Глава шестая
1921. Декабрь
1.
А Камову в эти дни приходилось несладко. Подойдя к южной оконечности Кербинского склона, он пробовал было соединиться с отрядом капитана Белявского, после чего спешить на соединение с Мизиновым, но случайно возникший в арсенале пожар уничтожил почти все боеприпасы, и наступать стало не с чем.
Тогда–то полковник Сбродов и предложил Камову дерзкий по сути, но в случае успеха суливший успех план — совершить налет на станицу Ниманскую, где располагался крупный гарнизон красных силами до полка и имелись склады с оружием и боеприпасами.
— Но с чем наступать? — изумился Камов. — Патронов и снарядов осталось на полчаса боя!
— Смотри, Иван Герасимович, — Сбродов раскрыл карту. — Вот Ниманская. Тут гарнизон. А вот отсюда, со стороны Амура, со дня на день придет Мизинов. Я его знаю, он обязательно придет. Красные уже ждут его появления. А мы как бы опередим Мизинова.
— То есть?
— То есть проведем демонстрацию сил с того направления, откуда красные его и ждут. Убежден – они снимут две трети гарнизона в Ниманской и отправят туда! А мы тем временем с небольшом отрядом ударим в штыки на станицу. Боеприпасов, ты говоришь, на полчаса осталось? Ну вот, за эти полчаса оставшихся в станице красных надо уничтожить и захватить боеприпасы.
— Смело! — задумался Камов. — А вдруг не пойдут туда красные?
— Доверься моей интуиции, Иван Герасимович. Обязательно пойдут. Ну а если вдруг и впрямь не пойдут, а станут сидеть и ждать генерала под стенами своей хиленькой крепости, что же, придумаем что–нибудь еще. Не кручинься, атаман, не зря ведь ты назначил меня начальником штаба! Думать — это моя задача.
Деваться было некуда, а риск сулил все–таки какой–то успех, и Камов согласился.
С основными силами он должен был провести перегруппировку сил на восточное направление и оттуда демонстрировать наступление.
— Возьмешь с собой все орудия, шуму наделать боеприпасов хватит, — разъяснял Сбродов. — Мне оставишь две роты пластунов и два пулемета. С такими силами я не то что Ниманскую тебе возьму — все склады к твоим ногам положу! Преследовать нас они не будут — нос побоятся высунуть в тайгу.
— Рискнуть разве что, Виктор Кузьмич?
— Что ты так вяло? А еще атаман… Обязательно рискнуть! Рискнуть и — непременно победить! Иначе я не привык, знаешь ли.
— Нравишься ты мне, Виктор Кузьмич, — улыбнулся Камов, хотя на душе кошки скребли от неопределенности.
— Да ты и сам ничего бываешь, Иван Герасимович, в лучшие моменты твоего душевного подъема, — отшутился Сбродов.
Через пару дней далеко к востоку от Ниманской загрохотали орудия. Всполошенные красноармейцы кинулись в ружье, спешно занимали укрепления вокруг станицы. Прискакал посланный комендантом разведчик и лихорадочно объяснил, что наступает огромная армия — силами никак не меньше корпуса.
— Так уж и корпуса! — оговорил его комендант. — Откуда у них корпус взялся? С неба свалился? Думать надо!
Однако вскоре пришлось крепко задуматься. На окраине станицы появились два всадника с белым флагом. Подъехав поближе, потребовали коменданта гарнизона. Делать нечего, и комендант, затянув портупею, выехал навстречу парламентерам.
— Генерал Мизинов на подступах к станице, — сказал один из парламентеров, бравый казачий есаул. — Он предлагает вам сдачу на условиях сохранения жизни. Советую не тянуть. В противном случае…
— Знаю, что будет в противном случае, — отмахнулся комендант, но письмо взял. — Передайте генералу мою просьбу: дать на размышление два часа.
— Полчаса! — отрезал есаул и стегнул коня нагайкой. Следом поскакал второй.
Вернувшись к себе, комендант думал, думал, но не знал, что и подумать. Сдаться — может, и сохранят жизнь. Но куда потом с ней, с жизнью с этой? Все одно свои же и порешат. Сопротивляться — определенно умереть. Возможно, пропишут в герои, но тебе–то в том какой толк?..
Полчаса истекали. Плюнув со злости, комендант вызвал помощника и велел срочно перебросить половину сил на восточный край станицы, в приготовленные укрепления.
— Да побыстрее! — рявкнул он. — Десять минут остается. Бегом!..
Ровно через полчаса белые начали наступление с востока. Затрещали пулеметы, плескуче зашептали трехлинейки. Их звонкое эхо далеко раздавалось в морозном воздухе. Приземисто и хрипло заухали орудия.
Вскоре показались первые цепи атакующих. Они шли такой плотной стеной, что коменданту стало страшно. Никогда еще за три года службы в этом гарнизоне он не видел такой массы войск.
— Бегом в станицу! — приказал он помощнику. — Еще две роты сюда! Да нет — три давай!.. Живо, мать твою!
Вскоре три сотни бойцов окопались рядом с оборонявшимися. Наступавшие залегли и открыли прицельный огонь. Все чаще кто–нибудь из оборонявшихся вскрикивал и корчился в мучениях.
— Зарыться глубже! — кричал комендант. — Стрелять только наверняка!
Обе стороны завязли в перестрелке. Связанные на восточной окраине, красноармейцы не знали, что основной удар белые нанесут не здесь.
На западной окраине, там, где вдоль солдатских казарм тянулись бараки арсенала, охрану несла лишь одна рота бойцов. Ее командир, безусый паренек в кавалерийской шинели, настороженно всматривался вдаль, дрожа и в то же время стараясь не подать виду. Этой был его первый бой, и ему хотелось в глазах своих подчиненных выглядеть достойно.
Внезапно, будто ниоткуда, поднялись со снега высокие фигуры в полушубках, казачьих шинелях и вообще в чем попало. Мгновенно они молча бросились на казармы, сверкая шашками и штыками. Впереди бежал немолодой офицер с наганом в правой руке. На боку, мешая бегу, болталась кавалерийская сабля.
Командир роты поначалу растерялся и стоял как вкопанный. Но его толкнул и пригнул к земле старый солдат:
— Ложись, стреляй!
Паренек залег и, передернув затвор трехлинейки, прицелился в бегущего офицера. Выстрелил. Увидел, что пуля сбила с головы офицера фуражку, но это не остановило его. Паренек снова передернул затвор и вновь прицелился. «Странно, — подумал он, — почему они не стреляют?» И выстрелил сам. Офицер споткнулся и повалился на землю. Но он был жив, поскольку продолжал кричать что–то бегущим следом за ним казакам.
А они — Бог ты мой! — были уже совсем рядом. И не успел паренек в третий раз передернуть затвор, как набежавший громила со всего размаха огрел его шашкой. Под суконным островерхим шлемом паренек носил толстую кожаную шапку, а потому удар, хоть и был невероятной силы, все же не оказался смертельным. Командир роты потерял сознание…
С красными у арсенала было покончено в несколько минут. Казаки сбивали замки с бараков, грузили ящики на подогнанные телеги.
Выставив караулы, Сбродов зорко посматривал по сторонам, опираясь на винтовку. Его левая нога повыше колена была туго перетянута поясным ремнем.
— Поживее, станичники! — подбадривал он казаков. — У атамана кончаются боеприпасы, пора отходить!
— Слышь, Кузьмич, — подошел к нему казак. – Ты винтовку–то отдай, она завсегда пригодится, на вот, возьми веделицу да обопрись, — он сунул Сбродову подпорку, перекинул винтовку через плечо и снова принялся грузить тяжелые ящики.
От громких криков контуженный командир роты пришел в сознание. Тяжело подняв голову и пересиливая боль, он поднял винтовку, прицелился, выстрелил и от толчка снова лишился сознания.
Сбродов покачнулся, замолчал на полуслове и упал между двух телег. Командир роты даже не почувствовал, как его добивали…
Переполошив ниманский гарнизон, Камов с основными силами отошел на свои прежние позиции на отрогах Кербинского склона. Похоронив Сбродова, он посуровел и замкнулся. Сдаваться он не собирался. Но где сейчас Мизинов, он не знал. А потому пустился наудачу — на восток, через Бурею и Амгунь к озеру Эворон.
Но не знал, что наперерез ему, вдоль Амгуни, идут крупные силы красных. Остатки корпуса генерала Бакича сдались под Уланкомом красномонгольским войскам, и Острецова срочно вызвали в Благовещенск. Дали под его начало четыре тысячи штыков при девяти орудиях и пятнадцати пулеметах и поручили окончательно покончить с мятежниками атамана Камова.
2.
После стремительного рывка белых в Приморье Главнокомандующим Народно–революционной армией Дальневосточной республики был спешно назначен военный министр герой Перекопа коммунист Василий Блюхер. Ознакомившись с состоянием частей и соединений Народно–революционной армии ДВР, новый Главнокомандующий схватился за голову. Ему, кадровому военному, были особенно видны все просчеты и недоделки прежних начальников.
Вернувшись после смотра в свой бронированный железнодорожный вагон, Блюхер выпил стакан водки (в последнее время он стал злоупотреблять этим), кликнул постового и попросил бумаги и чернил. Не любил Блюхер писанину, но деваться было некуда.
Сел за столик у окна, обмакнул перо в чернильницу и, вымучивая каждое слово, написал первую фразу: «Прибыв в Читу и ознакомившись с состоянием армии, я нашел, что части и соединения переживают катастрофическое положение». Передохнул, посмотрел в окно и продолжил: «Отношение прежнего правительства к армии характеризовал бы как индифферентное». Здорово сказано! Бойко, хлестко! Это слово он услышал однажды на партийной конференции на Крымском фронте и по лицам делегатов понял, что более убийственного эпитета для коммунистов не существовало. «Именно так – индифферентное», — удовлетворенно подумал Блюхер и продолжал:
«Жизнью армии и ее нуждами ни правительство, ни Совет Министров, по–видимому, не интересовались, было стремление ничего не отпускать, урезывать, а гражданские учреждения в продовольственном и вещевом отношениях содержать за счет армии…»
«Ладно, хватит политики, без меня разберутся, — укоротил Блюхер свой пыл. — Надо конкретно про войска, тем более что безобразий наворотили тут уйму, сколько дерьма придется разгребать за ними!»
«Отсутствуют помещения для штабов, получить которые можно только за валюту, посему штабы ютятся в несоответствующих помещениях, как, например, штаб морских сил в дровяном сарае без столов и стульев, — писал он дальше. — Такое ненормальное положение, тяжелые объективные условия формирования армии в период хозяйственной разрухи ставят армию в тяжелое положение, вывести из которого средствами республики вряд ли удастся, так как средств у правительства никаких нет…»
«Опять я про политику», — чертыхнулся Блюхер. Он отложил перо, встал, плеснул еще водки, выпил и вышел в тамбур покурить. Приоткрыл дверь — в вагон ворвался свежий забайкальский ветер. Бросил окурок под ступеньки, вернулся в купе и уже более сосредоточенно (так в последнее время всегда было после выпивки) продолжал:
«Снабжение армии находится в весьма тяжелом положении. Захваченные в 1919–1920 годах большие трофеи противника — вещевое и артиллерийское имущество, по количеству вполне могущее обеспечить армию на три–четыре года при соблюдении системы и точного учета, — были в короткий срок хищнически бесконтрольно израсходованы. В настоящий момент армия переживает тяжелый кризис, угрожающий окончательным ее развалом и гибелью. Продовольственный вопрос и питание армии находятся в еще более худших условиях. Части занялись рубкой дров, обжиганием извести, гонкой смолы и рядом других промыслов, реализуя на рынках полученные таким путем продукты производства. Боец, как индивид, в общем стойкий, революционно настроенный, однако еще не изжил вполне свои партизанские наклонности. Мер к подготовке младшего комсостава не предпринималось. Присланные из Советской России 1200 унтер–офицеров использованы по прямому назначению не были, а направлены рядовыми бойцами в части, тогда как из них можно было создать хорошие кадры младшего комсостава. Командный состав армии оставляет желать лучшего.
Ввиду того, что части армии вооружены разнообразными системами оружия, предлагаю срочно приступить к перевооружению. Временно, впредь до пополнения до штата недостающего количества русских винтовок в республике, предлагаю Амурскую дивизию вооружить исключительно японскими винтовками, части же, расположенные в Забайкалье, — русскими трехлинейными винтовками.
Техническая сторона связи армии также неудовлетворительна и ставит армию в положение беспомощное. Вся надежда на Советскую Россию. Еесли Москва не поможет, то никто не поможет».
Он даже взмок от такой откровенности. На мгновение ощутил леденящий страх — не взгреют ли? Но хлебнул еще полстакана водки, успокоился и закончил:
«Необходимы срочные меры улучшения снабжения всем необходимым, чтобы армия не развалилась и могла оказаться боеспособной, тем более что тучи реакции на Дальнем Востоке сгущаются и возможно, что армии придется грудью встретить врага для защиты интересов трудящихся не только Дальневосточной республики, но и Советской России в целом. Принимая во внимание столь угрожающее положение, верю, что Советская Россия придет на помощь во всех отношениях и даст то, в чем армия терпит недостаток, и этим самым предотвратит надвигающуюся катастрофу».
Подумал, хотел было подписаться: «Военный министр и Главнокомандующий…». Потом раздумал и подписал кратко: «Блюхер». В советской России его знали как Блюхера.
Разрешение на переформирование армии, а также заверения в скорейшей помощи он получил очень быстро. И принялся за дело. С запада на восток один за одним пошли эшелоны с войсками. Красное командование спешно перебрасывало подкрепления. Из Иркутска перебросили Пятую армию, бойцы которой путем переодевания в форму Народно–революционной армии и небольшого изменения знаков различия превращались в части Дальневосточной республики. Это, помимо военного отношения, было удобно и в экономическом: в центральной России свирепствовал голод, а теперь красные дивизии предстояло кормить буферной республике. Как бы взамен отсутствующей здесь продразверстке.
