Глава двадцать третья

Утром в День поминовения Луз проснулась, все еще разомлевшая от того внимания, каким родственники окружили ее накануне. Она полежала в постели, представляя себе лица тех, с кем вчера познакомилась, перебирая встречи и разговоры, подробности вечера. Все было для нее как в калейдоскопе, она едва успевала на все реагировать и очень старалась никого не обидеть недостатком внимания. Далось ей это с невероятным трудом – особенно если учесть ее хилое знание испанского языка и дни, проведенные на колесах со всеми их перипетиями.

После того как почти все разошлись, тетя Эстела с тетей Мариселой и тетей Розой уселись за стол и стали обсуждать во всех подробностях предстоящее семейное торжество по случаю Дня поминовения. А мужчины в это время играли в карты за соседним столом. Весь вечер Луз украдкой наблюдала за матерью. Еще никогда она не видела Марипосу такой оживленной. С приездом в Ангангео она неузнаваемо изменилась. Куда подевалась прежняя замкнутость, неразговорчивость, угрюмый вид? Перед Луз предстала совсем другая женщина. Она держалась свободно, раскованно, весело смеялась, шутила, с интересом слушала и сама охотно вступала в разговоры. Луз словно видела перед собой ту юную непоседу, ветреную красавицу, взбалмошную девчонку, какой Марипоса была в молодости. Близкие обращались с ней уважительно, выказывая ей всевозможные знаки внимания, как и положено по отношению к дочери недавно усопшей родственницы. Между Маноло и Марипосой чувствовалась неразрывная связь. Правда, отношения с Эстелой оставались натянутыми. Но это никак не отразилось на общей атмосфере застолья. За весь вечер Марипоса даже не прикоснулась к спиртному, но глаза ее сверкали, а на щеках полыхал румянец. Столь стремительный перепад в настроениях слегка напугал Луз. Кто знает, чем может закончиться столь сильное эмоциональное перевозбуждение.

Луз зевнула и бросила взгляд на кровать Марипосы. Она была пуста и даже прибрана. Когда успела? С вечера Луз долго не могла заснуть, но когда наконец уснула, то, видно, забылась настолько крепким сном, что даже не услышала, как мать встала, оделась и вышла из комнаты. Луз отбросила в сторону одеяла. Шаль, которой вчера укутала ее Марипоса, тоже исчезла. Луз быстро натянула на себя джинсы, чувствуя, что снова стала замерзать, сверху надела новый красный свитер, купленный в Сан-Антонио по настоянию Маргарет, и в тон свитеру – толстые шерстяные носки.

По узенькой лестнице она спустилась на кухню и замерла на пороге. Все три ее тетки были поглощены работой – наготавливали горы съестного на небольшой глинобитной плите. Потрескивали дрова, пахло специями и дымом. Все женщины были одеты одинаково: длинные темные юбки, теплые свитера, волосы заплетены в косы. Они о чем-то мирно беседовали, ни на минуту не прекращая работать руками.

– Buenos dias! Добрый день, – поздоровалась с ними Луз, заходя на кухню, и смущенно улыбнулась.

– Луз, проходи! Ну, как спалось на новом месте? – затараторила на испанском ее тетушка Эстела. Она схватила с полки кружку и, наполнив ее доверху горячим кофе, протянула Луз.

– Gracias! – вежливо поблагодарила Луз, твердо вознамерившись разговаривать только на испанском.

Тетя что-то весело прошептала остальным женщинам, и все три рассмеялись. Луз почувствовала, как краска прилила к ее лицу.

Отчаянно жестикулируя и нарочито медленно произнося каждое слово, тетя Эстела дала Луз понять, что приглашает ее к завтраку.

– Si. Yo comprendo. Gracias! Спасибо! Я все поняла, – пробормотала Луз, а про себя подавила тяжелый вздох. Какой же трудный и долгий день ждет ее впереди!

После сытного и вкусного завтрака – фасоль, рис, яйца – Луз побрела в гостиную. Комната была пуста, сверкала чистотой и блеском, то есть вполне была готова к предстоящему торжеству. Она бесцельно прошлась по комнате, остановилась полюбоваться прекрасной ярко-зеленой керамикой, расставленной на боковом столике у стены. И тут же с горечью вспомнила, как сокрушалась бабушка, когда похожий на эти кувшин разбился во время пересылки из Мексики в Штаты. Как же долго и скрупулезно она склеивала потом осколки, чтобы восстановить кувшин! На стенах висели картины – цветочные композиции из белокрыльника, семейные фотографии и, конечно, огромная икона Девы Марии.

