Глава седьмая

1922. Январь

1.

Двадцать второй год встретили без боев. Отряды Острецова и Струда отступили к Чекундинскому склону и растянулись длинной полосой вдоль железной дороги, перекрыв белым путь на Благовещенск и Хабаровск. Обдумывая маневр красных, Мизинов в который раз понял, что имеет дело с грамотным и сильным противником. А главное — с противником упорным и хитрым.

— Молчанов застрял под Волочаевкой, путь к крупным центрам жизнеобеспечения для меня закрыт, — говорил Мизинов офицерам. — Что дальше? Прорываться к Благовещенску бесполезно, не дойдем. В Якутию к Коробейникову? В подчиненные к корнету? — Мизинов презрительно усмехнулся. – Выход один, господа: перерезать Транссибирскую магистраль и оперировать на коммуникациях противника, препятствуя снабжению красных под Волочаевкой!

Совещание проходило в тепло протопленной избе одного из трех сел, где стали на постой измотанные части. Местное население встретило и приняло их дружелюбно: люди в минувшем году успели с лихвой испить «милостей» красных. Продовольствия хватало, мяса было в избытке: бойцы промышляли в тайге охотой на зайцев и лосей. Расход патронов был небольшой, так как целой лосиной туши хватало надолго и многим. Жить тут, конечно, можно было хоть весь век. До тех пор, разумеется, пока однажды не нагрянут красные. А что они нагрянут непременно, Мизинов не ничуть не сомневался. И нагрянут с силами, во много раз большими, чем в прошлом году. Острецов со Струдом навалились на него пятью тысячами человек. Но отдохнут немного, пополнят части, и тогда жди на свою голову нескольких дивизий, а то и целой армии!

У Мизинова же после прошлогодних боев живой силы не набиралось и тысячи человек. Пехотинцев свели в один полк в шестьсот двадцать штыков под командованием полковника Худолея. Забайкальцы влились в сотню Татарцева, да сотней было одно название – подразделение ротмистра насчитывало всего семьдесят два всадника. Пластуны и понтонеры образовали инженерную роту в шестьдесят восемь человек под командованием вахмистра Дерябко: прапорщик Сухич погиб во время последнего штурма Кербинского склона. Погиб и капитан Жук, и разведку расформировали вовсе. Более–менее были целы артиллеристы капитана Брындина и войсковой лазарет доктора Иваницкого, однако вышли из строя три горных орудия.

Уезжал Куликовский. Его выбрали управляющим Якутской областью при народном управлении, и он укатил в столицу края радостный и полный обширных планов по гражданскому управлению регионом. «Слава Богу, нашел–таки свое дело, — только и подумал Мизинов, как тут же и вовсе забыл про Куликовского. — Мне бы пулеметов побольше да патронов, а от политических советников избавьте. Их превосходно умеют бить простые крестьяне, понаторевшие в военной практике», — грустно улыбнулся он.

На совещании первым делом решили, что отдых и пополнение снабжения – главная задача на ближайшие несколько недель. Дабы обезопасить свой тыл и дать возможность бойцам отряда как следует отдохнуть и набраться сил, признали правильным объявить район нижнего Амура и южной Якутии тыловым районом действующей экспедиционной группы.

— Меня вот что волнует, ваше превосходительство, — обратился к Мизинову Худолей. – Мы тут уже с начала зимы, пробудем до весны – это по меньшей мере. Но климат тут, сами видите, сырой, способствует заболеванию скорбутом. У меня в полку уже появились первые заболевшие.

— Это может стать целой эпидемией! – поддержал полковника Брындин.

— Успокойтесь, господа, — вмешался Мизинов. – Конечно, лучше всего предохранить себя от этой болезни хорошим питанием, теплыми помещениями, нахождением на воздухе. Всего этого мы не лишены, слава Богу. Однако никто не страхован от беды. Но иногда полезно уметь поговорить с местными жителями. Я уже, беря во внимание этот скорбут, поговорил с одним якутом и узнал у него, между прочим, что лучшим лекарством от болезни является питье настоя из сланника, а также черемша и ревень. Так что приказываю: бойцам собирать сланник. И для здоровья полезно, и спать будут крепче после мороза.

— Ваше превосходительство, да этот сланник стелется по земле так густо, что

передвигаться по нему почти невозможно! – возразил Татарцев.

— На лошадях, ротмистр, и впрямь сложно, — улыбнулся Мизинов. — А вы спешенным порядком, сейчас ведь нет необходимости заниматься вольтижировкой.

Офицеры рассмеялись.

— Александр Петрович, — спросил Яблонский у Мизинова после совещания. — Что нам делать с вашим гостем?

— Пусть придет в себя, — спокойно ответил генерал. – Голова у него плохая, нечего зря волновать человека.

— Человека? — удивился Яблонский. — Но ведь этот, как вы говорите, человек пришел, чтобы убить вас!

