, никакой практической пользы он не приносит. Квентину стало больно при мысли, сколько месяцев, если не лет, Джулия потратила на него. — Ну, видел? — чуть не плача, спросила она. — Мне еще не поздно вернуться туда. Скажи им об этом.
— Джеймс знает?
Она потрясла головой.
— Ему не понять. Мы с ним больше не видимся.
Квентин очень хотел ей помочь, но не мог. Слишком поздно — лучше так прямо ей и сказать. Это и со мной могло бы случиться, подумал он. Чуть было не случилось.
— Я вряд ли что-то смогу. От меня это не зависит. Никогда не слышал, чтобы они передумали — дважды никто не сдает.
Хотя Элис позволили сдать без приглашения, вспомнил он.
— Ну все равно, скажи им. Просто напомни обо мне, ладно? Это ведь ты можешь сделать?
Она снова уцепилась за его руку — пришлось ему задуть призматический спрей, чтобы тот не проел рукав.
— Просто скажи, что видел меня. — Надежда угасала в ее глазах. — Пожалуйста. Я упражнялась все это время. Ты мог бы учить меня сам. Я сделаю все, что ты хочешь. У меня тетка в Винчестере, я могу переехать к ней. А хочешь, Квентин? — Она коснулась его колена своим, и между ними, вопреки его воле, пробежал ток. Ее губы саркастически искривились. — Давай поможем друг другу. Раньше тебе хотелось.
Квентин злился на себя — за то, что поддался соблазну — и на весь мир заодно. Ему хотелось заорать во весь голос что-нибудь непристойное. При падении человека всегда страшно присутствовать, но она… кто угодно, только не Джулия. Мне за всю жизнь не увидать столько горя, сколько перенесла она, думал Квентин.
— Послушай, — сказал он. — Если я им скажу, они просто найдут тебя и вычистят твою память — теперь уж как следует.
— Пусть попробуют, — внезапно обозлилась она. — В прошлый раз у них не очень-то вышло. — Дыхание со свистом вырывалось через ее раздутые белые ноздри. — Скажи мне, где находится это место. Сама я найти не могу. Скажи, и я от тебя отстану.
Хорош он будет, если Джулия заявится в Брекбиллс, требуя зачисления, и сошлется при этом на него.
— Где-то в северной части штата Нью-Йорк, на Гудзоне. Я точно не знаю. Там рядом Вест-Пойнт. Колледж невидим — даже я не сумел бы его найти. Но я упомяну про тебя, если ты вправду этого хочешь.
Он чувствовал, что делает только хуже. Не надо было признаваться — соврал бы, и все, а теперь уже поздно.
Джулия прильнула к нему, словно сил у нее совсем не осталось. В свое время это было пределом его мечтаний.
— Они не смогли сделать так, чтобы я забыла, — прошептала она. — Понимаешь? Не смогли.
Позор, позор, позор, говорил ему стук ее сердца. Почему ее не приняли? Из них двоих определенно должны были взять ее, и с памятью тоже нехорошо получилось. Надо, чтобы Фогг исправил ошибку — ей же самой лучше будет. Придет в себя, вернется в свой колледж, снова сойдется с Джеймсом, продолжит свою прерванную жизнь.
В Брекбиллс он вернулся на следующее утро. Все остальные уже были там и удивлялись, что он протянул так долго. Каждый из них пробыл дома максимум двое суток, а Элиот вообще не покидал колледжа.
В Коттедже было прохладно, тихо и безопасно. Вот он, их настоящий дом. Элиот взбивал яйца с бренди, пытаясь соорудить гоголь-моголь, хотя его об этом никто не просил. Джош и Дженет играли в идиотскую, но очень популярную в Брекбиллсе карточную игру под названием «Атака» — магический эквивалент принятой повсеместно «войны». Квентин использовал ее для демонстрации ловкости своих рук, и с ним поэтому никто играть не садился.
За игрой Дженет повествовала об антарктических приключениях Элис. Все, кроме Квентина, уже слышали эту историю, а сама Элис сидела тут же на подоконнике и листала старый гербарий. Квентин все время думал, как они встретятся после того разговора на лестнице — но вместо неловкости, вопреки всем ожиданиям, испытал приступ тихого счастья.
— А когда Маяковский хотел ей всучить бараний жир, она ему в морду пакет швырнула!
— Я хотела просто отдать, — вставила Элис, — но на морозе меня так трясло, что я нечаянно бросила. А он: «chyort vozmi!»
— Что ж ты не взяла жир-то?