Однако над всем убранством гостиной выделялся красивый алтарь, установленный под резной деревянной аркой, увитый крупными ярко-оранжевыми цветами бархатцев. Луз вспомнила, что Офелия называла их cempasuchitl, или цветы мертвых. Чаще всего в мексиканских обрядах поминовения близких можно увидеть бархатцы или цветы календулы. Вот и здесь бархатцами был не только покрыт весь алтарь, но они в изобилии стояли в вазах и вокруг алтаря. На больших керамических блюдах были разложены бананы, яблоки, сладкие тыквы пепо. Несколько массивных головок сахара выстроились в ряд на столе возле стены, справа примостилась металлическая жаровня с курящимися благовониями, слева – множество высоких белых свечей. Алтарный столик был покрыт белоснежной скатертью, на нем лежало большое, расписанное яркими красками распятие, а под ним – фотография Эсперансы.

Луз приблизилась к алтарю и залюбовалась тем, какая была Эсперанса в юности. Какой же красавицей была ее бабушка! Замерла на фоне белой оштукатуренной стены в ярком национальном костюме, словно райская птичка, спорхнувшая откуда-то с небес. Черные блестящие волосы заплетены в тугую косу, перекинутую на одно плечо. Сколько надежды в глазах! И сколько уверенности в своих силах. Луз протянула руку и осторожно погладила фото.

– А ты на нее похожа, – услышала она сзади.

Повернулась и увидела красивую молоденькую девушку, приблизительно одного с ней возраста, застывшую в дверях гостиной. Огромные глаза, несомненное фамильное сходство – выступающие вперед скулы. Темные волосы коротко подстрижены, непослушные завитки аккуратно упрятаны за уши, в которых сверкают золотые сережки. Глаза весело поблескивают из-под густой челки, улыбается тепло и сердечно. Хрупкая фигурка облачена в наутюженные джинсы, черный свитер и кожаный пиджак. Кажется, вчера их знакомили, вспомнила Луз, но вот только имя девушки начисто выветрилось из ее памяти.

– Меня зовут Ядира, – представилась девушка на английском, подходя ближе. – Я твоя кузина.

Слава богу, облегченно вздохнула Луз. В доме есть хоть один человек, который говорит по-английски!

– А меня зовут Луз.

– Я знаю. Моя мама приходится кузиной твоей маме, но только наполовину, по линии бабушки Эсперансы. Это, кажется, называется «сводные». – Ядира говорила медленно, тщательно подбирая каждое слово, боясь ошибиться. – Comprendes? Понимаешь меня? Получается, мы тоже сводные, то есть родня наполовину. – Она весело рассмеялась. – Yo no se! Умора, одним словом.

– У меня вообще раньше не было ни одной кузины, ни целой, ни наполовину, – рассмеялась в ответ Луз. – Так что я только буду рада иметь в кузинах тебя. Как говорится, беру не глядя все, что дают, и радуюсь этому.

– Мы живем на ферме. Это недалеко отсюда. Вот зашла поздороваться. А заодно и попрактиковаться в английском. Он у меня не очень.

– Нет, ты отлично говоришь по-английски, – запротестовала Луз, довольная тем, что нашелся хоть один собеседник, с кем можно будет не испытывать языкового барьера.

Польщенная, Ядира расплылась в благодарной улыбке.

– Сегодня такой хлопотный день. Столько работы!

– Я тоже предлагала свою помощь. Просила тетю Эстелу разрешить мне помочь им на кухне, но меня вежливо отшили… Если я точно ее поняла, то самая лучшая помощь от меня будет, сказала она, если я перестану поминутно спрашивать ее, чем могу помочь, – закончила Луз, и они с Ядирой весело расхохотались.

– Si! В этом вся наша тетя Эстела. У нее громкий голос, но и como se dice? Но и сердце у нее большое.

– Да, – согласилась Луз. – По-моему, она главный двигатель в этой семье.

Вот так, мешая английские и испанские фразы, сестры стали болтать обо всем на свете. Ядира подробно объяснила Луз назначение всех предметов из алтаря, рассказала об их священном значении, преподав кузине первый урок на тему национальных традиций и обычаев, соблюдаемых в День поминовения. Как выяснилось, традиций очень много.