— Мы еще этого не знаем, — возразил Мизинов. — Поправится — я обязательно поговорю с ним, решу, как быть, а вам первому сообщу о своем решении.

— Ждать… Не опасно ли? Он хоть и под охраной, но все же кто его знает…

— Не беспокойтесь, Евгений Карлович, он не убежит, — твердо промолвил Мизинов. – Этот, — он сделал ударение, — не убежит. Не за тем шел…

Так и проходило время — в отдыхе, в работе и вместе с тем в смутном ожидании неведомого грядущего. В том, что это грядущее будет суровым, если не гибельным, не сомневался никто.

2.

Начало года ознаменовалось в Приамурье лихорадочной подготовкой обеих враждующих сторон к решительному сражению. Войска Восточного фронта НРА сгруппировались на Инском укрепленном плацдарме. Белые укрепились на Волочаевском оборонительном рубеже.

Четвертого числа Инская группа НРА повела первое наступление на Волочаевку.

Красные планировали, наступая вдоль Амурской железной дороги, сбить передовые части противника у станции Ольгохта и ворваться в Волочаевку на рассвете следующего дня. Правой обходной колонне в составе кавалерийского полка, одного батальона стрелков и двух орудий приказали наступать вдоль Амура в направлении станиц Луговая и Верхне–Спасская с задачей выйти утром в тыл волочаевской группировке противника с юга. На третьем ударном направлении действовали партизанские отряды. Основная идея плана была в том, чтобы одновременным ударом с трех сторон разбить противника у Волочаевки и, отрезав ему пути отхода, окончательно уничтожить его и занять Хабаровск.

И вот наступление началось. Передовые части красных, несмотря на упорное сопротивление белых, ворвались–таки в Волочаевку, но, не дождавшись подкреплений, были отброшены. Партизаны, не встретив противника, простояли весь световой день на одном месте, и лишь к вечеру подошедший из Хабаровска

бронепоезд белых вынудил их отступить к реке. Первое наступление на Волочаевку оказалось для красных неудачным.

Главком НРА Блюхер разгневался и приказал не проводить наступлений без основательной подготовки. Но времени приготовиться противник не дал, и учиться пришлось в боях. Через несколько дней после первого штурма Волочаевки отряд белых в составе трех полков общей численностью до тысячи штыков и сабель начал наступать на казарму, расположенную в нескольких километрах западнее станции Ольгохта. Там находился в охранении лишь один батальон стрелкового полка. Одновременно для обхода с севера ударила другая группа белых численностью до пятисот человек. Наученные толковыми командирами–красноармейцами, красные не дрогнули и перешли во встречное наступление, направив по флангам конницу. Белые потерпели поражение и отошли.

А партизаны в ту же ночь совершили дерзкий налет на Хабаровск. В штабе Молчанова, помещавшемся на окраине города, всполошились. Викторин Михайлович (тощий, кожа да кости) и бледный от волнения и недосыпания, влетел в аппаратную, кинулся к юзу и нервно продиктовал оператору приказание под Волочаевку: срочно снять два полка и направить к Хабаровску. Но партизаны спокойно ушли в леса, оставив на подступах к городу около восьмисот убитых солдат и офицеров противника. А по пути привели в негодность батарею белых, захваченную ими на одной из улиц.

На амурском направлении части Молчанова серьезно беспокоила кавалерия красных, создавая угрозу тылу белых. Чтобы обезопасить себя и обеспечить левый фланг волочаевской позиции, Молчанов решил выбить конников на юго–запад, изолировав ее от Инской группы. Для этого он задействовал Пластунскую бригаду и конный Амурский отряд общей численностью около тысячи человек с семью пулеметами и двумя орудиями. 23 января Пластунская бригада повела наступление двумя колоннами. На ее пути встали отдельные части Троицкосавского кавалерийского полка, которые после двух часов упорного боя начали постепенно отходить на запад. Но тут подоспели главные силы полка.

Развернувшись под прикрытием артиллерийского огня, они двумя спешенными эскадронами завязали бой с фронта, а остальными силами в конном строю предприняли обход правого фланга врага и атаковали. Не выдержав стремительного удара, белые начали отходить на Верхне–Спасскую, неся большие потери от преследовавшей их конницы. Кавалерия НРА уверенно постигала искусство ведения маневренного боя.

25 января белые попытались обезопасить свой правый фланг от партизан в районе деревни Восторговка. Однако и это не удалось. Партизаны Шевчука втянули белогвардейский отряд в уличный бой и ударами по флангу и тылу отбросили его.

Командиры Народно–революционной армии Дальневосточной республики, большая часть которых была командирами Красной Армии, упорно улучшали боевую слаженность частей, обучали бойцов НРА взаимодействию пехоты с артиллерией, бронепоездами, конницей. К концу января инициатива на фронте окончательно перешла в руки Народно–революционной армии. Она готовилась к крупному наступлению на Хабаровск и Приморье.

