Священный лес

Лето 1902 года Крылов провел в путешествиях по Томской губернии. Он забрался по Тыму, притоку Оби так далеко на северо-восток, что сомнение порой охватывало: как выбираться станет?

Проводник, бывший охотник, одноглазый Елисей, нанятый в устье Тыма в самоедо-остяцком стойбище, дальше идти отказывался, ссылаясь на то, что время концелетнее, а он не сделал еще зимних припасов. Стало быть, необходимо поворачивать назад…

А жаль. Жаль отказываться от первоначального замысла проникнуть через северные притоки на Кеть, в зону Обь-Енисейского канала, исследовать ее, своими глазами увидеть канал века, по которому вода не пошла.

Лето мелькнуло, будто рыжая белка с кедра на кедр перемахнула. Это свойство сибирской природы не переставало удивлять Крылова и… всякий раз заставало врасплох. Хотелось подольше понаблюдать за растениями, успевавшими-таки вымахать и вызреть в эдакую коротизну времени, но опасение застрять в бездорожье, не вернуться в университет к сроку, в сентябре, гнало всякий раз в обратный путь.

– Что ж, Елисей, домой так домой, – сказал проводнику Крылов.

Они остановились на ночлег в охотничьей избушке, на берегу Тыма, жгли дымокур, спасаясь от комаров и мошки. Крылов разбирал коллекции. Елисей готовил еду.

За время путешествия Крылов привык к этому странному человеку, подружился с ним. Странность же Елисея заключалась в его внешности и непомерном обжорстве. Высокий, под два метра росту, он имел обширную гриву черных нечесаных волос и обезображенное чудовищным шрамом лицо, на котором единственный глаз погружен был в некий сумрак – до того непроницаем.

Елисей имел семью: жену и пятерых детей. Себя он, как и все в стойбище, называл самоедом, хотя был найденышем неизвестно какого роду-племени. Учился Елисей у русского попа. «Остяцкой грамоты нет: ее съел лось, – объяснил Крылову. – Поэтому я учил русскую». Дома, в селении, подолгу жить не мог даже зимой. «Воздуху мало», – говорил он и уходил в тайгу. «шатун», – прозвали его сородичи. – Зря лесная баба не додерла!». «Лесным человеком», «лесной бабой», «дядей» называют в здешних местах медведя.

Да, встреча с медведицей произошла у охотника памятная. Шел он как-то вдоль ручья. Ружье наготове. Глядь, она, медведиха. Лапы вскинула. Собаку – в клочья. Ружье переломила и отбросила. Да как хватит Елисея по лицу! Глаз и долой вместе с кожей…

Упал Елисей, голову закрыл ватной душегрейкой. Одно спасение – мертвым прикинуться. Не едят медведи «свежатину», им с душком подавай. Так и сделал.

Лежит. Боль. Кровь ручьем. Опьянел от запаха собственной крови. А медведиха обнюхала его, мордой потыкалась. На руку наступила, дьяволица… Потом приложила ухо к ватнику. Слушает – жив ли… Посопела. Вздохнула. Стала забрасывать ветками, еловыми лапами, камнями. Он лежит, не шевелится. Медведиха отошла. Нет, засомневалась. Вернулась, разбросала ветки, снова ухо приложила. Потом закидала ветками и ушла.

С полчаса пролежал охотник, не вернется ли? Потом встал, омыл лицо. По ручью к Тыму вышел. Так Елисей сделался кривым.

Охотиться не смог больше. Стал добывать мед диких пчел. Нальет в колоду лужицу меда, наложит ярких шерстинок. Пчела с прилипшей шерстинкой летит к себе в дупло. Елисей – за ней. Упустит одну – другую перехватит. Так до дупла доберется, мед выкачает.

Что же касается елисеевского обжорства, то Крылов еще таких людей на своем веку не встречал.

– Пол-оленя могу за день съесть, – рассказывал проводник. – Раз понес куме вареную печень. Жена послала. Ну, положил за пазуху, иду, отщипываю по кусочку. Глядь – и нести уж нечего. Пришлось объедыш доедать… Перед кумой повинился: нес, дескать, тебе печень, да так вышло… «Ладно уж, – говорит кума. – Садись щи хлебать». Я не отказался, горшок щей прихлебал. – Елисей сокрушенно вздыхал, сам не понимая, откуда в нем такая дурная страсть к еде, добро бы хоть толстый был, а то жердь жердиной. – Но могу и вообще не есть! – спохватываясь, оправдывал себя. – Однова четверо суток не ел – и ничо!..

