Глава пятая

1921. Ноябрь

Выступать нужно было на днях. Всю прошедшую неделю Мизинов волновался, нервничал, комплектуя батальоны и полки своего отряда, наблюдая в порту за разгрузкой японского оружия. Своих винтовок у каппелевцев было в обрез, к тому же вызревало наступление на Хабаровск, а потому для десантников Мизинова решили купить в Японии винтовки системы Арисака образца 1908 года. Это была неплохая винтовка, напоминавшая знакомую солдатам и офицерам трехлинейку. Несомненно, винтовки Маузера были надежнее, но таковых в Японии не нашлось, а времени везти оружие через два океана уже не было.

С артиллерией тоже было не все благополучно: имеющиеся полевые орудия ждали своего часа под Хабаровском, и десантникам закупили также японские 75–миллиметровые горные пушки образца 1898 года. Учитывая гористый характер театра действий десантного отряда, такие пушки там пришлись бы как раз кстати. Таким образом, Мизинов сформировал горный артиллерийский дивизион из трех батарей по три орудия.

Отряд собирался неплохой. Под командой Мизинова оказалось около двух тысяч бойцов — два стрелковых полка, каждый по семьсот пятьдесят человек с двумя пулеметами, кавалерийская сотня, взвод пластунов, взвод понтонеров, полусотня забайкальцев хорунжего Маджуги, провиантская и медицинская команды. Львиная доля мизиновского запаса ушла на формирование отряда. Большая часть оставшихся средств была передана Вержбицкому для подготовки наступления на Хабаровск и совсем немного размещено в токийских банках.

Маджуга демонстрировал в эти дни удивительную собранность, распорядительность и хозяйственность: следил за казачьей справой, заготовкой корма для коней, лично подгонял лошадиные сбруи.

— Застоялись кони–то, Лександра Петрович, — весело кричал он Мизинову, ловко гарцуя на молодом кауром жеребце, приобретенном у харбинских коннозаводчиков Челымовых. – Да и хлопцы мои ждут не дождутся, когда в дело пойдем.

— Скоро, Арсений, — успокоил Мизинов. – А что, реки форсировал когда–нибудь?

— На германской Стоход одолевали как–то. Почти в полный рост, а течение – жуть! Сносит на ходу! А еще осенью шли, до костей продрогли, пока переправились на тот берег…

— Ну, на сей раз, думаю, обойдемся без купания, — успокоил Мизинов. – Переправы налетом захватим, а там – по мосту.

— Дай–то Бог, Лександра Петрович, — кивнул Маджуга, — по мосту–то оно всегда сподручней.

С начальником своего штаба (а им Мизинов назначил генерал–майора Яблонского, до этого генерал–квартирмейстера каппелевской армии) они проинспектировали части, которым завтра предстояло грузиться на японские корабли и следовать в Татарский залив, к предгорьям Сихотэ–Алиня. Двумя стрелковыми полками Мизинова командовали боевые офицеры, участники Ледового похода вокруг Байкала, — полковник Худолей и подполковник Лаук. Кавалерийским начальником был назначен ротмистр Татарцев, пластунов возглавил амурский казак вахмистр Дерябко, понтонеров — прапорщик Сухич, бывший инженер–гидростроитель, участник германской войны, примкнувший к каппелевцам уже в Чите. А командование артиллеристами Мизинов отдал капитану Брындину, герою хабаровского подполья. В качестве врача Мизинов пригласил в свой отряд харбинского врача Иваницкого, и тот, соскучившись по настоящему делу, а также выпавшей возможностью усовершенствоваться в военно–полевой хирургии, охотно согласился. Егора и Марковну Мизинов сумел переправить под крыло Дитерихсу в качестве дополнительной кухарки и конюха и за их судьбу был спокоен.

— Сегодня последнее совещание перед нашим отплытием, Евгений Карлович, — говорил Мизинов Яблонскому, направляясь в штаб армии. – Завтра с утра – погрузка.

— Бойцы отряда свой долг выполнят, — кивнул несловоохотливый Яблонский, высокий генерал с густыми бакенбардами. — Красных там немного, по преимуществу это партизаны, так что удача на нашей стороне, Александр Петрович.

— Будем молиться, Евгений Карлович, — кивнул Мизинов. Они уже входили в помещение штаба армии.

Совещание было кратким, но содержательным. Генерал Вержбицкий познакомил с диспозицией частей перед наступлением и с оперативно–тактическими целями самого наступления.

После некоторой реорганизации войска белых свели в три корпуса. Первый сводный казачий возглавил генерал Бородин. Под его командой объединились казаки, пластунская дивизия и другие мелкие подразделения. Корпус насчитывал

620 штыков, 810 сабель, одиннадцать пулеметов и одно орудие.

Вторым корпусом, состоявшим исключительно из каппелевцев, командовал генерал Смолин — у него были вторая стрелковая бригада, третья бригада пластунов, Енисейский кавалерийский полк. Корпус насчитывал 1160 штыков, 365 сабель, девятнадцать пулеметов и два орудия.

В третьем корпусе также объединились каппелевцы под командованием генерала Молчанова. Там сосредоточились первая стрелковая, Ижевско–Воткинская и Полтавская бригады с 1300 штыков, 385 саблями, 48 пулеметами и восемью орудиями.

Отдельные мелкие части белых имели более тысячи штыков, двухсот сабель, два пулемета и одно орудие.

Первый корпус располагался в районе станции Гродеково, второй и третьи – в районе Спасска, Никольска–Уссурийского и Владивостока.

— Господа, — говорил генерал–лейтенант Вержбицкий, — мы закупили достаточное количество японских и американских винтовок, боеприпасов, продуктов питания. Наступление считаю делом решенным, более того – безотлагательным. Мы выступим сразу же после того, как генерал–майор Мизинов произведет высадку своего отряда в Императорской Гавани. После этого, не дав красным опомниться, мы начинаем наступление на Хабаровск. Для этого организуется ударная группировка под командованием генерал–майора Молчанова. Среди солдат и населения начата агитация, представляющая наш поход как очередной этап – дай Бог, последний (Вержбицкий широко перекрестился) - борьбы за святую веру православную, за церкви божьи и за государство русское, за родину, за отечество и за родные очаги. Войска генерала Молчанова уже начинают скрытно сосредоточиваться в районе станции Шмаковка, имея целью начать наступление на Хабаровск. Рейд Александра Петровича, несомненно, отвлечет силы красных, а в будущем создаст благоприятные условия для взятия Благовещенска. Но чтобы обезопасить наш правый фланг, после успешной высадки мы предпримем наступление на центры партизанского движения — Сучан, Головлево и Яковлевку. Вопросы будут, господа?

Генералы и офицеры единодушно закивали головами, по залу прошел ропот одобрения.

— Ну, коли так, всем вернуться в части и готовиться к выступлению, — закончил Вержбицкий. – Вы свободны, господа. Викторин Михайлович! Александр Петрович! Вас я попрошу остаться.

Молчанов и Мизинов дождались, пока офицеры вышли, и щелкнули каблуками командующему.

— Присаживайтесь, — пригласил Вержбицкий. — На ваши части, господа, возлагаются самые ответственные задачи. Александр Петрович, мы выделили вам добрую треть наших вооруженных сил — вы понимаете, какая надежда возлагается на ваш рейд?

Мизинов склонил голову в знак согласия.

— Прекрасно, не сомневаюсь, что все пройдет успешно. Как только укрепите плацдарм, тут же ко мне вестового. Катером! Ну, а мы тут с Викторином Михайловичем постараемся быть достойными ваших подвигов, — улыбнулся Вержбицкий.

— Благодарю за доверие, Григорий Афанасьевич, — Мизинов поднялся, — быстрее бы пережить эту ночь! Терпения никакого!

— Понимаю, Александр Петрович, понимаю, сами как на иголках, знаете ли… Ну если так — с Богом! И позвольте, как в тот раз, в Чите, обнять вас, — он сграбастал Мизинова и три раза ткнулся щеками ему в подбородок.

Молчанов расправил острые, как шпаги, усы и крепко пожал Мизинову руку.

Добравшись до Харбина, Суглобов и его новые товарищи уже не застали там Мизинова. На золото тоже оставалось только облизнуться. Суглобов с опаской поглядывал на хмурых чекистов, опасаясь, как бы они не рассвирепели и не расправились с ним по своему обыкновению. Но держались они на удивление выдержанно. Старший, Чекалов, хмурясь и поигрывая желваками, невозмутимо изрек:

— Мотаем во Владивосток! Окромя быть ему негде.

Это «окромя» резало Суглобову слух, напоминало солдатские будни окопной войны, воротило с души. Ну не любил Суглобов «сермяжной да разухабистой Руси», ох как не любил! Эти, новые, было видно, тоже не жаловали ее, однако ловко стилизовались под простоту, стараясь быть накоротке с побеждающим классом. Впрочем, в их исполнении эта простота напоминала скорее простоватость, наподобие смачного мужицкого сморкания в ладонь и вытирания соплей о штанину, чем хитроумную, себе на уме, практическую крестьянскую сметку.

Нет, не любил Суглобов этой театральщины, а любил ли что вообще – сказать, наверное, и сам не смог бы. Хотя, несомненно, любил деньги, а сильнее их – только волю и власть. Но теперь вот, увы, ни того, ни другого, ни третьего у него не было. И он послушно трясся в скрипучей телеге, что на глазах разваливалась от надсадного бега тощенькой лошаденки, безжалостно гонимой чекистами во Владивосток.

В город вошли вечером, переодевшись в раздобытую по пути солдатскую форму. Чтобы соблюсти видимость конвоя, необходим был офицер, а тут, как на грех, все погоны на шинелях чистые. Но предусмотрительность чекистов в который раз удивила Суглобова. Чекалов вынул из–за пазухи парочку новых, незатертых еще штабс–капитанских погон и ловко пришил их на место оторванных прежних. Запастись парой винтовок было еще проще, и в город вошли уже ровным строем, настороженно озираясь на кишевших офицерами и японцами улицах. Поплутав немного по городу, вошли, наконец, во двор невысокого купеческого здания из добротного кирпича. Чекалов трижды постучал в дверь рукояткой нагана. Дверь подалась, на пороге стоял невысокий жилистый старик с керосинкой в руках. Прикрывая глаза от пламени, он внимательно вглядывался в гостей.

— Не узнал, что ли, Пахом? – Чекалов грубо подвинул старика и боком вошел в прихожую. – Заходи, чего стоять–то! Да поживее! Федюк, останься! – приказал остальным.

Двое, подтолкнув Суглобова, ввалились следом, потом еще двое. Федюк остался во дворе. Хозяин запер дверь и повернулся к Чекалову. Тот снял шинель, бросил ее поперек лавки, сам опустился на край скамьи.