3.

Суглобов сидел перед Мизиновым на краешке низенькой лавки возле печи. Генерал расположился напротив, на тесаном табурете у стола с остатками ужина. Покормив гостя, Мизинов предложил ему поговорить откровенно. Был вечер, бойцы расположились на ночь по избам и конюшням, коротая остаток дня за стиркой, игрой в карты или разговорами о будущем. За ужином Суглобов стыдливо опускал в глаза в тарелку, жегся, торопливо хлебая горячий суп из миски, проглотил несколько кусков жареной лосятины, а от чая и вовсе отказался. Его голова потихоньку пришла в норму, зрение восстановилось, но он упорно не желал смотреть Мизинову в глаза, пряча взгляд в своих руках и коленях.

Мизинов попросил оставить их одних, даже за дверями не выставил часового. Странно, но он почему–то проникся к гостю не понятным ему самому расположением. Ему по сути было очень жаль этого заблудившегося человека, всю свою жизнь отдавшего химерическим идеям и авантюризму. И вот, похоже, этот человек и сам понимал, что его жизнь подошла к своему рубежу, и на что она потрачена?

— Вы очень изменились, — заговорил Мизинов. — Мы не виделись с вами с марта двадцатого, почти два года. С тех пор вы как–то посерьезнели, мне кажется. Или я не прав? — и он пытливо заглянул Суглобову в глаза.

— Вы позволите закурить? – вместо ответа проронил Суглобов.

— Да, конечно, извольте, — Мизинов протянул ему пачку папирос «Крем». Суглобов покосился краем глаза и ниже прочитал: «Не табак, а сливки. Четверть фунта сорок коп. Табачной фабрики А.Н. Шапошникова. С–Петербург. Продается везде».

— Не лучшие, однако, — скривился он, но пачку взял, вынул папиросу и прикурил, пустив дым себе под ноги.

— Ну, уж, как говорится, чем богаты, не обессудьте, — снисходительно пожал плечами Мизинов. – В походах да боях и эти хороши. Так, может быть, поговорим? Что вы все увиливаете от разговора?

— А и поговорим, пожалуй, — кивнул головой Суглобов. – У меня ведь нет другой возможности, кроме как языком молоть.

— Понимаю, — согласился Мизинов. – Других средств вы лишены. Той подводы, например, с частью наших боеприпасов. А то бы получился весьма убедительный разговор!

— Как вы в точку, однако, — огрызнулся Суглобов, но головы по–прежнему не поднял. – В план–то мой как деликатно влезли да распотрошили его, словно хирург ланцетом! А кто право давал? – он повысил было голос, но, вспомнив, где он, только слабо махнул рукой: — Впрочем, теперь все равно, я ведь ваш пленник…

— Напрасно вы так, штабс–капитан, — возразил Мизинов. – Я по–прежнему готов относиться к вам как к своему старому приятелю по окопам германской войны. Не кривя душой, скажу, что вы были хорошим офицером. Сожалею, что мы оказались по разные стороны линии фронта. Вы ведь тогда, в Чите, явились ко мне от имени красных, если мне память не изменяет?

— Не изменяет, — кивнул Суглобов. – У вас она всегда была превосходной. Узнать меня с такой бородой, грязного и нечесаного…

— Да, мне говорили, что я неплохой физиогномист. Однако мы уклонились от темы. Что же, вы и на сей раз от красных? Это сомнительно, ведь многие видели, как вы бежали от них тогда, в последнем нашем бою…

— Эту телегу я припасал для вас, господин генерал, — криво усмехнулся Суглобов и поднял, наконец, глаза на Мизинова. Генерал ожидал увидеть в них ненависть, а увидел лишь усталость и обреченность. – Сценарий мой воплотился, только, надо признаться, не тогда, когда я хотел. Я думал подобраться к вам поближе и рвануть эту телегу вместе с вами, с вашим штабом, с самим собой, в конце концов! – он умолк, задохнувшись, закашлялся и снова опустил голову в колени.

— Вы нездоровы? – участливо поинтересовался Мизинов.

— Пустяки, все равно…

— Скажите откровенно, за что вы меня ненавидите, за что преследуете все эти годы?

— Сперва я ненавидел вас за вашу удачливость, за вашу независимость, — твердо чеканя слова, спокойно заговорил Суглобов. – Потом, когда увидел, что вы не поддаетесь разного рода модным идеям, вроде моего анархизма, — он усмехнулся, — стал ненавидеть вас за оригинальность мыслей. Но втайне, боясь признаться даже себе, всегда завидовал вам. Как же снедала меня эта зависть! Как мучила! Она–то и стала мотивом того, что я поставил целью всей жизни преследовать вас, убить, если представится случай! А позже, когда узнал, что вы стали обладателем большой партии золотишка, просто захотел погреть руки. Один раз ведь живем, чего уж там… Красные, конечно, меня послали, но надеялся и себе урвать что–нибудь, не кривил я вам тогда душой. Не получилось… Когда попал в Хабаровск, услышал, что вы отправились в рейд по тылам красных. Понял, что золота, конечно, при вас уже нет. Тогда, решил я, разыщу его только для того, чтобы убить, отомстить за исковерканную жизнь!.. – он замолчал и закурил еще папиросу. – Но больше всего меня злило отсутствие в вас гордости…

— Напрасно, штабс–капитан, — прервал Мизинов. – Я всегда очень гордился славой нашего оружия, нашими победами и честью России.

