Каменцы зашумели и загомонили. Такое случилось впервые – ивайловцы вызвали их на кулачный бой. Ходил слушок, что на такое их подбил Алексей Сонин. И будто он будет биться на стороне ивайловцев. Пытали Алексея, но он отбоярился шутками.

И вот пришла шумная и разухабистая масленица. Утрами еще падали сильные морозы. Туман висел над Уссуркой. Прибрежные кусты в росписи инея. Но под ногами уже хрустит весенний ледок. От этого радость и сила. Можно и бой принять. Охотники вышли из тайги.

Сошлись бойцы на берегу. Разминаются. А тут уже парнишки вылетели на лед и начали квасить друг другу носы. Пошло дело. Трещат зипунишки, хряскают кулачонки по скулам. Звонкий крик повис над рекой:

– Васька, под дых его, под дых!

– Лешка, бей в харю, подножку не моги. Вот так!

– Навались, навались, наша берет! – уже орут мужики косоротясь. Натягивают поплотнее рукавицы. – Семка, варнак, ты пошто же лежачего бьешь? Окстись! Назад! Коваль, ты гля, ить и твой нашего лежачего валтузит. Это ить неправедно. Становись, мужики, пошли войной.

– Плечо к плечу и с богом, почали! – подал команду Степан Бережнов.

– Погоди, доглядчиков надо поставить. От наших – Петра, Журавушку. Петр могет кулаком убить человека, а Журавушка не боец. С их стороны – Евтиха Хомина; тоже может уторкать кого-никого; Шишканова – он самый праведный, чтобы кто не заложил в кулак камень аль кистень, – остановил бойцов Алексей Сонин. – У вас большие права, доглядчики, – обратился он к подошедшим парням и мужикам. – Ежли приметите у кого неправедность, то тут же бейте смертным боем. Вняли?

Вышел вперед Степан Бережнов, поклонился ивайловцам, от ивайловцев вышел Кузьмин и поклонился каменцам.

И тут на глазах у всех вышли из своей стенки Алексей Сонин и Устин Бережнов и перешли на сторону ивайловцев.

– Не дело!

– Неможно! Перевертыши!

– Не то глаголете, мужики, ить наших-то больше, а их меньше, драка будет не по чести, теперича уравнялись, – ответил Алексей.

– Но ить вы лучшие бойцы.

– Обойдетесь.

– Устин, это как же понимать, супротив отца встал? – закричал Степан Бережнов.

– А я хочу спытать, так ли силен мой отец, как он учит нас вожжами. Здесь мы равны перед людьми и богом. Ничего грешного, ничего зазорного, – весело ответил Устин.

Обе стороны загудели. Ивайловцы радостно, каменцы злобно.

– Пущай дерется на стороне хохлов, скулы-то враз свернем набок.

– А это еще посмотрим кто кому. Я ить за каждую скулу буду платить чистоганом.

– Сам берегись, тебе-то уж всыплем.

– Бабушка надвое сказала. Трусите, так и скажите, за это катите пять-шесть бочонков медовухи, и разойдемся. Трусите?! А? Мы согласны дать отступ за медовуху.

– Это вы трусите. Гля, наши парнишки гонят ивайловцев-то. Ха-ха-ха-ха! Бей их! Верна! Под зад наддай. Хорошо! Тронули! Ра-а-а-а-а! – рыкнул Степан Бережнов.

Мелюзга откатилась в сторону. Мужики колыхнулись, полетели в сторону шубы, шапки, и сошлась стенка на стенку. Враз свилась в один клубок.

– Навались! Бей по мусалам. Ниже дыха не бить! Ну держись, Устя! Держись, перевертыши!

Вон уже один покатился от увесистой затрещины, будто его саданул лапищей медведь. Это Исак Лагутин влепил затрещину Семену Ковалю. Семен Коваль взвыл и чертом бросился на Исака. Но куда там, снова был сбит с ног, едва не затоптали.