— Рассказывай, что смог узнать! – кивнул Пахому. Остальные топтались в прихожей, зачем–то внимательно рассматривая стены и потолок.

«Всюду вынюхивают что–то, ищейки недоношенные!» — злобно выругался про себя Суглобов. Его недоумение, однако, вскоре прояснилось. Один из чекистов аккуратно снял висящую на гвоздях полочку для головных уборов и, схватившись за кусок отставших обоев, спросил у Пахома:

— Здесь, никак?

— Там, там, где же еще? Сами знаете, — и, подсев к Чекалову, начал рассказ.

Чекист тем временем отодрал обои от стены, и Суглобов увидел небольшой тайник, устроенный в стене. Открыв дверцу, чекист сунул туда руку, пошарил немного и вытащил толстую, обернутую в газету и перетянутую шпагатом пачку. Развязал шпагат, развернул газету, пошелестел новенькими, хрустящими купюрами.

— Давай! – прервав Пахома, обратился к нему Чекалов и протянул руку.

Чекист отдал деньги, и Чекалов быстро убрал их во внутренний карман кожаной тужурки.

— Молодцы, с партийными взносами не подводите, — похвалил он старика. — Валяй дальше!

— В конце октября мы провели в городе партийную конференцию, — продолжал старик. — Успешно бойкотировали выборы в меркуловское народное собрание. Коммунисты работают над организацией партизанских отрядов, руководят ими…

— Конкретнее, Пахом! – настаивал Чекалов. – Мне нужны конкретные действия для доклада в центр.

— А конкретнее, значит, так, — продолжал старик. — Областной революционный комитет создал Временный революционный военный совет партизанских отрядов

Приморья. В него вошли коммунисты Сибирцев и Шишлянников. Партизаны заметно активизировались: дезорганизуют тыл белых и японцев, саботируют на транспорте и узлах связи. Летом еще захватили и увели прямо с городского рейда два катера к своим, в бухту Ольга…

— Неплохо бы в Императорской Гавани охранные крейсера уничтожить, — вновь перебил Чекалов. – Пока не поздно, а, Пахом?

— Передам товарищам, — кивнул тот.

— Да срочно надо, срочно! Чует мое партийное нутро, неспроста в Гавани белые усиливают охрану, неспроста! Так что надо поторопиться, пока не поздно!

— Понял, сделаем, — пообещал Пахом.

— С этим ясно. Что узнал о золоте? – Чекалов пристально впился взглядом в старика.

— Тут, значит, такое дело, — начал Пахом издалека. – Разведка донесла, что на днях белые приобрели в Японии крупную партию оружия и боеприпасов. Денег, судя по всему, ушло немеренно. Я вот и думаю, раз у Меркуловых такое бедствие со средствами, может, кто помог Вержбицкому?

— Наступление готовят господа офицеры, это факт! – отрезал Чекалов. – И мы хороши! Досиделись, дали возможность врагу вооружиться, упустили из–под носа это растреклятое золото! – он сурово зыркнул на Суглобова, и того до костей пробрал леденящий ужас.

— Долго разгружали в порту ящики огромные, орудийные лафеты, большие тюки, видать, с амуницией, — словно не слыша Чекалова, продолжал старик. – Все это спрятали на склад, туда мы уж проникнуть не смогли, нету у нас на складе никого…

— Плохо, Пахом, что нету никого! – прикрикнул на него Чекалов. – Из ряда вон, скажу я тебе! И это, почитай, сильнейшая партийная организация Приморья! Не стыдно, а? Где совесть твоя партийная, ответственность перед товарищами, наконец?

Старик понуро склонил голову. Повисло тяжелое молчание. Чекалов встал, прошелся из угла в угол, закурил.

— Патрулей в городе много в это время? – уже мягче спросил он у Пахома.

— Есть, конечно, но можно обойти всегда, — услужливо залебезил тот. — Смотря куда надо…

— А надо вот что, — хрипло обронил Чекалов. — Если золото мы профукали, — он еще раз выстрелил в Суглобова стальным взглядом, — то остается прибегнуть к безотказному методу гражданина Робеспьера!

— Кого, то есть? — не понял Пахом.

— Революция экспроприирует у своих врагов награбленные ими ценности. Эти ценности пригодятся нам для построения нового общества. Это ясно? — Чекалов в упор посмотрел на старика. Тот кивнул.

— Следовательно, если враг не хочет добровольно отдавать награбленное, он подлежит уничтожению, — спокойно, но жестко отрезал Чекалов. — Не падай духом, Пахом. Вот победим — обязательно откроем для всех товарищей курсы партийной грамотности! А пока — практика. Дела не ждут, сам понимаешь. Наука потом, сейчас — карающий меч революции! И в этом нам помогают наши новые идейные друзья, — он снова посмотрел на Суглобова и уже мягче сказал: — Это я вас имею в виду, дорогой вы наш союзник. Вам предстоит выступить в роли этого самого меча.

Суглобова передернуло. Немного придя в себя, он выдавил:

— Что вы имеете в виду?

— То и имею, голубчик, что раз золото вы профукали, то и приговор приводить в исполнение вам!

— Какой приговор? — Суглобов не хотел верить, что его догадка верна, гнал ее от себя, но Чекалов был неумолим.

— Да бросьте вы дурочку–то валять, где не следует! — грубо оборвал он. — Мизинова следует убрать! Как можно быстрее! Без золота он нам ни к чему, головная боль только. Как опытный, коварный враг, он много еще кровушки нашей пустить может. Понимаете? — и, не дожидаясь ответа Суглобова, обратился к старику:

— Где он живет?

— В гостинице «Жемчужина» в старых кварталах, — моментально ответил Пахом. – Живет один, ординарца на ночь отпускает в казарму.

— Адъютанта нет?

— Нет, он еще без портфеля, — пояснил Пахом.

— Отлично, — улыбнулся Чекалов Суглобову: — Это я ведь для острастки Пахома–то пожурил немного, чтобы не распускались товарищи. На самом деле — отличная здесь ячейка, изумительная! Информация всегда самая точнейшая. Спасибо, Пахом, — он похлопал старика по плечу. – Ну, так что же, голубчик, вот вам и выпала возможность продемонстрировать, какой вы нам союзник. На допросе вас предупредили, чтобы вы без золота не возвращались, так? Так вот, насчет золота вы не переживайте, мы вам его спишем. При одном условии, разумеется. Если Мизинов будет убит. Сегодня же ночью. Я чувствую, что он что–то затевает. Так что поспешим!

Суглобов стоял ни жив ни мертв. Этого предположить он никак не мог. Конечно, он ждал встречи с Мизиновым, верил, что она непременно произойдет, но чтобы вот так, по указке и под нажимом! Нет, он хотел встретиться с Мизиновым лично, без свидетелей, чтобы припомнить ему все оскорбления, а потом не спеша помучить, унизить его. А тут… Тут ему предлагают роль мясника. Такое убийство — на ходу, исподтишка, что называется, обухом топора — его никак не устраивало. А больше всего ему не нравилось быть игрушкой в чужих руках.

Он посмотрел на Чекалова. Взгляд чекиста был холоден и суров. Суглобов понял, что деваться некуда. И поступил так, как привык поступать всегда в безвыходных, на первый взгляд, ситуациях — положиться на авось. Странно, но этот «авось» никогда еще его не подводил.

— С кем идти? — спокойно спросил он.

— Пойдете с Федюком, — сказал Чекалов. — Думаю, не надо учить вас осторожности. Иначе вы рискуете прежде всего своей жизнью. Вот револьвер, — Чекалов вынул из–за пазухи наган и протянул Суглобову: — Трофейный.

«Как же, трофейный! — усмехнулся про себя Суглобов. — Небось, краденый у расстрелянного или замученного! На фронте–то вас что–то не видать!» Но вслух сказал спокойно и твердо:

— Я докажу. Все будет в лучшем виде. Тем более что его превосходительство мне насолил еще на германской.

— Это нам известно, — улыбаясь, кивнул Чекалов. – Не сомневаюсь, месть будет заслуженной и справедливой…

Портье гостиницы «Жемчужина» очень удивился, когда поздно вечером в холл гостиницы вошли двое мужчин в солдатских шинелях. Гостиница была офицерская, и появление таких гостей было редкостью чрезвычайной. Нет, он не разгневался на солдатиков: во Владивостоке привыкли ко всему, и можно было увидеть солдата и генерала, обедающих в одном ресторане или живущих в одной гостинице. Много солдат шлялось просто так, кутящих и пропивающих невесть откуда появившиеся деньги. Некоторые из них желали отдохнуть «по–барски» — в гостиничном номере с ванной и горячей водой. Все это было неудивительно в это неспокойное время.

Но все–таки что–то насторожило портье. Хотя бы потому, что в «Жемчужине» солдаты никогда не останавливались по причине невероятной дороговизны этой роскошной гостиницы.

Портье недоверчиво поглядел на обоих. Один как есть солдат — высокий, расхристанный, шинель нараспашку. Но вот второй на солдата никак не походил: собранный, угрюмый, в глазах что–то дьявольски–стальное. «Офицер, — решил портье, — только что в солдатском–то? А впрочем, кто их разберет нынче, все с ума посходили…»

— Что хотели, служивые? – вежливо поинтересовался он.

— Хотели снять номер, — сдержанно ответил угрюмый.

— С ванной?

— Не имеет значения. Нам на одну ночь.

— Понимаю, — кивнул портье, — со средствами туговато…

— Ты наши средства–то не считай! — рявкнул на него высокий. — Сказано нумер, значит, подавай нумер. Живо!

— К вашим услугам, к вашим услугам, — засуетился портье и заглянул в книгу. – Вам на каком этаже?

— Можно пониже, не хочется что–то по лестницам карабкаться, — ответил угрюмый. — К примеру… — он посмотрел на ключи за спиной портье. — Номер двести два.

— Этот номер занят, — развел руками портье, — там проживают их превосходительство. А что ключик висит, так они не вернулись еще со службы. Время, знаете, напряженное, дел у них много, у господ офицеров.

— Ну а соседний, двести третий? — настаивал угрюмый.

— Видите ли… — мялся портье. — Их превосходительство могут быть недовольны…

— Чем недовольны–то? — зыркнул глазами угрюмый. — Соседством, что ли, таким, солдатским?

— Гостиница у нас офицерская… — пролепетал портье.

— Мы деньги платим! — оборвал угрюмый. — Покажи! — приказал высокому.

Тот вынул из–за пазухи пачку денег и помахал ею под носом портье.

— К тому же на одну ночь всего. Устали мы очень. Выспимся и уйдем, — зудел угрюмый.

— Как знаете, как знаете, — сдался портье и записал в книгу фамилии солдат. — Васин. Так–с… Тищенко… Есть–с… И расчетец пожалуйте, — пересчитал деньги и протянул солдатам ключ. — Номер двести третий. И водичка горячая есть. На здоровьице!