Вот с таким проводником путешествовал Крылов в лето 1902 года на северных маршрутах Томской губернии.

– …Домой так домой, – повторил Крылов. – А жаль. Я так хотел побывать в Священном лесу, – и он испытующе посмотрел на проводника поверх очков.

– Нельзя, – покачал головой Елисей. – Шаманы не велят, – потом спохватился. – Откуда знаешь?

– Слыхал.

Крылов действительно слышал о таких лесах, давно, еще будучи в Казани, от одного врача, интересовавшегося обычаями северных сибирских народов. О том, что у самоедо-остяков и некоторых других инородцев существует якобы обычай хоронить умерших, подвешивая на ветках в лесу, и что эти умершие впоследствии исчезают, так как деревья… пожирают их.

Конечно, Крылов не поверил этим россказням, счел за чудовищный бред. Чего только не наговаривают на безобидные и мирные дерева!

Он не поколебал своего мнения ни на один миг даже тогда, когда собственными глазами увидел свежий распил лиственницы, внутри которой нашли кандалы. «Что из этого следует? – сказал он. – А то, что какой-то беглый каторжник забросил кандалы в дупло и ушел своей дорогой. Дерево со временем затянуло дупло, так и очутились кандалы внутри».

Да, существуют на земле насекомоядные растения, зеленые хищники. Еще великий Дарвин выращивал их в теплице, в то время как ботаники всего мира отрицали саму возможность подобных экземпляров в природе. Венерина мухоловка, росянка, американские саррацении – в самом деле, эти растения устроены так, что насекомые, привлеченные запахом либо красотой соцветий, приклеиваются, сползают на дно цветковой чаши, где погибают и затем утилизуются в пищу. Но «растения-людоеды», которые хватают жертву, душат, высасывают кровь, обгладывают скелеты, как пишут иной раз в газетах, – все это чудовищный бред!

Конечно, бред. Но когда он услышал здесь, на Тыме, песню, где упоминался Священный лес, он решил во что бы то ни стало в нем побывать.

А Елисей говорит: «Нельзя. Шаманы не велят».

– Давай попросим у шаманов разрешения? – предложил он проводнику.

Елисей с сомнением покачал головой. Крылов упрашивал все сильнее, и проводник мало-помалу сдался.

– Ладно, – сказал он. – Пойдем к Бабочке. Спросим у нее. Сердитой воды захвати побольше.

К шаманке, которую Елисей назвал Бабочкой, они отправились ранним утром, когда листья кустарников и травы были еще залиты росой, от реки несло промозглой сыростью, а солнце едва-едва пробуждалось где-то далеко за неровной стеной «пьяного леса», вкривь и вкось поваленных ветрами и паводками деревьев.

Елисей шел впереди, дожевывая ломоть хлеба. Он двигался легко, почти бесшумно. У Крылова так не получалось. Он поспешал за ходким вожатаем, стараясь изо всех сил не отставать.

К концу второго дня пути они отыскали небольшое становище на берегу озера Куда Не Садятся Утки.

– Что, так озеро и называется? – переспросил Крылов.

– Так, – подтвердил Елисей. – Щук много. Как бревно, большие. Хватают уток за лапы и едят.

– Понятно.

Крылов с интересом оглядел чумы, покрытые берестой; они походили на потемневшие сахарные головы.

– Где же твоя Бабочка, Елисей?

Проводник молча указал на отдельно стоявший чум.

Жилище шаманки по имени Лондра (Бабочка), которую, по словам Елисея, чтили по всему Тыму, ничем особенным не отличалось от остальных «сахарных голов». Разве что камнем, стоявшим у входа и походившим на чугунный горшок.

Из чума доносился непонятный ритмический звук – будто вода капала.

– Заходи, – подтолкнул Елисей. – Можно.

И они вошли внутрь.