Бой, праведный бой, только на силу, только на кулак. Устин и Алексей Сонин бьются плечом к плечу. Устин не по годам силен и ловок. Конечно, ему до Петьки-побратима далеко, но среди этой братии он уже силач. Крутится белкой, бьет направо и налево, тут же уходит из-под удара, отскакивает, но Алексея Сонина не бросает, чтобы кто со спины не зашел. Они это отработали загодя. Вот Алексей Сонин поддал в скулу Мефодия Журавлева, клацнули зубы – и тот упал в снег. От Устина покатился Карп Тарабанов. Легко он сбил дружков Яшку Селедкина и Селивона Красильникова. Одному дал в ухо, тот грохнулся на лед и поспешил откатиться в сторону – затопчут, второму расквасил нос и тоже сбил с ног.

Но к Устину рвался отец. Он кричал:

– Держись, сынок, погодь отца, хочу спытать, кого вскормил, вспоил.

– Держусь, тять! – ответил Устин.

И вот они сошлись. Степан Алексеевич широко размахнулся, чтобы дать в ухо Устину, но тот пригнулся, а то несдобровать бы ему – промазал отец, только шапку сбил.

Устин коротко, но резко ударил отца снизу, под скулы. Бережнов-старший подпрыгнул, взбрыкнул в воздухе ногами и всей тяжестью своего дородного тела грохнулся на лед. Дух перехватило. Подскочили доглядчики и быстро отволокли зашибленного в сторону.

Бережнов сидел у берега и осоловелыми глазами смотрел на сына, который снова ринулся в бой. И каменцы подались назад. Вот-вот побегут. Но Бережнов поднялся, хрипло прокричал, сплевывая кровь:

– Ихняя сторона взяла. Будя!

Бережнову не посмели не покориться. Все встали.

– Ходи все к нам, будем пить, гулять будем. Мы вас угощаем. Победителей не судят. Вали! А ты, Петьша, гля, нет ли у моего сорванца в руке свинчатки?

– Нет. Устин на такое не пойдет, – уверил Петр Лагутин.

– Устин, иди сюда, – хмуро позвал Степан Алексеевич. – Ну, побил отца. Прощаю. Бой был по любови. Хлестко бьешь, щанок. Тяжелая рука. Что из тебя дальше будет?

– Человек, – усмехнулся Алексей Сонин. – Хороший человек. Не отказался бы я от такого зятя.

– Не пойди вы к мирским, так и не прознал бы я, кто ты есть. Теперича знаю, что ты мой супротивник в думах и делах.

– Смотря в каких. Ежли в тех, где ты хоронишь от власти Тарабанова, а он убивает люд, то противник. А в праведных делах я с тобой.

– Ладно, ладно, спокон веков так ведется, что сыновья завсегда супротив отца. Сам был таким. Теперь ты встал на мое место. Пошли в деревню, напоим хоть раз досыта хохлов.

И повалили бойцы в Каменку, чтобы обмыть победу. Побежденные – угостить победителей.

Собрались в самом просторном доме Степана Бережнова. Парней увел к себе Алексей Сонин.

Бережнов поднял кружку с пенной медовухой, сказал:

– Ладно дрались, полюбовно дрались. Кто получил синяки и шишки, пройдет, только в душе тех синяков не держите. В душе они не сходят, веками живут, то страшная болячка. Не держать в душе синяков – на то нужна огромадная сила! Та сила живет в Макаре Сидоровиче Булавине. Выгнали, но он не озлобился, пусть не полностью, но живет с нами, вот с ними, – кивнул староста на ивайловцев. – Мне бы такую силу, – выдохнул Бережнов. – Пейте, други! – Покосился на Тарабанова.

– Чего это ты вздумал вспоминать Макара?

– Так, блажь нашла, – ответил Бережнов Исаку Лагутину.

Пили много, пили жадно. Если мирскне ивайловцы полчаса назад сидели за другим столом, чтобы не перемешать посуду, то скоро пили вместе со старообрядцами, даже целовались. Совсем опоганились мужики. Орали похабные песни, кто-то матерно ругался.