— Проводи нас! – приказал угрюмый.

— Но как же–с? Не могу оставить пост, — отказался портье.

— Да закроем пока, — высокий подошел к входной двери и запер ее на задвижку. – Пошли с нами!

Портье изумленно пожал плечами, но послушно пошел впереди солдат. Открыл номер, распахнул дверь.

— Входи, — угрюмый пропустил портье вперед. Тот вошел и включил настенную лампу. Тусклый свет вырвал из темноты широкую кровать, платяной шкаф, письменный стол, два стула, зеркало на стене.

Угрюмый кивнул высокому — тот вошел и закрыл дверь на ключ.

— Что это вы, господа? — испуганно залепетал портье, повернувшись к высокому.

— Да замолчи ты! — угрюмый сильным ударом револьверной рукоятки оглушил портье так, что тот и крикнуть не успел, только мешковато и грузно повалился на пол.

— Оттащи! — приказал Суглобов. Федюк за ноги уволок портье в ванную.

— Может, того? – Федюк помахал наганом.

— Нельзя, услышат… Свяжи ему руки. Заткни рот, — командовал Суглобов. — Переодевайся в его форму!

Федюк торопливо стащил с себя шинель, гимнастерку, галифе, снял форму с портье и начал суетливо облачаться в шитую галунами тужурку. Она не налезала, была мала. Федюк рванул – затрещало под мышками. Натянул кое–как. Спрятал за пояс наган, застегнулся, едва сведя полы. Потом надвинул на голову кепи, посмотрел в зеркало.

— Сгодится, — кивнул Суглобов. — Пошли.

Они осторожно выскользнули в коридор, заперли дверь и направились к конторке портье.

— Этот ключ долой, — Суглобов швырнул ключ от двести третьего номера в урну с мусором. — А двести второй сюда! — он сорвал ключ со стены. — Пошли со мной, закроешь меня в генеральском номере.

Они быстро зашагали по коридору. У двести третьего прислушались — тишина. Открыли соседний. Суглобов нырнул во тьму и оттуда шепотом дал последние указания Федюку:

— Возвращайся, отопри входную дверь и жди. Да вид показывай — в бумагах ройся или что еще… Попросят — ключи выдавай. Как явится, отдашь ему ключ. Если станет спрашивать про тебя, кто таков, отвечай, что новенький, прежний портье захворал и попросил подменить. Ну, соври чего–нибудь. Все! Запирай!

Федюк щелкнул ключом и пошел к конторке.

… Мизинов вернулся в гостиницу за полночь. Наконец–то все устроилось. Войска ждали отплытия. На рейде дымили пять японских кораблей, готовые на рассвете погрузить десантников. На пороге гостиницы генерал выкурил папиросу, облегченно вздохнул и только теперь почувствовал, как спадает накопившееся за последние дни напряжение. Он рванул дверь и зашел в холл.

Незнакомый портье копался в бумагах, не замечая вошедшего. Генерал подошел к конторке и спросил ключ.

Портье услужливо протянул ключ и вновь зарылся в бумаги.

— Новенький? — поинтересовался Мизинов.

— Так точно, ваше превосходительство, — осклабился портье. — Федотыч прихворнул и попросил меня в ночь постоять. Племянник я ему, евонной сестры сын, значится…

«Федотыч? — недоумевал Мизинов, направляясь к своему номеру. — Как странно! Портье, помнится мне, назывался Пантелеем Силычем…»

Подходя к номеру, Мизинов услышал за дверью соседнего, двести третьего, какое–то кряхтенье. Он прислушался. Так и есть — за дверью кто–то возился и стонал. Мизинов легонько постучал в дверь. Стоны усилились, теперь можно было расслышать слабый голос. Он, кажется, молил о помощи. Мизинов приложил ухо к замочной скважине и отчетливо услышал: «Помо–о–о–ги–те…» Подергал дверь — заперто. Стоны усиливались. Мизинов расстегнул кобуру, вытащил наган и направился к конторке.

— Что это у тебя, племянничек, в двести третьем номере, а? — в упор спросил он обомлевшего портье.

— Сняли недавно… Пьяненький один–с, ваше превосходительство… По виду ровно купцы–с… — залепетал Федюк. — Предупреждали мы их, значится, что может быть того… удар–с… Не послушались оне–с… И вот–с… — он суетливо засеменил впереди Мизинова по коридору. Генерал следовал за ним, тревожно озираясь по сторонам. В тускло освещенном коридоре он не заметил прорех под мышками портье. У двести третьего Федюк остановился, подергал ручку, прислушался.

— Нападе–е–ение… — уже отчетливо стонали за дверью. — Помоги–и–ите…

— Да что вы там, эй? – испуганно крикнул Федюк и сильнее подергал дверь. – Отоприте, что ли! Ведь предупреждали же ваше степенство, что может худо быть!

— Поздно нотации читать, — оборвал его Мизинов. — Отпирай дверь!

— Так ведь ключ у них–с! — возразил Федюк.

— Неси запасной! — настаивал Мизинов. Портье развернулся и побежал к конторке.

— Вы можете говорить? — громко спросил Мизинов через дверь.

— Уже могу, — ответили ему. — Я портье. На меня напали. Заперли здесь…

— Я вам помогу. Ждите! — скомандовал генерал и направился к конторке. И как раз кстати: новый портье уже открывал дверь на улицу.

— Постой–ка, племянничек! — окрикнул Мизинов.

Федюк резко развернулся на голос и пахнул на Мизинова желтым огненным снопом. В замкнутом помещении выстрел прогремел, как раскат грома. Запахло порохом. Мизинов в последнюю минуту успел увернуться и, припав на колено, выстрелил из–под руки. Федюк вскрикнул, выронил наган, присел и схватился за руку. Из его кисти густой струей хлестала кровь. Мизинов подскочил и схватил его за шиворот.

— Вставай! — дернул за воротник Мизинов. Федюк нехотя поднялся.

— Пошли! — генерал толкал его перед собой по коридору.

На выстрел многие двери открылись, оттуда выглядывали офицеры.

— Вам помочь, ваше превосходительство? — спрашивали некоторые.

— Весьма обяжете, господа, — кивнул Мизинов. — Надо освободить одного человека.

Они уже подходили по слабо освещенному коридору к двести третьему номеру, как вдруг Мизинов с удивлением увидел, что дверь его собственного номера медленно открывается. Он даже замер на мгновение, ошеломленный видением. А все, что произошло потом, позже вспоминал, как жуткий сон. Поразительно, но даже в этом сне мысли его работали молниеносно, движения были на удивление точны, реакция сработала в нужный момент…

Когда дверь открылась наполовину, из–за нее выскочила темная фигура и вскинула руку в направлении Мизинова. Он машинально, повинуясь даже не инстинкту, а выработанной реакции самосохранения, дернулся в сторону, левой рукой вытолкнув Федюка перед собой. Раздался выстрел, другой, третий. Портье захрипел и задергал ногами, потом дернулся и начал оседать в руке Мизинова. Тот выпустил тело и выстрелил в дверь. Глаза застилало дымом, гарь проникала в ноздри, дышать становилось невозможно.

На мгновение все утихло, в наступившей тишине все услышали, как повернулся ключ в замке и вслед за тем зазвенело стекло в мизиновском номере.

— Быстрее, господа! — Генерал рванулся, кинулся к двери и стал выдавливать ее. На помощь ему подоспели еще трое офицеров. Вскоре дверь подалась и вывалилась внутрь номера, болтаясь на нижней петле.

Окно номера было выбито, свежий ветер трепал блеклые занавески, вольно гулял по комнате.

— С вами все в порядке, Александр Петрович? – услышал Мизинов. Он повернулся и увидел капитана Брындина. Тот левой рукой держался за правую, по которой струилась тонкая ниточка крови.

— Да, капитан. Вы ранены?

— Пустяки, — отмахнулся Брындин и кивнул на окно: — Этот ушел.

— Надо помочь портье, — Мизинов выскочил в коридор и налег на дверь соседнего номера. Ему помогли. Через минуту и эта дверь уступила.

Раненый портье, обливаясь кровью, едва стоял на ногах и кивал головой на окно:

— Он убежал… задворками… туда… к порту… Я видел…

Ему развязали руки, обмыли лицо, уложили на кровать. Понемногу он пришел в чувство и рассказал о странных гостях.

«Снова старый знакомый, — грустно подумал Мизинов. – Что же ему сейчас–то неймется? Ведь золота при мне больше нет…»

Кто был второй налетчик, узнать не удалось: тот был мертв.

… Суглобов не вернулся к Чекалову: такого провала чекисты ему не простили бы ни за что. Всю ночь он прятался под старыми баркасами возле порта. А наутро увидел, как на рейде, гудя и пыхтя трубами, ожили японские корабли. Тяжело развернувшись, они, медленно набирая ход, поползли по акватории, обогнули полуостров Муравьева–Амурского и вышли в океан. Куда они направились потом, Суглобов так и не узнал: через полчаса трубы скрылись за горизонтом.

Он направился в Хабаровск. Оставаться во Владивостоке было небезопасно. Раздобыл добрый еще романовский полушубок с погонами подполковника и тронулся в путь. Шел тайгой, питался чем придется.

Уже отчаялся было выжить, но однажды наткнулся на таежный маньчжурский поселок в несколько дворов. Люди оказались только в одном: больной старик, его жена и двое детей — девушка и юноша. Они накормили его, позволили переночевать. Но когда наутро он засобирался в дальнейший путь и попросил у хозяев единственную лошадь, старик наотрез отказал ему. Гость настаивал, старик упорно отнекивался. Рассерженный Суглобов, устав от пререканий, решил вопрос проще: вынул наган и направил старику в грудь. Запричитали жена и дочь. Сын кинулся было на помощь отцу, но Суглобов выхватил второй наган и пригрозил парню. Потом взнуздал кобылу и вскочил в седло. Но краем глаза заметил, что старик целится в него из невесть откуда появившегося в его руках ружья. Уж на что, а на свою реакцию Суглобов никогда пожаловаться не мог. Взмах руки — и старик свалился замертво под заполошные завывания жены и дочери. Молчал только сын. Но Суглобов навсегда запомнил его глаза — дикие, безрассудные. Это были глаза на все готового человека. Суглобов знал такие глаза и понимал, что шутить с этим не следует. А потому дал лошади шенкеля и скрылся в тайге.

«Еще одна такая встреча, — подумал Суглобов, — и я останусь не то что без коня, но и без головы. Нет, в России уж на что беспорядок, а все равно дом».

Решив пробираться по своей территории, Суглобов резко повернул лошадь в сторону русской границы, к реке Уссури.

