6
Кончился февраль. Были дни, когда звонкая капель падала с крыш, зависали сосульки. Но март в горах Сихотэ-Алиня самый обманчивый месяц. Разольется теплынь, а вслед за ней сорвутся бури, снегопады. В марте может завалить снегом тайгу по самую маковку. Липкий снег упадет многопудовой тяжестью на деревья. Они, тонкие, гибкие, устало склоняются к земле, будто низкий поклон ей отдают, бывает, что и не разогнутся больше. Так и будут стоять в глубоком поклоне где-нибудь на взлобке, в распадке, молиться за грехи людские.
Макар давно снял капканы, опустил ловушки. Хватит. У белки окот, слиняли колонки, соболя. Зачем зря зверьков портить. Надо было заниматься пасекой: рамки новые сбить, наделать даданы для будущих роев, выстрогать из липовых дупел бочонки-дуплянки, плотно подогнать днища. Мед, он такой, что и в дырку с игольное ушко может вся бочка вытечь.
И вот к ночи над сопками забродили, затабунились темные тучи, повалил снег – хлопья широкие, липкие. И так густо повалил, что в трех шагах ничего не видать. А через час-другой сорвалась буря, чертом налетела на маленький домик, тряхнула его в неистовой злобе, грохнула неприкрытой дверью в сенях и заревела, застонала, будто горы хотела сровнять с землей. Снег, подхваченный бурей, косо летел над землей, шлепался о деревья, рассыпался на крохи.
Макар не обратил внимания на бурю – сколько уже таких пронеслось над его головой, не ново. Накрылся пуховым одеялом и сладко задремал под стон и плач бури, вой и рев. Не слышал, как кряхтела от натуги тайга, качался и вздрагивал старый Сихотэ-Алинь.
В полночь заметался пес, чем-то обеспокоенный. Он уже поправился, пополнел, лапа зажила. Макар сбросил с головы одеяло, проворчал:
– Будя тебе, спи, не гоноши других.
А сам прислушался.
– Ить буря-то шурует ладно.
Пес метнулся к двери.
– Ну что там у тебя? Буря есть буря, пусть себе бесится.
Буран поставил лапы на дверь, заскреб ими. Совал нос в щель двери, нюхал.
– Вот ястри тя, кого-то, похоже, чуешь… – Макар сунул ноги в пимы, набросил на себя изюбровую куртку, сдернул с колышка бердану, подошел к двери, осторожно снял крючок. Мало ли что? Пес тут же с лаем рванулся в снеговую кипень. Макар шагнул за ним и тоже окунулся в снег и ветер. Снег слепил глаза: ни зги. Ветер сбивал с ног. Где-то впереди лаял пес, рычал зверь. Макар сразу догадался, что к омшанику пришел медведь, то ли из тех, что рано проснулся, то ли шатун. Меду захотел сластена. Макар прикрыл глаза рукой, пытался увидеть за снегом зверя. Глаза немного привыкли к белой мгле, и он увидел на земляной крыше омшаника силуэт зверя. Медведь сидел на хвосте и отбивался от собаки передними лапами. Сердито ухал, рычал.
Ударил снежный заряд, но тут же спал. Макару теперь хорошо был виден медведь.
– Вот бестия. Прибрел в такую коловерть по суметам. Разумные звери еще спать должны, а этот… – Макар поднял бердану, мушки не видно, прицелился по стволу в лопатку зверю и выстрелил, но обнизил. Пуля тронула зверя ниже лопатки. Такое для Макара непростительно. Зверь увидел человека, бросил собаку и метнулся на него. Не успел Макар перезарядить бердану, патрон сунул наперекос. А медведь уже рядом. Макар отшвырнул в сторону бердану и по привычке схватился за нож, но ножа на поясе не оказалось. Ведь он вышел только посмотреть, на кого рвался пес. Вот и сделал оплошку.
В жизни часто так бывает: как пойдет полоса невезения, то хоть плачь…
Зловонием дохнуло в лицо из разверстой пасти. Зверь обнял человека, подмял под себя. Макар поймал медведя за брыластые щеки и не давал вонзить клыки в лицо. Пытался свалить с себя многопудовую тяжесть, вывернуться, но медведь так придавил его, что дух перехватило. Но тут пришел на выручку Буран, он прыгнул на зверя, впился клыками в загривок, стал рвать и тянуть на себя медведя. Рыкнул космач, взвыл от боли, бросил человека и ринулся на собаку. Пес отскочил. Хватил медведя за «штаны». Медведь за ним. Макар поднялся, нащупал на снегу бердану и в упор выстрелил в шатуна. Пуля прошла под ухом. Зверь упал замертво.