Посреди чума на оленьих шкурах сидела старая женщина и щелкала кедровые орешки. Это они и «капали», словно вода.

– Я здоров, а ты тоже здорова? – приветствовал хозяйку чума Елисей.

Старуха взглянула на вошедших и молча задвигалась на шкурах, давая место гостям.

– Это русский шаман, Лондра, – сказал Елисей после того, как расщелкал добрую пригоршню орехов. – Травы знает. Лечить может.

Крылов очень удивился тому, как Елисей его представил, но решил не спорить; как говорится, хоть горшком назови, только в печь не сажай.

Лондра бросила на него быстрый пытливый взгляд, но по-прежнему ничего не промолвила.

Тогда Елисей достал литровую запечатанную бутыль с казенной водкой и положил ее к ногам Бабочки.

Старуха ссыпала в берестяную коробушку орехи, поднялась, разожгла очаг и поставила варить мясо. Невысокая, широколицая и плосконосая в длинном засаленном платье, она двигалась не спеша, важно. Невозмутимое лицо ее проплывало мимо гостя, как далекая луна. На бутыль с «сердитой водой» шаманка поначалу не обращала внимания. И только тогда, когда выставила перед гостями блюдо с вареной олениной, Лондра протянула свою чашку Елисею: «Налей!».

Должно быть, Крылов слишком пристально разглядывал Бабочку… Старуха вдруг поймала его взгляд и без сожаления, как о чем-то естественном, сказала:

– Когда я молодая была, я была при луне красивая и при солнце. Я ведь тоже бусы носила. А теперь к моей шее только рыбий мешок привязывать.

Эти слова о женской красоте показались Крылову столь неожиданными, что он даже смутился и скорее непроизвольно, нежели расчетливо пробормотал:

– Нет, отчего же мешок…

Лондра улыбнулась, обнаружив черные, полусъеденные табаком зубы, и добавила:

– Коса у меня была. Нагнусь, между ног продену и в зубы возьму. Вот какая была коса.

В огне, словно далекий ружейный залп, лопнули щучьи кишки.

– Русский шаман хочет знать о Священном лесе. Расскажи, – безо всякой дипломатии бухнул Елисей, не отрываясь от оленьей лопатки.

Лондра кивнула. Закурила длинную трубку и долго смотрела в огонь. Потом сказала:

– Священный лес далеко. В Стороне мертвых. Муж мой – Муртик, Узкая Голова, ушел туда. Ловкий был. Мог так сделать. По реке щепка плывет. Он в обласке стоит. Наклонится – ртом щепку выловит. Обласок даже не колыхнется.

Глубокая печаль старой одинокой женщины высветила лицо Лондры, и оно показалось Крылову действительно красивым.

– Давно умер ваш муж? – осторожно спросил он, понимая, что «пережимать» с вопросами о Священном лесе не следует.

– Зимой. Когда черт в карты играл. Мне ягода снилась – к несчастью. Так и вышло. Кашель задавил Муртика.

«Когда черт в карты играл» – значит, когда северное сияние было. Это Крылов понимал и переспрашивать не стал. Вообще он уже кое-что знал об остяко-самоедах. Путешествуя по Тыму, они с Елисеем не раз останавливались в их стойбищах. Ему нравились эти немногословные терпеливые люди, привычные к рыболовству и охоте, к жизни среди болот и тайги. Доверчиво рассказывали они обо всем, что интересовало его. Себя они называли «окуневыми людьми», а Тым – Окуневой рекой. Еще они именовали себя сель-купами. Сель-куп – «таежный человек».

«Окуневые люди» говорили по-русски; кроме своих, носили русские имена и фамилии; если их понуждали, крестили детей у русских попов и… так же мирно и неуклонно соблюдали собственные обычаи, хранили язык. В их душах не было трагического раздвоения – и русского бога, и верховного небесного божества Нума они чтили одинаково сдержанно. Некогда «окуневые люди» были сильными и имели влияние на другие племена и народы. Во главе их стоял князец Воня, который долго сопротивлялся русским воеводам и угрожал даже наступлением на Сургут. Но в конце XVI века он подчинился-таки московскому царю. От былого могущества сель-купов остались лишь сказки и легенды, а сами они превратились в замкнутый пригнетенный народец, вся защита которого состояла в труднодоступности мест обитания.