К концу двадцать первого года обстановка на Дальнем Востоке оставалась сложной. По всему краю разгорались восстания недовольных новой властью. Мощное восстание ширилось и в Якутии. Революция семнадцатого поначалу лишь едва коснулась этого края. Лишь в июле восемнадцатого большевистский отряд комиссара Рыдзинского подошел по Лене, захватил город и установил в нем советскую власть. Против него тут же выступил казачий атаман Гордеев с белыми партизанами, окружил большевиков и уничтожил их. Уже в августе восемнадцатого центр Якутии стал «белым». После поражения Колчака, в декабре девятнадцатого, Якутск заняли красные партизаны, а через полгода сюда добрались советские и партийные органы. Поскольку Якутия не вошла в состав Дальневосточной республики, на нее обрушились сразу все несчастья: национализация банков, торговых и промышленных предприятий, земли и как следствие — продразверстка. Подоспели и чекисты. Собственно, в Якутии им чистить было некого, но положение обязывало, и они взялись за малочисленную якутскую интеллигенцию — арестовывали и расстреливали всякого, кто побогаче. Вскоре большевикам казалось, что с недовольством в Якутии покончено.

Но в двадцать первом край восстал. Ружьишки имелись у каждого охотника, а терпение перехлестнуло через край. И эти ружьишки пришлись весьма кстати.

Мятеж возглавил корнет Михаил Коробейников. Командуя отрядом в двести человек, он объявил себя командующим повстанческой армией. На реке Алдан мятежники захватили два парохода и баржи с товарами. К ним присоединились колчаковские офицеры. Отряд рос и скоро захватил села Петропавловское и Усть–Мая. Вскоре к Коробейникову присоединились отряды есаула Бочкарева и Ксенофонтова. Летом двадцать первого казачий отряд Бочкарева был отправлен на Камчатку и занял Петропавловск. Формирования якутской интеллигенции возглавил учитель Артемьев. К зиме двадцать первого в руках белых оказалась почти вся Якутия. Советские части повсеместно оказались в осаде — такая участь постигла гарнизоны Якутска, Вилюйска, Нюрбы, крупной слободы Амги и других населенных пунктов, где еще удерживались красные.

Положение для большевиков становилось угрожающим. И они пошли на хитрость — решили «укоротить» поводок Дальневосточной республики, войска которой терпели такие унизительные поражения от нерегулярных белых частей. Главнокомандующий Народно–революционной армией Эйхе еще весной был снят с должности. Правда, он посчитал приказ «другого государства» неправомочным и пытался противиться. Тогда люди в кожаных куртках втихую арестовали его, выслали с территории республики и вообще отстранили от военной службы. Вместо него военным министром сделали коммуниста Василия Блюхера. Вскоре сместили председателя правительства республики Краснощекова. Он долго недоумевал: как так, вроде бы исправно и добросовестно проводил линию Кремля! Но Кремль попросту «кинул» его, предоставив его соратникам–коммунистам громить прежнего лидера в пух и прах. Чего только не приписали Краснощекову — и сепаратизм, и соглашательство с эсерами и меньшевиками, и буржуазные пережитки, и даже стремление к личной диктатуре. В результате Краснощеков перестал сопротивляться, послушно сложил полномочия и уехал в Россию. Еще счастливо отделался — был переведен на хозяйственную работу.

На территории Дальневосточной республики круто закручивались гайки террора и репрессий. Чекисты начали волну арестов «контрреволюционеров» и «белогвардейских шпионов». Закрывались «вредные» газеты. Был распущен коалиционный кабинет министров и сформирован новый — без «соглашателей». Одним словом, решающим голосом в правительстве стала пользоваться лишь одна партия — РКП(б). А значит — и один враг для поднимавшей голову Белоповстанческой армии в Приморье…

Обо всем этом думал Мизинов, пока бурные волны качали японские корабли. Ветер, чем дальше к северу, тем больше крепчал и суровел. Для многих бойцов отряда это плавание оказалось тяжелым испытанием — редкий не перенес морской болезни. Сам Мизинов каждодневно мучился рвотой, головокружением, поминутно пил лимонную воду и выходил на палубу вдохнуть свежего ветра. Японские матросы иронично поглядывали на русских, о чем–то понимающе переговаривались между собой, но дела не забывали: корабли шли исправно, в стройном кильватере, в затылок друг другу.

На исходе второго дня плавания вдали показались смутные береговые очертания. Японский офицер спустился в каюту Мизинова и доложил, что на горизонте появилась Императорская Гавань. Генерал выбежал на палубу и жадно прильнул к окулярам бинокля. Он увидел портовые постройки, бухту, горделиво возвышающийся над нею Константинов пост — укрепление, построенное в далеком 1853 году капитаном Невельским. Это было первое русское поселение в заливе Императорская Гавань.

О приближении берега, а значит, желанной высадки, чаемого конца мучениям, тут же узнали и бойцы отряда. Они дружно высыпали на палубы, напряженно всматриваясь вдаль — туда, где на горизонте все отчетливее проступали очертания гавани и стоявших на рейде охранных крейсеров.

Пока корабли швартовались, на палубах и в трюмах спешно готовились к высадке. Снаряжали лошадей, возились над сходнями, суетились над ящиками с патронами и снарядами, над огромными баулами с одеждой и провиантом.

Высадились организованно, и вскоре весь берег бухты был усеян пестро одетыми людьми, лошадьми, орудиями. Бойцы гомонили, как на базаре, и Мизинов с удовольствием отметил, что наконец–то они оказались в привычной стихии, по которой так стосковались за время долгого приморского сидения.

Сразу же сформировали интендантство. Пожилой полковник Мальцев, ветеран русско–японской войны, ни за что не хотел оставаться в гавани интендантом, но Мизинов уговорил его, сказав, что впереди неизвестно что, а запасы для отряда необходимы всегда.

— А потому, дорогой Илья Саввич, должность эта очень важная и ничуть не менее престижная, чем должность командира отряда, поверьте мне. К тому же вы будете не только интендантом, но и начальником снабжения и тыла, каковую должность я и учреждаю первым своим приказом.

— Завидую я вам, — грустно произнес Мальцев. — Вы в бой, а мне на кухне сидеть. С японской войны не был в сражениях, даже забыл, как порох пахнет…

— На вашу долю пороха еще хватит, Илья Савич, — успокоил его Мизинов. — Вскоре предстоит одно дельце боевое, так я вам, его, верно, и поручу, тем более, что оно по снабженческой части.

— И какое же? — оживился Мальцев.

— А вот какое, — Мизинов взял полковника под локоть и отвел подальше. — Я не потому что не доверяю им, — кивнул он на бойцов, — а потому, что, узнав про это дело, каждый запросится в него. А тут нужны несколько человек, так как поиск должен быть мобильным.

— Понимаю, ваше превосходительство, — кивнул Мальцев.

— Так вот, — продолжал Мизинов. — Отберите с десяток офицеров. Вы ведь многих знаете еще по Владивостоку… Возьмете коней у ротмистра Татарцева… Здесь неподалеку, верстах в пятнадцати, в поселке Айкан, отряд капитана Белявского (это один из местных активистов, воюющих с Советами) схоронил недавно партию винчестеров и трехлинеек и достаточно патронов к ним. Белявский перевалил через Сихотэ–Алинь и пробовал прорваться на соединение с нашими в Приморье, но не удалось, и капитан отступил в Якутию. Нам бы это оружие не помешало.

— Еще как бы не помешало! — согласился Мальцев, просияв. — Мигом сделаем, ваше превосходительство, будьте покойны. Организую все в лучшем виде. Когда прикажете выступать?

— Да сейчас же и выступайте. Думаю, к утру порадуете нас пополнением нашего арсенала. А мы пока будем готовить ночлег. Вернетесь — отдохнете. Долго здесь не останемся — впереди много дел. Буду очень ждать вас, Илья Саввич, — Мизинов крепко пожал ему руку.

— Слушаюсь, ваше превосходительство! — козырнул Мальцев и прытко, как подросток, пустился к кавалеристам.

Отправляя Мальцева в этот рейд, Мизинов прекрасно понимал, что рано или поздно боеприпасы иссякнут и добывать их будет все труднее. Прежде всего потому, что бойцы отряда были вооружены винтовками разных систем и разных калибров. Везти оружие и боеприпасы из Владивостока — долго, нынешняя война не терпела промедлений и многодневных перевозок. Оставалось одно — добывать боеприпасы и оружие в боях. Но где гарантия, что красные сплошь вооружены винчестерами и японскими винтовками? А потому лишняя сотня стволов, хотя и не делала существенной погоды, все–таки обещала какой–то запас.

Он прошелся по берегу, посмотрел, как бойцы переносят боеприпасы, оружие, вещи и продукты в бараки, сам зашел в один из них. С удовольствием отметил, что теплой одеждой отряд обеспечен хорошо, продовольствия хватало на пять–шесть месяцев. Дольше задерживаться в тайге Мизинов не рассчитывал: при нынешней военно–политической ситуации с красными в этом регионе можно было покончить и за меньшее время, тем более что казаки Камова были недалеко, оставалось только пройти пару сотен верст и соединиться с ними. На Правительство Меркуловых Мизинов надеялся слабо, вернее сказать — не надеялся вовсе. Уповал лишь на успешное наступление на Хабаровск, на соединение с Камовым да на доблесть своих бойцов, в которой не сомневался ни минуты.

Заночевали в бараках и в большом эллинге, построенном еще в прошлом веке, достаточно просторном и хорошо утепленном. Мизинов долго не мог уснуть, ворочался с боку на бок, часто выходил курить. Забылся лишь к рассвету, да и то на полтора часа: вошел караульный, растормошил его и доложил о возвращении полковника Мальцева.

У одного из бараков Мизинов встретил разведчиков, доставивших оружие. Он расцеловал Мальцева и долго тряс его руку:

— Благодарю, милый Илья Саввич, это будет первой большой победой в нашей кампании!

— Слава Богу, ваше превосходительство, — улыбался Мальцев, — все прошло аккуратно. Теперь есть чем заведывать, — пошутил он, кивая на ящики с оружием, которые разведчики бережно снимали с лошадей.

— Вот и разведка у нас появилась, — сказал Мизинов, оглядел офицеров и уточнил:

— Сколько с вами было, полковник?

— Тринадцать человек, — ответил Мальцев. — Знаю некоторых еще по Чите, остальных — по Владивостоку. Люди надежные.

— Не сомневаюсь, — кивнул Мизинов. — Значит, так тому и быть — вы будете полувзводом разведки, — снова обратился он к офицерам. Кто был старшим?

К нему шагнул невысокий кряжистый капитан:

— Капитан Жук, ваше превосходительство! – представился он.

— Прекрасно, капитан. С боевым крещением вас! Возглавляйте разведку. Готовьтесь к очередным поискам.

Капитан щелкнул каблуками и отошел к своим.

— Так что, ваше превосходительство, к вам гость, — снова доложил караульный.