– В этом году у нас особенное торжество, это будет особое поминовение усопшей Эсперансы. Мы все тут очень горевали, узнав о ее кончине, и сегодня каждый захочет сделать свое подношение к ее алтарю. Многие родственники принесут угощения, которые она любила, или какие-то предметы, которые наверняка ей бы понравились. Вот моя мама, к примеру, передала это. – Ядира подняла с пола возле себя пластиковый мешок и вытащила оттуда ажурно связанную шаль из черного краше. Она бережно положила шаль у основания алтаря. Длинная черная бахрома на белоснежной скатерти сразу же зазвучала эффектной высокой нотой в общем сооружении.

– Какая красивая!

– Эту шаль твоя бабушка связала моей маме ко дню ее свадьбы. Дядя Маноло так старается, чтобы все было без сучка без задоринки. Все подношения должны быть безукоризненными, понимаешь? Ах, он так переживает! Сердце его разбито. Ты понимаешь, да? А теперь пошли со мной! Мама попросила, чтобы мы с тобой отнесли пару кукурузных лепешек Марипосе на кладбище.

– А что она там делает?

– Еще один алтарь в честь твоей бабушки. Ofrenda para tu abuela.

– Еще один? Но зачем?

– У нас так принято, – снова улыбнулась Ядира. – Мы и на кладбищах тоже устраиваем алтари. А Марипоса захотела сделать специальное посвящение своей матери. Tu mama! Поэтому она делает все сама. Одна. Она пошла на кладбище, еще едва рассвело.

Луз подавленно молчала, разглядывая бабушкину фотографию. Ей стало не по себе. Мать ничего ей не сказала! А ведь могла бы взять ее с собой. Кто знает, может быть, они бы и сблизились по-настоящему, работая вместе. Луз постаралась заглушить чувство обиды. В конце концов, она Марипосе не судья. Она и так прожила с бабушкой всю свою жизнь. Она была дома и в день ее смерти. А Марипоса столько лет провела вдали от них. Может, ей и правда нужно какое-то время побыть наедине с покойной матерью хотя бы сегодня. Ведь она же ее родная дочь!

Луз снова взглянула на фотографию Эсперансы. Да, но разве эта женщина, Марипоса, не понимает, что за те годы, что ее не было рядом с ними, бабушка и для нее, Луз, успела стать матерью? Самой настоящей родной матерью!

– Так мы идем? – выразительно посмотрела на нее Ядира.

Луз постаралась запрятать обиду подальше. Надо учитывать, люди переживают горе по-разному. Но одно она успела понять и даже почувствовать. День поминовения – это вовсе не день траура. В этот день все вспоминают умерших близких в приподнятом настроении и радуются возможности помянуть их и словом и делом.

А что еще будет вечером, ближе к ночи! Согласно поверьям, первого ноября домой возвращаются души умерших детей. Ночью в церкви будет отдельная служба, ночное бдение, потом торжества переместятся на кладбище. Луз ожидала их с нетерпением.

На улицах царило праздничное оживление. Нарядно одетые горожане торопились сделать последние закупки к праздничному столу, покупали конфеты, всякие мелкие безделушки на подарки родным и близким. И повсюду было море цветов. Конечно, больше всего им, пока они шли на кладбище, попадались на глаза огромные ярко-оранжевые бархатцы. Ядира сказала, что еще во времена ацтеков этими цветами увековечивали память умерших.

– Мы у себя на ферме специально растим бархатцы ко Дню поминовения. Они в это время особенно раскупаются. И приносят нам неплохой доход, между прочим.

Наверняка так и есть, подумала Луз, оглядываясь по сторонам. Все – мужчины, женщины, дети – шли по улицам с огромными букетами бархатцев. Луз тоже купила букет, чтобы обновить украшения на коробочке с прахом, прежде чем вручить ее родственникам. При мысли о предстоящем событии ее обида на мать как-то рассеялась. Ведь если вдуматься, она, Луз, сделает сегодня вечером самое главное подношение на алтарь памяти: она водрузит туда коробочку с прахом своей бабушки, Эсперансы, которая проделала такой долгий путь из Милуоки до Мичоакана.

Ядира оказалась веселой хохотушкой. Взяв Луз за руку, она всю дорогу таскала ее с одной стороны улицы на другую, беспрестанно жевала конфеты и со смехом демонстрировала ей всякие забавные фигурки и скелеты из сахара. Луз не устояла перед соблазном и тоже купила себе один такой скелетик – он так смешно двигался, когда его начинали дергать за ниточки.