После целого ряда сокращений, реорганизаций и переформирований Народно–революционная армия к декабрю двадцать первого состояла доукомплектовывалась и приводилась в соответствие со штатом военного времени. Конечно, понимал Блюхер, работы предстоит еще на несколько месяцев, но общая тенденция вырисовывалась: сосредоточить против белого Приморья крупную армейскую группировку.
3.
Дрожали стекла в окнах домов на окраине Хабаровска. Артиллерийская канонада не умолкала. Армия генерала Молчанова готовилась к штурму города, в котором красные объявили осадное положение.
21 декабря белые, подтянув главные силы, перешли в наступление. Имея подавляющее превосходство в коннице, на уссурийском направлении они прорвали фронт Особого Амурского полка и отбросили правофланговый батальон к левому берегу реки. Полк начал отступать на Хабаровск. Выдвинутый ему на помощь резерв фронта на полпути был остановлен конницей противника. Потерпев неудачу, Особый Амурский полк вместе с подразделениями других частей отошел на левый берег Амура.
Одновременно с наступлением на уссурийском направлении белые усилили натиск вдоль железной дороги. Стрелковые полки красных оказали упорное сопротивление, но, будучи обойдены с востока и опасаясь быть отрезанными со
стороны Уссури, отошли к Хабаровску.
22 декабря после упорных боев части Народно–революционной армии согласно приказу командующего фронтом Серышева оставили Хабаровск и отошли на левый берег Амура в район Покровки. Отдав приказ об оставлении Хабаровска, Серышев телеграфировал Блюхеру и вместе со штабом выехал на станцию Ин, расположенную в сотне километров западнее Хабаровска.
После отъезда штаба фронта собравшиеся на левом берегу Амура части оказались без управления, связь была прервана. Остались только три самостоятельных начальника: командир Особого Амурского полка и командиры двух стрелковых полков.
Убегая из–под Хабаровска, Серышев отдал приказание только командиру Особого Амурского полка – тот должен был занять поселки Орловку и Самарку. Выполняя этот приказ, командир Особого Амурского выступил в указанном направлении, оголив фронт двух стрелковых полков. Оборонять это направление стало некому. Белые тут же атаковали оставшиеся части красных, которые в беспорядке отошли на запад, к Дежневке. Сюда же отошли и части Особого Амурского полка, не выполнившие приказ командующего фронтом. Сосредоточившись у Волочаевки, части Народно–революционной армии продолжали отходить к станции Ин, где и закрепились.
Части генерала Молчанова вошли в Хабаровск 23 декабря, захватив большие военные трофеи, в частности, 35 пушек противника. Казалось, все сулило удачу.
Но Блюхер времени даром не терял. Сместив Серышева с поста командующего фронтом, он взвалил на свои плечи бремя всех проблем и попытался не убегать от них, а решить. Хотя бы одну.
У станции Ин войска Восточного фронта Народно–революционной армии расположились бивуачным порядком. Белые, захватив Волочаевку и Ольгохту, продолжали наступать в западном направлении. В ночь на 28 декабря сильная Поволжская бригада белых в тысячу штыков и двести сабель при трех орудиях под общим командованием генерала Сахарова повела наступление на Ин, пытаясь окружить группировавшихся здесь красных.
Направив Камский полк для глубокого обхода станции с севера, белые главными силами наступали вдоль железной дороги. Конница, возглавляемая Сахаровым, пошла в обход с юга и первой вышла к расположению красных. Отбросив сторожевое охранение, кавалерия атаковала Ин.
… На окраине станции плотно залегли красноармейские цепи. За одним из укрытий лежали двое: молодой боец и серьезный человек средних лет — новый комиссар полка.
— Что же, товарищ Зарядько? — спрашивал молодой красноармеец. — Теперь хана нам, выходит?
Никанор Зарядько, после харбинской неудачи сумевший пробраться к своим и за прежние заслуги назначенный комиссаром вновь сформированного полка, ответил по возможности спокойно, хотя у самого поджилки тряслись пуще некуда:
— Помолчи, Карпухин. Вон там, за сопкой, наш бронепоезд прячется. Сейчас он как влупит им огня!
— А когда? — ожил парень.
— Ну подожди, подойдут ближе, — и Зарядько посмотрел в бинокль на недалекую сопку, из–за которой поднимался едва видимый паровозный пар.
— А успеют они вовремя? — снова приставал Карпухин.
Зарядько кисло поморщился и отмахнулся от надоеды:
— Отстань ты! Откуда я знаю? Но думаю, что успеют.
Из–за сопок перед укреплениями красных стали вырастать фигуры белых. Вскоре Зарядько уже мог различить суровые лица офицеров, некоторые из них были укутаны шерстяными башлыками. И в тот же миг белые открыли артиллерийский огонь по позициям оборонявшихся. Вздыбилась земля вперемешку со снежной пылью, лезла в глаза и слепила.
Зарядько вжался в насыпь, пригнул голову Карпухина:
— Хоронись!
Развернувшись в цепь, белые без выстрелов подошли на расстояние рукопашной и кинулись в штыки. Зарядько отчетливо видел их решительные лица, упругие фигуры и понимал, что если теперь же не поднять бойцов и не встретить врага в штыки, они будут раздавлены, их перебьют, а остатки разгонят так, что потом никого не соберешь. Но командира полка рядом не было, и Зарядько понял, что сделать это придется ему. Но как это сделать? Ему никогда не доводилось бегать в атаки, сам этот бой был для него первым, если не считать беспорядочного, лихорадочного бегства из–под Хабаровска.
«Что же бронепоезд?» — мучительно думал он и видел, как с каждым мгновением белые становятся все ближе.
— Ура–а–а! — услышал он над ухом.
Это выкрикнул лежавший рядом Карпухин. Он вскочил в полный рост и первым кинулся навстречу врагам. Зарядько поднялся и побежал следом, на ходу выкрикивая:
— Вперед, товарищи!
Он уже почти догнал Карпухина, бежавшего вперед и стрелявшего на ходу, как вдруг буквально им под ноги кинулся офицер со штыком наперевес. Занеся винтовку для удара, он крякнул и подал штык вперед. Штык попал в шинель Зарядько, пропоров карман, но не причинив вреда. Зарядько облился холодным потом. Офицер снова занес винтовку, но комиссар ловко увернулся, схватил Карпухина за ремень и притянул парня на себя. Штык угодил Карпухину в грудь, парень захрипел и начал оседать. Зарядько оттолкнул обмякшее тело, из–за него выстрелил в снова занесшего оружие офицера. Тот упал. Вокруг Зарядько начали рваться снаряды, комиссар уже мало что видел, сквозь грохот прохрипел как можно громче «Залечь!» — и сам первым упал в ближнюю воронку.
Он даже не дышал, казалось ему, только лежал на теплой от взрыва земле и с ужасом думал о предстоящем. Но тут раздалось сначала нестройное, но потом более дружное «Ура, товарищи!», и Зарядько высунулся из укрытия.
Из–за ближней сопки, пыхтя и нещадно дымя, выполз бронепоезд. Зарядько видел, как его орудийные и пулеметные башни разворачиваются в сторону наступающих белых. Еще мгновение – и стволы бронепоезда изрыгнули снопы желтого огня, и сразу уши заложило звенящей тишиной. Зарядько видел бегущих красноармейцев, падающих под огнем белых, которые, отстреливаясь, откатывались назад, выскочил из воронки и побежал следом за атакующими бойцами своего полка. Бежать было трудно, ноги подвертывались, дыхания не хватало. Но он все бежал, как мог, и стрелял в отступавших. И вдруг почувствовал, что кто–то толкнул его в грудь. Боли не почувствовал, а только запомнил вскипевшую в нем злость на то, что ему помешали бежать вперед. Потом дыхание перехватило, глаза застлала темнота, силы в один миг иссякли. Зарядько опустился на колени, потом лег на снег и уснул. Уже навсегда.
А бронепоезд продолжал вести огонь по отходившим белым. Под генералом Сахаровым была убита лошадь. Чертыхаясь, он поднялся из сугроба и, утерев лицо полой шинели, вскочил на лошадь пролетавшего мимо кавалериста — позади седла.
— Гони! — прокричал он.
Воспользовавшись отступлением врага, Особый Амурский полк, поддержанный бронепоездом, перешел в контратаку вдоль железной дороги против ползущей пехоты белых. Во встречном бою белые были разбиты и, преследуемые кавалерией красных, отброшены к Ольгохте.
Пока с белыми расправлялись южнее станции, Камский пехотный полк вышел к Ину с севера и, развернувшись, повел наступление. Однако несогласованность в действиях белых привела к тому, что полк начал наступление уже после того, как была отброшена южная конная группа и разбита пехота. Камский полк понес большие потери и отступил на северо–восток. Части Народно–революционной армии впервые за все время своего существования применили грамотную военную тактику — стали бить противника по частям. И это принесло успех. Белые потеряли в бою 232 человека убитыми и ранеными, пятьдесят пленными и два пулемета. Они решили временно закрепиться на волочаевском плацдарме и создали там хорошо оборудованные оборонительные позиции.
4.
Назначая Острецова командиром экспедиционного отряда, призванного покончить с Камовым, командущий Пятой армией красных Иероним Уборевич сказал ему:
— По сути ты — первоклассный партизан, умеешь внезапно появляться там, где враг тебя не ждет. Так что новое задание как раз тебе по силам. Дерзай!
Острецов благоговел перед Уборевичем, восхищался его умением руководить крупными соединениями в самых критических ситуациях. И был несказанно рад тому доверию, которое опытный командир оказал ему.
Острецов выехал на станцию Петровская восточнее Хабаровска, где его ждали вверенные ему части.
Сам себе он признавался, что впереди весьма необычная операция, длительный поход по непроходимой тайге в суровых зимних условиях. Но жаловаться на обстоятельства Острецов не любил, и того же требовал от подчиненных. Поэтому, дабы избежать излишних ламентаций, как сказал ему Уборевич, первым делом внимательно проследил, чтобы в обозе отряда было достаточно теплых вещей. И, естественно, оружия и боеприпасов.
Заместителем Острецову дали опытного военного, бывшего командира партизанского отряда, еще год назад действовавшего в Забайкалье. Звали его Семен, а фамилию он носил совсем смешную — Баклагин. До семнадцатого он возглавлял запасную роту Западного фронта, там же вступил в партию большевиков, с восемнадцатого воевал в Сибири против колчаковцев. Комиссаром отряда назначили молодого энергичного Аркадия Пшеничного, бывшего закройщика в одесском ателье. Бежав из Одессы от белых, он прихватил с собой богатый реквизит: фраки, карнавальные костюмы, военные кители и шинели.
«Что ж тебя из портных в комиссары–то потянуло?» — подшучивали над ним бойцы отряда.
— Какие же вы недалекие, однако, — объяснял Пшеничный. – Не понимаете, что революция — такое искусство, что никакому закройщиуй–виртуозу с ней не соперничать! Но о костюмах давайте больше ни слова, а вот о революции обязательно поговорим в перерывах между боями. Обещаю.
Начальником штаба отряда оказался бывший штабс–капитан царской армии Павел Викторович Неклюев — из бывших обедневших дворян Тобольской губернии, понравившийся красным, помимо своих знаний, еще и тем, что ни дня не служил у белых. После семнадцатого он вернулся в Тобольск и преподавал в гимназии, пока край не освободили красные, после чего поступил к ним на службу начальником штаба одного из полков.
Острецов ознакомил своих ближайших подчиненных, а также командиров подразделений с приказом, полученным от командарма Уборевича накануне выхода в поход. В нем говорилось: «В кратчайший срок соединиться с отрядом товарища Струда, действующим в районе озера Эворон. Совместно ликвидировать белогвардейские банды Камова и Мизиновау, не дать им объединиться, разгромить поодиночке. Конфисковать захваченные белыми оружие, боеприпасы, ценности, пушнину и прочее. В очищенных от банд районах восстановить Советскую власть, руководствуясь положением о чрезвычайных мерах охраны революционного порядка». Параллельно с этим приказом Уборевич лично проинструктировал командиров Острецова, поставил четкие задачи по подготовке подразделений на марше и в бою. Сам Острецов также издал приказ, в котором предупреждал: «Командирам и начальникам команд проникнуться сознанием важности момента, являться примером храбрости, выдержанности и дисциплинированности для подчиненных. В бою не подавать и виду опасности, а, наоборот, удерживать малодушных от всякой паники…»
Отряд выступил на север, к истокам Амгуни, незадолго перед тем, как белые заняли Хабаровск.
В походе Вострецов немало общался с командирами и комиссаром, они делились воспоминаниями, впечатлениями от нынешней войны. Про себя Острецов рассказывал скупо и неохотно, всегда стараясь разговорить собеседника, узнать о нем побольше. Но, несмотря на примерную скромность командира отряда, вскоре среди бойцов о нем стали распространяться легенды. Бойцы рассказывали друг другу, что Острецов умел отлично ориентироваться на местности и действовать соответственно обстановке. Под его командованием красные полки не раз заходили в тыл врага. Не однажды он личным примером он поднимал бойцов в атаку. За умелое руководство частями Острецов был награжден тремя Орденами Красного Знамени.
Услышав однажды эти разговоры, Острецов решительно пресек всякое их продолжение.
— Может быть, зря вы так, Степан Сергеевич? — спросил его Пшеничный.
— Ничего не зря! — Острецов был категоричен. — Делать культ из командира — дурное и неблагодарное занятие. В опасный момент я могу струсить, смалодушничать, и тогда бойцы станут презирать меня. Так же сильно, как любили, будут ненавидеть.
В противоположность лести Острецов создал в отряде климат товарищества и взаимовыручки. Уже через несколько дней похода его бойцы стали единым коллективом. Но душой этого коллектива был все–таки сам Острецов.
5.