Мизинов оглянулся и увидел приближающегося к нему немолодого человека в полушубке до пят и с портфелем в руках. Он узнал его сразу. Это был Куликовский.

— Как и было условлено, Александр Петрович, встречаюсь с вами на месте высадки, — Куликовский еще издалека широко развел руки и улыбался. Глаза его озорно блестели под стеклами очков. — С благополучным прибытием!

Пришлось обняться. Мизинов поблагодарил и пригласил Куликовского в штабной барак.

— Неплохо бы, Александр Петрович, собрать командиров частей, у меня есть что сообщить, — попросил Куликовский, когда они вошли в штаб и сняли верхнее платье.

— Евгений Карлович, прошу вас, организуйте, — обратился Мизинов к Яблонскому. Потом улыбнулся гостю:

— Чаю? Или покрепче?

— Благодарствуйте, Александр Петрович, покрепче уже здоровье не позволяет. Чайку разве что, пока офицеры собираются.

Вскоре один за другим в штаб вошли Худолей, Лаук, Татарцев, Брындин, Сухич, Дерябко и новый разведчик капитан Жук. Они кланялись Мизинову и Куликовскому, рассаживались на лавке вокруг длинного стола. Когда все разместились, Куликовский начал:

— Господа, позвольте вас поздравить с благополучным прибытием в Императорскую Гавань! Лично я и Приамурское правительство надеемся, что действия ваших частей будут успешными, поставленные задачи выполненными, а победа вырвана у противника быстро и легко…

— Быстро и легко только в планах бывает, — буркнул хмурый и немногословный подполковник Лаук.

— И еще в маневренной войне, подполковник, — резко ответил Куликовский. — Вам, как военному, это хорошо известно. Так что списывать все на плохие условия, на усталость — разговоры в пользу бедных, простите мне.

Лаук не ответил, молча достал портсигар и закурил, взглянув на Мизинова, словно спрашивая дозволения.

— Конечно, курите, господа, — предложил Мизинов.

— Оставимте, однако, военные тонкости, господа, — сказал Куликовский. — Я прежде хотел бы ознакомить вас с нынешним положением в том крае, где нам предстоит оперировать. Если вы не возражаете, конечно, — он внимательно поглядел на офицеров.

— Разумеется, Петр Александрович, мы согласны. Тем паче что полезно знать, кто тебе враг, а кто союзник, — сказал Мизинов.

— Так вот, и врагов, и союзников здесь более чем достаточно, смею вас уверить, — продолжил Куликовский. — Кроме отряда Белявского (у него человек триста), в этих местах действует партизанский отряд поручика Калугина. Он — якут, произведенный в офицеры капитаном Белявским…

— Черт те что! — не сдержался подполковник Лаук. — Кукольный театр какой–то! И нам с ними придется контактировать? — презрительно обронил он.

— Возможно, ваше высокоблагородие, что и придется, — ответил Куликовский. — Иных союзников не предвидится. До самых тех пор, пока не соединимся с атаманом Камовым. Итак, у Калугина человек шестьдесят–семьдесят, но удивительно ловких, умелых бойцов, большая часть которых — якутские охотники, знающие тайгу как самих себя. Помимо того, множество мелких самостийных отрядиков человек по пятнадцать–двадцать. Эти отряды мало дисциплинированы, состоят по преимуществу из людей озлобленных не только против красных, но даже (и чаще всего) против населения, которое, при нынешних переходах власти из одних рук в другие, обычно ненавидит всех, кто причиняет ему беспокойство. Так что насчет этих самостийщиков не уверен, чьими союзниками они окажутся завтра. Теперь о красных. Множество мелких большевистских отрядов, безуспешно пытающихся снять блокаду Якутска, Вилюйска, Амги, шастают по тайге, но, знаете, каждый на свой лад и со своим интересом — кому побыстрее да с меньшими потерями удастся это сделать. Существенного препятствия для нас они, думаю, не представят. К тому же действуют они по отношению к местным жестоко — не видя сочувствия, моментально расправляются, и все взятки гладки, — Куликовский замолчал и внимательно смотрел на лица офицеров.

— То есть нам остается рассчитывать только на самих себя, мы правильно вас поняли, Петр Александрович? — прервал молчание Мизинов.

— Совершенно правильно поняли, Александр Петрович, по крайней мере, до соединения с казаками Ивана Герасимовича Камова, — согласился Куликовский. — Если все понятно, позвольте мне вот о чем. — Он кашлянул, приосанился и продолжал: — Приамурское правительство уполномочило меня быть в вашем отряде своего рода политическим руководителем, идеологическим лоцманом, что ли. Поскольку обстановка в Якутии, куда мы станем двигаться, серьезная, а я много лет провел среди якутов и хорошо знаю этот народ, — то выбор правительства пал на меня, — он снова замолчал, оглядывая офицеров.

— Мне кажется, это дело правительства — кого назначать политическим руководителем, — вставил слово генерал Яблонский. — Наше дело военное. Бить врага, освобождать территории…

— Совершенно с вами согласен, Евгений Карлович, — поддакнул Куликовский. — Никто и не отнимает у вас военных лавров. Но чтобы они были заслуженными (он сделал ударение на этом слове), политическое руководство отрядом будет, поверьте мне, отнюдь не лишним.

Куликовский знал, что Яблонский был штабистом и никогда не командовал даже полком, а потому постарался выразиться как можно мягче, но в то же время раз и навсегда расставить акценты, предписанные ему правительством Меркуловых. Яблонский сконфуженно промолчал и опустил глаза.

— Теперь и нам предлагают сыграть в эти политические эсеровские игры, — еле слышно пробурчал Лаук.

В штабе повисла гнетущая тишина. Первым разрядил атмосферу полковник Худолей.

— Одним словом, господа, ничего закулисного я тут не усматриваю, — громко начал он. — Мы станем наступать, а господин Куликовский будет объяснять нам политический момент, анализировать политическую дислокацию идей и течений, бродящих в головах этого талантливого и своеобразного народа. При случае, не сомневаюсь, укажет нам на тот или иной правильный шаг в отношении местного населения. Верно, Петр Александрович?

— Совершенно верно, господин полковник, как раз в точку. В военные дела я вмешиваться не стану. Но вот в делах политико–стратегических, смею так выразиться, прошу ко мне прислушиваться и доверять моему опыту. А уж мы с Александром Петровичем и вот с Евгением Карловичем как–нибудь выберем верное решение, которое устроит всех: и нам победы принесет, и интересы местного населения не эмансипирует, — Куликовский немного помолчал, потом резко встал и медленно, громко отчеканил: — Поймите, господа, это никакие не игры, как вы, наверное, думаете! Это — высокая политика, и от того, как правильно мы поведем ее, во многом зависит отношение к нам зарубежных государств, перед которыми мы пока все еще имеем союзнические обязательства!

— Несомненно, Петр Александрович, таковые обязательства с нас никто не снимал, — согласился Мизинов, стараясь закончить неприятное и ему и офицерам совещание. — От отношения к нам народа зависит и наш успех. У вас что–то есть еще, Петр Александрович? — обратился он к Куликовскому, видя, что тот нетерпеливо ждет, пока Мизинов закончит.

— Да, благодарю, — Куликовский вытащил из портфеля листы бумаги. — Позвольте мне зачитать текст обращения к местному населению, которое подготовлено мною при содействии Приамурского правительства. Так сказать, наша политическая платформа, — он в который раз пристально оглядел офицеров. Все спокойно смотрели на него.

— Хорошо, — кивнул он и начал читать: — «Местному населению Приморья, Якутии. Советам народных комиссаров, начальникам военных гарнизонов Красной Армии…»

— Это что за чушь! — снова возмутился Лаук, но Мизинов жестом остановил его.

— Да, и советам, и частям Красной Армии, — подтвердил Куликовский. – Там тоже есть одурманенные. Пусть все знают нашу платформу! Так вот. «Мы, воины–каппелевцы, преемники славных бойцов за свободу Родины, пришли в этот край не грабить и убивать мирных жителей и не разорять край. Мы пришли по зову уполномоченных якутского населения. Народ призвал нас на помощь в борьбе с коммунистическим режимом, за свободу и независимость. Мы не допустим разгрома и уничтожения мирного населения, как это делают большевики. Мы — не господа, среди нас старые солдаты и офицеры, еще в германскую войну боровшиеся за честь и целость России. Почти каждый из нас — израненный боец, не раз глядевший в глаза смерти. Не ради личной выгоды, наживы и шкурных интересов пришли мы на новые лишения в этот глухой, холодный и далекий край. Мы не наймиты каких–либо иностранцев — с презрением отвергаем эту клевету. Мы русские воины, готовые биться вместе с русским народом против всякого внешнего врага. Покинувши Сибирь в двадцатом, мы мирно трудились в полосе отчуждения, но не могли оставаться праздными зрителями народных страданий, так что, когда представители народа позвали нас, мы бросили все и снова взялись за оружие, чтобы помочь населению в борьбе за свободное устройство своей жизни. Наша программа — не тайна. Вот она. Интернационализму мы противопоставляем горячую любовь к Родине и русскому народу, безбожию — веру в Бога, а партийной диктатуре коммунистов — власть всего народа. Большевики говорят о восстановлении страны, но разве можно восстановить мирную, нормальную жизнь, подгоняя всех под коммунистические рамки? Разве можно наладить хозяйство, отбирая у населения все до последней нитки? Во что обратили коммунисты цветущую, богатую, родную нашу Сибирь? Непосильными разверстками и продналогами они обессилили крестьянство. Расстрелами и чрезвычайками разогнали интеллигенцию. А когда не вынесшее новых порядков население восстает и борется с оружием, они жестоко расправляются с ним. Разве мы не знаем, как жестоко расправлялись с барнаульскими, ишимскими, тобольскими, енисейскими и иркутскими крестьянами, сколько тысяч их убито?

Мы пришли не мстить. Довольно крови. Довольно диктатур красной и белой. Пора спросить народ — как он хочет жить. Если действительно коммунисты хотят

восстановления страны, пусть созовут Учредительное собрание, пусть сам народ выберет себе власть, которой он верит. С радостью подчинимся мы этой власти и будем верными ее слугами. До тех пор пока большевики не откажутся от диктатуры коммунистической партии — не восстановят они страны, обречены вести войну со своим народом. С твердой верой в правоту нашего дела, с горячей любовью к народу, с братским призывом ко всем любящим народ свой, пришли мы к себе на Родину. Мы несем свободу и мирное сотрудничество всех слоев и классов населения. Откажитесь от большевистской диктатуры, выскажите свою волю и закончите братоубийственную войну. И увидите — не будет ни красных, ни белых, будет единый, свободный, великий русский народ. Пока этого нет, народ будет против большевиков. А мы — с народом против коммунистов. Командующий Отдельным Приамурским отрядом генерал–майор Мизинов. Начальник штаба генерал–майор Яблонский. Политический консультант Петр Куликовский, член партии правых социалистов–революционеров».

