В столицах, прославленных средневековыми правителями Средней Азии, коренной житель второй половины XIX века воспитывался в традициях достаточно жизнеспособных, чтобы обеспечить удовлетворение своих интересов и сделать его, если он обладал энергией и любознательностью, ученым или поэтом. В Бухаре, Хиве и, возможно, в более новых городах, таких как Ашхабад и Семипалатинск, хранилась великолепная средневековая литература по истории и географии всего мусульманского Востока. Талантливые уроженцы Средней Азии сочиняли и исполняли оригинальную музыку, писали изящные стихи, владели прекрасной каллиграфией, участвовали в религиозных диспутах с учеными-теологами и были членами интеллектуальных кружков.

С установлением господства русских в регионе идеология, привнесенная ими, не заменила старую образовательную традицию. Почти каждый творчески одаренный человек воспользовался случаем, чтобы извлечь пользу, поступив в медресе, где, развив свои способности, смог приобрести фундаментальное образование. Об этом сообщают многие письменные источники, а также воспоминания подобные Йаддаштха (мемуары) периода с 1880 по 1904 год, которые оставил таджикско-узбекский писатель Садриддин Мурад Ходжа-заде Айни (1878–1954).

Таджикский, туркменский или узбекский ребенок на бухарской территории с ранних лет изучал религиозные книги на арабском и персидском языках. Благодаря этому он был знаком с великой персидской поэзией Шамсуддина Мухаммада Хафиза (ок. 1325–1389), «Маслак-и муттакин» («Путь верующих») Суфи Аллах-Йара (ум. 1723) и поэтическими философскими трактатами Мирзы Абдулкадыра Бидиля (1644 – ок. 1721). Но прежде он заучивал наизусть арабский алфавит и осваивал чистописание. В тех классах, где туркменские и узбекские юноши численно превосходили таджиков, назначалось чтение дополнительных текстов из тюркской поэзии Физули Мухаммада Сулейман-оглы (1498–1556), Мир Алишера Навои (1441–1501), Ходжа Назар-оглы Гаиб Назар-Химиани Хувайда (конец XVIII – начало XIX в.) и Ишан Шаха Боборахима Машраба (1657–1711). Ученики начальных классов следовали этой программе обучения неукоснительно. Пытливые ученики изучали много больше требуемых религиозных текстов и поэзии. Как и Айни, они, начав со стихов, позднее становились признанными писателями Средней Азии. Это происходило к окончанию ими начальной школы (мактаб) в возрасте 14 лет. Образование девочки, тоже будущей поэтессы, описано Абдуллой Кадыри (Джункулбай) (1894–1940) в его узбекском романе «Мехрабдан чаян» («Скорпион из алтаря», 1929).

Способный учащийся по окончании начальной школы мог поступить в медресе Бухары или в аналогичные заведения Оренбурга, Семипалатинска, Хивы и других крупных городов. К середине XIX века в 180 медресе Бухарского эмирата обучалось почти 15 тыс. человек. Примерно в 1800 мактабах училось 150 тыс. детей. Хивинское ханство насчитывало в тот период 25 медресе. К концу века, по мере роста интеллектуального пробуждения, число медресе стало стремительно увеличиваться. Одна Бухара насчитывала 103 медресе. В Коканде в 1890 году 118 духовных заведений никогда не видели так много учащихся, а в Ташкенте было более 10 медресе, в Самаркандской области – 50, а в Сырдарьинской – 21.

Обучение в медресе длилось в течение 12 и более лет под руководством наставников из духовенства. По его окончании человек обладал знаниями тюркских языков Средней Азии, персидского и арабского литературных языков, а также основательной осведомленностью о творчестве великих поэтов, теологов, философов, историков и географов мусульманского мира. В основном выпускник мог стать учителем, секретарем при купцах, представителях знати или других деловых людях, управляющим вакуфов, судьей, или служащим, или представителем духовенства. В зависимости от особенностей своей личности, связей и некоторой удачи ему удавалось найти подходящее место, но, каковыми ни были его занятия, он в конечном счете почти наверняка становился лидером общественного мнения в сообществе. В этом отношении даже более уникальными, чем свидетельства Садриддина Айни об образовательных возможностях в Бухарском эмирате, являются его воспоминания об интеллектуальной жизни образованных мусульман Средней Азии.

Среди учащихся бухарских медресе Шариф-джан бесспорно принадлежал к немногим, кто прекрасно владел каллиграфией, в совершенстве знал языки и грамматику, а также любил и понимал поэзию. Он считался покровителем образования. Каждую неделю во вторник, среду и четверг, когда выдавались свободные вечера, дом Шариф-джана Махдума превращался в место встреч поэтов, книголюбов, рассказчиков забавных историй и остряков.

Мухаммад Шариф-джан Махдум (Садр-и Зийа) (1865–1931) являлся одним из благодетелей и учителей Айни. Сам Шариф-джан был учеником таджикского мыслителя, поэта, ученого, придворного астролога и дипломата Ахмада Махдума Калла (Дониш), посещавшего Россию в 1856, 1868 и 1870 годах. По примеру Ахмада Махдума Мухаммад Шариф-джан Махдум стал историком, поэтом и политическим деятелем. Его личная библиотека считалась одной из самых богатых в городе. Из многих прекрасных рукописей своей коллекции он составил в 1910 году антологию бухарской таджикской поэзии XIX века под названием «Тизкар-уль аш'ар» («Воспоминание о поэмах»). Он также написал обширные мемуары о политической и культурной жизни Бухары в конце XIX столетия. Он служил также судьей (кази) и на других должностях вплоть до 1917 года. Его скромность, дружелюбие, как и способность открывать талантливых молодых людей, и его готовность воспользоваться своим личным влиянием и богатством для поощрения их творческих способностей являлись качествами, которые особенно ценил Садрид-дин Айни. Высокий атлет, Мухаммад Шариф-джан Махдум любил поговорить о лошадях или петушиных боях. Он часто сам участвовал в жестком соревновании, известном как бузкоши, улак, кокбори тарту или кок бори, часто описываемом в среднеазиатской литературе. В таком соревновании всадники состязаются друг с другом, чтобы первым подхватить с земли тушу обезглавленной козы.

На вечерах, устраиваемых в доме Мухаммада Шариф-джана Махдума, велись споры, выходящие за пределы литературы и искусства и касающиеся политических и социальных вопросов. Во время этих дискуссий юноши, например мирза Абдул Вахид Мунзим (1877–1934) и Айни, слышали критические высказывания в адрес политических мошенников в противоположность оценкам некоторых известных деятелей, таких как мирза Хаит Шахба, талантливый поэт, казненный в 1918 году в возрасте 70 лет эмиром за восхваление Февральской революции 1917 года. Мирза Хаит Шахба был много лет советником при дворе эмира Абд аль-Ахада, впоследствии назначавшего своего смотрителя (мираба) главного городского канала, а затем начальника полиции (миршаба) на ключевые государственные посты, на которых тот достойно работал, в то время как другие назначенцы запятнали себя взятками. При бухарском дворе приобрел известность также Шамсуддин Махдум Шахин (1850–1894), великолепный поэт, который часто посещал собрания у Мухаммада Шариф-джана Махдума, пока возросший политический вес не заставил его избегать таких посещений, чтобы не пострадать в дворцовых интригах. При дворе служил и смуглолицый мирза Мухаммад Абдулазим Сами Бустани (1835–1907), придворный секретарь, историк и поэт, который участвовал в военных кампаниях Бухары против русских и который был близким другом Ахмада Махдума и Мухаммада Шариф-джана Махдума.

Принадлежность к дворцовым кругам и одновременно участие в интеллектуальном кружке не исключает того факта, что образованные жители Бухары делились на приверженцев политической и религиозной ортодоксии или сторонников более либеральных взглядов. Несмотря на такое деление, нет оснований полагать, что либерально мыслящие мусульмане были менее набожны, чем ортодоксы.

Те или иные политические воззрения мыслящих людей в то время вряд ли родились в результате внешнего воздействия. Ведь идеи, просачивавшиеся извне через такие газеты, как «Тарджуман» из Бахчисарая, «Хабл уль-Матин» из Индии и «Чехре наме» из Египта, стали поступать лишь около 1890-х годов и не могли оказать на них глубокого влияния за столь короткий срок. Кроме того, побывавшие в России, кроме Ахмада Махдума, встречались в Средней Азии очень редко. Вся интеллектуальная элита Бухарского эмирата была носителем исламской мудрости и опыта, вековых традиций общества. Эти люди работали и писали в условиях русского господства, которое лишь косвенно влияло на бухарское общество в условиях протектората.