– А, пей, однова живем! – косоротясь, кричал Бережнов. – Коли что, замолим свои грехи!

И пили, и вспоминали славный кулачный бой. Кое-кто хотел бы его повторить и здесь, но достаточно было окрика волостного, как драчуны затихали…

Утром Степан Бережнов, сидя на крыльце, набросив на плечи шубу, пытал сына. У обоих трещали головы с похмелья.

– Ну пошто ты взбрыкиваешь как уросливый конь? Почему не такой, как все мои сыны? Взять Алешку, старшего – умен, покладист, в грамоте далеко тебя обошел. А Митька, разве он сказал когда поперек отцу? Нет. Ну Аким, тот лодырь и засоня. Этот ничего не скажет ни против, ни за. А ты, ты пошел против отца не только в душе, но еще и по скуле смазал. Засел тот синяк в душу и нудит – не вырвать. Ить я хотел бы видеть тебя наставником нашей братии. Но ты уходишь из моих рук. Кто тебе роднее, я или Шишканов?

– Шишканов. Он добрее, чище. Ты скрыл все дела Тарабанова. А тот снова, есть слух, взялся за свое. Так чего же от меня хочешь? Хочешь сделать меня перевертышем? Ты ходишь, как кот по пряслу: чуть оступишься – и шею сломаешь. Не знаю, как жили мои прадеды, но думаю, что не ходили по кривой. Ты же ходишь. Где же твоя праведность? – горячился Устин.

– Жизнь сама подсказывает, что делать и как жить. Вот и приходится метаться между двух огней. Гибче думать – дальше видеть.

– Оглянись, поразмысли, как мы живем и как живут мирские. Ведь ты живешь двумя мирами, нас держишь в постах и молитвах, никому пикнуть не даешь, а у них хоть махонькая, но свобода. У нас ни воли, ни радости. Ты слышал, чтоб я когда-то пел? Ты видел, чтобы я хороводы водил? Нет. За то и злы на тебя парни и девки.

– Беса тешить не даю, гармошки нету у вас? Нет и не будет.

– Пусть так, – ровно говорил Устин, но грудь спирало от волнения: поймет ли отец? – Одна радость, когда мы уходим на охоту. Здесь же тебя будто в кожаный мешок сунули – ни продыху, ни радости. Все размерено, все развешано по полочкам. Мой винчестер как повесили однова на второй гвоздь, так ему и висеть до скончания века, Можно ночью отыскать свои сапоги, потому что они стоят третьими от порога. Мой Игренька стоит в четвертом стойле, твой Филин стоит в первом, никто другого коня туда не заведет. Ходим по одной половице, потому что вторая скрипит. А мне хочется все это смешать, шапку бросить на полку, ружье под лавку. Игреньку поставить в первое стойло – все перемешать и перебаламутить. Чтобы даже в сундуках лапотина была перемешана, будто ее туда вилами набросали. Шел бы туда, куда душа восхочет. Да и в пляс, да с песней. Но нет, на душу положили гатний камень, а он давит, гнетет. Сюда повернулся – грех, туда – второй. Я понимаю, что грех убивать, воровать, жрать табачище, лениться, желать жену друга своего и еще многое. Но разве грех – запеть, ежли на душе у тебя песня? Разве грех – попечалиться, ежели тебе того хочется? Пришла радость – гуляй, горе – печалься. Но не забывай, что главное – работа и доброта душевная. Так-то, тятя! – почти выкрикнул Устин.

– Значит, все вилами, все ворохом. Я понял тебя. Понял, куда ты клонишь. Нет свободы, нет размаха. М-да, крепко же ты разнишься со мной – словом, пролетариат. Хочу – пою, хочу – плачу. Не выйдет, мил сынок. Никого мы на ту свободу не отпустим. Отпустили Макара Булавина? Это другой отказ. Отпустили потому, что не знаем, за что и про что его так бог покарал, а человек он самый праведный, самый чистый средь нашей братии. Развели руками и отпустили, потому как и у нас есть жалейка. Но больше никого, только через огонь и смерть! Внял ли, щанок? – вдруг рыкнул Степан.