Макар постоял с минуту над убитым зверем. Пришел страх. Холодный пот обволок тело. Пошел в дом, чтобы взять бечевку, затащить медведя в избу и освежевать. Правда, медвежатины он не ел, видел в звере сходство с человеком, но знал, что мирские не откажутся от свежины. Раздаст мясо – и у них будет праздник. Макар накинул на медвежью шею веревку и поволок его по снегу. Тяжел. Не осилить.
Пес дважды обежал Макара, вдруг поймал за шею косолапого и, пятясь назад, стал помогать охотнику. Макар был настолько удивлен, что перестал тянуть тушу. Пес зарычал, вроде сказал: «Что рот раззявил, тяни, аль не видишь, одному сил нет стронуть ее с места». И Макар что есть силы натянул бечевку. Вместе дотянули трофей до сеней, потом затащили в сени, а уж после отдыха заволокли в избу.
Макар сел на топчан. Он только сейчас почувствовал, как болят у него помятые зверем плечи. Только помятые, потому что от ран спасла дошка из изюбровой замши. Ее не вдруг-то порвешь, даже когтями. Расслабил тело. Пес поставил ему на грудь лапы, лизнул в бороду, радостно проскулил. Макар обнял Бурана за шею и сильно прижал к груди. Пес вырвался, запрыгал по избе, начал ловить свой хвост. Радовался, что наконец-то добыли они медведя-злодея, который его ударил лапой, когда Шарик был один в тайге.
– Да будя тебе, свечу потушишь. Вот и познались в беде. Родными, считай, стали. Цены тебе нету, Буран. Вижу, ты молод, а умища не занимать стать. А как повзрослеешь, то золотой собакой станешь. Вот стихнет буря, испробую тебя на охоте. Не нужно мне мясо, а тебя хочу проверить, кто ты.
Не тянется вечно день, не бредет вечно ночь. Все спешат, все торопятся, все меняется. Вот и буря – пошумела над сопками, поярилась над тайгой и унеслась в океан покачать корабли.
Вышел Макар на охоту. Пес, хоть и оказался впервые в тайге с охотником, тут же смекнул, что от него требуется. Поймал след двух изюбров и погнал их на скалы-отстойники. Не прошло и получаса, как звери оказались зажатыми на узкой скале. Макар спешил на лай. Подошел к отстойнику, одним выстрелом убил самца изюбра, но самку не стал стрелять. Поймал Бурана на поводок и отвел от зверя. Долго еще стояла изюбриха на скале, блестела на солнце серебристым изваянием, косила глаза на собаку и человека, не решалась бросить свое убежище. Буран рвался с поводка, не мог понять, почему не убивает второго зверя хозяин. Но Макар все тем же ровным голосом успокаивал пса:
– Пойми, дурья твоя голова, ить это самка, она счас на сносях. Родит, може, одного, а може, двух телят. Пусть живут. В такую пору мы сроду не стреляем самок. Да и в охотничью пору тожить редко трогаем, рази что голод приспичит, тогда добываем. Ежели бы мы стреляли всех подряд, то через десяток лет тут бы стало пусто. Стрелять было бы нечего. Самца добывай, а самку сбереги для себя и детей.
Самка осмелилась и сбежала со скалы. Пес успокоился.
– Светлая у тебя голова, Буран. Все понимаешь, еще бы говорить умел, тогда да-а-а. Записали бы тебя тут же в дьяволы. Но не дал вам бог речи. Ну ничего, вот спытаю тебя на кабанах – и будя. Мяса нам хватит по-за глаза. А за того медведя, что я роздал беднякам, Хомин не на шутку рассердился. Говорит, что надо бы продать то мясо, а деньги – ему. Жаднеет человек.
Макар Булавин взял пса на кабанью охоту. Вышли на следы. Пес не бросился по следам очертя голову, а осторожно затрусил по ним. Макар подумал, что он боится кабанов, но когда увидел, что он крадется в распадок, где на взлобке легли на дневку кабаны, успокоился. И вот Буран бурей налетел на табун, разметал его, но одного секача остановил. Огласил тайгу звонким лаем. Кабан крутился, встал задом к дубу, зачухал на собаку. Макар вскинул бердану и выстрелил в зверя. Кабан заковылял по снегу, забился. Буран оседлал его и, пока подбежал Макар, успел придушить подранка.