— Тогда не так, неправильно выразился, простите. Отсутствием гордыни – это будет вернее.

— Это и вовсе смертный грех, — ответил Мизинов. – А грешить, простите, некогда было. Время–то какое, сами знаете.

— Неужели вы не понимаете, что вы обречены? – медленно проговорил Суглобов, глядя прямо в глаза Мизинову.

— Как–то не думал об этом. Просто выполнял свой долг, как понимал его, — спокойно парировал Мизинов. – Что касается обреченности, возможно, вы и правы. Но все–таки думаю, что наши жертвы будут не напрасны.

— В Христа поиграть желаете?

— Не святотатствуйте, штабс–капитан, — резко одернул его Мизинов. – Что касается Голгофы, то у каждого она своя, так или иначе. В зависимости от содеянного. Кто–то кончает в петле, кто–то жертвует собой, спасая товарищей в окопах или в атаке. Как бы ни случилось, мне не страшно. Я всю жизнь отдал тому делу, к которому меня призвала родина. И бороться буду до того момента, пока мои знания и опыт приносят пользу нашему делу. А если случится так, что дело это проиграно и от меня ничего больше не зависит, я, по всей видимости, прикажу своим офицерам сложить оружие. Но не уверен, что они подчинятся такому моему приказу. В этом–то и разница между ними и вами, уж простите мне.

— Вы откровенны.

— Был рад обнаружить такую же откровенность и в вас.

— Да, я сказал вам все честно и откровенно, — произнес Суглобов и добавил еле слышно: — Теперь можете меня расстрелять.

— Вы сами понимаете, отпустить вас просто так я не могу, — помолчав, сказал Мизинов. – Но и расстреливать вас не стану.

Суглобов вздрогнул и, резко вскинув голову, выжидающе посмотрел в упор на генерала.

— Да, вы не ослышались, — подтвердил Мизинов. – Не стану я вас расстреливать. Вместо этого, все–таки ценя ваши фронтовые заслуги, принимая во внимание обстоятельства времени, наконец…

— Да не томите вы меня! – чуть не крикнул Суглобов.

— Хорошо, — Мизинов хлопнул ладонью по столу. — Предлагаю вам честный офицерский поединок.

— Это что же, дуэль?.. – не понял Суглобов.

— Точно так, самая обыкновенная дуэль, — кивнул генерал. — Дуэльных пистолетов нет, к сожалению, но я думаю, что мы обойдемся наганами. Благо, что оба владеем ими преотлично.

Суглобов слушал и не верил своим ушам. Он пытался высмотреть в глазах Мизинова какой–нибудь подвох. Но нет, этот человек не способен был на хитрости, Суглобов знал это наверняка.

— Как вы великодушны! – прошептал он, не отрывая взгляда от собеседника. – Вы меня просто раздавите вашим великодушием!

— Не станемте разводить сантименты, однако, — прервал его Мизинов. — Соглашаетесь или нет?

— Другого выхода все равно нет?

— Нет.

— И как это будет выглядеть?

— Весьма незатейливо. Мы выходим на поляну. У вас и у меня будут секунданты. К сожалению, вашим секундантом будет мой офицер, не обессудьте. Мы сходимся до воткнутых шашек и стреляем. Удачливый остается жить.

— А если удача улыбнется мне? – ехидно спросил Суглобов.

— Перед дуэлью я прикажу своим людям при таком раскладе отпустить вас на все четыре стороны, — ответил Мизинов.

Суглобов все так же пристально смотрел на него. Мизинов не отводил глаз и ждал ответа.

— Да, я знаю, вы не обманете, — обронил Суглобов. – Но каково мне будет жить после всего этого?

— Вы попробуйте сперва выжить, а философствовать станете потом, — видя, что собеседник задумался, Мизинов добавил: — Впрочем, могу дать вам время на размышление.

— Не стоит, — кисло усмехнулся Суглобов. – О чем думать–то! Будь по вашему. Я согласен.