Переправившись через Амур, отряд Мизинова вскоре вышел к тем самым болотам, возле которых Файхо устроил разведчикам засаду. Красные пока не проявляли активности, ограничиваясь поисками и короткими перестрелками. Капитан Жук доложил Мизинову, что на протяжении пятидесяти верст крупных частей противника не наблюдается, но есть сведения, что наперерез отряду движется значительная группа красных. Ее задачи были пока неясны, но, судя по всему, красные попытаются воспрепятствовать соединению Мизинова с Камовым.
— Где сейчас Иван Герасимович? — поинтересовался Мизинов.
— Нашим разведчикам не удалось обнаружить следов атамана. Как ни прискорбно, но, видимо, Камов вне нашей досягаемости.
— Плохо, капитан, — Мизинов был недоволен. — О враге мы знаем больше, чем о союзнике!.. Что слышно об отряде капитана Белявского?
— Ищем. Судя по слухам местных жителей, он где–то на севере Кербинского склона.
— Кербинский склон! — повторил Мизинов и склонился над картой. — Видимо, очень удобное место для маневрирования. Много леса, распадков, ущелий, масса возможностей для скрытного перемещения. М–да, очень удобен в нынешней маневренной войне. Евгений Карлович, — обратился он к Яблонскому. — Когда мы сможем выйти к Кербинскому склону?
— До него верст сто, не больше. Если капитан говорит, что впереди нет крупных сил противника, то, думаю, что дня через три мы могли бы быть там. По крайней мере, наш кавалерийский авангард вполне в состоянии дойти до склона за пару дней…
— Верно! И установить там связь с Белявским.
— Вы твердо предполагаете, что капитан Белявский там?
— Более чем твердо, — настаивал Мизинов. — Посмотрите, — он показал по карте, — зимой идти к океану ему незачем. В Якутию — тоже мало нужды. Выход один – ждать нашего прибытия. Или встречи с атаманом Камовым. Кто быстрее придет. — Мизинов хлопнул ладонью по столу. — Мы направляемся к Кербинскому склону. Уж если не Камова, так Белявского там встретим непременно. А это дополнительные три сотни хороших офицеров!
— Спешить нужно еще и вот почему, господа, — вмешался в разговор Куликовский, до этого он стоял в отдалении у окна и молча курил. — Совершенно свежие новости, хотел поделиться ими после вашей беседы, но вижу, что они как раз кстати. Дело в том, красные круто изменили свое отношение к местному населению — якутам, эвенкам. Недавно объявлена свободная торговля, прекратился террор. Красные по возможности смягчили советский режим и, увы, достигли того, что часть якутской интеллигенции, до того активно боровшаяся с
коммунистами, перешла на их сторону. Прискорбно, господа. Однако этот излюбленный метод всегда оказывал решающее влияние в пользу большевиков. Посмотрите, когда им туго, они становятся на время истинными демократами, а потом, поймав на свою удочку кого следует, создав выгодное для себя положение, расправляются со вчерашними союзниками.
— Тогда тем более необходимо спешить! – воскликнул Мизинов.
Чутье и на этот раз не подводило его: от атамана Камова его отделяло всего–навсего чуть более сотни верст.
— Однако не могу умолчать о положении транспорта, Александр Петрович, — произнес Яблонский. — Напуганные вчерашним террором, якуты попрятались, и олени могут быть собраны лишь к середине декабря, да и то в ограниченном количестве. Наши лошади не выдержат долгого похода в суровых условиях. Если кавалеристы еще осилят как–нибудь дорогу, то вот обозная часть…
— Выступаем, Евгений Карлович! — категорично отрезал Мизинов. — Кавалерию вперед, искать Камова и Белявского. Пехота — следом, ускоренными переходами. С собой взять лишь необходимое. Остальной обоз будет подтягиваться, как успеет…
Оставив генерала Яблонского и Куликовского с основным обозом, Мизинов с двухнедельным запасом продовольствия и вьючными лошадьми спешным маршем двинулся в направлении восточной части Кербинского склона. Разведчики выяснили, что, узнав о приближении белых, небольшой отряд красных покинул урочище Нейкун южнее озера и отошел на юг.
Отряд занял урочище на рассвете. Деревня была цела, лишь в нескольких домах были выбиты окна. Произведя опись вещей в домах, Мизинов раздал их возвращающимся в деревню жителям.
Отправив полсотни кавалеристов во главе с ротмистром Татарцевым на восток, Мизинов дал бойцам отдохнуть. Офицеры раскинули большие палатки с печками, грелись, чистили оружие, спали. Вскоре разыгралась пурга. Задул нудный и острый «горняк», пронизывавший до костей. К полудню прискакали от генерала Яблонского, который сообщал, что на пути обоза встретились труднопроходимые болота, подводы увязли, и часть продовольствия пришлось бросить.
Были и хорошие вести. Посыльные капитана Белявского нашли, наконец, Мизинова и сообщили, что офицеры готовы влиться в его отряд.
Гостей встречали ближе к вечеру. Из тайги появились заросшие, утомленные всадники. Большинство шли пешком, жалея уставших коней. Мизинов обнялся с Белявским, пригласил в свою палатку.
— Неважные новости, ваше превосходительство, — первым делом сообщил Белявский. — Моя разведка донесла, что отряд атамана Камова окружен подошедшими из Благовещенска красными частями. Это отряд Острецова…
— Этого красного орла? Как далеко? — посуровел Мизинов.
— Верстах в семидесяти отсюда, на берегах Амгуни.
Из рассказа Белявского Мизинов узнал, что, отступая наудачу с Кербинского склона, Камов подошел к Амгуни и хотел было перейти через нее по льду, но вдруг, но на середине реки бойцов встретил шквальный пулеметный огонь. По группам, ожидающим перехода на противоположном берегу, красные открыли артиллерийский огонь. Переходившие погибли, оставшиеся на том берегу спешно окопались и заняли оборону.
— Но трагедия в том, ваше превосходительство, — закончил Белявский, — что Камов окружен. Красные обошли его с юга, с севера подоспел отряд некоего Струда, а на запад путь закрывают крутые склоны, преодолеть которые под огнем Камов не сможет. Сил у него практически не осталось — в бойне на реке погиб цвет его отряда. Думаю, его дни сочтены.
— Господи, боюсь, что и мы не успеем ему на помощь, — простонал Мизинов.
— Видимо, так. Сейчас, надо полагать, уже поздно. К тому же у Камова не осталось опытных офицеров. Его начальник штаба Сбродов погиб…
— Сбродов?! — дернулся Мизинов. Помолчал и склонил голову: — Несчастная семья… Геройская семья!.. Расскажите мне про Кербинский склон.
Белявский поведал, что Кербинский склон представляет собой горную страну протяженностью сто верст на семьдесят. Горный массив густо зарос лесами, ущелья и распадки сменяют друг друга на всем его протяжении, чащи пересекаются бурными холодными речушками, на перекатах под змеящимися струями воды звенит галька, песок за много столетий просеялся и стал чистым, как стекло. Так что Кербинский склон, как изначально предполагал Мизинов и как теперь подтвердил капитан Белявский, был чрезвычайно удобен для внезапных атак, безболезненного отступления и полноценного отдыха.
— Я третий год тут, — говорил Белявский. — Всеми тропочками хаживал сотню раз, каждый камешек мне друг. Ваше превосходительство, если и оперировать, то только здесь! Только тут и сейчас мы можем либо соединиться с Камовым, либо погибнуть. Третьего ведь нам не дано!
— Верно, капитан, не дано, — согласился Мизинов. — Интересно, как там дела в Приморье? Что Молчанов?
— Думаю, неплохо, иначе красные перебросили бы сюда такую силищу, что вряд ли бы мы сейчас с вами беседовали.
— Вы правы, — вздохнул Мизинов. — Сколько человек у Струда?
— Не больше трехсот. Но обожжен на неудаче с Камовым, осторожен и расчетлив. Думаю, он воздержится пока от боевых стычек, а станет действовать набегами, диверсиями. Возможно, Острецов использует его в качестве прикрытия, чтобы закрыть Камову отход…
— Я дам вашим бойцам полк подполковника Лаука, — подумав, решил генерал. — Попробуйте окружить и уничтожить этого латышского стрелка, чтоб ему вечно снилась его Латгалия!
— А вы, я так понимаю, с востока поможете Ивану Герасимовичу?
— По хорошему следовало бы ударить с юга и зажать отряд красных в тиски, между вами и мной. После того, как вы покончите со Струдом, разумеется. Но это чересчур идеально, вряд ли мы справимся.
— Ваше превосходительство, я бы не отважился мыслить сейчас стратегически, — согласился Белявский, — Попробуем для начала зажать Острецова между вами и Камовым. А я, разделавшись со Струдом, припру с севера. Там видно будет. Вы знаете, я за время этой непредсказуемой войны взял себе за правило не думать дальше послезавтра. В оперативном плане, конечно. И, знаете, мало когда ошибался. Так что завтра, если вы позволите, я бы выступил на Струда. Найду я его легко. Вы можете выступить к восточной оконечности склона. Пока идете — я разделаюсь с латышом. Атакуете Острецова, а тут я подоспею. Вместе чего–нибудь да добьемся. Победы или смерти, одного из двух.
— Вы хороший оператик, капитан, — похвалил Белявского Мизинов.
— Немудрено, ваше превосходительство, я ведь на германской был начальником штаба батальона.
— Добро! Я прикажу Лауку, пусть выступает вместе с вами. Часа через два выступлю и я. С нами крестная сила, да, капитан?
— Хотелось бы надеяться, — кивнул Белявский. – По крайней мере, я постоянно вожу с собой в обозе Смоленскую икону Богоматери. Наверное, лишь ее молитвами я до сих пор жив, — он крепко пожал Мизинову руку.
6.
На красивой игреневой лошади, в ярко–сиреневом канаватном распахнутом кафтане поверх казачьего чекменя с золотистым отливом, атаман Камов выехал не переднюю линию обороны. На голых ветках берез повис густой, плотный куржак, изо рта лошади валил молочный пар, но его ноги в теплых опойковых сапогах не зябли, и Камов с удовольствием правил лошадью, понукая ее осторожными, незлыми шенкелями. Сейчас она вынесла его как раз туда, куда он стремился, — на левый берег Амгуни, где окопались его станичники и в тонком, напряженном, как струна, воздухе, звенел непрерывный ружейный треск.
Камов понимал, что это, возможно, последний бой в его жизни, а потому заранее приготовился к смерти: разоделся во все самое лучшее, что было у него в походе, оседлал самую красивую свою лошадь. Как ни странно, но он был спокоен. Дело, которому он отдал свою жизнь, принесло добрые плоды — в этом Камов убедился сейчас еще раз: казаки залегли плотной цепью и усердно выполняли опасную военную работу. Несмотря на то, будет ли жив сам атаман Камов, амурское казачество все–таки живет, и никаким Острецовым не под силу искоренить то вековечное, что искони вскармливало казака, ставило его на ноги и превращало в мужчину — труженика, воина, защитника. Пусть ему, Камову, суждено погибнуть, это еще полбеды, это даже вовсе не беда. На смену ему придут другие, такие же смелые, отважные и последовательные. И что ни поделай с казачеством, из глубины души казачьей духа казачьего ни выжечь, ни вытравить.
Камов понимал, что отряд окружен и малой кровью теперь не отделаться. «Пусть так, — решил он, — но умереть я хочу только вместе с моими казаками. Дай Бог!» — Камов перекрестился и, приободрившись, выехал в середину обороняющейся цепи.
Но Бог его миловал пока, и атаман спокойно разъезжал вдоль цепи, внимательно всматриваясь на противоположный берег, где ощетинились орудия и пулеметы. Амгунь уже стала, ее в каких–нибудь три–четыре дня сковал такой крепкий лед, что Камов всерьез стал опасаться, что красные перейдут по льду и внезапно ударят по казакам – например, ночью.
— Не робей, станичники! — зычно крикнул он. — Мы с вами не один пуд соли съели вместе, съедим еще сотню! Верно?
— Верно, батька! — нестройно, вразнобой прокричали несколько человек.
Фигура Камова была заметна издалека, вокруг него роями свистели пули, но он не кланялся им, только презрительно фыркал, когда редкие из них чиркали по луке седла или дырявили его кафтан.
После очередной бомбардировки красных прошло полчаса. Подняв бинокль к глазам, Камов увидел, что артиллеристы на том берегу готовятся к очередному обстрелу: подтаскивают новые ящики со снарядами, регулируют прицел, склоняясь над панорамой. В их рядах царило лихорадочное возбуждение, какое бывает только перед праздником либо перед штурмом. Поскольку, как верно решил Камов, праздника пока у красных не намечалось, оставалось одно — штурм.
Он вернулся к цепи, слез с коня и лег рядом с долговязым бородатым казаком с погонами сотника:
— Слышь, Матвеич, сколько у нас бойцов осталось?
— Почитай никого уже не осталось, Иван Герасимович, — ответил тот, высматривая очередную цель. — Человек триста, может быть, не боле того. Полегли все наши станичники, э–э–х! — и он в бессильной злобе хрястнул винтовкой по земляному валику перед собой.
— Еще один обстрел не выдержим? — Камов пристально посмотрел на Матвеича.
Тот обернулся и с вызовом посмотрел на атамана:
— Сам–то как считаешь? Последний бой наш грядет, ей Богу! Либо погибать, либо отходить, куда есть путь.
— Пути никуда нет, Матвеич. Ни на север, ни на юг. На запад тоже не получится — склоны крутые, прицельно всех перестреляют, пока карабкаться будем. С севера подпирает Струд — ты помнишь его, мы осенью покрошили его отряд у Больше–Аринской.
— Ну–у–у, — протянул казак, — так теперича он с нас живым не слезет, все припомнит!
— Ты меня укоряешь, да? Считаешь, я вас завел в эту глушь, а теперь погибать бросил? Так можно было дома сидеть, ждать, покуда комиссары продразверстку вам всучат, как в России!
— Да ты не серчай, Герасимович, — смягчился Матвеич. — Все правильно мы сделали тогда, в Больше–Аринской. Одна беда — не шибко мы с тобой грамотны в военной науке оказались.