В тот же период в Хиве хан Сайед Мухаммад Рахим Бахадур II (пр. 1865–1910) вводил инновации, которые обеспечили ему известность наиболее влиятельного среднеазиатского «просветителя» благодаря его роли покровителя и хранителя лучших образцов хивинского ремесла того времени. Деятельность Сайеда Мухаммада Рахим-хана во время его продолжительного правления была направлена на развитие искусства и литературы.

Первым, по значению, его вкладом было введение в 1874 году литографии и издательского дела. Это не только сделало недорогие книги на родном языке впервые доступными многим людям, но и увеличило возможности сохранить для будущих поколений блестящие произведения. До этого начинания книги в Средней Азии не издавались, а ввозились из Казани, Тегерана, Лахора и других городов.

Во-вторых, страстно увлеченный всеми видами искусства, хан, всего год назад открывший первое в Средней Азии издательство, поручил Палвану Ниязу Мухаммаду Мирзе Баши Камилу Хорезми (1825–1899), талантливому чагатайскому поэту и композитору, блестящему каллиграфу и резчику по дереву при дворе, выработать способ записи классической музыки региона. Палван Нияз Хорезми создал метод, как полагают, первый такого рода в Средней Азии.

В-третьих, Рахим-хан приобрел известность как покровитель образования и литературы. Хану оказывал услуги при дворе выдающийся историк, поэт и переводчик Мухаммад Риза Эрнияз Бек-оглы Агахи (1809–1874), который проявил способности делового человека в важной должности государственного смотрителя воды. Мухаммаду Ризе Агахи наследовал хивинский придворный историк Мухаммад Юсуфбек Бабабек-оглы Байани (1859–1923). Это был сметливый и талантливый выдвиженец образовательной системы мактаб-медресе, отличившийся также в музыке и литературе. Помимо покровительства искусствам хан уделял большое внимание развитию образования в медресе, которое он построил в 1871 году. Он поощрял участие в кружке придворных писателей и создавал собственные поэтические произведения под псевдонимом Фируз. Его поэмы были включены в большую антологию хивинской поэзии, которая была напечатана способом литографии в 1909 году. Хан интересовался зарубежными классиками, например Александром Пушкиным. Он открыл для ученых, в том числе русских, свою библиотеку, одну из крупнейших в Средней Азии. Его интересовал и европейский театр, так же как современные методы обучения, распространявшиеся в начале XX века новаторами в Средней Азии. И наконец, по его инициативе была продолжена работа по написанию государственных летописей истории Хивы, начатых в начале XIX века.

Переменчивое счастье писателей, служивших при ханских дворах, почти всегда зависело от расположения высокопоставленных знатных особ или непосредственно от воли правителя. Когда эти покровители умирали или попадали в немилость, щедрость их преемников часто переходила на художников и поэтов из новых свит. Такая участь постигла бухарского историка и поэта Мирзу Бустани, служившего секретарем эмиров Музаффар эд-Дина (пр. 1860–1885) и Абд аль-Ахада, который утратил свое положение и познал подлинную нужду в старческом возрасте. Ненадежному положению образованных людей в это время Мирза Бустани посвятил одно литературное исследование – содержательную антологию, в которую включил десять наиболее талантливых бухарских поэтов второй половины XIX столетия. В набросках биографий каждого из них он подробно описывал бедствия и гонения, которые те претерпевали в своих отношениях с эмиром и придворными. Поэтому нередко поэты были вынуждены покидать одно местожительство и искать другое, где могли бы заниматься своей профессией.

Для интеллектуалов такие перемещения становились более проблематичными в XX веке. Так, в XV веке высокооплачиваемые артисты и писатели как можно теснее группировались вокруг могущественных покровителей и пользовались их пониманием. Помимо этого сообщество писателей и мыслителей способствовало их саморазвитию.

Но в годы советской власти проводимая национальная политика, связанная с новыми территориальными образованиями и перемещением жителей, не могла не повлиять на культурную жизнь региона, в частности на литературно-интеллектуальные сообщества. Так, занятие русскими Ташкента, несомненно, вызвало вначале исход образованных людей и писателей в Хиву, Бухару, Коканд или Самарканд, подлинные очаги цивилизации, которые русские еще не вполне контролировали. Надо напомнить, что ранее мусульманский Ташкент не был интеллектуальным или культурным центром для народов Западного Туркестана, а его оккупация русскими сделала его на какое-то время еще менее пригодным для такой роли. В конце XIX столетия Ташкент дал лишь несколько малоизвестных узбекских поэтов, таких как Кари Фазлулла Мир Джелал-оглы Алмаи (1852–1891) и Нихани, чья ода на смерть Александра III и на день восшествия Николая II на престол частично приводится ниже.

Из Ташкента происходил также Каримбек Шарифбек Камий (1866–1923), симпатизировавший после 1905 года джадидам. Его неумеренные, расхваливающие русских рифмы услаждали слух царских властей. Это, например, поэма «Гимназия хусусида» («О высшей школе»):

Ташкент, Пишпек (Фрунзе) или Нокис, некоторые молодые города, такие как Оренбург, отличались от прежних интеллектуальных столиц интернационализмом. К ним относится и Хива. В городе уживались узбеки, туркмены, казахи и каракалпаки. Бухара стала местом сосредоточения таджиков, туркменов и узбеков. В Самарканде проживали таджики и узбеки. В городах Ферганской долины смешивались сарты и кыпчаки, а Оренбург свел вместе татар, башкир, казахов и киргизов.

Кружки интеллектуалов стремились к общению, обмену идеями и чтению стихов задолго до прихода русских в Ташкент. Поэтому вряд ли было необычным то, что неформальные группы собирались вокруг людей типа Мухаммада Шариф-джана Махдума в Бухаре в конце XIX века. Неофициальные встречи начались еще тогда, когда жители Средней Азии научились писать стихи. Затем явили блестящие прецеденты средневековые монархические кружки Улугбека (1394–1449) в Самарканде, султана Хусейна Байкара (пр. 1469–1506) в Герате, Мухаммада Шейбани-хана (1451–1510) в Самарканде и Захириддина Мухаммада Бабура (1483–1530) в Самарканде, Кабуле и Дели. Этот обычай соблюдался при дворе Хивы до Нового времени. Кокандское ханство стало первым распадаться под влиянием русских, но такие города, как Наманган, Андижан, Коканд и Маргилан, тем не менее следовали старым традициям. Один литературный кружок свел вместе таких поэтов, как Мавлян Хаджи Мухиддин Мухаммад Реза Ахун-оглы Мухьи (1835–1911), Мухаммад Амин Ходжа-оглы Мукими (1850–1903), Закирджан Халмухаммад-оглы Фуркат (1858–1909), Убейдулла Салих-оглы Завки (1853–1921) и Мавлян Нашат (конец XIX в.).

Ташкент со временем стал привлекать интеллектуалов, подвергшихся репрессиям эмира или преследованиям духовенства в других городах. Присутствие в Ташкенте многих русских сделало город прибежищем для среднеазиатских реформаторов, когда обстановка в Бухаре осложнилась. Несмотря на поддержку, оказываемую консерваторам Ташкента со стороны российской колониальной и военной бюрократии, эта неповоротливая машина работала в лучшем случае непоследовательно во внутренних делах. Так что в начале XX века мусульманские либералы находили здесь сравнительно безопасное место для развития литературной и интеллектуальной деятельности. Для реформаторов Степного края роль тихой гавани играли Уральск, Оренбург, Омск, Петропавловск и Семипалатинск.

С ростом экономического значения Ташкента и его размеров город стал представлять интерес для деловых людей, которых уже привлекала концентрация в нем государственной власти. С крушением Кокандского ханства в 1876 году Ташкент превратился в бесспорный центр власти в Средней Азии, помимо Хивы и Бухары. Когда большевики и местные силы повстанцев свергли последнего хана и эмира в 1920 году и кратковременные республики были упразднены в 1924 году, эти два древних центра утратили значение для интеллектуалов и писателей того времени. Одновременно резиденция правительства новой Киргизской АССР (то есть казахской) переместилась из Оренбурга в Акмечеть, которую переименовали в Кызыл-Орду. Она оставалась казахской столицей до тех пор, пока не переместилась в 1929 году в Алма-Ату. Когда в 1924 году упразднили Туркестанскую АССР с центром в Ташкенте, столицей новой Узбекской ССР стал Самарканд. Но со временем, после того как российские власти вернули правительство Узбекской республики в 1930 году в Ташкент, он превратился в центр культурной жизни Средней Азии, где были представлены все среднеазиатские национальности, за исключением казахов, проживавших севернее.