Хотелось бы услышать от шаманки хотя бы часть этих сказок и легенд, но просить пока что об этом бесполезно: обычай запрещал говорить сказки днем, от этого могли выпасть волосы, потеряться память.

– Я выйду замуж, – сказала Лондра. – Стружки из-под ребенка мне теперь не выносить, однако замуж выйду. Без мужа очень плохо.

Горечь утраты звучала в каждом ее слове, и хотя эта женщина не плакала, не причитала, не рвала на себе волосы, горе ее показалось Крылову столь глубоким и сильным, что он пожалел, что нарушил ее уединенность, преследуя свои цели.

День долго не хотел клониться к вечеру. Однако ж пришел и его черед уступать. Сгустились сумерки. Очаг догорал. В чуме стало темно.

Лондра зажгла жировой светильник. «Окуневые люди» не любят темноту. Они, по возможности, даже спят с зажженными светильниками. «Умрем, тогда в темноте належимся. Пока живы, надо со светом пожить».

– Почему к огню, к месту возле очага нельзя прикасаться ножом или топором? – спросил Крылов, зная о таком обычае среди сель-купов. – Русские люди научили?

– Нет. Всегда так было, – старуха глубоко затянулась, потом вынула трубку изо рта. – Жила-была бабушка, и у нее были сыновья…

Крылов понял, что Лондра начинает рассказывать сказки, и обрадовался.

– Другая бабушка одна жила, – продолжала шаманка. – И сыновья бабушки всегда бревнышки костра царапали. И песок в нем царапали. Другая бабушка пришла к ним и говорит: «Смотри, что твои сыновья делают!» – «Пускай!». Ночью костры друг с другом разговаривают. Один говорит: «Что-то у меня на уме плохо. Они издеваются надо мной. Пусть они сгорят». И это карамо сгорело. А та бабушка с костром стали жить долго.

Карамо – полуземлянка. Крылов встречал их в лесу. Правда, они давно превратились в провалища, но разглядеть, что эти ямы когда-то были жилищами человека, все-таки можно. Степана Кировича бы сюда… Интереснейший раскоп мог получиться…

– Спасибо, – поблагодарил Крылов за сказку. – Очень красивая. Правда, я уже слышал где-то подобную. Но у тебя – красивая.

Он хотел было добавить, что слышал подобную сказку про огонь очень далеко, в Малороссии, но подумал, что рассказчица может обидеться, и не стал больше ничего говорить.

А Лондра ничего не заметила, ответ ей понравился, и она сказала:

– Я много знаю. Все красивые. Будешь слушать?

– Буду. А можно я в тетрадку стану писать? Старый стал, память плохая.

Лондра позволила писать в тетрадку и поведала еще одну «красивую сказку»:

– На озере Тух-Эмтор есть Засраный мыс. Там богатыри себе стрелы ковали. Там протекала река Чебачья. Там растут три кедры. Кто хочет на русской гармошке хорошо играть, нужно ходить туда двенадцать ночей и играть. Если вытерпишь – научишься. Нет – умрешь на третьи сутки. Рядом есть Дурное озеро, Весен-Эмтор. Там нельзя стрелять – рыба пропадет. Там большой зверь всплывает. Русские говорят – мамонт. Рассказывают, что его выгнали с другого озера.

Он шел по мелкому месту. Рядом две ямки. Он будто бы положил в одну голову, а в другую – зад. Потом ушел в омут. Очень глубокий омут, все кипит.

– Все? – удивился Крылов, когда Лондра замолчала.

– Все.

– Какой же смысл в этой истории? О чем она?

– Как о чем? – удивилась в свою очередь шаманка. – О жизни.

Более вразумительного ответа он так и не смог от нее добиться.

Слушая Лондру, Крылов не раз пожалел, что ему не хватает специальных знаний, что он не фольклорист. Необъяснимой прелестью веяло от этих скупых, малоцветных, необычайно простодушных преданий.