Но вот они подошли к величественному католическому храму, торжественно возвышавшемуся над городом. Луз замерла в восхищении, разглядывая вход в церковь. Он утопал в цветах всех мыслимых и немыслимых красок. Если бы она не знала наверняка, что цветы точно свежие, то издали можно было бы принять это цветочное изобилие за искусно выполненный витраж. Женщины в традиционных черных шалях на головах сновали вокруг, поднося все новые и новые охапки цветов, которые шли теперь на внутреннее убранство храма. Площадь у храма кипела бойкой торговлей – фруктами, гончарными изделиями, разнообразными поделками, предметами рукоделия и, конечно, цветами. Музыканты старались вовсю – над всей суетой плыли веселые, зажигательные мелодии, детишки танцевали и играли в прятки – чем не праздник?

– Нам сюда. – Ядира потащила ее сквозь толпу к массивным кованым воротам, ведущим на кладбище. У ворот толпились дети, продававшие из больших белых баков воду.

– Зачем они продают здесь воду? – спросила Луз.

– Помыть надгробия, – принялась негромко объяснять Ядира. – Так мы подготавливаем могилы к возвращению душ усопших.

Стоило им ступить на главную кладбищенскую аллею, и настроение их резко переменилось: на смену беззаботному веселью пришла благоговейная почтительность. Кладбище возвышалось над городом, и с этой высокой точки открывался изумительный по красоте вид на долину. Как и всегда, когда Луз соприкасалась с чем-то прекрасным и величественным, она почувствовала неизъяснимое волнение. Густой туман стелился над ущельем, укутывая окрестные горы пеленой, похожей на траурную шаль.

На кладбище было уже многолюдно. Многие горожане пришли сюда семьями, прибирались на могилках близких, подготавливали все необходимое к предстоящему ночному бдению. Все женщины в шалях, мужчины в ярких разноцветных пледах, и все со своими дарами и подношениями, которые оставлялись на могилах близких родственников. Некоторые приводили в порядок участки, мыли каменные плиты надгробий, кресты. Луз улыбнулась, заметив скучающего мальчугана, который терпеливо сидел в сторонке, наблюдая, как его мать надраивает захоронение.

– Вот подожди до вечера, когда на всех могилах зажгут свечи, – пообещала Ядира. – Вот красота будет!

Луз подумала, что и сейчас на кладбище очень красиво. Она медленно шла по аллее, любуясь тем, как украшены могилы. Двух похожих нет, каждая красива по-своему. На одних замысловатые украшения, на других все просто, за основу взяты старинные индейские кресты в форме ожерелий. Какой-то бродячий пес стащил из корзины кусок хлеба. Луз шуганула воришку, хотела что-то сказать Ядире, но в эту минуту заметила Марипосу.

Марипоса надрывалась из последних сил. Она спешила закончить работу до заката солнца, но еще многое из того, что она наметила, не было сделано. Время от времени она украдкой оглядывалась по сторонам, смотрела, как на соседних могилках трудятся целыми семьями, сравнивала с тем, что задумала. Ее алтарь должен быть самым красивым, самым внушительным, впечатляющим, самым ярким. Только так она может выразить свое почтение к матери, перед которой чувствовала такую вину….

Солнце приятно грело спину, пока она на четвереньках возилась с каменным надгробием, чистила его, мыла. Затем принялась сооружать деревянную подставку для цветов, наверняка самую большую на кладбище. Вгоняя в дерево гвозди, а потом орудуя кистью (надо ж было еще и покрасить конструкцию), она прокручивала в памяти картинки прошлого. Сколько раз они вместе с мамой приходили на это кладбище в День поминовения, чтобы отдать дань уважения почившим родственникам. Весь день певучий голос матери звучал в ее ушах. И чем ниже клонилось солнце к линии горизонта, тем громче звучал голос для нее Эсперансы.

– Вот, моя хорошая, взгляни! Первым делом мы водружаем крест в изголовье могилы. Для нас, мексиканцев, крест олицетворяет четыре природные стихии. Так мы понимаем его символику. Потом мы кладем на алтарь зерно, это наше подношение земле, чтобы она продолжала родить. Вдохни в себя его запах, доченька. Он ведь тебе знаком, правда? Запах кукурузы – это наш национальный аромат, свидетельствующий о богатом урожае. А сегодня он напитает и души умерших, когда они снова вернутся в родные места.