— Да, толковые люди погибли, — согласился Камов, но тут же горячо бросил: — Но ведь погибли они за наше дело, Матвеич!
— Выхода у них не было, вот и погибли за наше дело. У красных вон тоже, знать, полно офицеров. Так они гибнут за красное дело, потому как выхода у них опять же нет!
— Ты не прав, Матвеич, — возразил Камов. — Мы с покойным полковником Сбродовым об этом много говорили. Он мне сказал как–то, что каждый офицер сделал свой выбор задолго до того, как примкнул к кому–то. Сам Сбродов в Хабаровске сидел полмесяца, среди травли чекистской, жизнью рисковал, но ведь не пошел к красным, хотя каждую минуту ждал ареста… Так что тут нечто большее, нежели выгода, Матвеич. Полковник мне сказал незадолго до смерти: «Такие, как я, мало приспособлены к обычной жизни. Мы не реалисты, мы — романтики. Ведет нас по жизни одна цель — служить родине. В германскую мы били немцев, теперь бьем красных, но мечта одна. И у красных одна. Только у них красная, а у нас — белая. И ради этой мечты мы готовы презреть покой, благополучие, личное счастье. А если понадобится, то и на Голгофу пойти». Так–то, Матвеич. Сам Сбродов уже прошел через свою Голгофу, теперь в вышних сферах, мир его праху. А нам вот только предстоит…
— Не рано ли заупокойную завел, Герасимович? — удивленно посмотрел на него сотник.
— А что предложить–то можешь?
— Да и предложу! — кивнул казак, — да вот только послушаешь ли?
— Послушаю, Матвеич. Ты ведь у меня один остался ветеран, тебе только теперь могу доверять, на тебя положиться. Вот и давай вместе решать, как быть–то? Что предложишь–то, Матвеич? — безнадежно спросил Камов.
— Дождаться темноты и ударить, через Амгунь, по льду! А не то рано или поздно красные точно так же поступят с нами. Повезет — уцелеем. Не повезет — все одно хорошо, избавимся от мучений, какие, слыхал, чекисты практикуют для пленных…
— Без мучений Голгофы нет, Матвеич, — грустно возразил Камов.
— Голгофа–то — она тоже разная бывает, атаман. Кому мучительная, кому радостная. Как исход от всего, значит. А какая приключится — не нам гадать. Иль не согласен, Герасимович?
— Согласен, — задумчиво обронил Камов. — Ладно. Значит, с наступлением темноты и рванем. Пластунов вышлем вперед, пусть очистят берег от постовых.
— Давно бы так, атаман! А то третьи сутки в мешке сидим! — взбодрился сотник.
7.
Лучший учитель военному делу — война. Никогда не оканчивавший военных училищ и тем более академий, Острецов за четыре года внутренней войны в России стал военным до мозга костей. Оперативно и решительно взявшись за конкретное дело, он никогда не позволял себе расслабиться до его логического завершения. Обладал прекрасным чутьем, интуицией, здоровым азартом. Случались, конечно, у него и неудачи, но в большинстве случаев это были все–таки победы — яркие, ошеломительные, монументальные даже.
Отправляясь на ликвидацию камовского мятежа, Острецов думал над тем, как удобнее и без лишних потерь сделать это. «Каждой армии, каждому отряду, даже каждому солдату необходимо навязать такой вид боя, который ему непривычен, несвойствен, при котором он никнетт, тушуется, теряет оперативность и сноровку, — размышлял Острецов. — Для моряков, например, таким видом боевых действий являются сухопутное наступление или оборона — моряки становятся тогда просто–напросто пушечным мясом. Забавно видеть, как матросики нестройными толпами несутся на пулеметы, заплетаясь в клешах, неловко орудуя винтовкой, не умея нанести грамотного штыкового удара. Пехотинцы, естественно, не усидят в седле, а вот кавалеристы не любят тесноты. Да, не любят тесноты! — воскликнул он. — Им нужен оперативный простор, степи, широкие долины. Как здесь, в Забайкалье. Камовские казачки привыкли действовать налетами, глубокими рейдами в тыл врага. А вот воевать в теснине, к примеру, или прижатыми к естественным природным преградам они не обучены. Значит, — домысливал Острецов, — Камова надо локализовать, запереть где–нибудь. И — уничтожить!»
Прибыв к Кербинскому склону и внимательно осмотрев местность, Острецов понял, что это как раз то, что поможет ему быстро расправиться с Камовым. Он приказал отряду остановиться и готовиться к бою. А когда разведчики донесли о приближении отряда мятежников, привел части в боевую готовность. И едва Камов начал переправу, хладнокровно обрушил на казаков шквал артиллерийского и пулеметного огня.
Но признался себе, что не ожидал такой упорной обороны. Конечно, Острецову были хорошо знакомы характер казаков и их остервенение в бою. «Словно последний раз бьются», — каждый раз думал Острецов, невольно восхищаясь тактикой иррегулярных конников, которой могла бы позавидовать любая регулярная часть. Но чтобы драться вот так, будучи практически обреченными, — такого даже он предположить не мог. «Да, просто так, лобовыми атаками их не возьмешь, — прикидывал Острецов. — Весь боекомплект только израсходуем впустую. А нам еще с Мизиновым разбираться…»
«То, что Амгунь оделась крепким льдом, существенно облегчает дело, — подумал Острецов. – По льду, яко по суху, или как там говорится у церковников–то у наших?» — усмехнулся он.
… И вот опустилась ночь — та ночь, на которую Камов и Матвеич наметили прорыв. Острецову не спалось. Он вскипятил чайник, налил кипятку в кружку. В палатку вошел Файхо.
— Ты как тут? — удивился Острецов.
— Струд послал к тебе, — ответил Файхо. — Велел сказать, что со стороны Эворона замечен отряд Белявского в одном переходе.
— Еще не легче! — присвистнул Острецов. Он предложил Файхо чаю. Пока тот пил и согревал руки горячей металлической кружкой, Острецов усиленно просчитывал что–то в уме.
Помолчав немного, Файхо сказал спокойно:
— Мизинов убит.
— Как?! – подскочил Острецов.
— От него убежал боец Струда, якобы посланный с донесением от Белявского.
— Точно ли убит? – выпытывал Острецов.
— Точнее не бывает! – кивнул Файхо. – Даже шинель генеральскую с собой прихватил на память.
— Та–а–ак, — протянул Острецов, но тут же вскочил на ноги и стал обнимать парня: — Но ты ведь понимаешь, Файхо, что это значительно упрощает нашу задачу?! Теперь без командира они, как без головы, по крайней мере, первое время – это уж точно! Ну а там… Там и мы обрушимся им, как снег на голову! Только вот с этими покончим, — он кивнул наружу, немного подумал и все так же возбужденно продолжал: — Значит так, скачи к Струду немедля! Скажи ему: пусть удерживает Белявского, сколько может. Я к полудню… — он посмотрел на часы, — да, к полудню постараюсь быть.
— Степан Сергеич, не посылай меня обратно, — взмолился Файхо и собрался упасть на колени, но Острецов поддержал его.
— Что случилось, Файхо? — удивился он.
— Ничего не случилось, Степан Сергеич, — зачастил Файхо скороговоркой. — Струд хороший человек, очень хороший человек. Просто он холодный какой–то… Да и главный мой враг мертв… Чего мне там делать? Он скоро покончит с Белявским и все равно соединится с тобой…
— А ты не хочешь поучаствовать в разгроме мятежников? — пробовал убеждать парня Острецов.
— С ним не хочу, с тобой хочу, — упирался Файхо. — У него я уже научился всему, чему можно. Струд спокойный, осторожный, а я хочу учиться воевать по–настоящему – смело, внезапно. Хорошо воевать. Как воюешь ты. Хочу быть красным командиром. Как ты. У тебя можно научиться. Научи. Не отсылай! — умоляющими глазами парень смотрел в упор на Острецова. «Вот и у тебя ученики появились», — подумал тот.
— Ладно, оставайся, — пряча улыбку, махнул рукой Острецов. — Учиться, значит, хочешь?
— Очень! — прошептал Файхо, преданно глядя на кумира.
— И всю жизнь отдашь за советскую власть?
— Всю отдам, — кивнул парень.
— Ну ладно, ничего не попишешь, — согласился Острецов и вышел в ночь. Приказав одному из бойцов срочно лететь к Струду, он вернулся в палатку:
— Наверное, и задания себе хочешь поответственнее?
— Хочу. Поручи!
— Тогда вот какое. Ты по склонам лазать умеешь?
— По горам, что ли? — спросил Файхо.
— Ну да, по горам, по скалам, по склонам!
— Лучше всех!
— Молодец! Тебе бы в цирке… Слушай, а может, когда война кончится, определить тебя цирковым артистом? Поверь мне, участь военных не так сладка, как тебе кажется…
— Нет, — покачал головой Файхо. — Хочу быть командиром!
— Ну, командиром так командиром. Возьми десяток бойцов, перейди по льду на ту сторону, вскарабкайся повыше на гору – на ту, что над Камовым нависла, высокая такая. Успел заметить?
Файхо кивнул.
— Надо втащить на нее два пулемета. Стоп! Значит, и второй пулеметчик понадобится. И вторые номера. Как с ними–то? — Острецов испытующе смотрел на парня, впрочем, не сомневаясь в его ответе.
— Легче не бывает, — воодушевился Файхо. — Влезу первым, потом втяну бойца. Вместе с ним поднимем пулеметы и вторых номеров.
— Вторые номера, говорят, — поправил Острецов.
— Я научусь, Степан Сергеич, обязательно научусь! Войну кончим, учиться пойду. Ты поможешь?
— Обязательно, Файхо.
— Приказывай!
— Пулеметы расставишь метрах в двухстах один от другого. Главное, чтобы сектор обстрела захватывал расположение мятежников. Лучше с флангов. На месте определишься и установишь, как надо. Ты ведь в темноте видишь хорошо?
— Как днем. Я сумею, поверь мне!
— Не сомневаюсь, Файхо! Слушай дальше. Вдоль нашего берега реки бойцы сейчас, в темноте, навалят кипы хвороста и обольют их керосином… Жаль, правда, придется весь керосин использовать. Ну да игра стоит свеч. Как только будешь готов, дай короткую очередь. Мы моментально поджигаем хворост – ты все увидишь, каждого казачка, укрытого своей буркой. Вот и начинай их поливать, пока не разобрали, что к чему. Пока разберут — дело будет сделано. Прихвати запасные ленты. Ну, а отсюда бойцы помогут тебе винтовками. Из орудий стрелять не буду: снаряды еще пригодятся для основных врагов – мизиновцев. Там как–никак кадровые офицеры. Ну, ничего. Мы им устроим Варфоломеевскую ночь. Все понятно?
— Про ночь не понятно. Какую ночь?
— Ну, это после, когда учиться пойдешь. А сейчас вперед, на сопки! Я скомандую насчет хвороста и расположу стрелков вдоль берега.
— Спасибо, Степан Сергеич, что доверяешь мне.
— Приступай!
Насчет укрытых бурками казачков Острецов оказался не прав. Они и не думали спать в эту ночь. Сами того не предполагая, они, приготовясь к броску через Амгунь и выстроившись в полный рост, являли собой превосходную мишень для бойцов Острецова. И когда темноту разрезала короткая очередь над их головами и тут же багряно вспыхнул противоположный берег, на головы станичников обрушился такой ураганный пулеметный огонь, что даже задуматься, откуда он, у них не осталось времени, не то ли что предпринять что–нибудь для своего спасения. Так беспорядочно и метались между скалами и льдом, поливаемые смертельным свинцом с обеих сторон. Лишь немногие сумели хоть что–то понять и выстрелить несколько раз в два мелькающих над их головами огонька или навстречу ярким трескучим вспышкам на другом берегу. Остальные падали в недоумении, перед смертью изумленно раскрыв рты и неловко, по–детски вскидывая руки, словно отбиваясь, как в детской игре в салки…
Когда весь берег был усеян трупами, оставшиеся в живых десять казаков подняли руки. Но красные пленных не брали, и сдающихся положили тут же, возле остальных. Потом нашли тело Камова. Атаман получил пять пуль, но уже первая — в голову — оказалась смертельной. Труп облили остатками керосина и подожгли. Так же поступили еще с несколькими казаками–офицерами. Потом Острецов собрал бойцов и приказал спешно выступать к северной части Кербинского склона. Обоз с собой не взяли, приказав ему догонять колонну. Старшим в обозе оставили Семена Баклагина.
8.
Говоря Яблонскому о том, что, узнав о его смерти, красные ослабят бдительность, Мизинов оказался прав. Уничтожив казаков Камова, Острецов ускоренным маршем двинул на север, оставив обозы с провиантом и боеприпасами далеко позади себя.
Едва обоз скрылся в тайге, из тайги выехали двое верхоконных. Они еще издалека увидели дым, коптящий над берегом, приблизившись, разглядели и ужасную картину побоища. Некоторое время они наблюдали в бинокль за обозом, пока он не скрылся в тайге. Потом всадники выехали из леса, спешились и, ведя коней в поводу, перешли на противоположную сторону реки. Трупы казаков валялись вдоль берега на льду, под скалой, в редких кустарниках и неглубоких ложбинках. Ничто не спасло восставших, всюду их настигла беспощадная и скорая смерть.
Капитан Жук снял фуражку и молча перекрестился, второй разведчик сделал то же самое и, приблизившись к мертвым, начал осматривать их.
— Глядите–ка, Сергей Иваныч, — позвал он Жука. Тот подошел ближе.
— Смотрите, у всех входные пулевые отверстия непременно сверху: в темени, в плече, в шее, в лопатках…
— Ясное дело, по ним стреляли сверху, — согласился Жук и поднял голову. – Вот с той площадки, видимо, — указал он на удобное, ровное плато на вершине скалы. – А с противоположного берега добавили огоньку. Тут уж никуда не деться. Верная смерть… Поспешим, однако, к генералу, важно не упустить красных. Они, скорее всего, направились на север, к Струду. Надо предупредить Белявского!