– Ну вот и все, – почесал парной затылок Макар. – Ежели найдется хозяин, все золото отдам ему за тебя. Надо копить побольше. Мало ли что? Только бы он был из добрых. Со злым будет тяжко договориться. Евтих знает, кто твой хозяин… Ну ин ладно.
Макар на том и оставил охоту. Суетился на пасеке. Выставлял пчел на улицу. Слабые семьи подкармливал медовым сиропом, выметал из даданов отсев – отмершую пчелу.
Сошел снег, повеяло теплом. Пес слонялся по пасеке, греб лапами старую листву, дремал на смолистых стружках, томился. Он не раз подходил к Макару, смотрел в его глаза, приседал на передние лапы, лаял, звал в тайгу. Макар, журил:
– Ну что тебе не сидится? Нет сейчас охоты; зверь после бескормицы худой, пушнина полиняла. Сиди дома.
Но Буран не захотел сидеть дома. Ранним утром он убежал в тайгу. Макар встревожился, хотел идти искать его. Но пес вскоре вернулся, и не один. Он нес на спине убитую им косулю. Подошел, положил трофей к ногам хозяина, завилял хвостом, ожидая ласки. Макар плюхнулся на диван, не в силах выговорить и слова от изумления. В глазах застыла страшинка. Бывали у Макара такие собаки, которые легко догоняли косуль, особенно по весне, когда те слабые, но чтобы принести домой трофей – такого он еще не видел. Но откуда было знать Макару, что в крови Бурана есть кровь и волков? А волки косуль, овец носят в свое логово на спине.
Опомнившись от удивления, Макар заговорил с собакой:
– Вот ястри тя в нос, да рази можно так варначить! Ты ведь всю живность в моем угодье передавишь. К тому же самку ухайдокал. Пошли в ледник, там ты увидишь, сколько у нас мяса. – Макар повел Бурана в ледник. – Смотри, вона лежит туша кабана, вона изюбра, вона пять косуль. Куда нам еще? Вот придет пантовка, пару пантачей пристрелим. Будут снова деньги и едома. Ведь панты стоят дорого, они нас обуют и оденут. А ты могешь всех распугать. Потому нишкни! Чтобыть я не видел такой шалости! – строго заговорил Макар.
Буран впервые в голосе хозяина услышал недовольные нотки. Поджал хвост.
– Без спроса ни шагу в тайгу! Понял ли? Аль уходи совсем. Варнаков держать не буду!
Буран отошел в сторону. Невдомек ему, в чем его вина. Злобно вспыхнула зелень в глазах. Косулю гонял больше часа, долго она водила его по кругу, пока не догадался по-волчьи срезать кривую. Срезал и догнал зверя. А потом нес этакую тяжесть на спине. Она свалилась, тащил ее волоком, пока не приловчился. И здесь ему нагоняй! Знать, плохо сделал. Хотя старался для хозяина. Буран забился под крыльцо и до вечера не выходил оттуда.
Неделю дулись друзья друг на друга. Надоело. Первым предложил дружбу Макар. Подошел к псу, положил тяжелую руку на лоб и ровно заговорил:
– Вишь, какое дело-то, Буран, здесь мы с тобой хозяева, потому должны сами радеть за таежную живность. Ведь она живет без призору, никто ее не жалеет, бьют все кому не лень. И бьют без выбора. А мы-то люди, мы должны жалеть зверя. Для нас он рожден. Здря и без меры не убивать. По весне всякая тварь за собой дитя водит. Вот в той косуле было два мальца. Они так и не увидели свет. Ты их убил. Непорядок это. Ежли бы всяк живущий на этой земле радел бы за таежную живность, то ее бы не убавилось.
Понял пес хозяина или нет, но больше без Макара не ходил в тайгу. Мир был восстановлен. Да и жить стало веселее. Пчелы понесли мед с бархата, с клена. А ивайловские ребятишки тут как тут, сбегались на день к Макару, чтобы помочь ему покрутить ручку медогонки. Макар же кормил их медом вволю. Потом они затевали игру с Бураном. Тот сразу понял, что они от него хотят. А дети хотели, чтобы Буран играл с ними в прятки. Он вставал головой к омшанику, ждал, пока эта орава не разбежится по укромным местам, потом шел искать. Он находил ребятишек под крыльцом, на чердаке, куда, конечно, не мог забраться, но лаем давал знать, что нашел. Одного он не мог понять, отчего они бегут к омшанику и кричат:
– Тук-тука! Тук-тука!