До поры интеллектуалы Бухары и Хивы, стремившиеся к совершенству, сочли более удобными условия вассальной зависимости от России (которая устранила большинство угроз, связанных с междоусобной войной). И вплоть до середины века хивинцы и бухарцы не подвергались духовным испытаниям, которые пережили жители Семипалатинска или Ташкента. Там просвещенные люди осознавали, что не могут противостоять возрастающим угрозам традиционному образу жизни. Как и египтяне под британским господством, среднеазиатские интеллектуалы второй половины XIX века от Тургая до Андижана понимали, с одной стороны, необходимость обретения новых технологий и современных практических знаний с помощью русских, а с другой – не хотели жить под чуждым политическим господством.

Среди тех, кого привлекала европейская цивилизация, был знаменитый узбекский педагог, поэт, судья и ученый из Каттакургана Мухаммад Ачилдимурад Не'матулла-оглы Мири (ум. 1898), иногда называемый «отцом реформаторского движения». Обширные знания древней чагатайской литературы и шариата, возможно, отличали Мири от Ибрагима (Ибрай) Алтынсарына, энергичного казахского учителя и стихотворца из Кустанайской области, получившего образование лишь в русской школе для переводчиков в Оренбурге с 1850 по 1857 год, или Ибрагима (Ибрай; Абай) Кунанбаева. Он родился в Чингиз-тау Семипалатинской области и проходил обучение под руководством муллы в своем деревенском доме. Позднее учился три года в медресе Семипалатинска, после чего стал самозваным педагогом, плодовитым переводчиком и прекрасным поэтом. Мухаммад Мири, Ибрагим Алтынсарын, Абай Кунанбаев и другие «просветители» видели свою цель в духовном пробуждении народа, обогащении его знаниями. Следующее поколение образованных людей восприняло идеи «просветителей» Средней Азии. Ими стали джадиды, которые добивались перемен, начиная с «очищения» религиозной практики и переходя к социальным и политическим новациям на основе идеи эгалитаризма.

«Просветители» XIX века создали, таким образом, в своей среде из молодых последователей энергичную джадидскую организацию. Она состояла из образованных лидеров, таких как знаток права, политик, журналист и драматург муфтий Махмуд Ходжа Бехбуди из Самарканда. Он учился в медресе Бухары, организовал в Самарканде в 1903 году первую местную джадидскую школу (по «новому методу»), позднее редактировал дискуссионный журнал «Айна» (1913–1915).

Ахмет Байтурсынов, казах из Сартубека Тургайского уезда к северо-востоку от Аральского моря, прошел курс обучения у татарских мулл в своей деревне, затем окончил русско-казахскую школу в провинциальном городе Тургае, в Оренбурге завершил учебу в четырехгодичном педагогическом институте в 1895 году. Он сразу же начал преподавать в различных казахских деревнях, а затем в Актюбинске, Кустанае и Каркаралинске. Деятельность Байтурсинова как поэта, лингвиста, а позднее редактора газеты «Казах» (1913–1918) в Троицке проходила в главных центрах Казахстана. Байтурсынов был значимым политическим деятелем, основателем казахской националистической партии Алаш Орда, членом всероссийского Учредительного собрания в 1917 году. Он активно участвовал в работе правительства новой Киргизской (то есть казахской) АССР в начале 1920 года, был комиссаром казахского образования в конце 1920 года. Во многих сферах деятельности его примеру следовал Миржакып Дулатов.

Среди джадидов были представители всех крупных национальностей Средней Азии. Мунаввар-Кари Абдурашидов, узбек из Ташкента, открыл в городе в 1901 году первую местную «новометодную» школу и в том же году составил джадидский учебник «Адиб-и-авваль» («Первый учитель»). Мунаввар-Кари издавал одну из первых узбекских газет, написал ряд книг, сочинял стихи на узбекском и таджикском языках. Он работал в начале 1920 года в качестве комиссара народного образования Туркестанской АССР.

Подобно муфтию Бехбуди в Самарканде и Мунаввару-Кари в Ташкенте, мирза Абдулвахид Мунзим Бурханов руководил местным движением джадидов в Бухаре. Это была рискованная и трудная работа, за которую он пострадал от тирании эмира. Мирза Абдулвахид Мунзим и Садриддин Айни, жившие одно время в доме своего покровителя Мухаммада Шариф-джана Махдума, составили учебник и открыли около 1909 года «новометодную» школу в доме Абдулвахида Мунзима в Бухаре, после того как провалилась аналогичная попытка в 1901 году. Для этой школы Айни написал и опубликовал в 1909 году «Танзиб-ус сибьян» («Усовершенствование детей»), краткую поэтическую хрестоматию на таджикском языке.

Хотя эти новые направления в среднеазиатском образовании обещали революционизировать процесс роста мыслящего, грамотного населения, «новый метод» джадидов, процветавший 50 лет после захвата Ташкента, в целом не приветствовался наряду с практикой сотрудничества с русскими. Когда в 1915 году проводились специальные торжества по случаю годовщины завоевания, раздавались призывы расточать похвалы со стороны покоренного народа, столь сладкозвучные для русских властей. Это подтолкнуло местных городских жителей, которые пользовались расположением царизма, отдавать должное «заслугам Санкт-Петербурга».

В ответ на празднование 50-летия захвата Ташкента издатель узбекского правительственного бюллетеня «Туркестан вилаятининг газети» опубликовал очерк, в котором перечислил главные нововведения – в том числе методы образования, внедренные благодаря российскому завоеванию:

«Цивилизованная русская администрация, внедрив почтовую службу, телеграф и железные дороги, объединила Среднюю Азию с миром науки и культуры. Порядок и безопасность обеспечены. Там, где раньше не могли пройти большие караваны, теперь могут ходить прохожие-одиночки. Туркестанские товары получили готовый рынок: из Туркестана экспортируются во внутреннюю Россию по высоким ценам фрукты, шерсть, кожи, хлопок, шелк и другие товары. Из России в Туркестан потекли, как вода, денежные потоки.

Благосостояние жителей возросло десятикратно или даже больше. Жалованье бедняков и отдача от наделов заметно увеличились… Для того чтобы доехать до отдаленных городов, на что требовалось некогда шесть месяцев езды верхом или в арбе, теперь надо путешествовать в поезде всего шесть дней. Телеграфом можно обменяться с собеседником разговором за шесть минут. Внутри города можно ездить на трамвае или в автомобиле быстро и дешево. Во всех городах и уездах Туркестана имеются различные заводы… Мусульмане тоже начали строить заводы и извлекать от этого большие выгоды. Появились ранее немыслимые вещи, такие как фонограф, фотография, кино и граммофон. Прежние канделябры заменили электрические лампочки…»

Автор напоминает читателям, что без должного образования они не способны добиться материальных выгод. Образованные торговцы и ремесленники вытесняют необразованных мусульман, так же как в мусульманское время мусульманские изделия вытеснялись продукцией российских фабрик. О низком уровне образования мусульман свидетельствует то, что среди них наиболее компетентные ученые и преподаватели не обладают достаточными знаниями географии и не знают, что происходит за забором собственного дома… Так же как невозможно достичь небесного царства без знания веры, невозможно достичь земного благосостояния без светских знаний. Приходские школы, как наши, имеются у всех культурных народов, но, кроме того, они располагают светскими школами, которых у нас нет. Верно, что стремление к образованию усиливается среди мусульман – 30 лет назад в городе Ташкенте существовала лишь одна русско-мусульманская школа, и в ней практически не было учеников. Теперь имеется восемь русско-туземных школ, и этого недостаточно… Среди населения Туркестана самые надежные сторонники российских властей – торговцы, затем сельские хозяева и, наконец, женщины.