Мизинов удивился, услышав свое имя. Посмотрел на Яблонского. Тот пожал плечами. Куликовский, заметив это, пояснил:

— Господа, это согласовано с премьер–министром. Более того – генерал Вержбицкий тоже одобрил эту резолюцию.

— Пусть так, — согласился Мизинов. — Господа, если у Петра Александровича нет больше вопросов, я вас не задерживаю. Завтра выступаем к предгорьям Сихотэ–Алиня. Предстоит первый бой. Советую хорошенько выспаться.

Офицеры расходились.

«Пусть как будет! — думал Мизинов. — Прав был Дитерихс: с этими Меркуловыми погрязнешь в болтовне. Но наше дело от того страдать не должно. Мы будем бить врага, для того и пришли сюда. А эти словоблудия… Начнутся бои, там и самому Куликовскому будет не до деклараций. Дай Бог, чтобы удача улыбнулась нам!»

На окраине якутского села Бойчон многолюдно. Жители села испуганно сжались в большую кучу у оленьих сараев, окруженные плотным кольцом красноармейцев. У каждого бойца — винтовка, в стороне на запряженной в лошадь телеге установлен пулемет «максим». Якуты переминались с ноги на ногу, в то время как из ближней к сараю избы выходил рассерженный военный в длинной кавалерийской шинели и в островерхом шлеме с голубой звездой. Поверх шинели — голубые «разговоры». Кавалерийский взвод послан сюда, чтобы наказать якутов за сочувствие мятежникам капитана Белявского.

Командир подошел к пулемету и скомандовал бойцам в цепи:

— Расступись! Оцепление перенести к торцам сарая!

Красноармейцы разомкнули кольцо, быстро разбежались к концам строения, оставив якутов стоять незащищенными перед толстой бревенчатой стеной сарая. К командиру подбежал пожилой старик–якут, упал на колени и, дергая за длинную полу шинели, заплакал:

— Не губи, хозяин! Мала–мала помогал Белявскому… Никто не помогал. Я одна помогал…

— Никто, говоришь? — командир гневно сверкнул глазами. — А эти, раненые белые, у тебя в доме — кто им перевязку делал? Кто кормил, ухаживал?

— Я ухаживал… мала–мала кормил… мала–мала поил… Больные нада лечить… Отец моя учил меня… Я всех больных лечил…

— Заладил тут! — командир оттолкнул якута ударом сапога, старик отлетел в снег и лежал там, молча всхлипывая.

— Значит так, граждане бандитские пособники! — громко обратился командир к селянам, по–прежнему жавшимся в кучу. — За помощь белобандитам и врагам Советской власти Белявскому и иже с ним революционный суд республики приговаривает к смерти каждого десятого жителя села! Переведи! — приказал он суетившемуся рядом молодом якуту.

Парнишка выступил чуть вперед и гортанно выкрикнул несколько слов в толпу. Люди загудели, зарыдали и стали обнимать друг друга.

— Завели панихиду! – взревел командир. – Раньше думать надо было! Сташук, — крикнул он в цепь, — отбери там десятых!

Помощник командира и трое красноармейцев кинулись в толпу и стали отдирать каждого десятого от намертво вцепившихся односельчан. Десятых оказалось восемь человек, среди них двое стариков и две женщины.

— Отдельно их! — указывал командир. — Остальных охранять!

Красноармейцы вновь окружили якутов плотным кольцом. Восьмерых поставили на открытом месте. Они уже не голосили и не сопротивлялись, понимая всю тщетность протестов.

— Пли! — махнул рукой командир, и воздух разрезали две пулеметные очереди. Восемь человек упали, как один — дружно, рядком, как колосья под серпом. Окруженные якуты заголосили громче, но на них никто уже не обращал внимания. Красноармейцы выстроились в колонну, и только тогда оставшиеся в живых бросились к убитым, распростерлись над ними и запричитали что–то по–своему, наперебой.

— Сташук! – снова позвал командир. – Сюда!

Красноармеец подбежал.

— Сходи в ту избу, покончи там с этими. Мы их так разукрасили, чего им мучиться?..

— Так ведь раненые же, товарищ командир, — заикнулся было Сташук, но командир рявкнул во все горло:

— Выполнять!

Сташук отдал честь и побежал в избу. Через минуту оттуда донеслись звуки выстрелов. Якуты снова заголосили в полный голос. Вернувшиеся красноармейцы встали в строй.

— Равняйсь! — заревел командир. — Смирно! За успешное выполнение задания по восстановлению законного порядка от имени Советской власти выражаю вам благодарность!

— Ура–а–а! — пронеслось в морозном воздухе.

— Нале–во! Шагом ма–а–арш! — и колонна строевым порядком направилась в гущу леса. Следом, тревожно озираясь, семенил переводчик.

Когда за густыми елями исчезла его спина, старик поднялся со снега и подбежал к толпе. Растолкав селян, он вытащил наружу паренька лет семнадцати и стал что–то быстро бормотать ему, указывая на лес в противоположном от красноармейцев направлении. Паренек выслушал, кивнул и кинулся в сарай. Вывел коня, ловко вскочил в седло и через мгновение скрылся за густыми соснами. Через полчаса он был в глухом урочище Ойрочан, где затаились двести триста партизан капитана Белявского, и все рассказал командиру отряда, сносно понимавшему по–якутски.

— Каждого десятого, говоришь? — переспросил у мальчишки Белявский, плотный офицер, с пышными усами и бакенбардами, одетый в барчатку, перетянутую портупеей.

Парнишка кивал, соглашаясь.

— И раненых тоже? — желваки Белявского налились тяжелым свинцом.

Паренек снова кивнул.

Белявский снял папаху и перекрестился:

— Царствие небесное поручику Шадрину и корнету Коробову…

Помолчав минуту, надел папаху и крикнул из землянки на поляну:

— Константин Лаврентьич, поди сюда, голубчик!

В землянку, согнувшись едва ли не пополам, втиснулся высоченный молодой офицер с планшетом на ремне. Парнишка не понимал знаков отличия, потому и удивился, почему Белявский, у которого на погоне только одна полоска, командует этим офицером, у которого, помимо полоски, еще и две звездочки.

— Грустные вести, Лаврентьич. В Бойчоне убили Шадрина и Коробова.

— Сволочи! — выдавил подпоручик. — Какими силами?

— Да парнишка говорит, что всего–то человек двадцать.

— Так может… а? — глаза подпоручика засверкали бешеным азартом.

— Они пошли северным краем урочища, верстах в пяти отсюда. Рискнешь?

— За милую душу, Егор Павлович!

— С Богом, Лаврентьич! — Белявский обнял его, и вскоре начальник штаба отряда подпоручик фон Штопф во главе двадцати всадников скакал по кратчайшему пути к северному углу урочища, наперерез отходившим красным.

… Колонна еле плелась через бурелом, кони устали, пулеметчики слезли с саней и шли рядом. Сташук разговорился с пулеметчиком.

— Давно пора у буржуев все отнять и бедным раздать, — ворчал пулеметчик, с трудом перешагивая через поваленные деревья.

— А как узнать, кто буржуй? — подзадоривал его Сташук. — Они, поди, все разбежались.

— Проще некуда: у кого жилье богатое или денег уйма — тот, выходит и буржуй.

— Или кто пенсне, к примеру, носит, так что ли?

— Дразни, дразни, — ворчал пулеметчик. — Сам–то, поди, не раздумывая с имя расправляешься? Как вон в селе в этом, а? — и злорадно посмотрел на Сташука. Того аж передернуло.

— Ты меня не замай! — одернул он сердито. — Я, может, за свои поступки ответ дам перед революцией!

— Дашь, дашь, коли жив останешься.

— У, подлюка! Тьфу на тя! — и Сташук, махнув рукой, прошел вперед, к голове колонны, где ехал командир на гнедом жеребце.

Но не успел ни достаточно отойти от пулеметчика, ни приблизиться к командиру, как из–за деревьев раздались выстрелы. Пулеметчик, споткнувшись, рухнул лицом в снег. Лошадь испугалась, рванула и понесла сквозь бурелом, грохоча телегой с пулеметом. Командир красных едва успел крикнуть «Занять оборону!», как тут же его жеребец, испугавшись выстрелов, взвился на дыбы и выбросил всадника из седла. Тот со всей высоты грохнулся под горячие копыта. Жеребец взбрыкнул, дернул ногами и угодил копытами командиру в лицо. Под шлемом показалась тонкая струйка крови. Командир судорожно дернул рукой и замер.

Стрельба усиливалась. Ошеломленные красноармейцы метались между повозками, сдергивая винтовки и передергивая затворы. Однако нападавшие действовали быстрее: выскочив на конях из зарослей, они вклинились в паникующую толпу и принялись рубить направо и налево.

Сташук пробовал было взять команду на себя, но, едва успев выхватить из кобуры револьвер, пошатнулся и, запрокинув голову, начал медленно оседать в снег. «Как же так, разве можно умирать так рано, в разгар революции?» — казалось, говорили его глаза.

Разгром длился недолго. Налет был столь внезапен, что красные не успели сделать ни одного выстрела. Когда все было кончено, подпоручик фон Штопф, вскочил в седло и скомандовал:

— В Бойчон!

В селе сразу прошли в избу, где находились раненые. Едва фон Штопф вошел в комнату, как зажмурился от ужаса. Потом все же открыл глаза и заставил себя смотреть. Чтобы запомнить. Трупы Шадрина и Коробова были привязаны к металлическим кроватям и страшно изуродованы. Кожу на плечах Шадрина скальпировали в ширину погон и в каждое плечо вбили по три подковочных гвоздя, изображавших звездочки.

На плечах Коробова вбили по два гвоздя. При жизни он был красавцем, но теперь от этой красоты мало что осталось. Отрезав ему нос, красные вставили в отверстия ноздрей две дымящиеся папиросы. Они давно потухли, опавший пепел погас в густой крови на подбородке.

— Застрелили их позже, прежде дав помучиться, — сквозь стиснутые зубы выдавил фон Штопф. — Похороним хоть по–человечески.

Во дворе офицеры сделали из грубых досок два гроба, уложили туда тела, заколотили крышки и закопали замученных на окраине, в одной могиле, водрузив на ней наспех выструганный из сосны шестиконечный крест.