Лаял, радовался этому гомону.
Хорошо на душе у Макара, улыбается он, глядя на игру детей.
Заглядывали к нему выпивохи на кружку медовухи. Тоже дивились чудной собаке. Обещали на большом медосборе помочь старику.
Зашел однажды к Макару и Хомин, решил сгладить прошлые размолвки. Но еще глубже забил клин в трещину. Смотрел, как чужие дети едят ложками мед, не удержался:
– Васька, стервотина, ешь мед-то не ложкой, вылезет он на пузе, пчелы тебя заедят. – Повернулся к Макару и горячо заговорил: – Макар, да разве так можно? Ить это деньга шальная в их пасти лезет. Ты сдурел, старик?
– Пока нет. Они едят божий дар, пусть едят на здоровье. Поешь и ты. Не жалко.
– А мне жалко, Макар Сидорыч, ты ведь добро на ветер пускаешь.
– Вон и твои «пчелки» плетутся. Тоже меду захотели, – кивнул Макар на хоминский выводок. Дети Хомина, словно гуси, растянулись цепочкой по тропе. Чинно, по росту. – И для них тебе меду жалко?
– И для них жалко, ведь это деньги. На нашенский мед цена большая, скупают его купцы петербургские. Понимать, надо. А ребятишки и на хлебе проживут.
– Скажи, Евтих, с какой поры человек перестает быть человеком? А?
– Это ты к чему?
– А все к тому же – хочу познать душу людскую, ан не могу. Не дается она познанию. Что ни душа, то загадка. Еще и так – навроде бы душа как душа, человеческая, а чуть копнул ее, гля, а там дерьмо. Взять тебя. Ить человеком был. Нищему остатний кусок хлеба отдавал. А чести, той и вовсе не надо было занимать у других. Все похерил! Себя похерил, душу расхристал. Помнишь, я тебе добыл трех изюбров, что ты с ними сделал?
– Продал, как все продают.
– Ежли бы как все, а то ведь смешал изюбрину с мясом дохлой коровы и продал все за свежину.
– А тебе что, не все равно, как я продал? Ну, Макар, быстро ты забыл, кто выволок тебя из реки! – взъярился Евтих.
– Ах, вот ты о чем? Не забыл. Понимаешь, не забыл. Помню и то, когда ты отказался взять от меня пушнину, вроде совестно было брать ее за спасение. Все я, Евтих, помню. И сейчас я готов тебе в ноги поклониться. Не за спасение души моей, а за честность былую. Теперича у тебя ее нет. Ты сволочь, скверный человек, человечишко. У тебя работников полон двор, стада коров, табуны коней. Кто тебе это дал? Молчишь? Вот и получается, что на первое у тебя память длинна, а на второе – короче гулькина носа. Спас Макара? Эко дело! Бросил конец вожжины. Уходи, Евтих. Тебе хочется доить и доить из меня деньгу, матереть, подминать всех под себя. Тебе многое в жизни неведомо. Потому ты глуп и безграмотен. Тебе не знама история людская. Почему я отошел от староверов? А все потому, что в боге нашел изъян, а в людях – и того больше. Кто были наши в прошлом – воины супротив царя. Кто они сейчас? Слуги царские, перевертыши, двоедушники. Вот и ты один из тех. Ты раньше, даже в своей бедности, был глыбой. Сейчас ты букашка, которая готова ползать у ног моих и просить медный пятак. Это, Евтих, страшно. Страшно, когда человек меняет не только лицо, а и душу. Вон отсюда! Для тебя эти слова как об стенку горох – отскакивают. Брысь! И больше не приходи!
– Ну погоди! Ты еще меня вспомнишь! – прокричал Хомин, вскочил на коня и ускакал на свои обширные пашни.
– Вот ить как он меня понял, я ему про Фому, а он про Ерему. Я не супротив того, чтобы в каждом человеке сидела сила, гордость, но вот жадность – это штука опасная. Ешьте, детки, пчелка носит мед для себя и для людей. И не слушайте Евтиха, мед на пузе не выступит. Это он от волчьей жадности такое говорит. Ешьте, всем хватит.
У Макара сто пчелосемей. За один медосбор, к примеру с липы, они приносят столько меда, что одному Макару за пять лет не съесть и не переварить на медовуху. А мед он не продавал. Все для людей, все людям.
После сладкой еды вся ватага детей бежала на берег реки. Бежал с ними и Буран.