Несомненно, внедрение телефона, телеграфа и транспортной системы в Средней Азии, как и распространение информационных бюллетеней и открытие небольшой сети «русско-туземных» школ, добавившихся к мусульманскому образованию, изменили жизнь населения в лучшую сторону, но в то же время внесли разлад в умы интеллектуалов. Особенно важно то, как указал узбекский издатель бюллетеня, что такие меры не смогли обеспечить России реальную поддержку большинства местного руководства. В 1915 году такие образованные люди, как мулла Алим Махмуд Хаджи, автор упомянутой редакционной статьи, известный как историк и один из первых журналистов Средней Азии, пренебрегли возможностью дать положительную оценку росту местных джадидских школ ради восхваления царских учреждений для «туземцев». Тем самым они подтверждали, что существует другая интеллигенция, чьи взгляды подпитываются среднеазиатскими апологетами российского правления. Очевидная готовность муллы Алима к лояльному отношению к российской власти навлекала на него и ему подобных презрение со стороны антирусских лидеров, выражавших настроения большей части образованного сообщества.

Но, вероятно, более значимым, чем эти антипатии, было распространение под влиянием «просветителей» и джадидов западной технологии и прочих нововведений. Вместе с тем были созданы мощные стимулы для повышения общей грамотности по всей Средней Азии. Этот порыв конкурирующих группировок – консерваторов, джадидов, мусульман и русских – распространился на гигантскую территорию и к 1915 году оставил настолько тонкий слой образованных людей, который, видимо, был бессилен обеспечить высокую грамотность, из которой мог развиться более мощный интеллектуальный пласт.

В 1915 году лишь 6 % из 10 млн тюркоязычных и ираноязычных жителей плюс 1 млн 145 тыс. русских и украинцев в Средней Азии, исключая Хиву и Бухару, могли читать и писать. Из этих 6 % местное грамотное население составляло около половины всего грамотного населения, включая славян. В Ферганской области, где в 1915 году лишь 0,6 % населения были русские и украинцы, а 99,1 % – тюрки и таджики, уровень грамотности достигал 2,9 % от всех национальностей. В Самаркандской же области в том же году население в 1 207 400 человек включало около 1,6 % славян, а процент тех, кто мог читать и писать, доходил до 3,2. Общая грамотность в 1926 году, включая Хиву и Бухару, но исключая русских и украинцев, достигала в среднем 3,5 %, что дает возможность предположить, что в 1915 году численность местных жителей, способных читать и писать, в других семи областях, возможно, была не выше. Наоборот, когда русские и украинцы преобладали, как в Акмолинской области, где их численность достигала уже 33,1 %, и в Уральской области, в которой их насчитывалось 25,4 % от всего населения, общие цифры грамотности достигали 10,4 % и 12,3 % соответственно. Эти цифры намного превышали данные по любой другой области в Средней Азии.

Таблица 13.1

* Не включает Бухару и Хиву.

** Не включает армян, кавказских горцев, финнов, немцев, евреев, литовцев, монголов и поляков. С. 56–57, 65, 98–99.

Источник: Статистический ежегодник России 1915 года (Пг.: издание Центрального статистического комитета МВД, 1916).

Далее, несмотря на большое превосходство в численности тюркского и иранского населения в сельской местности, местные национальности составляли лишь 50,1 % жителей девяти крупных центров среднеазиатских областей, захваченных русскими. Центры этих областей Омск, Ашхабад, Самарканд, Семипалатинск, Верный, Ташкент, Кустанай, Уральск и Скобелев. В других городах, особенно Ферганской долины, таких как Андижан, Коканд, Маргилан и Наманган, где проживало слишком мало русских, разница в числе местных жителей и славян была значительной. Городское коренное население Средней Азии в 1897 году насчитывало 462 239 человек. Эту цифру можно определить как 364 157 для девяти областных центров плюс примерно 300 тыс. в других городах. Перепись, проведенная в Туркестанской АССР в 1920 году, константирует, что среди узбеков в Ташкенте (152 500) было уже 18 % грамотных, намного больше, чем в среднем по этой территории, и в городе грамотными были 27 % узбекских мужчин. Условия жизни в городе не могли, разумеется, способствовать грамотности всех его жителей, но лишь тех, кто относился к интеллигенции.

Способ заработка на жизнь в 1915 году, как и в конце XIX столетия, дает лишь весьма неопределенное указание на численность образованных и грамотных лиц или групп интеллигенции. В 1897 году, например, 82,8 % жителей Средней Азии работали в сельском хозяйстве. Это самая высокая доля среди других регионов Российской империи. Из тех немногих, что не были земледельцами, включая славян: 6,5 % работали в легкой промышленности и горном деле, 3,4 – занимались торговлей, 3,1 – работали на дому или прислугой, 0,9 – служили на транспорте или в учреждениях связи, 0,8 – в армии, 0,7 – входили в государственную администрацию, суды или принадлежали к свободным профессиям, 0,4 – служили в религиозных учреждениях, 0,5 – были пенсионерами, 0,9 % можно отнести к категории «разное». Среднеазиатская интеллигенция в то время, как правило, входила в категорию «свободные профессии», а также составляла часть духовенства и торговцев.

Возможно, единственно значительной переменой среди грамотного профессионального сообщества с 1897 по 1915 год был переход части интеллигенции от консервативной к реформистской философской школе. В беспокойное десятилетие после поражения России в войне с Японией 1904–1905 годов мировоззренческие позиции среднеазиатских джадидов зрелого возраста мало отличались от взглядов старых «просветителей», а также старцев-джадидов.

Хотя молодые люди имели сходные взгляды со своими предшественниками, они занимали более воинственную позицию и проявляли большую виртуозность в сочинении стихов. Таков был Миржакып Дулатов, писатель-романист, поэт, журналист и учитель. Дулатов родился в Тургайском уезде, учился у татарского муллы в деревне и русско-казахских школах города Тургая. Там Абдурауф Фитрат, которого Садриддин Айни считал выдающимся бухарским ученым, познакомился с его стихами, трактатами, драмами и научными книгами на узбекском и таджикском языках. Дулатов знал также урду, арабский и русский языки. Фитрат, получив образование в Бухаре и Стамбуле, активно занимался политической деятельностью, был «младобухарцем». В 1920 году он занял на короткое время пост министра культуры Бухарской народной республики. С 1918 года был неустанным организатором в среде националистической интеллигенции.

Касым Тыныстанов (около 1900–1934) был гораздо более значимым для киргизов, чем Фитрат для узбеков и таджиков. Ведь Тыныстанов был почти один в обособленном киргизском обществе как состоявшийся поэт, лингвист, ученый, национальный политический лидер, одно время комиссар образования. Он также редактировал «Эркин туу» (с 1924 г.), первую киргизскую газету, и «Янга маданият йолунда» (1928–1931), наиболее влиятельный журнал в республике того времени.

Киргизы и туркмены из-за своего рассредоточения и сравнительной малочисленности, естественно, располагали меньшими интеллектуальными центрами, чем плотно заселенные территории казахов, узбеков и таджиков. Даже там, где населения было больше, люди уровня Миржакыпа Дулатова или Абдурауфа Фитрата встречались нечасто.

Таким образом, наиболее просвещенным и активным поколением, появившимся в 1890-х годах в Средней Азии, было то, к которому относились Тыныстанов в Киргизии, Магжан Жумабаев (1896–1938) в Казахстане, Абдулхамид Сулейман Юнусов (Чолпан) (1898–1937) и Маннан Рамиз (ок. 1900 – ок. 1931) в Узбекистане, Берды Кербабаев (1894–1974) и Абдулхаким Кульмухамедов (ок. 1900 – ок. 1937). Все они достигли духовной зрелости, когда российская революция 1917 года дала им возможность реализовать свои способности. Из этого поколения вышли пылкие молодые националисты и национальные коммунисты. К концу 1920-х годов они возобладали в литературе, издательском деле и образовательных учреждениях после того, как их старшие предшественники утратили власть в результате жесткого противодействия Российской коммунистической партии.

Типичными для местных коммунистов-интеллигентов были Маннан Рамиз и Абдулхаким Кульмухамедов. Рамиз, поэт, драматург, в течение нескольких лет редактор влиятельного узбекского журнала «Маариф ва окутгучи», активный член литературного общества «Кызыл калам», а одно время комиссар образования Узбекистана, приспособившись к новой политической обстановке, стал идеологом специфического вида национального коммунизма в Узбекистане. Его идеи сочли в Москве столь опасными, что «ликвидировали» его еще до великих чисток конца 1930-х годов, уничтоживших большинство национальной интеллигенции. Кульмухамедов также занимался редактированием, издательской деятельностью, писательством. Он стремился организовать туркменских писателей и прочих образованных людей в прочный союз и проводил эту работу в рамках местной компартии.