– Внял, чего там, – ровно ответил Устин. – Но ты же сам говорил, что он колдун?

– Говорил, потому что он мой враг, а чтобы убить врага, все к делу – и слово и оружье. Макара, знамо, словом трудно убить, а можно. Слово – это страшно. Раньше мы могли уйти в тайгу, в болота – счас туда дорог нету. Все перерезаны. Веру свою мы можем спасти только жестокостью к своим братьям. Жить скоро придется в мире безверия. Твой Шишканов, когда пришел сюда, хоть щепотью, но молился, счас бросил. Но знай, что таким не место здесь. Ключи подберем.

– Это мы умеем.

– Да, умеем. Спасать веру в открытом бою уже не моги, а вот в скрытом – еще можем. И спасем, коли что!

– А страшный ты человек, тятя! Дай тебе большую власть, ты не уступил бы ни в чем Никону аль царю Петру, всех бы под себя подмял. Бога ты заставляешь любить не душой, а силой. Противно то учению божьему. Да браты еще твои крепко подпирают тебя.

– Без подпорок бы давно упал. Подпорки всем надобны. А ты смел, ядрена шиш! Разумно судишь. Вредна нашим грамота. Дюже вредна, мыслети разные на ум приходят. М-да… Но знай, что любая ересь будет выжжена огнем и боем.

– Из меня едва ли. Я уже сам в ответе перед людьми и богом. Волен судить, волен думать. Сколь ни говори, что наша вера крепка, праведна, – все это чистое суесловие.

– Я тебе уже сказал, что только один человек от нас ушел живым. Второго не будет. Сожгем и пепел в тайге размечем. Аминь. Пошли по кружке дерябнем, голова, может, поправится. Одного-двух потеряем, но сохраним сотни. Ты все можешь творить, но отречься от веры – смерть. Жалкую, что не нашел в себе сил убить Макара. А надо бы!

Выпили. Устин задумался, кто же его отец? Дьявол или человек? Сказывала баба Катя, что он первую дочь в печь бросил, потому что родилась с родимым пятном на лбу: мол, то была антихристова печать. Но ведь он мог легко откликнуться на беду мирского, а в своей братии никому не давал спуску. Среди мирских обрастал друзьями, а здесь любить заставлял силой.

– Тешить беса не позволю. Женить тебя пора. Будя, а то мозги твои сдвинулись набекрень.

– А я не хочу жениться. Еще мал.

– Кто тебя спросит?

– Уйду в тайгу и дам вам бой!

– Вот женю старшего, и твой черед.

– Без любви не женюсь, – отрезал Устин. – Хоть режь на кусочки.

В обед ушел к Макару отвести душу, спросить совета.

– А ты не нудись. Сам Степан не знает, что есть любовь. Он в жизни свою Меланью-то ни разу не обласкал. А я прожил со своей душа в душу, потому как по любви сошлись. Я предвижу другое, что скоро такая здесь будет коловерть, что не до женитьбы и не до бога будет. Но с отцом-то не воюй. Отец есть отец.

Ушел в Ивайловку, чтобы выпить с дружками: Семеном Ковалем и Валерием Шишкановым. Хоть они и много старше Устина, оба женаты, но Устин дружил с ними.

Устина Буран не проводил. Как-то не сдружились они. Устин однажды прикрикнул на Бурана, с тех пор он перестал к нему ласкаться. А если Устин и хотел бы поласкать, то Буран рычал, показывая большие клыки.

Завернул к лавке, чтобы тайком купить спирту у лавочника. Но здесь шум и толкотня. Кто-то сдавал пушнину, чтобы взять спирту, но чаще брали в долг.