На реке мальчишки ловили жирных ленков, хариусов и вечером с Макаром варили отменную уху в огромном котле, в котором Макар топил воск, варил панты. Ели дружно, аппетитно. Ложек на всех хватало, их Макар настрогал в долгие зимние вечера. Потом было чаепитие. Чай душисто пах лимонником, тайгой и дымом. Наевшись, дети мыли посуду и рассаживались вокруг Макара. Он жил еще и тем, что, пока были силы, учил детей таежным мудростям, чтобы тайги не боялись, могли бы зверя добывать, как он.
– Что есть тигр? – спрашивал Макар. – Васька… отвечай.
Вихрастый Васька шумно шмыгал простуженным носом, скользил голубыми глазами по зелени сопок и, сам похожий на дубок, отвечал:
– Тигр самый сильный зверина в тайге. На человека зряшно не бросается, ежели не ранен и здоров. Опаслива матка, ежели кто тронет ее детей, дерется за них славно. Тигр сторожкий зверь – ходит, как кошка, можно и не услышать его шагов.
– Верно. Шел я по осени с охоты. У обрывчика на меня нанесло дурным запахом. Принюхался, чую, давлениной пахнет. Начал с обережкой подходить к обрывчику. Заглянул туда и застыл столбом. Под яром играли два котенка тигровых. Ну все у них кошачье: беззлобно покусывали друг друга… Вот ты, Федьша, скажи, что бы ты сделал?
– Я бы снял берданку и перестрелял котят, потому как в прошлом годе у нас тигр унес телку.
– Перестрелял бы? Один? Ерой! Вернулась бы та тигрица, глянула, что котят ее нет в живых. Пошто? Куда они девались? Нюхнула бы она твой след и что бы дальше сделала? Отвечай, Сенька.
– Она бы по следу догнала Федьшу, – подал тонкий голосок Сенька, – и ночью как мышонка прихлопнула бы его.
– А я был бы у костра. Звери огня боятся, – упирался Федька.
– Боятся, говоришь? Нет. Пустое. Звери боятся только верхового пожара, – вел свой урок Макар. – Костров и низовых пожаров они ничуть не боятся. Человека у того костра они боятся, а не огня. Вот такой был случай с охотником Исаем, с тем, что мельником работает в Каменке. Спал он у костра, проснулся оттого, что на лицо упали капли воды. Думал, дождь начался. Открыл глаза и сам себе не поверил: медведь забрел в речку, окунулся, подошел к костру и как собака отряхнулся на огонь, притушил его. Кто знает, для ча он это делал. Исай говорит, что он озоровал. Другие охотники говорят, что хотел без огня поломать Исая. Он мог поломать и при огне. У меня есть думка, что тот медведь нароком тушил кострище, чтобыть не занялся пожар. А вот какая была мыслишка у медведя, то нам неведомо. Звери бессловесны. Угнал того космача Исай криком. Може, это байка. А вот я сам видел, как по кромке низовика спокойно бродили дикие кабаны и подбирали поджаренные желуди. Много раз видел изюбров, которые тоже без страха ходили рядом с горевшими пнями. Знали, что такой пожар не страшен. Вот пожар-верховик, то да. Уж как полыхнет да в сушь, что там паровозишки на чугунке – один пшик и шип. Верховик сто паровозов своим гулом заглушит. Все гудет, все кипит – спасу нет. Однажды прихватил меня такой верховик по Малиновой. Эко! Ехал я тропой на коне. Конишко резвый и тот едва убежал от пожара… Верховика боятся звери, а низовик им не в новинку. Значит, тигрица бы ночью жамкнула тебя. У скольких охотников-раззяв таким манером тигры уносили от костров собак. Да что собак, бывало, и охотников. Вот и смекайте. Ваньша, а что бы ты сделал?
– Я бы тихонечко отошел от тигрят, ну их с богом. Ить они меня не трогают, старался бы идти по чистым местам, не лез бы в чащи. Ить тигрица не любит, чтобыть кто-то на ее тигрят смотрел.
– А ночью?
– Что ночью? Ночью я бы задавал храпака. Ежелив я не тронул тигрятишек, то на кой я тигрице?
– Молодец, ястри тя в нос! Правильно. Я тогда тоже не тронул тигрят, и мы с миром разошлись. Все говорят, что тигр зловредный зверь. Так ли это? Не так. Будь он зловредный, то за мильены лет, что стоит наша земля, он бы всю живность передавил. Ан нет, живут рядом кабан, изюбр, тигр. Знать, он к месту. К месту и волк. Природа-матушка во всем ладно распорядилась.