Следом ставим воду. Поставь емкость с водой вот сюда. После долгого путешествия душам захочется утолить жажду. Вот здесь кладем бумагу. Посмотри, какая она тонкая! Достаточно легкого порыва ветерка, и она взлетит в воздух. И наконец, огонь! Мы зажигаем свечи, по одной в память о каждой душе наших усопших близких. Плюс еще одну за ту душу, которая забыта всеми и некому ее помянуть. Понимаешь меня? Сегодня мы зажжем свечи и осветим путь всем нашим дорогим и возлюбленным предкам, чтобы они не заблудились и нашли дорогу домой.

Забытая всеми душа! Наверное, с грустью подумала Марипоса, такой будет ее душа, когда она умрет. Есть ли у нее хоть крохотная надежда, что Луз зажжет в этот день свечу в память о своей матери?

С площади доносились бравурные звуки музыки, слышался смех, веселый шум толпы. Празднество вступило в свои права. Надо торопиться! Надо успеть! В горячке Марипоса не заметила, как расцарапала себе руку и порвала рубашку. Из царапины сочилась кровь. Но это пустяки. «Вот оно, мое искупление кровью», – невольно подумала Марипоса. Пожалуй, предки одобрили бы ее жертвоприношение. Не обращая внимания на рану, она продолжала трудиться. Время не ждет. Все должно быть готово к вечеру. Скоро возле могилы соберутся все члены ее семьи.

Родственники обошлись с ней по-доброму. И она благодарна им за участие. И все они желают ей только добра. Но она-то отлично знает, кто и что думает о ней в глубине души. Та же Эстела, к примеру. Разве может порядочная женщина бросить своего ребенка и скрываться невесть где столько лет? Бесстыжие глаза у такой женщины. И сердца у нее нет.

Сколько презрения в глазах Эстелы, когда она смотрит на нее! Марипоса совершила самый страшный грех из всех, на какие способна женщина. Немыслимый с точки зрения такой образцовой матери. И потому непростительный.

Солнце клонилось все ниже. Вечерело. Наконец Марипоса отступила от алтаря и оглядела его. Все ее тело болело, ныли руки, покрытые синяками и грязью. Но алтарь получился таким, как она и мечтала. Очень красивый. Она соорудила его в форме высокой четырехгранной башенки. Снизу башенка была разделена на шесть открытых ниш, которые все вместе напоминали по форме звезду. Ведь звезда – это символ Вселенной, символ бесконечности. Сверху башня была увенчана большим крестом. Каждый миллиметр деревянной конструкции был покрыт оранжевыми бархатцами и раскрашенными от руки бумажными бабочками-данаидами. Подвески из красных зерен и золотистой мишуры свешивались из шести ниш. И это делало башенку похожей на нарядную рождественскую елку.

Родственникам должно понравиться. Вполне возможно, они даже будут гордиться ею. Если состоится ее примирение с близкими здесь, на кладбище, если она прочитает в их глазах хоть что-то, отдаленно напоминающее прощение, то тогда, быть может, у нее есть шанс заслужить и какое-то прощение у своей матери. Всем своим сердцем, всей своей истерзанной душой Марипоса свято верила в то, что если ее алтарь получится таким, как она его задумала, то душа матери обязательно прилетит сюда, чтобы встретиться с ней.

Оставалось последнее. Марипоса наклонилась к земле, чтобы поднять букет бархатцев. Кровь прилила к голове, и ее повело в сторону. Она устала, очень устала. Да и не ела весь день. Она выпрямилась, постояла немного, закрыв глаза и ритмично дыша, и стала обрывать лепестки, усыпая ими землю.

– Прости меня, мама, – прошептала она едва слышно, а лепестки продолжали падать и падать, распространяя вокруг сладковато-пьянящий запах. Казалось, весь предвечерний воздух наполнился ароматом.

Но вот оборваны все лепестки. Они закрыли могилу сплошным ковром, похожие издали на яркое пушистое одеяло. И каждый лепесток, проскользнувший сквозь ее пальцы, был молитвой о прощении. Так, срывая один за одним лепестки бархатцев, она словно творила в своей душе ритуал искупления, расплачиваясь за все содеянное.

– Mea culpa, mea culpa, mea maxima culpa! Моя вина, моя вина, моя величайшая вина, – шептала она слова покаянной молитвы, чувствуя тяжесть в груди.

Луз застыла в нескольких шагах от могилы. Ядира подошла к ней и, схватив ее за руку, вгляделась в женщину, хлопочущую вокруг могилы. Марипоса, слегка раскачиваясь из стороны в сторону, медленно обрывала лепестки бархатцев и швыряла их беспорядочными горстями на могилу, уже покрытую толстым золотистым слоем. Потом она преклонила колени и стала произносить что-то нараспев, словно пребывая в состоянии транса. Это было похоже на тягостный плач или на завывание отчаявшегося человека, безнадежно пытающегося зацепиться за жизнь и мало верящего, что у него это получится. Но тем не менее ищущего путь в свету.