— Вот и прекрасно, — генерал еще раз хлопнул ладонью по столу, давая понять, что условия приняты. – Отдохните до завтра, на рассвете встретимся подальше в лесу. Не хочу, знаете, волновать людей лишний раз…

С начала января стояла оттепель, и Мизинов с утра надел легкую шинель с башлыком и фуражку. Когда они с Худолеем вышли на полянку, метрах в трехстах от окраины села, там уже ждали Суглобов с Татарцевым и доктором Иваницким. Мизинов попросил ротмистра быть секундантом Суглобова. Кавалерист поначалу отнекивался, но Мизинов повторил просьбу настойчивее, потом еще настойчивее, и Татарцев согласился.

И вот они стояли против друг друга, вчерашние приятели, соратники, а теперь враги. Однако и в этом момент Мизинов не испытывал к Суглобову личной неприязни. «Убить его я, конечно, не смогу. Будь что будет, — решил он про себя. – Но подлости никогда не позволял и не позволю впредь… Впредь? – усмехнулся он. – Кто знает, что будет через минуту?»

Секунданты воткнули в снег шашки на расстоянии двадцати метров одна от другой.

— Господа, я так понимаю, что примирения не последует? – для формальности спросил Худолей.

Суглобов что–то буркнул себе под нос, а Мизинов скомандовал:

— Нет–нет, господин полковник, приступимте уже!

— В таком случае, — повысил голос Худолей, — извольте сходиться.

Мизинов сделал шаг вперед и легко пошел навстречу противнику по мягкому, проседающему снегу. Двинулся и Суглобов, но как–то нервно, на каждом шагу спотыкаясь и пошатываясь. «Да что это он, — подумал Мизинов, — не пьян ли?»

Но вот Суглобов выпрямился наконец и ступал уже тверже. Он вытянул вперед правую руку с наганом, целясь точно в грудь генерала. То же самое сделал и Мизинов, но стрелять не торопился. Он шел спокойно, не прикрываясь. Через несколько шагов противники были у барьера. И тут Суглобов как–то манерно, театрально вскинул руку высоко вверх, будто решил стрелять в воздух, но, видимо, передумал, резко опустил револьвер к виску и выстрелил.

И пока тайга перекатывала отзвук выстрела, Суглобов, шатаясь, попятился, неловко переступая ногами и высоко поднимая колени, круто повернулся налево и, описав полукруг, рухнул лицом в снег.

Все на мгновение оцепенели, но Мизинов, опомнившись, первым бросился к Суглобову.

— Безумец! — воскликнул генерал.

Подбежавшие секунданты помогли перевернуть тело, и все увидели кроваво–черное отверстие у виска. Зрелище было жуткое. Мизинову ничего не оставалось, как сдернуть с плеч башлык и накинуть его на изуродованное лицо Суглобова…

4.

Севернее своих позиций, вдоль Чекундинского склона, Острецов расположил передовые посты для наблюдения за противником. Отправленными в Благовещенск донесениями сообщал о проведенных операциях и просил подкрепления для следующего наступления и окончательного разгрома белых.

Учудил Файхо. Сперва сам срубил длинные широкие сани, потом съездил на ближайшую станцию и приволок на них оттуда неведомо где раздобытую большую клетку из крепкимх стальных прутьев с двумя отелениями. Сани вместе с клеткой оставил во дворе штаба, а сам зачем–то отпросился ненадолго в тайгу. Острецов как ни выпытывал, ничего не добился от него. Файхо лишь бросил кратко: «За трофеем». Острецов разозлился на него, но отпустил, положив для себя непременно выяснить позже, что за секрет такой во всем этом.

Но Файхо и не думал делать секрета. Взял с собой трех бойцов из охотников–приморцев, молча ушел в тайгу, а через два дня вернулся с «трофеем». На розвальнях, скаля острые клыки и дико рыча, лежал спутанный по лапам амурский тигр. Зверь поводил на обступивших его красноармейцев дикими вытаращенными глазами, пытался распутать веревки, в бессильной ярости брызгал слюной и мотал из стороны в сторону пышным хвостом. Файхо скомандовал бойцам продеть под лапы тигра толстую длинную палку и перетащить зверя в клетку. Внутри клетки тигра положили возле прутьев, крепко заперли дверь и снаружи рассекли веревки шашками. Освободившись от пут, зверь вскочил и бросился на мучителей, но прочные прутья охладили его пыл. Он лег, полуприкрыл глаза и только изредка рычал на глазеющих на него бойцов.

— Да ты объяснишь мне все, наконец? — допытывался Острецов у Файхо. Но парень молчал.

— Навязался ты на мою голову, — выходил из себя Острецов, но быстро успокаивался и укорял уже мягче: — Нет, боец ты, конечно, отменный, и толковый командир из тебя непременно выйдет. Но скажи мне, на что тебе этот зверь? Дрессировщиком хочешь быть? В цирке работать? Но ведь я тебе предлагал как–то – ты отказался. Передумал?

— Я привык сначала думать, а потом говорить, — спокойно, не обращая внимания на исступление командира, сказал, наконец, Файхо. – И если что надумал, обязательно сделаю.

— И что ты надумал? Скажешь, нет?