– Тятька говорит, что всем энтим правит бог, – подал голосок Федьша.
– Бог так бог, не буду рушить вашу веру, но у меня бог – вот эта тайга и в душах людских добро. Слушайте, как все явственно. Ты вот, Ваньша, охотник. Идешь ты по тайге, выскочил на тропу козуленок, ответствуй, надобно ли его убивать?
– Это мясной зверь, знать, моя едома, надобно.
– В одном месте ты оказался добряком, а больше испугался тигрицы, а здесь ты делаешь, как злой человек. Потому как тебе вреда не может исделать та козуля. Знать, в твоей душе не столько доброты, сколько страха. Оставь того козуленка, а по осени уже добудешь козла. В три раза будет больше мяса. И еще скажу вам одно таинство природы: ить козуленка-то после его рождения собака и волк не чуют. Какие уж у меня были хорошие собаки, и те чаще проходили мимо малышни и не чуяли его духа. Вот как бог-природа рассудила. А ежели и найдут, то не давят, а прижмут лапами и держат. А вот поросятишек, тех давят. Пошто бы так? Знать, пото, что у козули один-два козуленка, а у чушки до десяти поросят.
Опять же это идет от природы. Случись в тайге большое сборище кабанов, тут же средь них вспыхивает чума, дохнут почем зря. А вот когда их в меру, все ладно. Больных и хилых тигр подберет, аль волки порежут, ведь та болесть-то начинается у хилого поросенка, здоровяку – все нипочем, а потом передается уже и здоровым. Знать, нужны в тайге тигры, волки, медведи? А?
– Кажись, нужны, – неуверенно ответил Федьша.
– Нужны, очень даже нужны. Сейчас тигров делается все меньше и меньше. Дорого за них платят. А когда совсем не будет, то для зверья – погибель. Наши вот находят логова волчат и убивают их. Я ни одного не тронул. Волка – да. Он хитрец, и хитреца добыть – нужна сноровка, добудешь – и сам сильнее делаешься. Все это к тому, чтобы вы не трогали малых зверей. А ежели есть возможность, то поменьше бы били самочек. Так и не оскудеет тайга, – вел свои уроки Макар Булавин. – Когда пришли мы сюда, наши зимовья стояли за пять, десять верст от деревни, теперь забираются за сотни верст. Кабаны ходили за поскотиной, тигры скот воровали. Теперь тишина. Кабаны тайком идут топтать кукурузу аль копать картошку. А то шли и днем и ночью. Знать, их меньше стало. А пройдут годы, еще меньше будет. Это уже к другому говорю, что охотник должен быть мудрым, брать из тайги столько, сколько надобно для едомы. Взять меня, что мне стоит с Бураном добыть два десятка кабанов? В день по два-три буду колотить, а можно и больше. Мясо продавать – деньги. А на кой они, есть едома, лапотина – и живи в радости и веселии. Вы должны помнить главное, что вы хозяева тайги, а не губители. Не будете радеть – все сгинет. Сейте добро, а не зло. Не зря людей давят летом медведицы, потому как те люди покушаются на их малышей. На меня однова бросилась изюбриха, потому как я набрел на ее изюбренка. Едва не убила чертовка.
– А какие это красные волки?
– Это злые волки. И эти волки скоро сгинут с лика земного. Нет в них хитрости, а есть злоба. Они мельче серых, но могут напасть на человека и средь лета. Осенью же сбиваются в стаи и секут всех подряд. Серые же, мудрые, волки в стаи сбиваются только в гон, живут осторожно, тихо. Зря под выстрел не выбегут. Красным, тем все нипочем. Это самые ловкие волки. Им ничего не стоит растерзать медведя. Он еще живой, орет, а они уже рвут куски мяса. Видел я такое, живьем растащили по кускам. А вот серые – те медведей стороной обходят. Да и человека тоже. Потому вам, охотникам, надо быть осторожными с красными волками. Они как хунхузы, побежал от них – они на тебя, на них – то от тебя. Нес я однова с пасеки деда Ипата колодки, сапоги стачать задумал. Навстречу волки. Что бы ты сделал, Федьша?
– Стал бы стучать колодками и бросился на волков.