Офицеры быстро перешли на другой берег Амгуни, вскочили в седла и скрылись в тайге.
В то же время к Мизинову прискакали другие двое, посланные разведать обстановку на северном участке склона. Они доложили генералу, что замечен крупный отряд красных, ускоренным маршем направляющийся на северный участок Кербинского склона.
Мизинов склонился над картой:
— Острецов идет к Струду. Что же с Камовым? – он оглянулся по сторонам и увидел двух всадников, в одном из которых узнал капитана.
— Ваше превосходительство, — соскочив с коня, козырнул Жук и доложил, задыхаясь от быстрой скачки: — С Камовым покончено… Полный разгром…
— Вы в этом абсолютно уверены, капитан? – сурово спросил его Мизинов.
— Совершенно уверен, ваше превосходительство, — подтвердил Жук. – Трупы все еще не остыли, все произошло, наверное, с полчаса назад.
— Прости меня, Иван Герасимович, не успел я к тебе, — Мизинов склонил голову и долго молчал. Потом поднял голову, увидел все еще стоявшего рядом Жука и
тяжело спросил:
— Есть еще что–то, капитан?
— Так точно, есть. Обоз красных только что выступил на север. Мы увидели последние телеги, ползущие на север.
— Какая неосмотрительность! – в глазах Мизинова сверкнул азарт, он повернулся к Худолею и Татарцеву и воодушевленно выпалил:
— Я ведь говорил, господа, что красные непременно сделают ошибку! И вот, они ее совершают прямо на наших глазах! Ротмистр, — обратился Мизинов к Татарцеву, — немедленно зайдите вот туда, чуть севернее, — он показал рукой. – Внезапно атакуйте и отрежьте обоз! Уничтожьте охрану! Содержимое сюда! Побыстрее, ротмистр! После этого спешно выступаем на север Кербинского склона, вдогонку Острецову. Белявский с Лауком прижмут Струда, а мы ударим с востока. Alea jacta est!
Ротмистр кинулся выполнять приказ, а Мизинов, опустившись на поваленное дерево, задумался. Смерть Камова и его повстанцев никак не входила в его планы, путала все карты.
«Что же мне теперь делать, Иван Герасимович? — напряженно размышлял Мизинов. — Куда же я без тебя? Однако мы здесь, кажется, не для того, чтобы канючить, — он приободрился, взял себя в руки. — Покончить с Острецовым, соединиться с Белявским и все–таки идти на Благовещенск! Распространим воззвания, к нам присоединятся недовольные, много тут мелких отрядов по тайге бродит. Опасаются из–за малочисленности предпринять что–нибудь крупное. Но вместе, сообща — почему бы нет?.. Иной судьбы нам Господь не дал, но, в сущности, никому из нас другая и не нужна. Офицером прожил – офицером, видимо, и умирать. А раз так – умереть честно и с достоинством. По крайней мере, права застрелиться у нас еще никто не отнимал…»
Мизинов кликнул Маджугу (его личный конвой всегда находился рядом с ним) и приказал ему скакать к Яблонскому:
— Красные допустили ошибку, но тем самым напомнили и нам, что их не следует совершать. Прикажи генералу, чтобы немедленно всем обозом спешил ко мне! Слышишь, Арсений, непременно всем обозом!
— Я мигом, Лександра Петрович, — хорунжий вскочил на коня и поскакал на восток.
— Да прихвати с собой двух–трех человек! – крикнул было вдогонку Мизинов, но Маджуги уже и след простыл.
«Теперь дождаться обоза красных, пополнить боеприпасы, остальное оставить под надежной охраной, — размышлял Мизинов. – Понтонеров оставлю с Сухичем. Иваницкого, впрочем, с собой возьму. Судя по репутации этого Острецова, бой предстоит нелегкий. Нашего обоза ждать не стану, не успею к Белявскому…»
Он приказал прапорщику Сухичу соорудить небольшой укрепленный лагерь и приготовиться к встрече двух обозов.
— На какое–то время, прапорщик, вы останетесь здесь, — разъяснял Мизинов. — Дам вам десяток забайкальцев хорунжего Маджуги. Думаю, в ближайшие дни вас никто не потревожит. Все ясно?
Сухич козырнул и щелкнул каблуками.
— Кажется, вы дождались своего часа, — подошел Мизинов к Брындину. – Мы выступаем, и ваши горные пушки весьма пригодятся. Дождемся Татарцева с обозом красных, потом Яблонского, пополним боеприпасы и в путь! Готовьте артиллеристов.
А ротмистр Татарцев тем временем наседал на пятки уходившему обозу красных. К несчастью для догоняющих, обоз тащился вдоль Амгуни, в этом месте протекавшей по широкой долине. От берега до леса было по меньшей мере метров триста, так что на внезапность удара Татарцеву рассчитывать не приходилось. Однако на раздумья времени не оставалось, и ротмистр пошел ва–банк. Полсотни всадников пустил вдоль кромки леса вперед, наперерез обозу, а другая полусотня вылетела с тыла, всадники вынули шашки и без криков атаковали вдоль берега.
Но молчаливый маневр успеха не имел. Баклагин, ехавший на лошади посреди обоза, моментально заметил противника.
— Пулеметы! – прозвенел в морозном воздухе его зычный голос. Обозные Острецова продемонстрировали образец собранности: еще на полпути к обозу Татарцев, летевший впереди второй полусотни, увидел, как первая и последняя телега изрыгнули по атакующим снопы огня. После первой же очереди его лошадь споткнулась, Татарцев, застряв сапогом в стремени, не успел выскочить из седла и полетел вперед, через гриву. Больно ударившись левым плечом о корягу и превозмогая боль, он вскочил на ноги и побежал за всадниками, командуя на ходу:
— Рубить!.. Пленных не брать!..
Передние ряды всадников падали, через коней перелетали следующие. Расстояние между атакующими и обозом стремительно сокращалось. Баклагин, стреляя из нагана по всадникам, хрипло, на пределе возможного прокричал:
— Телеги вали!
Но было поздно. Кавалеристы уже влетели в обоз и рубили сплеча, лихорадочно и напряженно дыша. Из ноздрей лошадей валил густой пар, застилал глаза оборонявшихся. Баклагин, пытаясь перевернуть телегу, на мгновение отвлекся, и в ту же секунду налетевший конный жутким, с потягом, ударом раскроил ему череп. Обливаясь кровью, Баклагин схватился за голову и упал. Приподнятая им телега грохнулась на колеса и накрыла уже бездыханное тело.
Через минуту все было кончено. Подбежавший Татарцев приказал собрать тела погибших и метавшихся по берегу лошадей. Подсчитав потери, приуныл. Поистине, это была Пиррова победа: в атаке погибло тридцать два человека. Их уложили на две телеги, собранных лошадей привязали одна за одной и отправились в обратный путь.
Трофеи, доставленные Татарцевым, были богаты: триста восемьдесят трехлинеек, несколько десятков ящиков патронов к ним, консервы, теплые полушубки и валенки…
— Ну что, выступаем, ваше превосходительство? – спросил Мизинова Брындин.
— Погодите немного, капитан, — ответил генерал. — Надо дождаться Маджугу.
… Арсений гнал коня густой тайгой. Передав приказ Мизинова Яблонскому и памятуя о том, что предстоит выступление, он тут же понесся обратно. Игольчатые ветки остро хлестали лицо, морозный воздух проникал сквозь распахнутые полы барчатки, но Маджуга не обращал внимания и гнал коня, как заполошный. Оставалось версты две, когда Арсений заметил впереди стоявшую на тропинке лошадь. Подскакав ближе, он увидел, что возле лошади ничком лежит человек, одетый в поношенную офицерскую шинель с погонами капитана. На голову низко натянута папаха.
Маджуга соскочил с коня и наклонился над лежавшим.
— Ваше высокоблагородие, очнитесь! Живы, нет? – он слегка потормошил офицера за плечо. Лежавший слабо простонал. Арсений перекрестился и осторожно перевернул его на спину, задрал повыше папаху. Незнакомец зарос густой черной бородой, на ней поблескивали кусочки льдистого инея. Маджуга потер его щеки перчаткой, и офицер слегка приоткрыл глаза.
— Помогите, — вновь простонал он.
— Да это завсегда пожалуйста, — заговорил Маджуга. — Считайте, что вы в безопасности. Только кто вы, ваше высокоблагородие?
— Капитан Воротников, — едва выговорил офицер. — Из армии генерала Молчанова… Взят в плен под Волочаевкой… Бежал… Хотел найти своих… Заплутал… Промерз… Вы офицер?.. Свой?..
— Да свой же, свой! – успокоил Маджуга. – Вам повезло, господин капитан. Вы у своих, в отряде его превосходительства генерал–майора Мизинова…
— Я слышал… про его… геройский рейд, — шептал капитан. – Надеялся… выйду к нему… Господь услышал меня…
— Конечно, услышал! Его превосходительство здесь неподалеку… Я вот возвращаюсь к нему от начальника штаба, выполнял приказание, чтобы обоз подтягивался… Сам Лександра Петрович верстах в двух всего… Сейчас мы с вами в аккурат к нему и попадем. Он сразу же выступает на север Кербинского склона, туда Острецов направился на помощь Струду… Его превосходительство хочет ударить в тыл, а капитан Белявский с севера, чтобы, значит, зажать Острецова… Вот ведь радость какая вам, господин капитан! И вам радость, и Лександре Петровичу, значит… И что обоз поспевает, и что новый человек нам в помощь… У нас ведь трудно с офицерами–то… А вы, верно, грамотный, в боях вон не впервой… — тараторил Маджуга, обняв капитана за шею и пытаясь приподнять его.
Морозную оторопь тайги и речитатив Маджуги оборвал глухой выстрел. С сосновой лапы сорвался крупный комок снега и упал на голову Маджуги. Арсений недоуменно выпучил глаза и, опустив лежавшего, не мигая смотрел на него. Снег просыпался с папахи ему на ресницы, на щеки, на нос. Арсений не почувствовал, лишь слабо вздохнул и повалился на тропинку, разбросав руки в стороны.
Высвободившись из–под грузного тела Маджуги, незнакомец ловко поднялся на ноги, спрятал дымящийся револьвер в карман шинели, нагнулся над распростертым телом и презрительно обронил:
— Ваша основная беда в том, господин хорунжий, что вы слишком доверчивы. Современная война этого не прощает.
Потом вытащил из кобуры убитого наган, спрятал оба в карманы шинели, вскочил в седло своей лошади и поскакал в том направлении, откуда приехал хорунжий, оставив Арсения умирать на холодном снегу.
Но Маджуга еще не умер. Через несколько минут он открыл глаза, коснулся гимнастерки и поднял руку к лицу. На пальцах алела кровь. Он тем не менее приподнялся, с огромным усилием перевернулся на четвереньки и пополз к коню. Держась за стремя, дернул коня книзу. Как любая казачья лошадь, приученный к различным командам Варяг тут же лег перед хозяином. Тому только оставалось перевалиться через седло и хлопнуть коня по крупу. Обратную дорогу Варяг знал сам…
Первым на рысившую к лагерю лошадь обратил внимание прапорщик Сухич. А когда Варяг подбежал ближе, заметил и лежавшего поперек седла человека. С двумя бойцами сняли его с седла и, узнав Маджугу, позвали Мизинова.
— Арсений, что с тобой? — с дрожью в голосе допытывался генерал, приподняв голову Маджуги и вглядываясь в его полуоткрытые глаза. — Кто тебя так?
— Капитан Воротников… — проговорил Маджуга и закрыл глаза.
— Что обоз, Арсений? Ты передал Яблонскому?
— Обоз будет… — Маджуга приоткрыл глаза. — Ждите… Берегитесь… капитана Воротни–и–и… — и его голова бессильно скатилась с ладоней Мизинова.
— Доктора! Иваницкого сюда, живо! – скомандовал Мизинов.
Но прибежавший Иваницкий, приложив ухо к груди хорунжего и нащупав его пульс, печально изрек:
— Увы, я бессилен. Он потерял слишком много крови…
«Но кто такой Воротников?» — мучительно думал Мизинов, закрывая Маджуге глаза. Положительно, в его отряде человека с такой фамилией не было. Всех своих офицеров Мизинов знал не только по фамилии, но и в лицо.
— Выступаем немедленно! — немного подумав, решил он. – Собирайтесь, доктор.
Бойцы захлопотали, перекинули за плечи вещмешки и винтовки, поправляли конские сбруи, офицеры, нервно куря, обходили строй. Мизинов вызвал одного из забайкальцев, оставленных с Сухичем, и приказал ему скакать навстречу генералу Яблонскому с приказом немедленно свернуть со всем обозом к северу Кербинского склона, не заходя в лагерь, и соединиться с отрядом. Рисковать обозом после происшествия с Маджугой Мизинов не хотел.
— Пусть даст тебе одного офицера и одну подводу с патронами, — приказывал Мизинов казаку. – Боюсь, что бой предстоит нелегкий, учитывая наличие там и товарища Струда. Так что вы второпях ко мне, а генерал чтобы тоже как можно быстрее шел туда. Понял? Дорогу на склон найдешь?
— Она мне ведома, ваше превосходительство, — подтвердил казак. – Чуть, стало быть, правее нашего лагеря и прямиком туда, — казак махнул рукой направление и пустил коня в намет.
— Прапорщик, вы не остаетесь, вы идете с нами, — приказал Мизинов Сухичу.
9.
Капитан Воротников не рискнул сразу же явиться к Мизинову, правильно рассудив, что удобнее будет примкнуть к подходившему обозу, по пути обдумав ситуацию.
«Надо же, как внезапно, — думал капитан, скача на восток. — Не думал я, что такая удача выйдет, что сразу на него и попаду!.. Но к нему сразу нельзя. Во–первых, он узнает меня сразу. Во–вторых… Впрочем, никаких вторых нет! – оборвал он себя. – Узнает, и все!.. Тут надо потоньше…»
А между тем времени на раздумья не оставалось вовсе, нужно было решаться на что–то безотлагательно. Его мысли оборвал показавшийся впереди обоз. «Вот и все, — мелькнуло в голове Воротникова, — теперь пан или пропал!» Он пришпорил коня и через минуту подлетел к тянувшимся телегам. Увидев генерала, шагавшего возле первой подводы, Воротников направил коня к нему, соскочил на снег и отрапортовал:
— От его превосходительства генерал–лейтенанта Вержбицкого капитан Мирский! С личным донесением его превосходительству генерал–майору Мизинову!