Как и предреволюционные общества «Тарбия-и атфаль» и «Туран», первые литературные или просветительские ассоциации, образовавшиеся после 1917 года, в общем, не ставили ограничений для членства по национальному признаку. Они имели интернациональный характер и объединяли интеллигенцию того района, в котором функционировали. В списке кружка «Чагатай Гурунги», организованного приватно и руководимого Абдурауфом Фитратом в Ташкенте с 1918 по 1922 год, преобладали узбеки, но были представлены таджики, татары и другие мусульманские национальности. Фитрат считался узбекским и таджикским поэтом, поскольку писал на обоих языках.

Политическая реорганизация общества 1924–1925 годов поставила образованных людей, включая писателей, перед необходимостью следовать новым правилам. После 1925 года основной принцип, пропагандировавшийся повсеместно, можно было бы определить как верховенство национального. Но, хотя каждая титульная нация Средней Азии теперь была признана благодаря официальному признанию республик, местные писательские ассоциации в 1926 году все еще в большинстве случаев избегали «меток», связанных с национальностями.

В Киргизской АССР киргизские и русские писатели разделялись на две литературные организации: «Кызыл учкун» («Красная искра»), которая служила исключительно для киргизских писателей, и Киргизская ассоциация пролетарских писателей (КирАПП), которая включала только русских до тех пор, пока компартия не объединила обе группы в августе 1930 года под русским названием. Членами объединенной организации стали несколько сотен писателей. Этот важный в политическом отношении акт связал также местных писателей с основной литературной организацией в Москве и учредил впервые официальную ассоциацию киргизских писателей с национальным названием.

Организации, сравнимые по духу и концепции с киргизской «Кызыл учкун», в которые, по мнению критиков, вошли главным образом «попутчики», существовали в узбекской столице в состоянии неуверенности за свою судьбу. В Самарканде группа «Кызыл калам» («Красное перо») организовала единственный разрешенный властями литературный кружок в республике в период между 1927 и 1930 годами. На территории Казахстана ассоциация писателей «Алка» («Кружок») объединила уроженцев Кызыл-Орды (Акмечеть), независимо от национальности. Впрочем, этническое смешение в городах Степного края было менее заметно, чем в таких центрах, как Самарканд и Коканд.

Туркмены, как и казахи, были первопроходцами в создании литературных обществ в регионах, не осложненных городских традициями. Тем не менее новое литературное общество, основанное в Туркменистане, обеспечило свою руководящую роль отнюдь не благодаря новоиспеченным пролетариям, порожденным компартией, но благодаря указаниям небольшого числа националистов-джадидов. Об этом один туркменский автор высказался через несколько лет так: «До 1931 года наше литературное движение возглавляли такие национальные буржуазные писатели, как Кульмухамедов, Вопаев, Кербабаев, Бурунов и другие… Эти писатели создали в 1926–1927 годах свою собственную организацию. Это было Туркменское научное литературное общество. Туда принимались только писатели или национальные интеллигенты, воспитанные в буржуазном духе… В своем уставе и программе они записали и открыто заявили, что молодые писатели или поэты могли вступать в общество только как члены-корреспонденты. Новички не могли иметь права решающего голоса, не могли избираться и т. д. <…> Эти буржуазные писатели руководили почти всей литературой и культурными учреждениями. До недавних пор они играли главную роль среди нас на литературном фронте».

В условиях давления, оказывавшегося в то время на полузависимые местные литературные и другие организации в Средней Азии, Научное литературное общество туркменов распалось. Оно уступило место ТуркАПП, поспешно организованному в 1931 году.

Рожденные почти одновременно с появлением в Средней Азии новых федеративных республик, первые полуофициальные общества писателей были националистическими, какими они, собственно, и должны были быть, чтобы отличаться от сообществ прежнего Западного Туркестана или Средней Азии в целом. Их идеи национализма являлись по сути патриотизмом, вызревшим в интеллектуальных кругах в 1900–1925 годах. Эта ментальность, характерная для интеллигенции середины 1920-х годов, продолжала противиться принятию требуемых коммунистических и пролетарских позиций.

В 1920 году Москва рекомендовала избавляться от националистических «красных» обществ и создавать ассоциации пролетарских писателей. Первой стала ХорезмАПП, образовавшаяся в 1924 году в Хиве. Вскоре появились КарАПП (Каракалпакская), КазАПП и КирАПП наряду с САПП (Среднеазиатской), а в 1929–1931 годах – УзАПП, ТаджАПП и ТуркАПП, которые затем стали Всесоюзным объединением ассоциаций пролетарских писателей.

Любопытный факт – узбеков было больше чем казахов в любой из профессий (право, медицина, искусство). Таблицы 13.3а и 13.3б показывают распределение среднеазиатской интеллигенции по профессиям. Число квалифицированных узбеков – мужчин и женщин – превышает втрое численность казахов – мужчин и женщин – в тех же сферах деятельности. Более того, узбек – директор фабрики, учитель или мулла во многих случаях проживал и работал за пределами титульной республики, как правило в Киргизской и Туркменской АССР, в то время как казахские профессионалы лишь по случаю постоянно жили и работали вне своей АССР и то, скорее всего, в Каракалпакской автономной области. Такая ситуация, возможно, позволила бы узбекам доминировать в профессиональной деятельности, если бы их передвижения не были ограничены российскими властями после 1925 года в пределах новых среднеазиатских границ.

Таблица 13.2

* Советская перепись 1959 года исключила из своих опубликованных таблиц число грамотных лиц старше 49 лет и младше 9 лет. Таким образом, она свела «общее» среднеазиатское население (грамотное или неграмотное) к нижеследующим параметрам: каракалпаки – не более 52,4 %; казахи – 57; киргизы – 53,5; таджики – 54,3; туркмены – 54,4; уйгуры – 57; узбеки – 52,4 %. Поэтому, согласно этим сведениям, численность грамотных людей указанных национальностей несколько ниже, чем численность людей в пределах возрастов от 9 до 49 лет. Это выявляет цифру грамотных людей, которая, видимо, несколько ниже, чем должна быть для упомянутых национальностей, поскольку в 1959 году еще жили грамотные люди, включая определенное число известных писателей и интеллигентов, которые родились до 1910 года. Другой вариант, который можно вывести из этой таблицы: 9-летние дети, не учтенные при подсчетах, включены в число грамотных.

Источники: Перепись 1926 года. «Казахская АССР, Киргизская АССР». Всесоюзная перепись населения 1926 года: М.: Издание ЦСУ Союза ССР, 1926. Т. VIII. С. 15–16, 200–201; «Туркменская ССР». Там же. Т. XVI. С. 6–7; «Узбекская ССР». Там же. Т. XV. С. 8–9. Перепись 1959 года. «Казахская ССР». Итоги Всесоюзной переписи населения 1959 года. М.: Центральное статистическое управление при Совете министров СССР, 1962. С. 26, 60, 168–172; «Киргизская ССР». Там же. 1963. С. 19, 37, 132; «Таджикская ССР». Там же. С. 19, 37, 122; «Туркменская ССР». Там же. С. 21, 38, 132; «Узбекская ССР». Там же. 1962. С. 21, 42, 144–146.

В этих обстоятельствах нельзя провести прямого соответствия между оценками грамотности и численностью интеллигенции. После 1926 года, когда на производствах стали появляться инженерно-технические работники, статистическое соответствие между грамотностью и профессиями стало гораздо ближе, чем раньше. Перепись 1926 года не конкретизирует оценки грамотности различных профессиональных групп, данных в таблицах 13.3а и 13.3б, хотя писатели, редакторы и некоторые другие представители интеллигенции должны были уметь писать и читать. Однако нет и сомнений в том, что музыканты и духовные лица, например, были грамотными.

Таблица 13.3а

Источники: «Казахская АССР и Киргизская АССР: Отдел II, занятия»: Всесоюзная перепись населения 1926 года. М.: Издание ЦСУ Союза ССР, 1929. XXV. С. 70–72, 167–171, 243–251; «Туркменская ССР: Отдел II, занятия». Там же. XXXIII. С. 48–54; «Узбекская ССР: занятия». Там же. XXXII. С. 76–83, 177–182.