У лавки крутилась зловредная Кузиха. Не любил эту бабу Устин, что-то в ней было харзиное. Но и Кузиха не привечала сына старосты и друга Макара Булавина. Не могла она простить Макару плети, а Хомину его скорый достаток. С дармовщины разбогател. Забыла, что и они разбогатели с денег Арсе и Календзюги. Хотя пришли первыми, им и кусок достался полакомее: покосы, пахотная земля. Но не без пота все это далось. Дети понадорвались на работе. А этот Хомин запросто вылез в богачи, Макар-чернокнижник ему помог. А вот Кузьмины каждый рубль к рублю подгоняли. Теперь у них конный завод местной породы – помесь монгольских коней с сибирскими. Стадо коров-симменталок. Пусть сыны уже отделились, но и им дремать некогда, все в работе, все в заботе. А Хомину Макар насыпал мешок золота. Из грязи в князи. Зависть черная уже доедает Кузиху. Хомин стал богаче Кузьминых, об этом любой скажет. Нет, не простит Кузиха плетей и богатства. Нет. Будь сила, то обоих бы руками разорвала. Зависть засушила, как дохлую муху осенью, но не может совладать с собой Кузиха. Вот и тогда она стояла у лавки и шипела:

– Мой Кузя третьеводни ездил проверять ловушки, потом заглянул к Макару, чтобы обогреться. А там страсти господни, Кузя чуть со страху не умер. Макар со своим псом ругались. Макар – слово, а пес – два. Пес чернее дьявола, лежит на Макаровой постели и матерно ругается. А когда пригляделся Кузя-то, то это вовсе не пес, а дьявол. Макар будто кричит дьяволу: «Рано ты приволокся по мою душу, черный дьявол, я еще не до конца озолотил Хомина, не совсем закупил его душу. Да и другие души надыть скупать оптом и в розницу. Я столько наберу христианских душ, что тебе не уволочь их в ад. Придется пучком, как веники, связывать». – «Уволоку, – ответствует дьявол-то, – но и ты не секоти, не уйду я пока от тебя. Не переметнулся бы снова к богу. Без душеприказчика все может быть. Ты ить моталка. Я еще тебе лет сорок назад говорил, что иди ко мне, не слухал, все же пришел. Така дорога всех мотальщиков. Мы здесь такое натворим, что все за ножи схватятся, будут глотки друг другу перепиливать, а потом жрать человечину. Ты, Макар, молодец, хороший ты ловец душ христианских. То-то будет потеха. Всех в ад1 В смолу! Деньги все могут, от них грех, от них людские страсти…»

– И врать, и оговаривать ты горазда, Кузиха, – заговорил пьяный мужичок, покачиваясь на ватных ногах. – Но ежлив так, то пусть они идут за моей душой, так и быть, продам почти задарма, так и скажи им, за четверть спирта. Эх ты, зараза! Вот тебе бы глотку-то перехватить, люд бы вздохнул.

– Пьянчужка, нужен ты им, – перекосила губы Кузиха. – Они ловят души тех, кто праведен. Хомин был тишайшим человеком, а счас не узнать. Никого и слушать не хочет, в богатеи прет, ажио земля храмустит.

– А кто здеся праведен? Ты покажи мне того человека? А? Покажи. Неужели ты праведна? Ха-ха-ха! На земле, дура-баба, тот праведен, кто усоп, кто руки сложил на груди. А так все погрязли в грехах, в обмане. Вняла? Твой Кузя тожить добрый вражина, в спирт водички подливает, все норовит обмишулить.

– Потому и клевешшет Кузиха на Макара, что отнял он у них работника Хомина, – бросили со стороны.

– Полно тебе врать-то, Кузиха, на доброго человека. Чо он тебе исделал плохого? Всем помогает по силе: Рокотовым корову купил, Никитиным – коня, Брагиным – телку.

– А отчего же он не поможет Славину? – подпрыгнула Кузиха.

– Тю, дура, – усмехнулся Славин, – да ить я пьянь, даст корову – пропью, а допусти он меня поближе к себе, то пропил бы его пасеку вместе с ним.

– Потому и не дает, что ты уже одной ногой в аду, – торжествующе заявила Кузиха. – Ты сам говорил, что тебе черти снятся, гоняются за тобой.