– Сидели в избёшке два охотника, – решил поддержать общий разговор и Елисей, насытившийся наконец. – Один заснул, а другой продолжал сидеть. Вдруг видит: глаза у спящего вышли из избешки. Через некоторое время вернулись. Человек проснулся, рассказал, что видел сейчас сон. Другой отвечает: правильно, потому что твои глаза уходили. Глаза всегда уходят, а после сна приходят на место, но могут уйти и заблудиться. Если глаза уйдут совсем, то человек ослепнет.

– Ты веришь в это? – спросил Крылов.

– Чего же не верить? Верю, – ответил Елисей и потрогал шрамы. – У меня ж один глаз ушел.

Так и не понял Крылов: шутит проводник или говорит всерьез.

Они просидели до утра. Низкий хрипловатый голос шаманки совершенно заворожил Крылова. Лондра говорила устало, тихо: «окуневые люди» вечером и ночью не шумят, после захода солнца громко не разговаривают.

Утром Лондра-Бабочка пошла разжечь дымокур для оленей. А Елисей и Крылов отправились в Священный лес. На прощанье шаманка сказала:

– Там не стреляйте. Шерстью землю не грязните. Возле речки женщины в красных платьях будут стоять – там повернете. На дерево с колокольчиками не влезайте. А то будет так: я нож ищу, а нож ищет меня.

Елисей потом объяснил: женщины в красных платьях – это березы со снятой берестой. Дерево с колокольчиками – кедр. Взбираться на него за шишками нельзя. Нум покарает.

Священный лес возник часа в два пополудни, когда солнце уже миновало свою верхнюю точку и принялось источать зной на притихшую землю. Елисей и Крылов вышли к нему через грязную низину, поросшую дудошником. Приминая сапогами высохшее стволье, цепляя на одежду репьи и колючки, они выбрались на крутой отрубистый берег и остановились – не столь запаленные быстрым подъемом, сколь при виде картины, открывшейся перед ними.

Чистый, могучий и величественный подступил к реке вечнозеленый кедровый лес. Он уходил на север, повторяя вольный изгиб реки, и, казалось, не было ему конца-края.

Не в первый раз видел Крылов кедровники, но вновь, как когда-то при изначальном свидании, взволнованно забилось сердце и тихий восторг охватил душу. Священный лес… Да, кедровый лес по праву мог почитаться как священный…

Красивейшее дерево Сибири кедр, мужественный и нежный, добрый великан-кормилец, высоко вскинул свою главу, как бы принимая на себя гнев и милость богов. Рядом его товарищи, собратья. Пышные, клубящиеся высоко над землей темно-зеленые кроны. Прямые и ровные, чуть сбежистые вверху стволы, неохватные, крепкие… Крылов любил кедр как ни одно дерево на земном шаре. За красоту и мужество, за то, что дает приют и пищу зверю и птице, за то, что живет торжественно и чисто. В кедровом лесу дышалось легко и освобожденно. Хвоей и живицей кедра лечились люди и животные. Орехи спасали от голодной смерти. Древесина шла на лодки и другие полезные вещи. Много ли на земле найдется подобных деревьев?

«Дозорные сибирской тайги» – называет кедровые леса Крылов. Первыми встречают они холодные ветры, вьюги, леденящую сырость туманов, испарения болот… Надежная опора лесным собратьям – пихтам, рябинам, березам… Возле него хорошо расти беспомощным и боязливым – этот богатырь прогоняет страх, вселяет уверенность. Не так ли живет сильный и добрый человек, помогая слабым, внушая чувства достоинства и жизнелюбия?..

В своем научном труде, во «Флоре Западной Сибири», Крылов написал: «Кедр сибирский – дерево, достигающее сорока пяти метров высоты и двух метров в диаметре (в нижней части ствола) с буровато-серой потрескавшейся корой и более или менее широкой кроной. У деревьев, растущих на сухих открытых местах (это наблюдается, например, около многих деревень в окрестностях Томска, где кедровые рощи охраняются населением ради их семян), крона развивается роскошно-густая, овальной формы; в сплошных же равнинных лесах, особенно на сырых местах, крупные кедры являются уже некрасивыми деревьями: крона сохраняется на верхушке, разветвляющейся обыкновенно на несколько прямоствольных вершин, ниже торчат лишь сухие сучья. Самые молодые ветви шерстистые от довольно ветвистых буроватых волосков. Хвоинки собраны по пяти в пучках до тридцати сантиметров длины и одного миллиметра ширины. Кедр – растение однодомное. Мужские соцветия темно-красные, до одного сантиметра длины и шести миллиметров ширины, расположены при основании молодых веточек. Женские соцветия в виде овальных шишечек до одного сантиметра длины и шести миллиметров ширины – сидячие, расположены поодиночке или по два-три на концах молодых ветвей. Шишки до 13 сантиметров длины, созревают на второй год».