Яблонский приказал обозу остановиться и настороженно всматривался в лицо капитана. Спросил наконец:
— Где донесение?
— У меня, ваше превосходительство! – Мирский хлопнул себя по груди.
— Давайте, я начальник штаба! – Яблонский протянул руку.
— Не могу, ваше превосходительство, — вытянулся Мирский. — Приказано лично в руки командира отряда.
— Ну, тогда придется подождать, — согласился Яблонский. – До отряда еще добраться нужно, а тут, видите, — указал он рукой, — лошади устали. Пока дойдем!.. А вы нас легко нашли? – допытывался Яблонский. – Мы ведь на одном месте не сидим… Сегодня здесь, завтра – уже верстах в пятидесяти…
— Я ехал с юга, — ответил капитан. – Местное население, если его грамотно выспрашивать, скажет все. Вот вчера мне и сказали там, — он неопределенно повел рукой позади себя, — что слышали стрельбу и артиллерийскую канонаду. Я и пустился в этом направлении…
— Да, и вышли совсем правильно, — согласился Яблонский, — разве что чуть в градусе направления ошиблись.
— Я думаю, это извинительная погрешность, ваше превосходительство, — улыбнулся Мирский.
— Но что это за канонаду вы слышали? – забеспокоился Яблонский.
— Не могу знать. Очень сильную, однако, вот там, немного юго–западнее.
— Что бы это могло быть? – задумался генерал, но скоро отвлекся, оглянулся в середину обоза и громко скомандовал: — Пехтуров! Тащи сюда тулуп, надо гостя согреть, — и уже к Мирскому: — Замерзли, думаю, по тайге–то мотаясь?
— Очень вам признателен, ваше превосходительство, — кивнул Мирский, накидывая на плечи огромный, не по росту тулуп.
— Можете отдохнуть в подводе, — предложил Яблонский.
— Благодарю, не откажусь, — капитан привязал коня к телеге, взобрался на солому. Яблонский приказал трогать и по–прежнему шел рядом с подводой.
«Что же дальше? — напряженно думал Мирский. — Теперь прямиком к нему в лапы и угодишь! Вот ведь влип!»
А когда впереди показался стремглав летевший к обозу всадник, Мирский всполошился не на шутку. Нащупал в карманах оба револьвера и крепко стиснул рукоятки, ожидая приближения казака. Сердце его прыгало, ему казалось: еще минута — и он не выдержит такого напряжения.
— Ваше превосходительство, — гаркнул Яблонскому подлетевший казак, даже не спешиваясь. — Его превосходительство приказали вам спешным порядком, не заходя в наш лагерь, вертать на север Кербинского склона, чтобы, стало быть, все боеприпасы туда доставить!
— Он уже выступил? – спросил Яблонский.
— Выступают, и вас поторопить приказали, сказали – очень быстро надо вам туда поспешать. Дело там, кажись, заваривается, дай Бог!
— Скачи, передай: иду.
— Никак нет, ваше превосходительство, — мотнул казак головой. – Они приказали мне взять, стало быть, одну телегу с патронами, еще одного офицера у вас и прямиком туда, к склону. Недостаток, стало быть, с патронами у них. А вы бы следом, как поспеете. Вот так приказать велено.
— Ну хорошо, — кивнул Яблонский. – Дам тебе телегу. Кстати, капитан, вот вам и первое приказание, — обратился он к Мирскому. – Поскачете вот со станичником к генералу. Доставите, как полагается, боеприпасы, представитесь, передадите ваш пакет. А уж он решит, как с вами дальше поступить. Вряд ли вам сейчас есть смысл возвращаться к Вержбицкому. Сюда, Бог дал, добрались, а обратно… Зачем рисковать? Верно?
— Резонно, ваше превосходительство, — согласился капитан.
— Ну и прекрасно! – похлопал его Яблонский по плечу. – Берите… Раз, два… — он посмотрел вдоль обоза, считая подводы, — третью телегу, она полнее. И вперед. Скажете, что я буду, наверное, часов через пять–шесть.
Мирский козырнул, подошел к указанной телеге, приподнял рогожу, окинул взглядом ящики с патронами и снова накрыл их, плотно подтыкая края. Привязал своего коня сзади, запрыгнул в подводу, отстранил бойца, взял у него вожжи и сказал казаку:
— Дорогу знаешь? Показывай!
Отъехав подальше в тайгу и убедившись, что они значительно оторвались от обоза, Мирский вдруг остановил лошадь, соскочил с телеги и с озабоченным лицом поднял рогожу.
— Вот ведь так тебя разэдак! – выругался он.
— Что не так, вашвысокобродь? – поинтересовался казак.
— Да вот, видишь ли, мы не проверили кое–что, — Мирский был немногословен. – Дай–ка шашку!
Казак вынул шашку из ножен и передал капитану. Тот поддел острием крышку одного из ящиков и пробормотал:
— Так я и знал!
— А чего знали–то, ваше вашвысокобродь? – не понял станичник.
— Чего–чего! — буркнул Мирский. – Далеко до склона–то?
— Да вот так прямиком, — казак показал по–над лесом, — верст тридцать будет. Ежели поспешать, часа за два поспеем!
— Вот видишь, часа два! – недовольно осклабился Мирский. – Гранаты где?
— Да тут, ваше вашвысокобродь, в этом вот ящике.
— Скинь–ка его вниз!
Казак схватил тяжелый ящик, поднял его и опустил на снег. Когда стал распрямляться, Мирский взмахнул шашкой и что есть силы ударил его острием клинка по шее. Казак крякнул и повалился под телегу. Мирский вложил шашку в ножны, затащил тело в телегу, сверху навалил снятый казаком ящик, укрыл плотно рогожей, привязал коня казака сзади, рядом со своим, запрыгнул, дернул вожжи и крепко стеганул лошадь:
— Н–но, пошла!
10.
Еще подходя к северным отрогам склонам Кербинского склона, Острецов понял, что бой уже начался. Над тайгой стоял невообразимый треск, слышный в морозном воздухе за десятки верст.
— Быстро к Струду! — приказал Острецов посыльному. — Передай, что подхожу. Пусть держится! Хоть из последних сил! Приналечь там! — обернулся он на едва бредущих по щиколотку в снегу бойцам.
Потом подскакал к Пшеничному, ехавшему с Неклюевым на санях с пулеметом в середине колонны, попридержал коня и свесился к комиссару:
— Слушай–ка, Аркадий. Я зря, наверное, сделал, что оставил Баклагина тащиться в хвосте, — начал он, еще не зная о печальной участи своего обоза.
Начальник штаба слегка кашлянул, но промолчал. Острецов недовольно покосился на него:
— Да брось ты, Павел Викторович! Опять, поди, поучать меня возьмешься, а? Сам знаю, что неправ, не послушал тебя, оставил обоз…
Неклюев сдержанно ответил:
— Ты, Степан Сергеевич, толковый командир, конечно. Но пренебрегаешь порой элементарными военными правилами. Например, таким: обоз, оторванный от войск, подвержен уничтожению в такой же мере, как солдат в окружении…
— Что мне с правилами с твоими! — взорвался Острецов на крик. — Война нынче особенная, неправильная! Все решает внезапность! Дерзость! Удача, наконец!..
— Вот–вот, дерзость, — спокойно согласился Неклюев. – Почему ты думаешь, что лишь ты один такой дерзкий? На твоем месте я бы послал кого–нибудь в тыл – проверить, цел ли обоз. Хорошо, если цел, — и Неклюев замолчал, уткнул нос в поднятый воротник тулупа и глухо закашлял: вторую неделю он дико хворал, а шансов на выздоровление не представлялось никаких.
— Ты это мне о чем?.. – опешил Острецов. – Пророчишь, что ли? Да я без обоза ничто, пшик! Мне без обоза трех часов боя не продержаться!..
— Я тебе… о чем твердил… только что… — превозмогая кашель, выплевывал слова Неклюев. – Пошли… проверить… пока… не поздно…
— Он прав, Степан Сергеич, — поддержал начальника штаба Пшеничный. – Слышишь, впереди что творится! А у нас патронов на пару атак и одну оборону. Давай я слетаю к Баклагину, посмотрю, что и как, потороплю его, а? Тебе в бою–то какая от меня польза, будем откровенны?
Острецов угрюмо молчал, понимая, что они правы. Если повезет – патронов хватит, чтобы разбить Белявского. А если судьба вдруг вздумает отвернуться от своего баловня? Здесь, в глухой тайге, при жгучем морозе и порой непредсказуемом поведении этих противника, надеяться надо только на себя, на свои силы, на свои возможности.
— Валяй, Аркадий, — согласился он, наконец. – Поторопи его там… если, конечно… — он умолк и покосился на Неклюева. Но тот будто не слышал, ехал с закрытыми глазами.
— Лети, Аркадий! – Острецов воодушевился и рявкнул над колонной:
— Ускорить марш! Файхо, в авангарде!
Гарцевавший неподалеку на сером коне, Файхо кивнул и полетел к голове колонны. Красноармейцы подстегнули лошадей, прибавили шагу, колонна колыхнулась, ожила. Пшеничный вскочил на коня, и тот полетел, взметая копытами снежную пыль…
11.
Струд в это время попал в ужасный переплет. Укрывшись на вершинах склона за стрыми камнями и голыми кустарниками, бойцы вели густой огонь по ползущим жидкой цепью офицерам Белявского и Лаука. Офицеры наступали грамотно, используя каждую расщелину, каждую ложбинку, и Струд понял, что беспорядочная стрельба, какую сейчас ведут его бойцы, мало что даст, а потому передал по цепи:
— Экономить патроны! Стрелять прицельно! Пулеметы только по моей команде!
Пулеметчики завозились, заправляя ленты в приемники, прицеливались. Со стороны противника начали долетать первые пули, откалывали осколки от камней, которые, отлетая, царапали лица. Несколько красноармейцев, вскрикнув, уткнулись в снег и умолкли. Струд приказал врыться глубже, переполз под высокую сосну и поднес к глазам бинокль.
«Хорошо, что у Белявского нет пушек, — думал Струд. – Да и с пулеметами, видать, не густо, — в бинокль он насчитал только два «максима», которые белые подтягивали из тыла к переднему краю. – Ну, пусть постреляют, главное укрыться основательно, а там, глядишь, патроны у них выйдут».
Он вернулся к бойцам, приказал смотреть в оба и отполз назад, в заросли кедровника, где располагался его штаб. Там поднялся на ноги, отряхнулся и увидел перед палаткой незнакомого всадника.
— Вы товарищ Струд? – козырнув, спросил тот.
— Точно так. Илмар Струд, — ответил на приветствие командир.
— Я от Острецова, — доложил красноармеец. – Он на подходе. Просил держаться. Фланговых маршей противника не наблюдается.
— Хорошо, что не наблюдается, — кивнул Струд. – Откуда им и взяться–то? В отряде Мизинова, верно, до сих пор оплакивают смерть своего командира. Нескоро будут здесь…
Над их головами просвистели пули, срезанные ветки попадали возле ног. Струд взял бойца за локоть и отвел подальше в чащу.
– Белявский начал из пулеметов постреливать, — Струд мотнул головой назад. – Но это не беда, пускай постреляет, пока Степан Сергеевич подходит. Ты вот что, дружок, скажи ему, пусть зайдет вон с того фланга, пойдем покажу.
Они вышли из чащи, и Струд показал на узкое ущелье между двух тесно стиснутых друг к другу утесов на далеком левом фланге Белявского.
— Вот там пусть зайдет, — разъяснял Струд. – Там его почти не заметно будет. А я пока стану, как могу, Белявского сдерживать. Пулеметы у меня есть, думаю, отобьюсь. Сейчас главное техническая сторона: кто кого перетерпит. Ну, давай, товарищ! – Струд хлопнул красноармейца по плечу и пошел к своим.
Приблизившись к позициям, залег: пулеметные очереди густо поливали ветки деревьев, камни, за которыми укрылись бойцы.
«Только бы в атаку не вздумали, — остерегался Струд. – А то мои хлопцы, чего доброго, учнут труса праздновать, давненько не видали офицерской атаки». Да и самому себе Струд вынужден был признаться, что меньше всего хотел бы сейчас оказаться штык к штыку с опытным офицером.
«Не дать им испугаться, — твердо решил про себя Струд. – Показать пример, предотвратить панику!»
Чего боишься, то непременно и случается. Изрядно изрешетив из пулеметов не столько лес, сколько нервы красноармейцев, офицеры прекратили стрельбу, поднялись в полный рост и побежали вперед с винтовками наперевес. Бежали грамотно: молча, перебежками, на расстоянии восьми–десяти шагов друг от друга. За первой цепью, метров через сто, поднялась вторая, за ней третья…
— Караул, братцы! – закричал кто–то из красноармейцев.
— Молчать! Без паники! – перекрыл его Струд. – Пулеметы, готовь!
Клацнули затворы, Струд лег у одного из пулеметов, рядом с молодым бойцом, вытащил из кобуры наган.
— Товарищ командир, — спросил пулеметчик, — а стрелять длинными очередями или короткими? Между ними вон сколько места–то, зря понастреляем патронов…
— Запоминай, — досадливо ронял фразы Струд, всматриваясь в приближавшихся. – В таких вот случаях нужен широкий огонь. Он получится, если ствол пулемета медленно, равномерно передвигать из стороны в сторону. На метр фронта должно выпустить примерно два патрона, не больше. Да не дергай ствол резко, скачками, иначе пули придутся неравномерно, а враг будет обстрелян недостаточно. Поразил врага широким огнем, шокировал его – бей огнем глубоким! То бишь снопы выстрелов переноси планомерно с одного участка на другой, как бы рассеивая их. Видишь маховичок подъемника? Медленно вращаешь его вправо–влево, и достигаешь глубокого огня.