Таблица 13.3б

* Не православное и мусульманское.

** Включает русское православное духовенство (и учащихся-стипендиатов).

Источник: тот же, что и для таблицы 13.3а.

В 1926 году городской состав интеллигенции варьировался в численности по профессиям. Большинство музыкантов проживали в городах. В отличие от них большая часть мусульманского духовенства, которое к середине 1920-х годов все еще представляло собой наиболее значительную идеологическую силу в Средней Азии, пребывала в сельской местности, где жили простые люди. Из 5895 мулл, имамов, ишанов в 1926 году треть проживала в городах. Как и в других сферах деятельности, узбеки доминировали в среднеазиатском религиозном мире по количеству священнослужителей (3339), затем следовали таджики (1952). Важным отрядом представителей умственного труда были учителя мусульманских начальных и средних школ (2056 узбеков, 970 казахов), значительная часть которых жила и работала в деревнях. Медики и преподаватели высших учебных заведений еще при российской власти составляли особую группу.

Незначительное количество литераторов, отмеченных в переписи, дает неверное представление об их действительном числе, если вспомнить, что поэты в Средней Азии редко зарабатывали на жизнь своим творчеством. Логично, что на вопрос статистика, чем писатель зарабатывал на жизнь, он отрекомендовывался секретарем, переписчиком, юристом, купцом или представителем другой профессии, из которой извлекал частичный или весь доход.

В конце 1920-х годов националистически ориентированные писатели оказались перед выбором продолжения критики режима или спасения от гибели путем признания своих прежних идеологических «грехов» и обещаний придерживаться в дальнейшем партийной линии. Самокритики, достаточной для спасения жизни «грешника», в большинстве случаев было достаточно лишь до 1934 года. Ее примером являются публичные покаяния в Туркменистане Берды Кербабаева и Караджа Бурунова: «Все вопросы, затронутые в наших произведениях, решались с идеологической позиции враждебной пролетариату, с позиции контрреволюционного национализма… Мы целиком и полностью сознавали абсолютный вред и ошибочность своих националистических целей… Мы не будем щадить своих сил и способностей, чтобы доказать действием и всем своим творчеством разрыв с идеями контрреволюционного национализма и свое идеологическое перевооружение».

Кербабаева и некоторых других простили. Выжили и последователи открыто националистической группы, Муса Ташмухамедов (Айбек; 1905–1968) в Узбекистане, Аман-Дурды Аламышев (1904–1943) в Туркменистане, Хамид Алимджан (1909–1944) в Узбекистане и другие, чьи произведения содержали националистические идеи или были близки к ним.

Бок о бок с этой группой творили пролетарские поэты, которых воспитала САПП (Среднеазиатская ассоциация пролетарских писателей) в конце 1920-х годов. Это молодые люди, в произведениях которых не наблюдалось никаких связей с ближайшим или далеким прошлым. Даже продолжая поэтическую традицию, они целиком были поглощены идеями, выражавшимися лозунгами и программами всесоюзной компартии, озабоченной индустриализацией и коллективизацией. Этот преднамеренный антиинтеллектуализм при поддержке властей не случайно не смог произвести литераторов, которые бы выдвинулись как лидеры творческого сообщества, как это было в прежнем поколении. Такая узость творчества не могла также способствовать появлению первоклассных писателей.

Так начался процесс политизации писателей, цель которого – разорвать их связь с традициями и направить в русло служения идеям пролетариата. Важно, что в 1930-х и 1940-х годах те, кто пережил террор и пользовался успехом, сочетая литературную деятельность с относительно активной общественной жизнью, оказались такими же, как Айбек и Амандурды Аламышев, которые брали свои ранние уроки в поэзии и политике у националистов. Как и пролетарские поэты, они не смогли превзойти своих старших коллег. Общественное мнение стало управляться исключительно пропагандой партийных первичных организаций, учрежденных во всех литературных и издательских предприятиях, а интеллектуальная жизнь, как известно, была вынуждена уйти в подполье.

Такая политика создала питательную среду для местных прорусских коммунистов, представлявших собой главным образом малограмотных и недовольных, таких как, например, узбек Хамзы Хаким-заде Ниязи (1889–1929), когда-то учитель-джадид, поэт и драматург. При поддержке русского начальства он вознамерился держать под контролем независимых среднеазиатских интеллектуалов и поддерживал лояльных и менее одаренных коллег. Период с 1920-х до конца 1930-х годов лидеры общественного мнения и вообще образованные люди оставались разделенными на антагонистические группы – за и против новой политической системы.

Принципиальное изменение баланса сил произошло в 1920 году с ослаблением влияния мусульманских религиозных деятелей, утративших статус, фонды, имущество, а также из-за изолированности националистического руководства от властных структур в государственных учреждениях. Тем временем новое поколение общественных деятелей родилось из пролетарского движения. С появлением советской власти и укрепившейся советской идеологии на всех территориях после 1925 года подготовка образованных людей продолжилась. Из их рядов должно было выйти руководство интеллигенцией, не обязательно связанное с писательским сообществом.

В связи с фундаментальной переменой в интеллектуальном слое общества стала действовать другая концепция относительно роли интеллигенции. Старое понимание, выраженное понятиями акылды адам (по-казахски), акыллык адам (по-уйгурски), акилли кист (по-каракалпакски), акилдуу киши или естюю киши (по-киргизски), инсан-и акил (по-таджикски) и акил (по-узбекски), стало размываться понятием, распространенным в России XIX века. Там слово «интеллигенция» подразумевало особую социальную активность образованных людей. Ему уподобились среднеазиатские деятели из среды интеллектуалов – джадидов.

Однако некоторое время после революции 1917 года, по большевистскому представлению, интеллигенция 1920-х годов – это пережиток царского времени. Казахский писатель Сабит Муканов (1900–1973) называл их жолбике (попутчики). В поэме «Интеллигент» (1933) туркменский поэт Ч. Аширов определил черты интеллигенции как «бездумное» отношение к жизни и «отсталые взгляды» относительно положения женщины в обществе.

Когда эти предубеждения были преодолены, новые советские интеллигенты стали характеризоваться как люди, которые занимаются умственным, а не физическим трудом, будь то на фабрике, в детском саду или университете, независимо от качества или уровня деятельности. Их теперь называли билмаз (по-казахски), фазыл зиялы или ахл-и ма'рифат (по-узбекски), билимли (по-туркменски) или окуган адам (по-киргизски). Тем не менее среднеазиатская интеллигенция включала в 1920-х годах всех тех, кто относился к интеллектуалам прошлого, за исключением представителей духовенства и деловых людей. Итак, прежнее понимание термина изменила пролетарская интеллигенция.

Характерной чертой новой интеллигенции, находившейся под влиянием российского коммунизма, стала идеологическая унификация и вследствие ее навязывание государством официальной точки зрения. После того как русским коммунистам удалось лишить Среднюю Азию ее основы в лице независимых, националистически настроенных интеллектуалов в ходе чисток 1937 и 1938 годов, остались лишь принципы советского марксизма, насаждаемые руководством из Москвы. Ушло живое различие идеологий и соперничающие потоки мысли, которые окрашивали среднеазиатскую жизнь вплоть до 1930-х годов.

Для того чтобы не возникало вакуума в политической и социальной мысли из-за ликвидации панисламистских идей и устранения националистического руководства, организаторы компартии в Средней Азии вскоре после прихода к власти большевиков прибегли к широкой пропаганде своих идей среди различных творческих профессий. Акцент на коллективную терапию для изменения образа мышления интеллигенции особенно усилился после раздела Средней Азии в середине 1920-х годов, когда партийные власти стали призывать представителей различных профессий к участию в партийных мероприятиях.

Темы первого съезда советской интеллигенции Казахстана (1924) и Узбекистана (1926) большей частью отражены, например, в таких лозунгах: «За единство знаний и труда», «Покончим с неграмотностью», «Политический пролетариат – основа культуры», «Идем прямой дорогой в коммунизм», «Крепить единство учителей вокруг партии», «Националистам – бой». Из-за того что коммунисты еще не добились в то время полного контроля над интеллигенцией, съезд 1926 года, на котором еще присутствовало политическое соперничество, был просто генеральной репетицией второго съезда узбекской интеллигенции, собравшегося в следующем году. Съезд 1927 года исключил националистическую оппозицию и сосредоточился на проблемах в порядке их очередности: 1) латинизация алфавита; 2) эмансипация женщин; 3) содействие информированности красных рабочих и крестьян; 4) содействие образованию и культурному прогрессу.