— Не знаю. — Она отложила книгу. — Просто я уже придумала, как обойтись без него. И не хотела, чтобы Маяковский пялился на меня голую. Мне даже в голову не приходило, что он будет снабжать нас жиром, поэтому к Чхартишвили я совсем не готовилась.
Белая ложь — у нее этот Чхартишвили от зубов отлетал. Квентин очень по ней соскучился.
— Как же ты грелась? — спросил он.
— Сначала попробовала этот немецкий термогенез, но он слабел каждый раз, когда я засыпала. Просыпалась каждые пятнадцать минут на вторую ночь — удостовериться, что жива еще, а на третьи сутки стала сходить с ума и решила использовать вспышку Миллера.
— Что-то не улавливаю, — нахмурился Джош. — Она-то чем тебе помогла?
— Если ее немного подправить, излишки энергии дают тепло вместо света.
— Ты знаешь, что запросто могла бы изжариться? — спросила Дженет.
— Знаю. Но немецкая фигня не работала, и ничего другого мне в голову не пришло.
— Я, кажется, видел тебя один раз, — сказал Квентин. — Ночью.
— Ты не мог меня не заметить. Я светила, что твой маяк.
— Голый маяк, — вставил Джош.
Элиот принес миску и стал разливать по чайным чашкам вязкое неаппетитное вещество. Элис, захватив книгу, направилась к лестнице.
— Погодите, сейчас подбавлю горячего! — крикнул Элиот, натирая в чашки мускатный орех.
Квентин, не вняв призыву, последовал за Элис.
Сначала он думал, что все у них теперь пойдет по-другому, потом — что все постепенно вернется в норму. Теперь он решительно не хотел, чтобы все куда-то там возвращалось. Внизу он все время смотрел на Элис — даже когда она увидела, что он на нее смотрит, и смущенно отвела взгляд. Что-то в ней притягивало его, как противоположный заряд. Он чуял под одеждой ее голое тело, как вампир чует кровь. Может, Маяковский оставил в нем что-то от лиса.
Элис читала, лежа поверх покрывала на одной из двух стоящих рядом кроватей. В мансарде под скошенной крышей было жарко и довольно темно. Там стояла старая мебель — плетеный стул с продавленным сиденьем, комод с застрявшим ящиком; стены были оклеены темно-красными обоями, как ни в одной другой комнате. Квентин наполовину открыл возмущенно взвизгнувшее окно и плюхнулся на другую кровать.
— Веришь, нет? У них тут полное собрание в ванной. — Элис повернула книгу обложкой к Квентину — это, как ни поразительно, был «Мир в футляре часов».
— У меня такое же издание дома. — Мартин Четуин на обложке проходил сквозь часы — ноги еще в этом мире, голова в Филлори, нарисованном как зимняя страна чудес в стиле диско 70-х.
— Я их много лет в руках не держала. Помнишь Лошадку? Большую, бархатную, которая катает тебя по кругу? Как я хотела такую, когда была маленькая. Ты все пять прочел?
Квентин не знал, стоит ли сознаваться в своем фанатизме.
— Ну, пролистал точно.
Элис, хмыкнув, снова взялась за книгу.
— Ты еще не понял, что ничего не можешь от меня утаить?
Квентин, заложив руки за голову, смотрел в низкий скошенный потолок. Это как-то неправильно — они, в конце концов, не брат и сестра.
— Ну-ка подвинься. — Он лег рядом с Элис бедро к бедру, чтобы уместиться на узкой кровати. Она подняла книгу, и они стали читать вместе, соприкасаясь плечами. Квентину казалось, что они лежат на полке в купе очень быстро идущего поезда — если посмотреть в окно, увидишь пролетающий мимо пейзаж. Оба старались дышать очень тихо. — Насчет Лошадки я так и не понял. Одна она там или где-то бродит целый табун? И потом ее уже полагалось бы одомашнить.
Элис довольно чувствительно хлопнула его книгой по голове.
— Еще чего. Лошадка — вольный дух и при этом слишком большая. Я всегда думала, что она механическая, что ее кто-то сделал.
— Кто, например?
— Ну, не знаю. Волшебник, когда-то давно. И она, конечно же, девочка.
Дженет сунула голову в дверь — эвакуация, похоже, приняла массовый характер.
— Ха! Как вы можете это читать?
Элис инстинктивно подвинулась, но Квентин остался на месте.
— Как будто ты сама не читала.
— Конечно, читала — в девять лет. И требовала, чтобы дома меня звали Фионой.
Дженет ушла, оставив за собой уютное, лишенное эха молчание. Комната постепенно проветривалась. Квентин воображал, как нагретый воздух невидимым пером уходит из нее в летнее небо.