Вот такую ботаническую характеристику он дал кедру. Он измерял степень его охвоения, длину соцветий и шишко-ягоды. Он мог дотошно перечислить все его ботанические признаки и особенности. Ботаника – ремесло Крылова; он имел право нелицемерно сказать о себе, что овладел этим ремеслом и тверд в знаниях. Он мог говорить и писать что угодно – а в душе слагал гимны любимому дереву, испытывая чувства возвышенные и никак не укладывающиеся в строгие научные рамки.

Дозорные сибирской тайги… Добрые, могучие великаны… Дерево-кормилец, дерево-защитник, дерево-лекарь… И – злодейство?! Нет, тут что-то не так.

– Пришли. Вот, – сказал Елисей с запозданием, хотя и без того было понятно, что пришли. – Ты иди, Порфирий Никитич, а я на берегу побуду. Может, рыбу словлю.

– Хорошо. Ступай на берег, – согласился Крылов, понимая, что Елисей по какой-то причине не желает дальше сопровождать его.

Вековая подстилка из хвои пружинила под ногами, скрадывала шаги. Крылов шел от кедра к кедру, и какое-то непонятное чувство тревоги и настороженности овладевало им все сильнее.

Казалось, в Священном лесу не было ничего необычного. Высококронные деревья отстояли друг от друга настолько, чтобы не мешать никому. Между ними лежали небольшие поляны, поросшие иван-чаем, медуницей и множеством других таежных растений. Лес был старый, но еще плодоносил: на ветвях Крылов заметил молодые шишки-колокольчики, завязь нынешнего года. Все, как в обычном кедровом лесу: и тишина, и чистота, и покой.

Впрочем, с тишиной что-то было не так…

Крылов остановился, прислушался. Неясный таинственный гул доносился откуда-то сверху, будто бы там установлены были разномерные органные трубы с поддувальными мехами, и кто-то медленно и однообразно нажимал на басовые клавиши. Звук этот то усиливался, то затихал, еще более подчеркивая впечатление «игры».

Крылов сложил ботанизирку и походную сумку под дерево, снял пиджак, сапоги, фуражку, и, выбрав кедр пораскидистее, с толстыми нижними ветками, полез наверх.

С его стороны это было рискованное решение, он давно уж не лазил по деревьям, был грузен и неловок. Даже опытные кедролазы срываются порой с высоты; Крылов видел однажды, как обломилась ветка, и парень, не успев крикнуть, рухнул на землю; после вскрытия врач сказал, что он погиб еще в воздухе, от разрыва сердца.

Первые метры пути Крылов одолел сравнительно быстро. Дальше – труднее. Ветки росли гуще, но были тоньше и ненадежнее. Несмотря на это, обдирая руки и плечи, он добрался до вершины. Вернее, до развилья, где вершина раздваивалась, делилась пополам.

Он даже головой покачал от удивления, когда увидел вбитое в развилье деревянное кольцо. Длинное, полое внутри, оно походило на трубу, вросло в макушку дерева, стало частью его самого. И Крылов понял причину гула, шедшего сверху на землю: это ветер дудел в деревянную трубу, издавая таинственные звуки.

Вот тебе и орган, божественное музыкальное орудие…

Желая закрепить догадку, Крылов не поленился и облазил еще несколько деревьев и пришел к выводу, что «органы» – а они были разной формы, среди музыкальных орудий он нашел даже одну трещотку – устанавливались не на всех деревьях, а лишь на тех, где имелась раздвоенная вершина, где труба могла быть укреплена прочно и незаметно. Ясно, что это было делом рук человеческих…

Ничего сверхъестественного. Волхвы сибирских инородцев, кудесники с бубнами знали, что на такой высоте всегда гуляет ветер, всегда сквозит и тянет, – стало быть, Священный лес не смолкнет никогда. Они-то знали, а на темных самоедо-остяков это, конечно же, производило сильное впечатление: поющий кедровник, это разве не чудо?