С этого времени интеллигенция в главных городах Средней Азии постоянно привлекалась к различным кампаниям вроде кампании за грамотность. Политическая и социальная идеологическая обработка граждан оставалась первейшей задачей. Последующие съезды писателей, учителей и всей интеллигенции не упускали возможности подчеркнуть это.

Вскоре были распущены КазАПП, КирАПП, УзАПП, СААПП и другие подобные организации и учреждено новое объединение, ориентированное в своей деятельности на Москву и получающее указания от отдела литературы Бюро компартии Средней Азии. Это бюрократическое учреждение определяло задачи литературных кружков и служило связующим звеном с Москвой. Среднеазиатское бюро партии передало сообщение центральных органов власти об упразднении АПП и других обществ в 1932 году, а также постановление о публикации нового журнала, посвященного современной среднеазиатской литературе. Редакторами журнала были в основном русские, но в редакционный совет входили представили таджикских, туркменских, узбекских писательских групп.

Еще до указа 1932 года стали преобразовываться литературные ассоциации, получившие название Союз советских писателей: Озбекистан Совет Язучилары Союзи (Узбекский ССП), Казак Совет Язучилары Одагы (Казахский ССП) и др. Организационные комитеты по всей среднеазиатской территории спешно стали создавать новые структуры для замены дискредитированных АПП. В Туркменистане каждый из пяти главных регионов был обязан сформировать свой собственный комитет писателей с руководством из Ашхабадского центра, а для писателей, представлявших национальное меньшинство республики, учредили специальную секцию.

Таким образом, указы 1932 года привели к тому, что структурообразующая деятельность возобладала над творческой. Ничто не могло определить эту тенденцию более четко, чем витиеватые речи писателей на I съезде советских писателей в 1934 году. В этой встрече, созванной для закрепления идеологического начала писательских организаций, участвовал 41 представитель Средней Азии. Съезд для всех видов искусства, в том числе и для литературы, принял на будущее формулировку «социалистический реализм». Произведения, соответствовавшие этому методу, были далеки от настоящей литературы. Среднеазиатские писатели, подобно своим российским коллегам, утратили в словопрениях по этому поводу способность видеть в литературе искусство. И если бы не доведенное до совершенства умение авторов обходить бюрократический контроль и цензуру, то события 1934 года и последующих лет остались бы освещенными лишь в соответствии с нормами социалистического реализма.

Делами Союза советских писателей, учрежденного в 1932 году и подтвержденного съездом 1934 года, управляла российская высшая инстанция. Она контролировала могущественный секретариат, манипулируя русскими членами союза, преобладавшими на съездах, а также выборами. Русская делегация, голосовавшая, например, на II съезде Союза советских писателей в 1954 году, насчитывала 242 представителя только от Москвы и Ленинграда, более чем достаточно, чтобы «прокатить» национальные делегации. На съездах после Второй мировой войны выразить открытое несогласие путем голосования было невозможно. На каждом съезде единодушные решения монотонно следовали одно за другим.

Особенности структуры и функционирования Союза советских писателей, отраженные в служебном регламенте, распространялись на среднеазиатские писательские союзы. Первый раздел регламента был посвящен «целям Союза писателей СССР», второй – «членам Союза писателей. Их правам и обязанностям», третий – «организационной структуре Союза писателей СССР» и четвертый раздел – «юридическим правам Союза писателей СССР». Судя по формулировке, первый раздел менялся в зависимости от колебаний партийной линии. Второй раздел предусматривал, что в союз принимаются новые члены на основе опубликованных произведений, которые имеют оригинальное художественное или «научное» (идеологическое) значение. Такие члены берут на себя обязательство «всей своей творческой и общественной деятельностью ревностно участвовать в строительстве коммунизма, содействовать творческому росту молодых писателей и принимать участие в работе писательских организаций, выполняя указания выборных органов союза, а также поддерживая достоинство и целостность Союза писателей».

Верховным органом союза являлся Всесоюзный съезд писателей, который, согласно третьему разделу регламента, должен собираться раз в четыре года, хотя в период между 1959 и 1967 годами таких встреч не проводилось. Исполкомом съезда стало правление Союза писателей СССР, избираемое съездом и проводящее пленарные заседания не чаще, чем раз в год. Такие пленумы выбирали из своего состава постоянный рабочий орган, известный как секретариат правления, который осуществлял каждодневную деятельность союза. Секретариат имел полномочия проводить в жизнь решения съездов и правления. В Средней Азии республиканские съезды писателей следовало созывать также раз в четыре года. Они избирали правления, из состава пленумов которых, как и в случае с всесоюзной организацией, избирались органы, называемые в данном случае президиумами или бюро правления. В любом республиканском союзе отделение, в котором состоит не менее сорока членов, может избирать свое правление. Республиканские союзы и местные отделения имели дополнительные литературные подразделения в больших административных и культурных центрах, в которых проводилась работа с писателями. Родственные литературные кружки учреждались при редакциях газет и издательств. Республиканское правление или нижестоящие инстанции союза располагали незначительной самостоятельностью или вовсе ее отсутствием, поскольку резолюции московских съездов, равно как и правления или секретариата правления имели обязательную силу для республиканских союзов Средней Азии и для любого другого региона страны.

Из-за того что казахский, узбекский и прочие местные союзы были немногочисленны, руководство в них осуществлял узкий круг заинтересованных лиц, чей контроль над писателями, не являющимися членами, давал возможность оказывать влияние при трудоустройстве или принятии рукописей. Влияние союза оказывалось через прессу или издательства для исключения писателей, подвергшихся критике или идеологическому осуждению. Поэтому, с точки зрения советских властей, обязанность союзов писателей состояла в контроле над идейным содержанием писательского творчества.

В выполнении контролирующих функций союз прибегал к доводам, которые редко содержали литературную критику, в основном это было произвольное идеологическое толкование безотносительно к литературному стилю или художественному правдоподобию. Изображение характеров в казахских романах, например, едва ли можно раскритиковать за недостаток теплоты чувств, достоверности, художественности, уместности в данной ситуации, но скорее за отсутствие идейности или черт «социалистического типа человека», за неспособность выразить ту или иную позицию партии по текущим злободневным вопросам.

Непрофессиональные нападки на прозу и поэзию, которые выдавались в среднеазиатской пролетарской литературе за критику, были резкими. Официальный роспуск СААПП в 1932 году хотя и умерил мстительность, но не покончил с тенденцией следовать этой привычке. Бичевание писателей живых или мертвых за литературные «грехи» оказывало мощное воздействие на интеллигенцию. Например, в Алма-Ате Абай Кунанбаев, превозносимый как величайший «прогрессивный» казахский поэт XIX столетия, был пренебрежительно исключен из казахской литературы как «полуфеодал». Это один из грозных коммунистических критических эпитетов. А Мухтар Ауэзов (1897–1961), чьи романы и пьесы имеют теперь высочайшие оценки, характеризовался как «контрреволюционер» и «политический враг».

Можно было бы посмеяться над экстравагантным стилем литературной критики как несообразным, если бы партия на основе формальных осуждений не преследовала писателей и в конце концов не исключала их из союзов писателей, не заключала в тюрьмы и не подвергала казни, по существу, сотни интеллигентов. Среди них были такие выдающиеся писатели, как Жумабаев, Тыныстанов, Кульмухамедов, Фитрат, Чулпан и многие другие. Ритуал чистки происходил на заседаниях организаций, подобных писательским союзам. Хотя люди хорошо знали о полуночных арестах, они только по истечении времени осознали величину катастрофы. Вину за такие преступления частично несет недемократический Союз советских писателей, который в охоте за ведьмами не скупится на партийный произвол и политический контроль над среднеазиатской интеллигенцией.

Печальная ирония в этой трагедии состояла в том, что начиная с 1956 года реабилитация таких жертв нередко осуществлялась без всяких угрызений совести теми же узбекскими и казахскими партийными чиновниками, которые обрекали их на смерть. Любопытно, что обвинители и «критики» 1937–1938 годов предъявляли своим коллегам то, что потом стали считать сфабрикованными обвинениями, и дальнейшая официальная реабилитация преподносилась как борьба с «культом личности» Сталина. В каждом отдельном случае от власти невозможно потребовать ответов на конкретные вопросы: «Кто уничтожил Абдуллу Кадыри?», «Кто послал на смерть Ахмета Байтурсынова?», «Кто фактически несет ответственность за каждую загубленную жизнь?» – и предать виновного суду.