— Ты знаешь, что семья Четуин существовала на самом деле? — спросил он. — Они жили с Пловером по соседству.
Элис, после ухода Дженет придвинувшаяся обратно к нему, кивнула.
— Грустная история.
— Почему грустная?
— Ты не знаешь, что с ними случилось?
Квентин помотал головой.
— Про них тоже есть книжка. Ничего интересного в основном: почти все стали домохозяйками, владельцами страховых компаний и прочее. Один, кажется, женился на богатой наследнице, другой погиб на Второй мировой. Но знаешь, что стало с Мартином?
Квентин снова мотнул головой.
— Ну, ты же помнишь, как он исчез в книге? Так он и в реальности тоже исчез. Может, сбежал, а может, все было намного хуже. Пропал как-то после завтрака, только его и видели.
— Реальный Мартин?
— Реальный Мартин.
— Бог мой, вот ужас-то.
Он попытался представить себе это английское семейство, румяное и растрепанное. Стоят себе, как на старой коричневой фотографии, все в белых костюмах для тенниса, и вдруг раз — дыра в середине. Страшное известие, медленное осознание, непреходящий ущерб.
— Мне это напоминает о брате, — сказала Элис.
— Я знаю. — Квентин не опустил глаза под ее острым взглядом: он действительно знал.
Он приподнялся на локте, чтобы видеть ее. Вокруг них закружились потревоженные пылинки.
— В детстве… даже не в таком уж и детстве… я завидовал Мартину.
— Я знаю, — улыбнулась она.
— Потому что думал, что он все-таки это сделал. Знаю, это было задумано как трагедия, но в моем понимании он сорвал банк, сломал систему. Остался в Филлори навсегда.
— Да, понятно. — Элис нерешительно положила руку ему на грудь. — Этим ты и отличаешься от нас всех, Квентин, — что до сих пор по-настоящему веришь в магию. Ты ведь знаешь, что больше никто не верит? Мы просто знаем, что магия реальна, и все. Верно я говорю?
— Это плохо? — сконфузился Квентин.
Она кивнула, и ее улыбка сделалась еще шире.
— Плохо, Квентин, плохо.
Он поцеловал ее и пошел запирать дверь.
Так началось то, что начиналось уже давно. Сначала они робели, словно боясь, будто кто-то или что-то их остановит. Когда ничего такого не последовало, они начали срывать друг с друга одежду, гонимые не только желанием, но и стремлением потерять контроль над собой. Так бывает только в фантазиях. Дыхание и шорохи отзывались громом в ничего такого не ведавшей спаленке — один бог знает, что из этого было слышно внизу. Квентин шел прямо к цели, исследуя, как далеко готова зайти Элис и как далеко она позволит зайти ему, а она всячески потворствовала этим его изысканиям. Он это делал не в первый раз — собственно, и с Элис не в первый, — но сейчас все было иначе. Настоящий, человеческий, секс был гораздо круче хотя бы тем, что они, закомплексованные цивилизованные люди, преображались в потных, похотливых, нагих животных не по волшебству, а потому, что на каком-то уровне всегда были ими.
Свой роман они не афишировали и даже между собой редко говорили на эти темы, но другие все понимали и старались как можно чаще оставлять их вдвоем — а они этим пользовались. Напряженность между ними наконец-то прошла. То, что Элис хотела Квентина не меньше, чем он ее, было по-своему не меньшим чудом, чем все испытанное им в Брекбиллсе, и поверить в это было не легче, но он все-таки верил — куда ж деваться. Любовь к Джулии долго привязывала его к пустому холодному Бруклину; любовь Элис, куда более реальная, наконец-то укрепила его связь с новой жизнью и с Брекбиллсом. Фэнтези оделось в плоть и наполнилось кровью.
Элис все это понимала. Она, похоже, всегда знала, что думает и чувствует Квентин, порой даже заранее, и хотела его, несмотря на это — или как раз из-за этого. Они вдвоем нахально оккупировали верхний этаж Коттеджа, а в свои официальные спальные комнаты заходили только взять что-нибудь. Посторонние рисковали наткнуться на нежную сцену и на раскиданное повсюду белье.
Тем же летом произошли и другие чудеса. Трое физиков, даже плохо успевающий Джош, окончили Брекбиллс. Официальная церемония намечалась на будущую неделю, и студентов других специальностей не приглашали. Выпускникам по традиции разрешалось остаться в Брекбиллсе до конца лета, но не позже того.