Крылов сел под дерево отдохнуть. Перепачканные смолой руки липли. Горели ссадины.

И все-таки одних звуков, гула этого – мало, чтобы родилась страшная легенда о том, что деревья пожирают людей, – размышлял он, пытаясь содрать смолу с пальцев. – Это могло внушить трепет – и только. Значит, надо искать…».

Он вспомнил все, что стало ему известно со слов Елисея и шаманки Лондры о похоронах среди «окуневых людей».

Раньше сель-купы хоронили своих покойников просто: укладывали в долбленую из кедра колоду и отправляли вниз по течению. Там, на севере, считали они, реки впадают в Мертвое море, там Сторона мертвых. Потом, с приходом русских, они стали устраивать кладбища – но тоже непременно по берегам рек. Хоронили в земле, ногами в сторону устья; крест ставили в головах. Кладбища отстояли далеко от стойбища, верст сто, а то и двести.

А Священный лес? Как распознать его тайну?

И вдруг взгляд Крылова упал на какой-то предмет, застрявший в ветвях соседнего дерева. Он встал и подошел поближе, чтобы получше рассмотреть.

Это была обыкновенная катушка для жильных ниток, которыми пользовались сель-купские женщины. Особенность же ее заключалась в том, что изготовлена она была из мамонтовой кости и не застряла между ветвями, а была специально подвешена к толстому сучку.

Повинуясь какому-то неосознанному чувству, Крылов обошел дерево со всех сторон… И неожиданно обнаружил, что цвет коры его неодинаков. В одном месте, на уровне человеческого роста, большой пласт ее потемнел, высох. Так наметанный глаз легко может отличить, где срезанный участок дерновины, а где нетронутый. На снятом травы хоть и живые, но ведут себя как-то иначе… Примерно так же, как цветы в кувшине…

Он ощупал кору, дюйм за дюймом. Вот и грань. И вот… Почти бегом он вернулся к тому месту, где оставил свою походную сумку. Достал нож. Подумал – и прихватил с собой еще маленький топорик, который обычно брал в тайгу.

Догадка, неясная и неопределенная, торопила его…

Поддев топориком кусок коры, он почувствовал, что находится на правильном пути. Лезвие топора ушло в пустоту.

Тогда он вогнал топор глубже. Накренил и надавил от себя одновременно – и часть ствола, словно дверца в потаенном ящике, отошла от своего места и сдвинулась. Он заспешил, сделал неверное движение – и «дверца» вместе с топориком рухнула ему на ноги.

Хорошо, что он успел обуть сапоги – иначе охромел бы. Крылов переступил, проверяя, целы ли кости ступни, но через мгновение забыл о них, потрясенный увиденным. Прямо на него смотрел мертвый ребенок.

Это была девочка лет шести. В длинном платье-халате, отороченном внизу оленьими шкурками. На голове меховая шапочка, из-под которой видны черные косички…

Внутренне содрогаясь при мысли, что нарушил покой несчастного маленького существа, как во сне, Крылов поднял «дверцу» и поставил ее на место. Отошел. Оглянулся. Ничего не заметно. Внешне усыпальница-кедр ничем не отличался от своих собратьев.

Вот значит как… Ошеломленный, Крылов долго не мог прийти в себя. Он обследовал еще несколько деревьев – они оказались нетронутыми… Идти дальше. В глубь леса, ему расхотелось, и он вернулся к реке.

– Ты знал об этом? – спросил он, коротко рассказав Елисею о том, что увидел в Священном лесу.

– Слыхал, – без особой охоты ответил проводник, помешивая в котелке уху.

– Ну? Что молчишь? Рассказывай, – попросил Крылов, сердясь на его медлительность.

– Это из Напаса. Они тоже сюда своих возят, – сказал Елисей. – Наши ни разу не хоронили. У нас таких нету.

– Каких «таких»?

– У которых все дети помирают. У нас таких нету, – повторил Елисей.

С трудом Крылов заставил его объяснить, что все это значило.