— А как определить меру рассеивания? – паренек оказался сообразительным.
— Тут просто не объяснишь. Нужна практика, — пожал плечами Струд. – Искусство приходит не сразу. Но хорошо уже то, что ты про это спрашиваешь. Значит, из тебя выйдет хороший пулеметчик.
Паренек хотел спросить еще кое–что, но Струд скомандовал:
— Огонь!
Паренек надавил на гашетку, пулемет застучал, подпрыгивая. Струд едва успевал направлять ленту в приемник. Сквозь вспышки выстрелов он видел, как подбежавшие метров на триста офицеры, вдруг стали падать один за другим. Восторг захлестнул паренька: враги не залегали, нет — они умирали!
— Не давай врагу опомниться, — кричал Струд. – Засыпай его пулями, как дождем. В короткое время он должен понести такие потери, от которых уже не сможет оправиться. Не уставай поливать его огнем!
Вышла пустая лента, парнишка повернулся за другой, но Струд остановил его:
— Погоди–ка, пока не надо, — и кивнул в сторону врага.
Белые откатывались назад, перебегая от укрытия к укрытию. На белом снегу темнели пятна шинелей. Красноармейцы прекратили стрельбу. Струд поднялся из–за пулеметного щитка и посмотрел в бинокль.
— Все, больше не пойдут, — сказал он, снял папаху и вытер крупные капли пота.
… Отведя уцелевших в глубокую балку, Белявский, раненный в плечо и наскоро перетянувший рану, приказал сосчитать потери. Погибло восемьдесят семь человек. Белявский опустил голову и снял фуражку. Подтянулись люди Лаука. Помолчал немного, Белявский бросил подполковнику:
— Ну, что делать будем? У меня осталось сто двадцать шесть человек. Еще один такой штурм, и конец… Нет, господин подполковник, увольте. У меня не пушечное мясо… И где же, наконец, его превосходительство?
Подполковник Лаук в этом бою обеспечивал правый фланг наступления. Его офицеры не попали под такой сокрушительный пулеметный огонь, которым красные выкосили людей Белявского. В живых осталось больше половины его полка, однако, и он был настолько шокирован произошедшим, что ни о каком повторном штурме не помышлял.
— Надо отходить, — едва выдавил он. — Возможно, у генерала проблемы с обозом… Предлагаю отходить на соединение с главными силами. Вам решать, конечно.
— Тут и решать нечего! — взорвался Белявский. — Нечем решать, понимаете? Противник в преимущественном положении, на сопках. А мы, простите за пессимизм, заперты! С юга подпирает Острецов, где гарантии, что он не раскинул крылышки и на восток, отрезая нас от генерала?
— Господин капитан, позвольте, — вмешался фон Штопф. — Вон там, — он показал на правый фланг Струда, где змеилась глубокая узкая дорога между двух скал, — есть узкое глубокое ущелье. Можно проскочить незамеченными. Кстати, это как раз в той стороне, откуда мы ждем генерала Мизинова.
Белявский и Лаук посмотрели в бинокли туда, куда указывал фон Штопф. Потом, переглянувшись, едва заметно кивнули друг другу.
— Вы молодец, Константин Лаврентьевич, — улыбнулся Белявский. – Можно сказать, спаситель наш… Что такой грустный?
— Признаться откровенно, умереть хочется, — едва произнес фон Штопф.
— Это вы бросьте, Константин Лаврентьевич, — насторожился Белявский. – Вы мне еще живым нужны. Умереть! Да что с вами, подпоручик? Думать мне про это забудьте! Вы еще полки водить будете!
— Вашими бы устами, — устало отмахнулся фон Штопф.
— Пожалуй, ваш начальник штаба прав, господин капитан, — прервал молчание Лаук. — Ущельице–то и впрямь глубокое. Если проскочить с ходу, так в полчаса его минуем. К тому же Острецов, похоже, действительно на носу.
— И дремать он не привык, будь ему неладно! — ругнулся Белявский. — Значит, наступаем, решено, подполковник? А вы не вешайте нос, Константин Лаврентьевич. Я вам твердо говорю, будете еще войска водить, — весело добавил капитан и — словно напророчил…
В то ущелье Белявский с Лауком даже и войти не успели, как были накрыты кинжальным пулеметным огнем. Узнав от Пшеничного о гибели обоза, Острецов рассвирепел, а выслушав от посыльного пожелание Струда, мгновенно понял всю выгоду такого маневра и втащил на верхушки скал пулеметы. Он подождал, пока колонна Лаука втянулась в лощину, пока ее, словно пробкой, заткнули сзади люди Белявского, и скомандовал «огонь». Затрещали пулеметные очереди. Офицеры, однако, не оказались застигнутыми врасплох, они мгновенно рассредоточились, вскинули винтовки и открыли ответный огонь по верхушкам скал. Когда Острецов заметил, что его пулеметчики и вторые номера гибнут один за другим и вскоре некому будет стрелять, он кинул в ущелье эскадрон кавалерии.
Против всадников, конечно, белые оказались бессильны. Конные врубались в строй и рубили молча, жестоко. Лаук, пытаясь сосредоточить офицеров под уступами скал, был прошит пулеметной очередью и затоптан тяжелыми копытами. Из ущелья успели выбраться лишь несколько десятков офицеров. Выстроившись двумя небольшими подковами, они дали по наседавшим всадникам один залп, другой. Заметались и попадали лошади. Со скалы застрекотали пулеметы. Белявский, командовавший отступающими, выронил винтовку и закашлялся кровью, бормоча какую–то невнятицу и выплевывая зубы. Пуля попала ему в рот. Бестолково потопав ногами по снегу, он упал перед своими бойцами. Офицеры молча, как один, вскинули винтовки, прицелились и, словно прощальный салют командиру, дали дружный залп по кинувшимся было в новую атаку всадникам. Упали еще семеро. Командир конников махнул шашкой, скомандовав отход. Отступающие выждали какое–то время, потом вскинули винтовки на плечи и зашагали на север, в Якутию, где все еще полыхало незатухающее пламя восстания корнета Коробейникова. Пятнадцать офицеров уводил за собой подпоручик фон Штопф.
12.
На лошади отца Файхо, тощей и часто устававшей кляче, Суглобов кое–как дотащился до русской границы на Уссури. Идти дальше кобыла не могла, и Суглобову пришлось пристрелить ее. Перебравшись через Уссури, он правдами и неправдами, где в товарном вагоне, где в хвосте белых обозов, тянувшихся на север, добрался до Хабаровска и только там почувствовал себя в относительной безопасности. Несколько дней прошатался по городу, насмотрелся на шумные ресторанные ночи, на офицеров, кинувшихся, как в омут, в последний, наверное, в их жизни бесшабашный разгул, на войсковые колонны, тянувшиеся на запад, к фронту, откуда день ото дня все явственнее доносилась артиллерийская канонада – такая сильная, что стекла домов на окраине города дрожали и звенели.
«Ну что же, господа, смею вас поздравить с вашей лебединой песней, — злорадно подумал Суглобов. — России вашей больше никогда не бывать! Зря стараетесь… Единственное, что, может быть, останется после вас, так это какая–нибудь песня, сложенная романтическим потомком».
Ему вдруг вспомнился Пушкин, его «Пир во время чумы»:
И мрачный год, в который пало столько
Отважных, добрых и прекрасных жертв,
Едва оставил память о себе
В какой–нибудь простой пастушьей песне,
Унылой и приятной…
«Да, это именно пир во время чумы», — согласился Суглобов с поэтом, и от такого единомыслия вдруг стало теплее и спокойнее на душе. «Тот же Пушкин знал, каким бывает русский бунт, — Суглобов, казалось, убеждал себя в чем–то. — Бессмысленным и беспощадным. И предупреждал об этом. Поэтов и пророков у нас никто не слышит. И что вышло? Ввязались в германскую войну, положили столько народу! Так мало показалось – новую войну затеяли, Гражданской ее называют. Нет бы проще решить проблему — заменить власть добровольным сотрудничеством. Ведь власть, любая власть, она несправедлива, она существует за счет подавления одних людей другими. Теми, у кого привилегии. А как быть тем, у кого таких привилегий нет? Кто под соломенной крышей родился и землю пахал? И будет ли дело этому пахарю до каких–то государственных образований или политики? Не будет, поскольку у него этих самых привилегий нет. Чтобы появился интерес к государственной деятельности, надобно все общественные отношения и институты основывать на личной заинтересованности. Тогда и взаимопомощь явится, и инициатива не замедлит потрясти своим пока еще тощим кошельком. А возьмется за дело такой уже заинтересованный индивид, так тут как тут и ответственность — вот она! Потому как без ответственности он уже не сможет, окружающие не поймут. А мнение окружающих как раз и станет основным стимулом честной деятельности…»
Обладающий от природы каким–то звериным чутьем, Суглобов предвидел многое из того, что впоследствии действительно произошло. Еще в четырнадцатом он понял, что России никогда не выиграть войны с немцами – во многом по причине того, что у немцев куда больше тех самых заинтересованных индивидов и ответственности. Тогда, в окопах, казавшийся многим чудаковатым, штабс–капитан на пальцах разъяснял, почему в России «жить хорошо» будут только избранные.
«Потому что власть в России иерархична, — с пеной на губах доказывал он в землянках, в долгих, томительных перерывах между редкими наступлениями. — А иерархия означает «сверху вниз», это пирамида. Иерархия неминуемо порождает относительные привилегии и относительное подавление. Власть капитала – тот же режим превосходства, та же иерархия! У нас, анархистов, другой взгляд на власть. Вместо власти «над», анархизм предлагает власть «вместе…»
Его тогда мало кто понимал, да и не хотел понимать. И вот дождались. В результате еще хуже: две власти борются за право первенства! В этой борьбе Суглобов чувствовал себя беззащитным, понимал, что ни в том, ни в другом стане места для него быть не может. «Как быть? — спрашивал он себя. — Так и висеть в межеумочном положении, ни сидя, ни стоя, ни лежа? Или влиться в чье–нибудь русло, а там будь что будет?»
Идеология идеологией, но больше всего Суглобову хотелось жить, и никакая доктрина не могла осилить в нем жажду жизни. Дезертировав с фронта в шестнадцатом, он поначалу метался между двумя лагерями. Но когда в восемнадцатом большевики с завидной организованностью сплотились на борьбу, а в девятнадцатом–двадцатом одержали свои головокружительные победы, он понял, что с белыми покончено, и кинулся в другую крайность – предложил свои услуги красным. Визит к Мизинову в Чите был организован большевиками Забайкалья, а за то, что у Суглобова сорвалось, его едва не расстреляли. Ему удалось бежать, и он попробовал себя в повстанческом движении — примкнул к Глотову. Но сварить кашу русского анархизма тоже не удалось, и постепенно Суглобов проникался мыслью, что единственной силой, обладающей реальной властью, является большевизм в его самой радикальной, жесткой форме. Да, это была суровая иерархия, но Суглобову безумно хотелось жить, и следовало приспосабливаться. В какой–то момент с анархизмом было покончено, и бывший офицер превратился в самого настоящего обывателя. Потом понял, что большевики играют с ним, будто с мячиком. Шарахаться о стенки казалось ему унизительным, и тогда Суглобов и решил сыграть собственную партию. Он понимал, что Россия заблудилась, но продолжает упрямо тащиться по нехоженой дороге, не понимая, что эта дорога не приведет никуда.
«Да в конце концов черт с ней, с Россией! — гневался он. — Вместе с ее непредсказуемостью! Простите, меня, господа, но отныне я сам по себе, уже не обессудьте–с!» — неизвестно к кому обратился он сердцах.
Больше анархистов, даже больше самой жизни Суглобов любил власть и за такую власть — безраздельную, жесткую и беспощадную — готов был поступиться чем угодно, той же жизнью, если придется.
В Хабаровске он узнал, что его давний враг и причина многих его, Суглобова, несчастий высадил десант у Сихотэ–Алиня и имеет задачу прорываться на восток к атаману Камову. «Что там Камов, тьфу! — презрительно сплюнул Суглобов. — А вот Мизинов — этот поживучее будет, много еще нервов красным попортит!.. Нет, я не против того, чтобы красные умылись кровью, но и не желаю, чтобы это сделал Мизинов! Мне не удалось, а ему дозволено?! Не бывать!» — и Суглобов с остервенением топнул ногой, когда находился в небольшой скобяной лавке, где покупал оружейное масло для наганов. К нему тут же подлетел мальчонка: «Что–то не так, ваше благородие? Чего желаете–с?» Суглобов, яростно дыша, вышел из магазина с твердым намерением встретиться с Мизиновым и во что бы то ни стало спутать ему все карты. «Пусть даже это стоило мне целой жизни!» — накрепко решил он тогда для себя.
Потолкался на вокзале среди солдат и офицеров, отправлявшихся на фронт под Волочаевку, записался добровольцем в один из батальонов, сказавшись хабаровским учителем. Его определили писарем в штаб части, поставили на довольствие, выдали китель и офицерскую шинель с погонами прапорщика и отправили в тесном вагоне на восток.
В пути он познакомился с капитаном Мирским, ротным командиром его полка, и разговорился с ним, открыв в нем интересного человека, умного и совестливого. Нет, про анархию он больше ни с кем и словом не обмолвился. Больше присматривался к Мирскому, входил в доверие. А когда полк выгрузили под Волочаевкой и дали отдохнуть немного перед выступлением на позиции, холодной ночью отозвал за какой–то надобностью Мирского за пакгауз и, выхватив из его ножен острую офицерскую шашку, грамотно, без лишнего шума перерезал ему горло. Ошеломленный Мирский даже вскрикнуть не успел. Кровь заплескала из его горла резкими толчками, а сам капитан, дико глядя на Суглобова еще открытыми глазами, бесшумно упал на занесенный снегом дощатый пол пакгауза. Суглобов снял с покойника портупею, перепоясался ею, сбоку навесил планшет, шашку, кобуру, содрал капитанские погоны, нашарил за пазухой документы и скрылся в темноте. Лошадь красть не пришлось. Просто зашел с недовольным лицом в конюшню и бросил:
— Где хороший конь? Срочный пакет генералу Молчанову, — и похлопал по планшету.