Квентина, как и всех физиков, это ошеломило. Он не мог представить Брекбиллс без них и не мог представить жизни вне Брекбиллса. Но выпускников, судя по всему, будущее не слишком тревожило: из Брекбиллса в широкий мир вел хорошо проторенный путь.
Маги раскинули свою сеть по всему свету, и голодная смерть им как таковым не грозила. Они могли делать, в общем-то, что хотят при условии, что не будут мешать друг другу — главной проблемой было определить, чего им, собственно, хочется. Одни из них занимались гуманитарными проектами, потихоньку подправляли равновесие неблагополучных экосистем и продвигались в правящие органы магического сообщества. Другие — таких было много — просто путешествовали, баловались изящными искусствами и создавали компьютерные военные игры. Третьи шли в науку. Многие магические школы (кроме Брекбиллса) предлагали своим выпускникам что-то вроде аспирантуры с получением светской степени; случалось также, что новоиспеченные маги просто поступали в обычный немагический университет. Совмещение современных наук, особенно химии, с магической техникой было злободневным течением: с новыми трансурановыми элементами каких только чар не придумаешь, знай твори.
— Я вот думаю, не потолковать ли с темзенским драконом, — сказал как-то Элиот. По случаю жары все сидели на полу в библиотеке Коттеджа.
— С кем? — удивился Квентин, а Джош спросил:
— Думаешь, он тебя примет?
— Нельзя выяснить, пока не попробуешь.
— Минутку, — сказал Квентин. — Кто или что это — темзенский дракон?
— Дракон, который живет в Темзе, — объяснил Элиот. — Уверен, что у него есть и другое имя, драконье, но вряд ли мы его сможем произнести.
— Настоящий дракон? — Квентин оглянулся, ища поддержки. — Хотите сказать, что они существуют? — Обычно он всегда чувствовал, когда над ним прикалываются, но сейчас, кажется, был не тот случай.
— Ладно тебе, Квентин, — сказала Дженет. Они играли в «Атаку» — на этом этапе игры карты мечут через всю комнату. Вместо шляпы использовали кухонную миску.
— Я серьезно.
— Ты правда не знаешь? — не поверила Элис. — Мы же проходили это у Меерка. Маккейба читал?
— Не читал. — Квентин не знал, злиться ему или восторгаться. — Могла бы просто сказать мне, что драконы существуют на самом деле.
— Да как-то речь не заходила…
Драконы, похоже, и правда жили на свете — в основном водяные. Встречались они редко, на поверхность почти не всплывали. В каждой из крупных рек обитал свой дракон. Будучи практически бессмертными, они сделались кладезями самой разнообразной мудрости. Темзенский дракон, не столь общительный, как гангский, миссисипский или невский, был, по слухам, намного умнее и интереснее. Гудзонский дракон сидел в глубоком омуте с милю от брекбиллсской лодочной пристани — его уже век не видели. Старейший и самый крупный белый дракон почивал в водоносном слое под антарктическими полярными льдами и за всю историю не сказал ни слова ни с кем, включая своих сородичей.
— По-твоему, темзенский дракон так и даст тебе бесплатную профконсультацию? — съязвил Джош.
— Как знать. Их не поймешь, драконов. Ты задаешь им умные вопросы: откуда берется магия, есть ли жизнь на других планетах, каковы десять следующих чисел Мерсенна, а они хотят сыграть с тобой в китайские шашки.
— Обожаю китайские шашки, — ввернула Дженет.
— Вот и шла бы к темзенскому дракону сама, — вышел из терпения Элиот.
— Может, и пойду. У меня найдется о чем поговорить с ним.
Квентину казалось, что любовные узы связывают теперь не только их с Элис, но и всех физиков в целом. Поздно встав утром, они играли в пул, катались на лодке по Гудзону, обсуждали, что кому приснилось, спорили о разных магических мелочах. Личное похмелье каждого описывалось во всех подробностях, и соревнование на самое занудное высказывание не прекращалось ни на минуту.
Джош осваивал дребезжащее пианино в холле верхнего этажа. Прочие, лежа на траве, слушали, как он бесконечно долдонит «Душу и сердце» — они должны были уже на стенку от этого влезть, но почему-то не лезли.
Дворецкий Чамберс регулярно поставлял им редкостные бутылки из погребов Брекбиллса, которые все равно следовало почистить. Элиот, единственный тонкий ценитель, пытался передать другим мастерство дегустатора. Квентин, принципиально отказываясь сплевывать, каждый раз напивался, забывал, что выучил прошлым вечером, и начинал с нуля. Каждое утро он говорил себе, что больше в рот не возьмет алкоголя, но к пяти вечера менял мнение.