— Тебе скажу, — все так же невозмутимо протянул Файхо. – Это не тигр.

— А кто это? – удивился Острецов.

— Это наш бог.

У Острецова глаза на лоб полезли. Он испугался было, не тронулся ли парень умом, но Файхо доступно и внятно объяснил ему то, что рассказал когда–то Струду.

— Та–а–к… Выходит, у тебя два врага, — покачал головой Острецов. – Только вот что я тебе скажу, дорогой ты мой. Убийцу твоего отца я, так и быть, тебе уступлю. Разумеется, если сумеешь поймать его. Но вот про Мизинова и думать забудь! Это наш классовый враг, и судить его будут по–революционному, понял? Советская власть, будет тебе известно, запрещает любой самосуд. В бою да, ты можешь убить врага, но это когда он тоже вооружен. Но если он попал в плен – даже руки на него поднять не смей! Его судьбу решат советские судьи, которые, между прочим, куда посмышленее нас с тобой. Вот чему учит нас партия… Я тебя спрашиваю, понял ты меня? – Острецов в упор смотрел на Файхо.

— Понял, — нехотя ответил тот. – Но ваши судьи все–таки не самые справедливые. Самый справедливый судья – наш бог!

— Тьфу ты! Опять двадцать пять! – плюнул с досады Острецов. – Что же ты своего судью в клетке–то держишь?

— Чтобы еще справедливее был, — ответил Файхо, — чтобы не смалодушничал перед врагом.

— Но какие у бога могут быть враги? – недоумевал Острецов. – Бог, насколько мне известно, выше всех. У него не может быть врагов, он сильнее их всех, вместе взятых!

— У вашего, может, и нет, а у нашего бога врагов тьма! Тот, кто убил моего отца, — враг мне, нашему народу и нашему богу. Тот, кто позволил умереть моему брату, — тоже наш враг. Каждый матхэй думает, как все матхэи, и все матхэи думают, как один человек. Значит, правильно мы думаем.

— Но как ты поймал тигра… то есть, бога вашего? – выпытывал Острецов.

Про это Файхо рассказал охотно, красочно жестикулируя и вдаваясь в подробности.

Они пошли на восток, в сторону озера Болен–Оджал, в окрестностях которого, как знал Файхо, водилось много особей тигра. Целый день они тщетно искали зверя, а наутро напали–таки на след.

— А что, нельзя было ловушки расставить? – спросил Острецов.

— Нет, тигр осторожен, чует ловушки и никогда в них не попадает. Настоящие охотники знают, как взять его почти голыми руками. Я взял с собой таких охотников. Еще до этого долго к ним присматривался, а когда спросил, они подтвердили, что ловили тигров. Ну вот. Видим свежие следы, спешим по ним. Шумим, чтобы он не смог подкрепиться, ослабел. Скоро и сам тигр показывается. Мы начинаем стрелять и окружать его. Он понимает, что попался, и забивается куда–нибудь в укрытие. Например, под корягу или сваленное бурей дерево. И злобно рычит оттуда.

— Ну и как его достать? – нетерпеливо перебил Острецов.

— Не перебивай, Степан Сергеевич, слушай дальше.

А дальше было самое страшное. Мешкать в таких случаях нельзя ни секунды. Всем охотникам надо действовать решительно, молниеносно и согласованно. В их руках заготовленные рогулины, которые они вырубили заранее. Этими орудиями они должны сбить или свалить зверя и прижать его к земле так, чтобы все четыре лапы болтались в воздухе. Ведь если опирается на лапы, связать его никак не возможно. Рогулины Файхо и его помощники вырубили на глаз, соотнеся с ростом зверя.

— А как определили рост? – снова перебил Острецов.

— Сразу видно, не охотник, — снисходительно улыбнулся Файхо. – Рост тигра определяют по ширине пятки зверя на отпечатке следа. Так вот. Я медленно иду первым – прямо на укрывшегося в буреломе тигра. Иду и молюсь ему, уговариваю его стать судьей, обещаю, что ничего плохого ему не сделаю. Трое идут за мной на расстоянии. И тут тигр потерял терпение и как выпрыгнет на меня!..

— И что? – вздрогнул Острецов.

Файхо успокоил его и объяснил, что загнанный тигр теряет терпение, бросается на человека и валит его на землю. Но ведет себя вроде бы странно: он испуган, растерян, его глаза блуждают по сторонам. Но он никогда не пускает в ход зубы и когти…

Воспользовавшись тем, что тигр подмял Файхо, трое охотников бросились к зверю, один рогулиной прижал его голову к земле, другой придавил заднюю лапу, третий охотник сунул в глотку толстую палку, которую привязал к голове зверя. После этого ничего не стоило связать лапы, ловко избегая оскаленных клыков. Зверь яростно сопротивлялся, но уже бесполезно – он был спутан намертво. Охотники погрузили его в сани, привязали веревками и тронулись в обратный путь…

— Словно сказки какие–то рассказываешь, — дивился Острецов.