– Ну и снятся. Придет черт, а я ему голик в пастищу, потом по морде – и пошла война. Дажить антиресно.

– Ботало ты, Кузиха, так тебе и поверили. Славину снятся черти, так он не отказывается. А Макара нечего сюда же приплетать.

– Я не приплетаю. Но сами подумайте, пошто его выгнали староверы из деревни? Потому как Макар колдун, глянет раз на корову – и нет молока, глянет на овцу – подохнет в одночасье.

– На тебя бы он глянул, чтобы ты издохла, – засмеялся Славин.

– Чернокнижник он.

– Сами староверы такие же чернокнижники. Их Тараканов уторскал инородцев, и все сошло с рук, – начали шуметь со стороны.

– Да вы же знаете Кузю, он врать не будет. И другое скажите, кто больше Макара добыл соболей и колонков? Кто? Тут не обошлось без дьявола.

– Тиха, дура, вона сын волостного идет. Он тебе даст плетей, не заскучаешь, – зашикали со стороны.

Устину тут же рассказали, как Кузиха оговаривает Макара Булавина. Устин горько усмехнулся, сказал:

– Слушай, баба, когда тебя будут хоронить, то надо положить на живот, чтобы твой язык рос в нутро земное, не то прорастет на могиле и снова будет оговаривать людей. Ходи и подрезай, докука жуткая.

– С чего ему расти-то? – побледнела Кузиха. – Я ить крещеная. С дьяволом делов не веду.

– Оттого, что тебе будет скучно лежать без вранья. Вот и будет расти. А счас брысь, стерва! – рыкнул Устин и огрел плетью Кузиху по тонким, как спички, ногам.

Скоро рассказанное Кузихой обросло невероятными подробностями, и уже говорили, что дьявол и Макар схватились бороться. Макар положил дьявола на лопатки, тот обиделся, дунул на Макарушку, и он стал мухой. Но и тут Макар не унялся, сел дьяволу на нос и давай щекотать да кусать. Вот въедливый старик. Тогда дьявол превратил его в комара, потом в таракана и загнал в щель печную. Потом дьявол смилостивился, и Макар снова стал Макаром. Кто-то видел на кладбище привидение в образе пса. Другой видел, как пес летел в облаках, распластав лапищи. Третий – будто над кладбищем горел огненный крест. Это знак к войне…

И пошло, покатилось. На хмельную голову чего только не придумаешь.

Устин взял четверть спирта и зашел к Шишкановым. Выпили, разговорились. Шишканов сказал:

– Играешь ты с огнем, Устин. Ешь с нами, пьешь спирт. Узнают – худо будет.

– А ты тоже поостерегись. Наши нацелились на тебя. От бога, мол, отрекся, не молится, народ колготит против властей. Смотри. Мне что, могут отлучить на время от братии, молитва, пост, то да се – на том и сядут. А вот тебя могут оговорить и в распыл пустить. Вона Макара уже оговаривают. А людская молва, как уросливый конь: разнесет, растреплет, а уж люди внакладке не останутся, наши помогут.

– Кузиха баба тонкая. Зря ее кто-то принимает как шалоумную. Ума не занимать. Сегодня Макар – дьявол, завтра он – бунтовщик. Ты прав, надо быть осторожнее ему и нам. Макара я люблю и в обиду не дам.

Услышав сплетни, забеспокоилась и Анисья Хомина:

– Слышал, Евтих, а Евтих, что говорят про Макара люди?

– Слышал. Враки все это. Видел я этого пса на привязи у одного человека в Божьем Поле. Удрал он на моих глазах. Кто-то ему ошейник подрезал. И вот за двести с лишком верст он появился. Но верь мне, то Макар от скуки тому псу байки рассказывает. Не с кем боле поговорить-то. И нишкни! Макар наша телочка, которая доится золотым молочком. Только вот промеж нами пробежал другой дьявол – это моя жадность. Обманул я Макара, теперича вот и отвернулся он от меня. Ну да бог с ним, счас мы сами уже пойдем в гору. Наполовину Макар вытянул, дальше сами.