Растерявшийся солдат–конюх, из простых мужиков, сразу показал ему на стройную лошадь:
— Вот эта, ваше благородие, самая скорая будет–с!
Суглобов взнуздал кобылу, вскочил в седло и подался на север, где, как он предполагал, должны были находиться части генерал–майора Мизинова. Чутье зверя, преследующего добычу, не подводило его и в этот раз. По пути он нашил на шинель погоны убитого капитана Мирского.
13.
Радость встречи Острецова и Струда была недолгой. Едва командиры рассказали друг другу о последних боях, как совсем недалеко на востоке, верстах в двух от палатки Острецова, разбитой им на выходе из ущелья, где погиб Белявский, послышалась артиллерийская канонада. Командиры замолчали, обернувшись на залпы и напряженно всматриваясь в белое марево на горизонте. Там, впрочем, ничего не было видно, только далекая замерзшая Амгунь матово блестела в сгущающихся сумерках.
Острецов обернулся к Струду:
— Чует мое сердце неладное, Илмар Гунарович…
— Думаете, отряд Мизинова? — насторожился Струд.
— Все может быть, — кивнул Острецов. — Я ведь знал, что они и без Мизинова продолжат наступать, такая уж это порода, офицерская, — странно, но последнее слово он произнес без тени презрения, наоборот, как показалось Струду, с некоторым даже пиететом.
— Так чего же мы стоим?
— Ты прав, — Острецов хлопнул его по плечу и зычно гаркнул:
— Усилить караулы!
Бойцы задвигались, спешно, но без суеты залегали между камней, разворачивали на восток пулеметы.
— Николай Викторович, Аркадий! — позвал Острецов комиссара и начальника штаба. Те подбежали.
— Похоже, мизиновцы поперли, — не глядя в глаза Неклюеву, сказал Острецов. — А у нас патронов на один бой, пожалуй… Что предпримем?
— Так господа офицеры, поди–ка, тоже подустали по тайге–то бегать! — сверкнул карими глазами Пшеничный. — Патронов нет, значит, надо в штыки, под пение «Интернационала». Взыскать с паразитов за все — за гибель обоза, за товарищей павших…
— Мне думается… если вы позволите, конечно, — мягко оборвал комиссара Неклюев. — Сейчас не место и совсем не время втянуться в какую–нибудь безрассудную авантюру, Степан Сергеевич, — начальник штаба, в отличие от Острецова, смотрел командиру прямо в глаза. — Достаточно ограничиться блокадой противника, отойти на квартиры и пополнить запасы…
— И оставить белых хозяйничать здесь безнаказанно? — глаза Острецова злобно сверкнули на Неклюева.
— Поверьте мне, Степан Сергеевич, они уже не шибко–то похозяйничают, — возразил начальник штаба. — К тому же, я повторяю, крепко блокировать противника мобильными обсервационными группами, расположив их на удобных позициях. Таковых здесь немало, тот же Чекундинский склон в семидесяти верстах к югу. Уверяю вас, белые не рискнут в такие морозы наступать на юг, где полно наших войск! Да и с боеприпасами у них, я полагаю, не все гладко.
Пшеничный пробовал было вмешаться, но Острецов остановил его.
— Ты, наверное, прав, Павел Викторович, — подумав, согласился он. — Отойти к Бурсинской часовне, оттуда до Благовещенска недалеко. Снестись с нашими, пополнить запасы, разведать силы противника…
— Осмелюсь отметить, Степан Сергеевич, — вмешался Неклюев, — что и разведывать потом не будет необходимости, это прояснится уже вот–вот, если это и впрямь мизиновцы, — он кивнул на восток.
— Верно, — протянул Острецов. — Бой покажет, сколько у него людей. Одно мы знаем наверняка: людей у него примерно на семьсот человек меньше.
Струд, Неклюев и Пшеничный вопросительно уставились на него.
— Я тут попросил Файхо пересчитать потери белых, — объяснял Острецов. – У парня глаз зоркий, лучше него никто бы не сделал этого. Так вот, убитых белых он насчитал около тысячи человек. А у Белявского и трехсот не было. Откуда еще семьсот?
Пшеничный нервно вздрогнул, заозирался по сторонам и засучил рукой по кобуре. Неклюев спокойно произнес:
— Это значит, что Мизинов и Белявский успели соединиться, и генерал выделил своих людей в поддержку Белявскому для уничтожения товарища Струда.
Теперь вздрогнул Струд.
— Не волнуйтесь, Илмар Гунарович, все позади, — успокоил его Неклюев. – К тому же дрались вы геройски. Но только счастливая случайность или ошибка белых не позволила им обрушиться на вас всеми силами.
— Файхо! – крикнул Острецов. Тот подлетел.
— Готовиться к обороне, — приказал ему Острецов. — Лично проследи. А вы, Павел Викторович, распорядитесь боеприпасами.
14.
Лошаденка валилась с ног, а Суглобов все погонял и погонял ее с остервенением: опускались сумерки, и он понимал, что если до темноты он не найдет отряда, то наверняка придется заночевать в этой неуютной, чужой и холодной тайге. От одной мысли, что придется кутаться от мороза в тощую шинелишку и стучать зубами до рассвета, приводила его в ужас, но вместе с тем давала силы что есть мочи нахлестывать обезумевшую от безостановочного бега клячу.
Когда кончился лес и вдали показались островерхие вершины сопок, как кружевами, обряженные куржаком, он облегченно выдохнул из себя весь накопившийся в пути запас злобы и нетерпения. И моментально, как озарение, нашелся выход. Суглобов даже подпрыгнул от счастья. Вот оно, то деяние, которое прославит его, заставит гордиться собой! Если удастся – пусть хоть расстреляют!..
Он соскочил с телеги, откинул полсть с подводы, заглянул внутрь. Покопался в ящике, открытом казаком, вытащил две гранаты b5, засунул одну за пазуху, другую в карман шинели, в другой карман втиснул два капсюля–детонатора, вскочил обратно и стеганул кобылу с прежней прытью.
До снежных сопок было версты две, но уже на полпути Суглобов по трескучим характерным звукам впереди распознал частую винтовочную стрельбу. Стало ясно, что идет бой. Суглобов остановил лошадь, минуту–другую вглядываясь вдаль, где вплоть до сопок расстилалось широкое поле, потом снова спрыгнул на снег, достал одну гранату и капсюль. «Распалились, знать, не на шутку, — решил он. — Лучше быть готовым ко всему». Он отвинтил шайбу снизу гранаты, вставил в нее капсюль и вновь завернул шайбу на место. Убрал гранату в карман. Подумал немного и достал вторую. Зарядив и ее, убрал за пахуху. Теперь он был вооружен основательно, оставалось только в случае чего не прозевать момент и правильно метнуть гранату. Но за время германской войны Суглобов изучил эти гранаты, в изобилии поставлявшиеся в русскую армию союзниками, так же основательно, как, например, Устав полевой службы или «Наставление для действий пехоты в бою» — документы, вызубривание которых было непременной обязанностью полевых офицеров. Он знал, что не растеряется, не сомневался, что в нужный момент пальцы привычно прижмут рычажок к корпусу гранаты, другая рука разведет усики предохранительного шплинта, выдернется кольцо и граната полетит в цель. Не завидовал Суглобов тому, кто в тот миг окажется этой целью. Не завидовал Мизинову…
Лошаденка, заслышав стрельбу, вдруг воспрянула и, привычная к грохоту и залпам, резво, во всю прыть понеслась в гущу боя. Суглобов пытался усмирить ее, натягивал вожжи до боли в кистях рук — все было напрасно. Кляча, как заполошная, неслась навстречу выстрелам и взрывам, которые загрохотали вдруг, в одночасье, возникли, словно ниоткуда. Такой громкой канонады Суглобов еще не слышал, хотя на фронте привык ко многому. Орудийные залпы, казалось, грохотали совсем рядом, почти над его головой. Трясясь в телеге и не в силах остановить разошедшуюся кобылку, Суглобов попробовал осмотреть поле боя. Повернулся направо и заметил метрах в пятидесяти от себя батарею горных орудий — они изрыгали из своих жерл огненное дыхание смерти. Это дыхание летело вперед, над головами атакующих, опускалось далеко впереди, у отрогов сопок, и опускалось на головы копощащихся в отделении людей разрывами, вздымавшими вверх клубы черно–рыжей земли со снегом. Наметанным глазом Суглобов определил, что артиллерийская батарея принадлежит белым, но лошадь почему–то не желала останавливаться и несла его дальше, к позициям красных. Меньше всего Суглобов хотел сейчас оказаться среди большевиков, но кобыла явно не разделяла его желаний и мчала прямиком к правому флангу обороняющихся.
Там уже заметили подводу, ближние к ней бойцы что–то закричали, замахали руками, и кобыла, приободряясь, прибавила бегу. Она влетела в линию обороны, и лежавшие бойцы едва успели перекатиться в стороны, давая ей путь. Кинувшийся наперерез лошади боец в матросском бушлате успел схватить ее под уздцы, повис всем телом, и разгоряченное животное, протащив его несколько метров, остановилось, наконец. Боец встал на ноги, погладил лошадь по морде, успокаивая ее, стряхнул с сапог снег и землю, одернул бушлат и поправил ремень. Рядом застрочил пулемет. Лошадь вздрогнула, перебрала ногами, но тут же затихла, успокоенная ласковыми поглаживаниями. Суглобов приготовился к худшему, опустил голову вниз, в колени, сунул руку за пазуху и нащупал гранату.
— Прицельно стреляй! Патронов мало, — скомандовал пулеметчику боец в бушлате.
К нему подлетел всадник в распахнутой утепленной куртке авиатора, не спешиваясь, свесился с седла и, указывая в сторону противника, прокричал, стараясь перекрыть трескотню пулемета:
— Слышишь, Файхо, а Мизинов–то, оказывается, живой!
Суглобов едва заметно вздрогнул, но головы не поднял.
Боец в бушлате побледнел, едва выдавил:
— Снова шутки, Аркадий?
— Какие шутки, глянь–ка в бинокль! Вон тот, видишь, на коне позади артиллеристов с группой всадников. Он самый и есть!
Файхо поднес к глазам бинокль, долго высматривал, сжимая окуляры с такой силой, что побелели пальцы, потом сказал:
— Не трогайте его… Прикажи на том конце… Он мой…
Всадник усмехнулся, кивнул и ускакал обратно. Файхо посуровел и задумался.
— Ложись, командир! — кричали ему бойцы, клацая затворами. Вокруг свистели пули, но Файхо, не сгибаясь, в полный рост подошел к подводе и обратился к Суглобов:
— Кто таков? — и пристально посмотрел на него.
… Вспоминая об этом позже, Суглобов признавался себе, что многое отдал бы за то, чтобы этой встречи не было. Из–за этого глупого, непредсказуемого, несправедливого стечения обстоятельств полетел ко всем чертям его красивый, четкий, яркий, как вспышка молнии, план. Не этой встречи он хотел сейчас больше всего, не этого человека жаждал увидеть. Не за этим он столько верст гнал измученную лошадь вслед наступающим колоннам Мизинова, не этому человеку готовил свой смертельный сюрприз…
Но обстоятельства складывались не в лучшую для него сторону. Когда в ответ на вопрос Суглобов поднял свое уставшее, по самые глаза заросшее бородой лицо, он встретился с взглядом, который так часто вспоминал все это время. Удивительно, но он ничуть не испугался, наоборот, казалось, внутренне был готов к этой встрече.
— Кто такой, спрашиваю? — раздраженно повторил Файхо, дотронувшись до плеча Суглобова, но, встретившись с его взглядом, так и застыл с вытянутой рукой…
То, что произошло потом, Суглобову вспоминалось смутно, оставшееся в памяти напоминало лихорадочно мелькающие кадры синематографа на летней площадке липового парка в его родном городе во времена его беззаботной юности. Рука Файхо медленно потянулась к кобуре, но свою Суглобов уже рванул из–под шинели. Спрыгивая с подводы, он каблуком сапога ударил Файхо в грудь, и тот опрокинулся на спину. Суглобов бросился бежать. В сторону белых, потому что больше было некуда. Папаха наползала на глаза — он с остервенением сдернул ее и отшвырнул в сторону. Он знал, что через мгновение вслед ему прогремят выстрелы, а потому на бегу разомкнул усики шплинта и рванул кольцо. Обернулся, метнул гранату в телегу и снова побежал. Но не пробежал и трех метров: в воздухе рвануло, как ему показалось, тысячей бомб. Он снова оглянулся и увидел, как поднимавшегося Файхо отбросило взрывной волной в сторону, как разметало красноармейцев возле телеги, как отбросило пулемет и как судорожно корчилась лошадь, конвульсивно дергая ногами… Развернулся и побежал было дальше, но взметенная взрывом крышка ящика, падая, ударила его по голове острым ребром, окованным полоской прочной прокатной стали…
Он не видел, как, приободренные замешательством на правом фланге красных, белые кинулись в штыковую атаку; как были остановлены шквальным залповым огнем; как залегли и начали отползать; как красные, выстроившись в колонну, спешно отступили на юг. Тем более он не чувствовал, как кто–то из белых поднял его и уложил на волокуши…
Очнулся он в теплой избе, на лежанке возле раскаленной печи. Было душно. Скинув с себя вонючий тяжелый тулуп, он осмотрелся, но почти ничего не увидел: перед глазами плыло, разламывалась голова. И только услышал над собой знакомый и спокойный, такой ненавистный голос:
— Здравствуйте, штабс–капитан! Честно признаться, ждал вас к себе все это время.
Что ж, милости прошу!
Суглобов потерял сознание.