— Можешь не верить, — равнодушно бросил Файхо, — но это так. Спроси у тех, кто ходил со мной.

Они помолчали. Файхо с наслаждением пил чай из кипрея. Проглотил остатки, попросил Острецова:

— Когда наступать начнем, разрешишь мне кормить моего бога трупами белых?

— Что–о–о?! – у Острецова глаза на лоб полезли. Чего угодно можно было ждать от Файхо, но такого!

— Или ты хоронить врагов будешь? – не отставал парень.

— Да не буду я их хоронить, но… — растерялся Острецов.

— Тогда какая тебе разница, что с трупами будет?

— Да нет мне никакого дела до этих трупов! Чего ты привязался в конце–то концов? – вышел из себя Острецов.

— Значит, разрешаешь, — кивнул Файхо и вышел.

Оставшись один, Острецов подумал немного, а потом махнул рукой и решил: «Пусть делает, что хочет!»

Он только для острастки злился на Файхо, а в глубине души успел полюбить этого смышленого паренька. И готов был простить ему любую слабость.

5.

Через неделю прибыли первые боеприпасы, подводы с продуктами и теплой одеждой. Опять пришли холода, но приказ есть приказ: бойцы готовились к новому наступлению. Через несколько дней Острецов ждал к себе отряд Струда, который пополнялся в Благовещенске и должен был подойти на соединение, усиленный артиллерией. Ее Острецов выпросил–таки у несговорчивых штабистов, мотивируя тем, что против Мизинова, имеющего на вооружении горные пушки, воевать просто так не получится. И вот скоро обещанные орудия должны были поступить Острецову вместе с полутора тысячами бойцов и двумя сотнями кавалерии.

Ожидая Струда, Острецов с Файхо квартировали в избе супругов Труфановых. Это были пожилой крестьянин со своей женой, женщиной болезненного вида, но невероятно доброй и гостеприимной. Как потом узнал Острецов, в прошлом году в боях с белыми под Хабаровском погибли оба их сына. Отец долго не рассказывал об этом, а когда заговорил, жена, всхлипнув, выбежала из комнаты. Труфановы кормили постояльцев на убой: утром жена готовила жареные блинчики с чаем, через час–полтора подавала жареное мясо и строганину, а еще через час звала к обеду, который, как правило, состоял из наваристого супа и огромного куска вареного мяса. Постояльцам было неловко, но отказаться не было никакой возможности: хозяйка могла обидеться. Так что, несмотря на сытость, они съедали предложенные порции полностью.

Наконец Струд явился. Острецов обнял его и осмотрел пополнение. Прекрасно укомплектованный полк хорошо вооруженных бойцов, двести всадников на крупных, сытых конях, батарея из трех орудий!

— Илмар Гунарович, ты прямо бог какой–то! – не удержался восторженный Острецов.

— Пришлось повоевать и настоять на своем, — скромно улыбнулся Струд. – Зато теперь можно и вперед, а, Степан Сергеевич?

— Непременно вперед, только вперед, дорогой ты мой! – он обнял Струда и пригласил в избу: — Пойдем диспозицию на выступление составим.

В жарко натопленной избе они скинули полушубки, сели за большой стол – хозяйка постелила чистую скатерть – и разложили перед собой карты и листы чистой бумаги.

— Задача такая, Илмар Гунарович, — начал Острецов. – С Мизиновым пора кончать. Готовится наступление на Хабаровск, и лишняя заноза в заднице нам сейчас совсем не нужна. А потому предлагаю следующее. Со своим отрядом снова пойдешь в обход. Ты ведь мастер обходных маневров, — улыбнулся Острецов. – Только нынче изменим маршрут. По горам тебя больше не пущу. Двинешь на запад, к Амуру, вдоль него выйдешь к озеру Эворон – туда, где Мизинов шел месяца два назад. И зайдешь ему в тыл. Чего–чего, а этого он, я убежден, никак не ожидает. Он думает, что его левый фланг и тыл надежно прикрыты молчановцами. Но Молчанов сейчас сам в аховом положении, да и конец ему через неделю–другую. Пушки оставишь мне. Как только выйдешь на место, свяжись со мной. Не удалось получить радиостанцию?

— Нет, Степан Сергеевич, — ответил Струд. – Их и на фронте недостаточно. У самого Блюхера на весь штаб только две Маркони.

— Понятно, — сокрушенно вздохнул Острецов. – Придется воевать по старинке. Значит, пошлешь ко мне гонца, а чтобы наверняка – двух гонцов, следом друг за дружкой, на случай, если перехватят. Проведешь на месте тщательную разведку. Знать о тебе Мизинов не должен. А ты внезапно ударишь ему в тыл. Понял?

— Понял, Степан Сергеевич. Когда выступать?