Разведчики капитана Жука дошли до предгорий Сихотэ–Алиня. Вернувшись, доложили, что на расстоянии пяти верст в секторе наступления замечены лишь два небольшие гарнизона красных в поселках Онучино и Сидоровка, по сотне штыков каждый. Мизинов на военном совете предложил ударить южнее этих сел, отрезая таким образом красным пути отступления на юг, на соединение с частями Народно–революционной армии. Все согласились, понимая, что в случае успешной операции им будет открыт беспрепятственный выход к хребту, переход через него и свободный путь на амурскую равнину. Наступать решили полком Худолея на Онучино и полком Лаука на Сидоровку, имея на левом фланге кавалеристов Татарцева — для возможного преследования и уничтожения противника, если таковые понадобятся. О том, что красные побегут на север, Мизинов не беспокоился: там глухая тайга, к тому же масса мелких белопартизанских групп. Полусотню Маджуги Мизинов решил оставить возле себя и в дальнейшем использовать как резерв: слишком уж хороши были казаки, чтобы бросать их в первое же пекло.

На рассвете 15 ноября артиллерия крейсеров охраны открыла огонь по Онучину и Сидровке, находившимся в трех верстах от берега и на расстоянии двух верст друг от друга. Артиллеристов Брындина решили пока не задействовать: снаряды для горных пушек пригодятся позже, во время перехода через хребет и после этого – на плоскогорьях Приамурья. Под прикрытием огня мизиновцы подтянулись как можно ближе к селам и приготовились к атаке. После получасового артобстрела два полка начали наступление ротными колоннами. Слева от полка Худолея, немного отставая от стрелков, по глубокой балке пробирались всадники Татарцева. Одновременно на правом фланге атаковали Сидоровку бойцы подполковника Лаука. С первых же минут наступления подтвердились догадки Мизинова. Красноармейцы, занимавшие Сидоровку, практически не отстреливаясь, покинули село и устремились в Онучино. Стрелки Лаука, забрав правым плечом вперед, окружили отступавших с севера и открыли им вслед убийственную стрельбу. Немногим удалось добежать до Онучина, но зато там, усилив этот гарнизон, они все–таки приняли бой.

Онучино растянулось узкой полоской с севера на юг, и в то время как сидоровцы, добежав до северной окраины, укрепились в избах и за сараями, центральную часть села атаковали стрелки Худолея. Бой разгорелся, затрещал, как головешки костра, среди наступающих появились первые жертвы. Метров за двести до крайних изб села Худолей приказал своим стрелкам залечь.

Рассматривая Онучино в бинокль, Худолей заметил, что красные умело использовали в качестве укрытий воронки от снарядов охранных крейсеров. Теперь каждая воронка представляла собой хорошо укрепленную огневую точку. В двух таких точках Худолей заметил пулеметы.

«Вот зараза! — выругался полковник. — Медвежью услугу оказали нам морячки! Теперь попробуй выбить! Просить огня с крейсеров по укреплениям — бесполезно, слишком долго будет. За это время красные нас прицельно повыщелкивают на белом снегу. Мы тут для них — прекрасные мишени… Что–то надо делать немедленно», — решил он, когда рядом с ним едва привставшего со снега офицера скосила пулеметная очередь. Худолей плотнее вжался в землю. Над головой густо свистели пули.

На правом фланге Лаук, преследуя бегущих, тоже наткнулся на сильный огонь. Бойцы залегли и в ответ начали пальбу по избам и сараям. Вскоре красные стали стрелять реже, но зато прицельнее. У Лаука появились первые жертвы. Подполковник нервничал, вжимаясь в мерзлую землю, от бессилия скрипел зубами. «Не видит, что ли, Татарцев?» — мучительно думал он.

Но Татарцев все видел. Он же и спас положение. Выйдя с кавалеристами из балки к южной оконечности Онучина, он ударил в тыл красным вдоль центральной улицы села. Красные, видимо, не заметили всадников в начале атаки, а потому дерзкий налет конников явился для них полной неожиданностью. Укрывшиеся в воронках в центре села красные в панике бросали винтовки, тянули вверх руки. Кое–кто пытался, отстреливаясь, прорваться к югу. Не щадили никого.

Воспользовавшись суматохой в рядах противника, стрелки Худолея встали в полный рост и с громким «ура» ударили в штыки. Центр села был очищен. Татарцев развернул коней на север и помчался на выручку Лауку. Но внезапно был остановлен фланговым пулеметным огнем с колокольни сельской церкви. Несколько лошадей упали. Остальные, замешкавшись, срочно спешивались и залегали.

— Не ложиться! Коней перебьют! — кричал кавалеристам Татарцев. — Рассредоточиться! Двумя колоннами в обхват церкви! — и пустил коня южнее церковного алтаря. Другая половина всадников пустилась с севера. Пулеметчик, потеряв всадников из виду, стрелял теперь по восточному краю села, стараясь поразить расправлявшихся с красными стрелков. Но этот огонь уже не причинял наступавшим никакого вреда.

Спешившись у храма, Татарцев с кавалеристами вошел в церковь. Там был только священник — стоя на коленях на солее и воздев руки горе, батюшка молча молился перед раскрытыми царскими вратами, невзирая на стрельбу на колокольне и в селе. Татарцев перекрестился и замешкался, переминаясь с ноги на ногу. Потом кашлянул. Священник услышал, обернулся, поднялся с колен и сошел с солеи навстречу вошедшим.

Офицеры подошли под благословение. Священник рассказал:

— Когда вы начали наступление, они втащили пулемет на колокольню, несмотря на мои протесты. Пригрозили застрелить, если ключи не дам. Пришлось отдать. Прости, Господи! — он мелко перекрестился, голос его дрожал.

— Батюшка, благословите выбить оттуда эту мразь, — попросил Татарцев.

— Благословляю, сын мой, благословляю… — с перепугу священник бормотал неканоническое.

Татарцев кинулся к лестнице, один из офицеров окликнул его:

— Ваше высокоблагородие, позвольте с вами, — и побежал следом.

Грохотали сапоги по кованому железу лестницы. Оставшиеся внизу взяли священника под локоть и отвели к левому клиросу:

— Схоронитесь тут пока, не дай Бог чего…

Сверху раздались два выстрела. Офицеры замерли с наганами в руках. Потом с нарастающим шумом вниз по лестнице скатилось обмякшее тело и распласталось, раскинув руки. Вскоре показались Татарцев и его напарник. Офицер вытирал платком щеку, из–под которой струилась кровь.

— Промахнулся, — пояснил он офицерам. — А последним патроном — себя, — и кивнул на труп.

С красными на севере села покончили сообща — освободившиеся стрелки Худолея нагрянули на них с тыла, а штыковая атака Лаука окончила дело.

После боя всех убитых (а таковых насчитали пятнадцать человек) снесли в церковь, где батюшка отпел их. На колокольню поднялся Татарцев и звонил в колокола. Священник объяснил ему, как это делать, и теперь ротмистр от души играл своеобразным похоронным звоном — «перебором», вкладывая все свои чувства, находившиеся сейчас в совершеннейшем хаосе: ему было жаль своих соратников, но в то же время всего его переполняла на удивление радостная вера в то, что этих страдальцев на небесах и впрямь ждет нездешнее блаженство. «Упокой Господи души усопших раб твоих…» — повторял он за священником, утирая слезы, а сам медленно ударял по разу в каждый из семи колоколов, от малого до большого, а потом всей силой налегал на языки сразу всех колоколов…

Убитых похоронили внутри церковной ограды. При опускании тел в общую могилу Мизинов, однако, запретил залповый огонь.

Интендантские склады перенесли в Онучино и стали готовиться к переходу через хребты Сихотэ–Алиня.

Разгром в Онучине и Сидоровке заставил красное командование спешно оттянуть свои малочисленные отряды в сопки и по возможности сконцентрировать силы в одном кулаке. Задачей Мизинова стало не дать им такой возможности. Пути на юг красным теперь не было: белые надежно заперли все пригодные для этого распадки и дороги. Зато самому Мизинову открывался почти беспрепятственный путь к Амуру, стоило только преодолеть невысокие сопки Сихотэ–Алиня.

Переход решили совершать двумя колоннами, одна вслед другой. В первой колонне пошли стрелки Худолея, пластуны, понтонеры, Мизинов с казаками Маджуги. В середине колонны лошадьми тянули орудия Брындина. Во второй колонне следовали стрелки Лаука и обозы с боеприпасами, одеждой и продуктами. Замыкали колонну кавалеристы Татарцева. Возглавлял колонну генерал–майор Яблонский. Впереди первой колонны пустили разведчиков капитана Жука с отделением пластунов — они должны были выведать, насколько безопасен этот двухсотверстный переход до богатого села Верхнего Тамбовского, где предстояло остановиться, отдохнуть и приготовиться к форсированию Амура. «Лишь бы успеть вовремя к переправам, пока красных там нет. Все остальное пустяки, — думал Мизинов. – После Амура до Эворона рукой подать, а там, за Амгунью, и Кербинский склон, где сейчас дожидается атаман Камов. Эх, Иван Герасимович, дай Бог тебе продержаться. А уж мы поспешим, насколько сможем!»

Густые леса Сихотэ–Алиня были в самой осенней поре: насколько хватало глаз, все склоны и сопки застилал золотой ковер широколиственных лесов. Кое–где в эту красоту вклинивались свежие зеленые пятна хвойных деревьев. Все пространство до горизонта было устлано таким неземным великолепием, слегка запорошенным первым белоснежным саваном.

— Какая красотища, ваше превосходительство! — дивились забайкальцы. — Уж на что баско у нас в Даурии, но и там нет такой лепоты!

Мизинов согласно кивал, дыша полной грудью и радуясь расстилающемуся великолепию. Он вспомнил военное училище, и им вновь овладел азарт ученичества. Он с удивлением фиксировал очень сложную и пеструю картину взаимопроникновения, смешения разнородных элементов флоры и фауны. По книгам он знал, что в Сихотэ–Алине представлено очень много редких и исчезающих видов, значительная часть которых сохранилась только тут. Среди них, вспомнилось ему, конечно же, амурский тигр, амурский горал, белогрудый медведь, японский и черный журавли, черный аист, чешуйчатый крохаль, рыбный филин. А как–то на привале офицеры показали ему затейливый корень какого–то растения, который напоминал умирающего бойца: голова запрокинута, правая рука на груди, левая откинута в сторону. Так впервые в жизни Мизинов увидел знаменитый женьшень.

— Это еще ягодки, Александр Петрович, — подъехал к нему на каурой лошаденке Куликовский. — Вы еще не видели здешние полноводные реки. Сказка, скажу я вам! Это как на картине: живописный рельеф, полноводные реки, напоминающие тропические… Я не шучу, ваше превосходительство. А какие здесь неповторимые скальные массивы! Какие водопады, озера и пороги!

— Вы долго жили здесь, Петр Александрович? — поинтересовался Мизинов.

— В ссылке лет тринадцать, и вот до сих пор. Удивительный народ здешние жители. Безропотный, трудолюбивый, неболтливый и несуетливый, в противовес центральной России. Полюбил я этот край, на всю жизнь полюбил. Сколько еще этой жизни — не ведаю, но умереть хочу только здесь!

— А что климат, ветра?