То ли проводник не хотел в этот момент беседовать, то ли сама тема была неприятна для него, но он процеживал слова, будто сквозь мелкое сито. Тем не менее Крылов понял основное: обряд захоронения внутри деревьев среди «окуневых» и «таежных людей» существует давно. Хоронят, однако, только детей, считая, что их скорая смерть угодна духам. В тех семьях, где по разным причинам дети умирают один за другим, чтобы остановить беду, шаман дает разрешение похоронить ребенка в кедре. С тем, чтобы душа его не плыла, как обычно, в Мертвое море, а осталась на земле. Тогда другие дети умирать не будут.

А в дерево перейдет душа похороненного ребенка. Таким деревом сель-купы издавна выбрали кедр…

– Это большая тайна? – поинтересовался Крылов, понимая, что проводник рассказывает не без внутреннего сопротивления.

– Нет, – пожал плечами. – Прошлым летом приезжал урядник. Сказал, в тюрьму заберет, если узнает, что не по-русски хороним.

Урядник? Крылов задумался. Он как-то совсем упустил из виду эту сторону дела. В самом деле, заглянет в Священный лес эдакий блюститель – и беда может обрушиться на «окуневых людей». Примеров предостаточно. Несколько лет назад газеты вполне серьезно печатали отчет о том, как в нарымской деревушке с помощью полиции изгоняли беса из беременной женщины и чем это кончилось…

Впрочем, зачем далеко в нарымские земли ходить. В самом Томске в доме Колотилова на углу Дворянской – сообщал «Сибирский Вестник» – поселилась… кикимора. Полиция не смогла ее поймать. Пригласили профессоров из университета, и они долгое время за этим домом вели научное наблюдение, пока не установили, что звуки, которые были слышны и днем и ночью, «суть происхождения пустотного». В пустотах рождаются. Однако полиция постановила все же дом Колотилова снести.

А «мултанское дело»? Шестеро неграмотных крестьян-удмуртов из села Старый Мултан Вятской губернии обвинялись в том, что они преднамеренно убили человека с ритуальными целями. В их защиту выступил тогда писатель Короленко. Его поддержал юрист Кони.

Их заступничество привлекло к процессу повышенное внимание. Начались споры, ученые доказательства…

Именно в этот момент и наступил «высокий час» библиотекаря Степана Кировича Кузнецова, о котором он до сих пор вспоминает с гордостью.

С бесстрашием малого, но отчаянного существа Кузнецов бросился на авторитеты. Резко выступил против лжетеории профессора Смирнова, допускавшего жертвоприношения у вотяков. Кузнецов хорошо знал предмет спора: до приезда в Томск он долго изучал быт и нравы народов Поволжья. Он имел право свидетельствовать в их пользу.

«Это провокация! – писал он в газеты, в суд, в Русское географическое общество. – Это грубая подделка под жертвоприношение! Вотяки должны быть оправданы!».

Его голос из далекой Сибири не пропал втуне. Он слился с защитой Короленко в печати, с юридически безупречной логикой Анатолия Федоровича Кони. Общими усилиями неграмотные удмурты были оправданы.

Салищевцы в университете наперебой поздравляли Кузнецова и этнографов Магницкого и Богаевского, также присоединивших свои голоса за вотяков. Как же, и отсюда, из Томска, раздался глас протеста! Стало быть, все возможно! Объединившись, люди могут защитить невинных и несчастных, отстоять справедливость…

Крылов припомнил все это: «томскую кикимору», «нарымскую бесовку», «мултанское дело» – и подумал, что не станет сообщать печатно о своих находках в Священном лесу. Главное он выяснил: деревья с колокольчиками, дозорные сибирской тайги, кедры ни в чем не виноваты. А люди… Стоит ли привлекать полицейское внимание к тем, кому и без того живется сурово и скудно?

День клонился к вечеру. Удлинились тени деревьев. Потемнела, стала как будто тинистая вода. Крылов и Елисей засобирались в обратный путь. Дойти бы засветло до стоянки…

Еще две недели провел Крылов в притымской тайге. Много чего довелось ему увидеть и испытать, много сказок наслушаться. Даже на шаманском празднике побывать. – Живите долго, сыночки, – сказал он им.