– Завтра на рассвете. А я дождусь еще одного крупного обоза с боеприпасами. Просил уже так – на удачу, прекрасно понимаю, что не дадут, скажут – добудете в бою. Ну да ладно. Выжду еще пару деньков, а там и ты поспеешь. Вот тогда и начнем, Илмар Гунарович! Славно начнем с тобой!

… Однако получилось все не совсем так, как предполагал Острецов. Мизинов не дал ему возможности выполнить свой так гладко задуманный сценарий. В тот день, когда Струд выступил в свой амурский поход, Мизинов собрал офицеров на срочное совещание. Спешность диктовалась тем, что конные разъезды Мизинова обнаружили в западных отрогах Чекундинского склона, возле Бурсинской часовни, что на реке Бере, крупный обоз красных с боеприпасами и одеждой, охраняемый лишь ротой красноармейцев. Это был тот самый обоз, дождаться которого Острецов и не предполагал, понимая, что все направлено под Хабаровск, для генерального наступления. Но боеприпасы были выделены, только не штабом фронта, а приказом Блюхера из запасов фронтового тыла, склады которого располагались в деревнях Красноярово и Мазаново севернее Благовещенска. Сообщение о выступлении обоза Острецову было выслано специальным нарочным, однако до адресата он не доехал. Лошадь споткнулась, при ее падении гонец сломал ногу и замерз в тайге. Следовательно, про этот обоз Острецов не знал ничего. Но узнали конники Мизинова, и генерал воспрянул от такой удачи, катившейся прямо в руки.

Было решено выделить на дело пластунов и забайкальцев. Взгромоздившись на коней по двое, казаки перевалили Чекундинский склон и быстро вышли к Бурсинской часовне. Дождавшись ночи, незаметно сняли обозных постовых, перерезали спящих красноармейцев и в целости и сохранности доставили обоз в отряд.

— Теперь наступать, Евгений Карлович, — сказал Мизинов Яблонскому. – Иначе все перемерзнем в холодной тайге. Перерезать железную дорогу, устраивать диверсии на коммуникациях. Острецов вряд ли предполагает, что в такие лютые морозы мы отважимся выступить. Но мы выступим. К тому же по сути перед нами лишь отряд Острецова, основные силы красных – вдоль железной дороги. А перерезать ее мы вполне в состоянии. Распорядитесь насчет оленьих упряжек, Евгений Карлович…

Внезапным налетом полуторасотенного отряда кавалерии и казаков на передовые части красных Мизинов на рассвете 27 января ошеломил противника настолько, что даже опытный и ко многому привыкший Острецов дрогнул и приказал отступить. Пока его стрелковый полк, попавший в окружение, погибал под шашками всадников, поддержанных артиллерией Брындина, Острецов оттягивал основные части южнее, к железной дороге. А участь стрелков решила решительная атака пехотинцев полковника Худолея. Красноармейцы были частью перебиты, частью пленены, частью разбежались по тайге.

— Что же Струд? – бессильно стонал Острецов, уводя бойцов на юг.

А Струд в тот день как раз вышел к северным отрогам Чекундинского склона, но Мизинова там уже не обнаружил. Чертыхнувшись, он смекнул, что белые подались на юг (больше некуда), повернул отряд туда и на исходе второго дня пути стал наседать на пятки Мизинову.

А тот в это время, оттеснив Острецова к железной дороге, занял крепкую оборону вдоль южного отрога склона, перед широкой долиной, простиравшейся отсюда до самого Амура и границы с Китаем.

— Что, ваше превосходительство, может, в Китай махнем? – шутил Худолей.

— Нельзя, полковник, богдыхан не поймет, — тоже отшутился отвечал Мизинов.

Пригласив Худолея и Яблонского в штаб, Мизинов наметил план действий на ближайшее будущее:

— Есть сведения, господа, что красные готовятся к контрнаступлению, хотят вернуть Хабаровск. В условиях своей оторванности от главных сил генерала Молчанова и согласно инструкции, полученной перед высадкой от генерала Вержбицкого, считаю нашей первоочередной задачей наступать на Транссибирскую магистраль и перерезать ее, дабы прервать снабжение войск противника, поступающее из России. Поэтому сейчас нам предстоит действовать как никогда решительнее и энергичнее. Малейшая ошибка погубит все дело. Кстати, полковник, выставьте–ка в тылу охранный дозор. Кто его знает, что там большевикам вздумается. Свое умение лазать по горам они нам уже продемонстрировали.

Худолей послал на север артиллеристов Брындина с тремя орудиями. Офицеры заняли позиции в тот самый момент, когда отряд Струда пустился вдогонку за белыми.

В лихорадочной, энергичной деятельности Мизинова, его офицеров и бойцов отряда заканчивался январь двадцать второго. Мизинов стремился во что бы то ни стало успеть перерезать Транссибирскую железную дорогу до контрнаступления красных…