Луз знаком показала Ядире оставаться там, где та стоит, а сама неслышно приблизилась к Марипосе и осторожно положила руку ей на плечо.

– Марипоса, – прошептала она.

Мать ее вздрогнула и повернулась к ней. Ее заплаканные глаза при виде дочери расширились. Вся в грязи, волосы растрепались, на рукаве рубашки алеет кровяное пятно… Пресвятая Дева Мария! Марипоса была словно не здесь – и явно не понимала, кто ее потревожил и теперь стоит рядом с ней. Луз за долю секунды перенеслась в то утро, когда она нашла Эсперансу в саду, – такой же отрешенный блуждающий взгляд, такое же глубокое погружение во что-то свое, невыразимое, сжигающее изнутри, тайное и очень интимное…

– Это же я, Луз!

Марипоса неловко прищурилась, словно хотела поймать ее в фокус, затем молча кивнула, давая понять, что пришла в себя. И вдруг неожиданно бросилась к дочери и обняла ее.

Луз отшатнулась и на несколько секунд замерла, потом осторожно погладила мать по плечу и все же высвободилась из объятий.

Марипоса на шаг отступила и взглянула на дочь своими прекрасными темными глазами. А потом ее взгляд упал на Ядиру. Она шмыгнула носом, пригладила волосы.

– Простите! Немного расклеилась. – Марипоса подавила смущенный смешок. – Все, что связано со смертью, всегда так действует на меня!.. А тут – прихожу, могила…

Перепады в настроениях матери пугали Луз, это правда. С другой стороны, нынешняя реакция Марипосы вполне логична и объяснима. Кладбище… недавно умерла ее мать… Разумеется, она еще не справилась с потрясением от всех последних событий, включая их с матерью встречу три дня назад.

– Мы тут принесли вам кое-что перекусить, – проговорила Ядира на испанском и, подойдя к Марипосе, почтительно вручила ей пакет из плотной пергаментной бумаги – с провизией.

Марипоса упоминание о еде восприняла почти с отвращением. Но большущий пакет взяла и, улыбнувшись, сказала:

– Спасибо.

А Луз предложила:

– Пойдем домой? Тебе надо передохнуть и переодеться.

– Это верно, – согласилась с ней Марипоса и бросила последний взгляд на результат своего труда. – Ну как тебе, Луз, мой алтарь? Ты еще ничего не сказала мне про него. Нравится?

Луз прекрасно понимала, что для матери очень важно, что ей ответит дочь. И она стала внимательно разглядывать ритуальное сооружение. Не вызывало сомнений: Марипоса действительно постаралась – соорудила самый впечатляющий и самый изощренный алтарь на всем кладбище. Такое обилие цветов! Столько стараний… И так искусно украшен! Но… но в глубине души Луз подумала, что, пожалуй, бабушка предпочла бы что-нибудь не такое… помпезное. Что-то проще и понятнее, что-то совсем безыскусное, ненавязчивое, такое, какой была и она сама, Эсперанса Авила.

– Великолепно, – сказала Луз. – Нет слов!

Лицо Марипосы загорелось какой-то почти детской радостью.

– Правда, красиво? Да? Я очень старалась… Тут вокруг ни у кого нет такого…

– Ой, минуточку! У меня тоже есть кое-что положить на алтарь, – спохватилась Луз и достала из сумки скелетик, купленный по дороге сюда. Бабушка очень любила всякие такие забавные глупости, милые простенькие безделицы. Наверняка этот чудик ее рассмешил бы. Она подошла к могиле и положила скелетик рядом с надгробным камнем.

– О нет! Все, что угодно, только не это, Луз, – подскочила к ней Марипоса. – Что это взбрело тебе в голову? Кто тебя надоумил? Какая-то дешевая пластмассовая ерунда! Неужели ты сама до такого додумалась? – Такого взрыва ярости Луз от Марипосы не ожидала. – Я хочу, чтобы на могиле лежало только все натуральное, – взвилась Марипоса, резким движением схватила игрушку и метнулась к дочери: – Можешь положить это на домашний алтарь!

Луз, ни слова не говоря, сунула пластмассовую безделушку обратно в сумку и, схватив там какую-то подвернувшуюся под пальцы бумажку, стала нервно комкать ее…