Реабилитации, почти всегда посмертные, были крайне избирательными. Они осуществлялись в рамках официально объявленных амнистий и имели целью вернуть в оборот писателей и их произведения, полезные в плане нивелирования издержек в официальной коммунистической истории литературы. Для этого перед группой писателей была поставлена задача определить те произведения, которые подлежат пересмотру, запрещенные с 1938 года, и истолковывать в положительном ключе деятельность их авторов в тот период. Одним из тех, кто занимался реабилитациями в Узбекистане, был драматург, ученый и критик Иззат Султанов. Он не только обеспечил в 1956 году в первой из узбекских реабилитаций идеологическое обоснование для восстановления уважения к имени покойного Абдуллы Кадыри, но и объяснил, почему не заслуживают реабилитации другие националисты, такие как Абдурауф Фитрат и Чулпан. Осмотрительное, выборочное обоснование Султанова и его коллег оставило без ответа вопросы относительно виновности Кадыри и других националистов.

А живые участники чисток, заслуживающие наказания за преступления против свободы слова и самого права на жизнь, продолжали спокойно разгуливать по улицам Алма-Аты, Ашхабада, Душанбе, Фрунзе и Ташкента, участвуя во многих случаях в деятельности литературных и культурных обществ. Но остается неоспоримым факт, что подлинные процессы 30-х годов, протекавшие в социальной, образовательной и культурной сферах, не были проанализированы и донесены до общественности до середины 1960-х годов.

Одно важное обстоятельство, однако, освежило атмосферу в культурных кругах. Это касалось литературных деятелей, для которых прежде были введены ограничения в поездках по стране. Теперь, когда они были отменены, эти деятели получили возможность общаться с внешним миром. 41 среднеазиатский делегат участвовал в работе I съезда советских писателей в Москве (1934), где они встретились с 40 иностранными писателями и 600 советскими литераторами. На II же съезде (1954) писатели из Средней Азии, уже в большем количестве, обсуждали общие проблемы с советскими и зарубежными писателями, в основном коммунистами. Помимо представителей основных национальностей республики делегировали на съезд представителей русских и уйгуров. В 1959 году делегация из Средней Азии была меньшей численности (лишь 51 человек) по сравнению с 500 писателями СССР и из-за рубежа.

Ситуация для среднеазиатской интеллигенции изменилась к лучшему, когда в 1950-х годах начали развиваться отношения СССР с зарубежными странами в области культуры и искусства. В Среднюю Азию приезжали гости не только из европейских стран, но и Египта, Индии, Индонезии, Ирана и Пакистана. Кроме того, писатели, политики и ученые могли теперь посетить Париж, Лондон, Нью-Йорк, а также Коломбо, Нью-Дели, Каир и Гавану. Это не могло не повлиять на самих творческих людей, их коллег и друзей, с которыми они, конечно, делились своими впечатлениями. В библиотеках Ташкента, Алма-Аты и Фрунзе стали появляться зарубежные публикации. Развитие туризма, культурный и студенческий обмен, переписка с иностранцами и тому подобное имели большое значение для обогащения знаниями местных жителей.

Представляет интерес вопрос, чем отличается среднеазиатская интеллигенция от интеллигенции, например, Турции или Ирана. Большинство узбеков или таджиков жили в течение десятилетий в замкнутом мире и не могли осмысливать важные общественные проблемы, поскольку партийное руководство не поощряло личные инициативы и дискуссии. Турецкая и иранская интеллигенция, каковы бы ни были ограничения на ее деятельность, была относительно свободна и имела право бороться за свои права, свободу печати или образ мыслей.

Другим фактором, предполагающим изменение сознания жителей Средней Азии, является распространение среди них грамотности. К 1960-м годам весьма существенная часть уроженцев Средней Азии (6 735 601 человек в 1959 году по сравнению с 489 188 в 1926 году) выучилась читать и писать, повысив долю грамотного местного населения в среднем с 3,5 % до 52,1 % за 33 года.

Но тем не менее большое число граждан в Средней Азии продолжали оставаться малограмотными или вовсе неграмотными, что задокументировано. Вот одно из свидетельств. Из 5151 киргизских девочек, ходивших в первый класс школы в 1950–1951 годах, в Ошской области, лишь 421 осталась учиться к десятому классу в 1959–1960 годах. Среди местных национальностей уйгуры имели наивысший процент грамотности, узбеки же далеко опережали другие народности Средней Азии в абсолютной численности грамотных. Однако в процентном отношении грамотных людей к общему населению узбеки по сравнению с большинством других национальностей сильно отстают, присоединившись к каракалпакам, 51 % которых, по сообщениям, умеют читать и писать. Этот уровень превзошел тот, что достигнут в некоторых странах Ближнего и Среднего Востока. В Турции доля грамотного населения в 9 млн 100 тыс. человек (в возрасте 16 лет или старше) гораздо большая, чем в Средней Азии, составляла в 1950 году 35 %. В Израиле эта доля составляла 95 %, в Ливане приближалась к 50 %.

Наряду с распространением грамотности и образования заметные изменения произошли в среднеазиатских профессиональных группах в 1959 году по сравнению с 1926 годом. Так, значительно уменьшилось число представителей духовенства. Об этом не сообщалось в последней переписи, хотя в Ташкенте осталось Барак-Хан, одно из действующих медресе в Средней Азии с 50–100 учащимися. В сельской местности все еще проживали несколько старых мулл, которые не были учтены. Столь же важным, как почти полное исчезновение религиозных иерархов, оказалось стремительное падение численности лиц свободных профессий. Это показатель краха свободного предпринимательства, которое в середине 1920-х годов сохранялось в значительном масштабе. С того времени среднеазиатская интеллигенция, представленная профессиональными группами в таблицах, увеличилась с 51 421 человека (из них 26 650 человек были местными гражданами, а меньшинство – русскими и украинцами) до 636 804 человек от всех национальностей по всей территории в 1959 году. К этому времени «союзные» республики Средней Азии обеспечивались достаточным числом профессиональных кадров, значительную часть которых представляли русские и украинцы. В Туркменистане, например, в котором славянское население сравнительно меньше, чем в других республиках Средней Азии, соответственно меньшее число писателей и журналистов (539). Но, хотя в Туркменистане больше туркменов, чем в Киргизии киргизов, в Киргизии 818 писателей и журналистов. Аналогичным образом сравнивая Узбекистан с Казахстаном, с его меньшим коренным населением и большим числом грамотных казахов, Казахская ССР характеризуется существенно большим числом писателей и журналистов, учителей и ученых, медицинского персонала. Фактически там больше представителей каждой профессии, чем зарегистрировано в Узбекистане, за исключением театральных работников и музыкантов. Эти парадоксы можно объяснить только присутствием в Казахской и Киргизской ССР русских в этих профессиях, где их численность больше, чем в Таджикской, Туркменской и Узбекской ССР.

Таблица 13.4

Примечание. Данные советской переписи на 1959 год, в отличие от 1926 года, не отграничивают местные национальности от русских и украинцев, татар и других при составлении таблиц, чтобы не представлять значимой информации, касающейся только местной интеллигенции в наличных отчетах.

Источник: «Казахская ССР». Итоги всесоюзной переписи населения 1959 года. М.: Центральное статистическое управление при Совете министров СССР, 1962. С. 112–115; «Киргизская ССР». Там же. 1963. С. 77–80; «Таджикская ССР». Там же. 1963. С. 75–78; «Туркменская ССР». Там же. 1963. С. 79–82; «Узбекская ССР». Там же. 1962. С. 86–89.

Такие сравнения предполагают, что за прошедшие сто лет славяне заняли многие должности, которые могли бы отойти казахам или их соотечественникам на юге. Но образованные жители и иммигранты оставались поразительно отчужденными, пренебрегая взаимным обогащением, возможным между интеллектуалами. В результате местная интеллигенция не интегрируется в русскую систему, несмотря на продолжающееся давление властей с целью побудить ее двигаться в этом направлении. Среднеазиатская интеллигенция видела свое предназначение в руководстве интеллектуальным развитием своего региона после третьего десятилетия XX века, но она пошла по пути, который ей в конечном счете был навязан русскими.