– Верна. Так сделал я. Волки подались назад, я на них, они бросились в сопку, я за ними, стучу колодками, ору, ажио у самого мороз по коже идет. Убежали. Простой вам пример. Побежите от махонькой собаки, она за вами вслед бросится: боятся – знать, она страшна. Почему медведь тут же норовит содрать кожу с головы охотника, когда охотник оплошает? А все потому, что он боится глаза человеческого. Надо мной тожить однова космач занес лапищу, когда метнулся ко мне, чтобыть глаза мои прикрыть. Ан нет, я полоснул его под себя, сунулся под ноги. Всякий зверь страшится смелого человека, человеческого глаза.
Спытайте на кошке, посмотрите ей в глаза, она их тут же отведет, отвернется, потому как видит смелость в ваших глазах. Смелость для охотника – дело заглавное. Поставил однова Степан Бережнов самострел на медведя. Попался медведь, тронул веревку, пуля перешибла ему хребет. Идет Степан да молитвы читает. Вона и винтовка вверх дулом торчит. Сработал самострел. К нему. А тут на него медведь. Он не разобрался чо и как – и деру. Перескочил Туманиху и ног не замочил. А медведь-то для него был безопасный. Со мной был случай: прыснул на меня шатун, сдернул я свою любимую бердану, чак – осечка, второй раз – тоже осечка. И пошел буром на медведя. Он на меня, я на него. Сошлись на десять шагов, медведь зафыркал, закрутил головой, не хочет смотреть мне в глаза, а потом круть – и деру.
– А страшно было? – спросил Гераська.
– Еще как. Вы покажите мне человека, который бы сказал, что он никого не боится, с таким я сроду на охоту не пойду. Удерет при первой же оплошке, а может и сгинуть от зверя.
– А какой самый смелый зверь в тайге? – зашумели малыши.
– Заяц, заяц, детки.
Ребятня засмеялась: заяц трусишка, и вдруг смелый.
– Так слушайте, не трус заяц, а смельчак. У него одно опасение в ногах, а у тигра когти, клычины, у медведя тоже, волк рвет зубами, как ножом режет. А у зайца одни ноги. Идешь, бывало, смотришь: сидит заяц под елью, ухом не поведет. Сидит себе и глаза косит, будто говорит: а я тебя не боюсь. Разве тебя допустит медведь аль тигр, волк ли так близехонько? Нет. Ежли замыслил кто тебя убить, то затаится, что и не увидишь. А тут всего зайца видишь – а он сидит. Волк, ежли ты без ружья, может показаться, медведь тоже безоружного не боится, а вот заяц – хоть ты и с ружьем, не трусит. Хитрый зверюшка. Подобрал я однова на снегу зайчонка. Выкормил. Он вырос. И скоро понял, что я его защита, совсем осмелел, стал гонять Жучку, догонит ее и почнет передними лапками молотить, будто Жучка – барабан. Она визжит от боли, спешит спрятаться под крыльцо. А Жучка была медвежатницей. Храбрым стал, потому как ему бояться некого. Разумом дошел, что он голова всему. Потом у нас был волчонок, ему от зайца тоже покоя не было. Гонял почем зря, будто за своих собратьев мстил, что их волки пожирают. Главное – обрести уверенность, познать свою силу.
– Дядь Макар, а все говорят, что самый опасный зверь – рысь.
– Страшнее кошки зверя нет, – хохотнул Макар. – В тайге нет неопасных зверей. Все чуть да опасны. Меня один раз чуть дикой козел не забодал. Стрелял я в него, заднюю ногу пулей перебил – козел убегать. Я за ним, догнал. Не стал патроны тратить, схватил за рог, дело по осени было, а второй рукой нож достаю, ружье в сторону поставил, а он как двинет меня под дых, я и сел на зад. Нож в сторону, обеими руками ухватился за рога. Козел прет на меня рогами, а они острющие – вот-вот всадит мне их в шею. Сидя-то не могу свалить козла набок. Начал звать на помощь друга. Услышал. Бежит. Прибежал он, в упор выстрелил в козла. А я упал на траву и отдышаться не могу. Значит, и козел страшен, коль без ума к нему подходить. А рысь и того больше. Затаится на дереве, смешается с листвой – попробуй заметь. Но ты охотник и должен заметить. Глаз надыть с детства набивать на такое, не то беда. Сиганет на спину – и пропал. В тайге главное – не ходить одному: упал ли, ногу подвернул, особливо зимой, тоже сгинешь, а там зверь навалится, и помочь некому.
– А почему вы один ходите?
– А потому что нет единомышленника. А разве можно ходить с человеком, ежли у него думка в голове другая… Вот вы дорастете до охотников, ходите только парами. В ваши годы еще можно друга обрести. Ну а теперь марш по домам. Скопом пять верст да под охраной Бурана быстро отмашете. Кто шибко боится, может у меня ночевать, – хитро улыбнулся Макар.
Но после такого урока даже Семка Шишканов, пяти лет от роду, смело пошел вперед. Буран рядом, он точно выполнит наказ Макара и проводит детей до Ивайловки…
Так и жил Макар, не для себя, а для детей. Чаще стали забегать и взрослые. Наговоры Кузихи не прошли даром. Но можно ли верить этой гадине, если Макар стал помогать тем, кто живет в бедности? Если он ловец душ людских, то опять же не говорит людям, что, мол, не верьте в бога, грешите. Наоборот, учит детей добру, взрослым о том же говорит.
Но видел Макар, что люди на подходе к пасеке подолгу крестились, шептали молитвы, потом уж шли к его домику: отвели, мол, дьявольское наваждение. Он же угощал гостей медовухой, а тем, кто помогал качать мед, наливал полные туески меду, каких бы они размеров ни были. Транжирил мед, как говорил Хомин, деньгу шальную пускал на ветер.
Буран тоже радостно встречал гостей. Не лаял на людей. Макара спрашивали:
– А пошто он не лает?
– Хозяин не лает, чего же ему лаять. Пес умный, врага не пропустит, да и потом с ним можно словом обмолвиться, – усмехался, видя, как от последних слов ежились гости. Знал: оговорен он в народе, да так, что и врагу не пожелаешь. Людская молва страшна. Народ может горы срыть, построить новую Вавилонскую башню, но может из человека сделать букашку, которую легко раздавить тяжелым сапогом. Ведь доброта одного человека, если кругом посеяны зло, жадность, всегда страшит людей. Почему все такие, а Макар совсем не такой? Уж верно – не от дьявола ли это идет? Почему Макар для людей ничего не жалеет, а Хомин работников кормит мясом дохлых коров, Кузьмин продает беднякам прогорклую пшеницу? Не вспоив, не вскормив – врага не наживешь. Хомин стал лютым врагом для Макара. Он спелся с Кузихой, и плетут они несусветчину на доброго человека. А народ дик, верит наговорам, верит диким слухам.
Была зима. Макар много добыл тогда пушнины. Продал ее проезжему скупщику, а деньги роздал беднякам, себе чуть оставил, так, на всякий случай. Узнал про это Хомин, явился, упал на колени, начал обнимать и целовать грязные унты Булавина:
– Макар, милый, не отдавай деньги голытьбе! Лучше мне отдай. Молиться за тебя буду денно и нощно!
Тошно и противно было Макару такое видеть и слышать. Сам гордый, никогда и ни перед кем не склонял головы, а тут увидел человека-червя. Ведь Хомин уже стал первым мужиком в долине, собирался строить паровую мельницу, был слух, что в следующий срок его изберут волостным старостой. Что есть силы пнул Макар Хомина в бороду, закричал:
– Прочь! Я тебе говорил, чтобыть ты ко мне больше не ходил. Злохристовец, с людей три шкуры дерешь, плохо кормишь, скаредничаешь. Уходи! Наши дороги на росстань пошли!
И скрутился клубок, все смешалось и перевилось. Кузиха на каждом перекрестке рассказывала о дьявольских похождениях Макара, о том, как запродал душу Хомин. Хотя Кузиха с Хоминым объединились, даже стали дружны, но когда не было рядом Хомина, оговаривала и его.
– Во, во видели, он ить опять роздал деньги беднякам, души их покупает. Здря кто же будет давать деньги? А? То-то!..
Но как бы там ни было, бедняки брали деньги у Макара, не отказывались от его помощи. Пришел на помощь Макар и Шишканову.
– Твою-то душу не надо покупать, Валерий, но вижу, что дела у тя худы. Пала корова, чем детвору будешь кормить? Прими уж от чиста сердца? А?
– Как-то сумно брать деньги от друга, возьму, но только взаймы.
– Знамо, взаймы, а то как же? Будешь богат – отдашь, нет – на том свете горячими угольками рассчитаемся, ты мне совок подсыплешь для сугрева, ежели быть нам обоим в аду.
Купил Шишканов коня и корову. Жить стало легче. Кузиха тут же записала Шишканова в помощники дьяволу: его душа, мол, давно запродана, теперь уж до конца продал.