— Ветра — это местная беда, Александр Петрович. Потому и надобно нам поскорее проскочить горы. Скоро начнут дуть так называемые «горняки» — это устойчивые северо–западные ветра, перемещаются они с огромной скоростью. Они сухи, холодны, до рези колючи и неприятны. Пакость, одним словом.

— Очень сильные?

— Не то слова! Порой срывают крыши с построек и даже суда с якорей. И что самое печальное – с этими ветрами мы встретимся и на равнине, когда спустимся в Приамурскую долину.

— Ну а температура?

— Климат не холодный. Устойчивый снежный покров ляжет к концу ноября. Температура вполне переносима — градусов десять мороза. Но на этот счет, думаю, беспокоиться не надо — мы ведь запаслись теплыми вещами, палатками?

— Конечно. Интендантство Мальцева следует за нами.

Несколько минут ехали молча.

— А что, Петр Александрович, скажите мне, как знаток здешних мест — ожидают ли нас в горах бои? Или Бог даст спокойно дойти до Амура?

— Воевать в горах регулярные части красных не любят, да и не умеют, сказать по правде, — ответил Куликовский. — Что касается мелких партизанских отрядов… Ну, думаю, для нас они не помеха. Такого сильного сопротивления, как в Онучине, уверен, не встретим до самого Амура. Да и политику свою красные изменили кардинально в отношении местных жителей.

— То есть? — удивился Мизинов.

— Прекратили расстрелы мирного населения. Теперь курс на заигрывание с ними. Поняли, видимо, что сила силу ломит. Тем более что этой силы у красных в тайге практически нет.

— Так что, думаете, спокойно дойдем до Амура?

— Скажу больше — вот выйдем мы за Амур, приободрятся и наши в тайге. Коробейников, Белявский, прочие. Белявский — хороший офицер, толковый, грамотный, в феврале семнадцатого поступил в Академию Генерального штаба, но поучиться не пришлось. Примкнул к Каппелю на Волге, с тех пор с ним до самой его смерти. С войсками в Читу не пошел, вернулся домой в Якутск — он тамошний. Понасмотрелся на советские порядочки да и поднял восстание. Уже третий год успешно орудует. Да тут недалеко — почти в самом устье Амура.

— Как вы посмотрите, если мы предложим ему влиться в наш отряд? Все–таки кадровый офицер, как вы говорите, не думаю, что ярый сторонник самостийности…

— Какая там самостийность! — отмахнулся Куликовский. — У него, наверное, сотни три бойцов, а все распределено и разложено по своим шесткам: начальник штаба, заместитель его, начальник артиллерии…

— Сколько у него орудий? И каких?

— Три орудия, хорошие, наши. С боеприпасами, правда, проблема. Красные ведь по тайге пушек с собой не таскают, обходятся пулеметами. А вот этого добра у Белявского хоть отбавляй — пять «максимов», три «льюиса». В патронах к «максимам», по крайней мере, недостатка у него нет — почти каждый рейд Белявского удачен, вы представляете, Александр Петрович? Налетит на гарнизон в каком–нибудь городишке — нет гарнизона. Встретит в лесу колонну красных — заказывай панихиду, товарищ комиссар! Так то!

— Дельный офицер, — задумчиво проговорил Мизинов. — Связаться бы с ним как–нибудь. Вы пути к нему знаете?

— Александр Петрович, дорогой, я здесь, считайте, каждую тропочку знаю.

— Сможете связному объяснить дорогу?

— Как не смогу! Но, позвольте, Александр Петрович, по–моему, не следует торопить события. Мы ведь еще не на той стороне Амура. А Белявский все же там…

— Вот и надо ему сообщить, чтобы помедлил пока со своими кампаниями, не терял бы людей понапрасну. Перейдем Амур, встретимся с ним — там проще будет до Камова дойти.

— На Хабаровск наступать будет генерал Молчанов, видимо? – после недолгой паузы поинтересовался Куликовский.

— Именно он.

— Какого вы о нем мнения?

— Петр Александрович, в русской армии не принято высказывать свое мнение о старших в должности.

— Ну, не церемоньтесь, Александр Петрович, мы ведь не в штабе. Что вы о нем думаете?

— Ну, хорошо, извольте, — согласился Мизинов. — Викторин Михайлович — уроженец Елабуги, из простой семьи, его отец был всего лишь начальником почтово–телеграфной станции. Сын же пошел по военной части, окончил известное Московское военное училище, Алексеевское. Ну, вы помните, его переименовали потому, что его шефом стал цесаревич Алексей Николаевич. По выпуске служил на Кавказе, Дальнем Востоке. В германскую войну командовал саперами, участвовал в боях на реке Бзуре, где в июне пятнадцатого немцы произвели газовую атаку, в которой погибло около десяти тысяч наших бойцов. Среди них — три взвода молчановской роты.

— А четвертый взвод? — спросил Куликовский.

— Тут произошло маленькое чудо, которое, впрочем, распространилось только на этот самый взвод, поскольку сам Молчанов был с ними. Услышав о начале газовой атаки, он приказал подчиненным немедленно намочить тряпки и дышать только через них. С этими бойцами он занял позиции отравленных газами солдат и открыл плотный огонь из пулеметов. Немцы отступили, так и не взяв наших позиций. Но вот сам Викторин Михайлович отравился. После госпиталя снова вернулся в свою роту. В феврале восемнадцатого в штабе корпуса был атакован группой немецких солдат. Занял оборону вместе с саперами, но был ранен в ноги и попал в плен. В апреле из плена бежал.

— И потом?

— Вернулся в родную Елабугу. Организовал крестьян в отряд самообороны, боролся с красными продотрядовцами. Викторин Михайлович рассказывал мне в Чите, что тогда во всей волости он нашел всего шесть винтовок, несколько шашек, два револьвера и одну пулеметную обойму. Но люди к нему шли, и дружина росла. Вскоре в ней насчитывалось порядка десяти тысяч воинов.

— Как колоритно! — воскликнул Куликовский. — Какими живописными фигурами удивляет нас русская трагедия!

Мизинов искоса посмотрел на Куликовского, но промолчал.

— Потом он примкнул к Колчаку? — спросил тот.

— Разумеется, — ответил Мизинов. — После отступления за Уфу его отряд был переформирован в 32–й Прикамский стрелковый полк. В конце восемнадцатого Молчанов произведен в полковники, а в следующем январе назначен командиром Ижевской отдельной стрелковой бригады в составе Второго Уфимского армейского корпуса. Помните Ижевское восстание? Так вот, бригада была сформирована из участников этого восстания. За весеннее наступление девятнадцатого произведен в генерал–майоры. В неудачной Челябинской операции смог сохранить боеспособность войск. За успешные бои на Тоболе в сентябре награжден Георгием четвертой степени. За боевые отличия Верховный правитель вручил Ижевской дивизии Георгиевское знамя, к знаменам ряда полков прикрепил Георгиевские кресты. В походе Каппеля командовал авангардом Третьей армии, прикрывал отступление основных сил. Прорвался по енисейскому льду и соединился с основными силами, отступавшими на восток. Когда после смерти Каппеля командование принял генерал Войцеховский, Молчанов возглавил авангард армии.

— А что там у него вышло с атаманом Семеновым? — продолжал допытываться Куликовский. – Вы меня простите. Александр Петрович, я в это время в Якутии просидел, многого не знаю…

— А следовало бы, да? Как политическому руководителю? — сыронизировал Мизинов и дружелюбно добавил: — Простите и меня, ради Бога. С Семеновым они не ладили. А кто с ним ладил? Атаман произвел его в генерал–лейтенанты, но Молчанов не принял чина и погон. Справедливо полагал, что Семенов дискредитировал себя. Потом Молчанов вывел Третий корпус армии по КВЖД в Приморье. Был начальником гарнизона во Владивостоке. Это вы, верно, уже и сами знаете.

— Да, благодарю вас, Александр Петрович.

— Теперь Викторин Михайлович назначен командующим ударной группы по взятию Хабаровска.

— Когда же начнется это наступление? Вержбицкий говорил мне об этом как–то неопределенно…

— Начало наступления зависит от успехов нашего отряда, Петр Алексеевич. Теперь, когда мы на полпути к Амуру, я думаю, оно начнется вот–вот.

И наступление началось.

Приступив к освобождению Приморья еще в октябре, каппелевцы за месяц очистили от красных район озера Ханко. Путь на Хабаровск был открыт.

Оттеснив партизан в горы, белые под прикрытием японских гарнизонов начали концентрировать свои силы у южной границы «нейтральной зоны». В районе станций Шмаковка и Уссури был сосредоточен авангард в количестве двух с половиной тысяч штыков и сабель и бронепоезд «Волжанин». Теперь даже для красных не было секретом, что удар они нанесут по Хабаровску.

В конце ноября белые перешли в наступление на станции Иман и Уссури. Там держал оборону стрелковый полк красных численностью до 550 штыков без артиллерии и один бронепоезд Народно–революционной армии. Первая рота полка погибла после двухчасового боя — на нее обрушился Камский пехотный полк с дивизионом конницы. Уничтожив роту, белые захватили станцию Уссури. Части Народно–революционной армии, не успев уничтожить мост через реку Уссури, отошли на север. Заняв станцию, белые повели наступление вдоль Уссурийской железной дороги на станцию Прохаско, выбросив одновременно сильную конную группу в пятьсот сабель для обхода левого фланга стрелкового полка красных и выхода ему в тыл. Часть конницы полковника Илькова была направлена и по китайской территории для обхода правого фланга красных. Опасаясь обхода флангов, стрелки под прикрытием бронепоезда стали с арьергардными боями отходить на север.

Вскоре белые заняли Прохаско, а на следующий день после упорного боя захватили Иман. Подразделения стрелкового полка красных отошли к станции Бикин, намереваясь задержать здесь дальнейшее наступление белых. Бикинские позиции хороши были летом, когда прикрывались с запада полноводной Уссури. Зимой же, покрытая льдом, Уссури теряла свое оборонительное значение. Противнику не составляло труда, маневрируя по льду, вплотную подойти к бикинским позициям и обойти их с запада.

Правый участок обороняемых красными позиций упирался в Уссури у деревни Васильевка. Левый, проходя через станцию Бикин, тянулся к западным склонам Сихотэ–Алиня. В Васильевку подошел из Хабаровска батальон Отдельного стрелкового полка, на правом участке разместились остатки стрелкового полка, потрепанного под Уссури. Здесь же, на станции Бикин, находился бронепоезд красных и два орудия.

Внезапный атакой белые перешли в наступление на бикинские позиции. Продвигаясь главными силами вдоль железной дороги в направлении станции, они достигли правого фланга обороны красных. Батальон Отдельного стрелкового полка был выбит с позиций и начал отходить на Бикин. Но на полпути наткнулся на сильную группу противника и понес значительные потери, после чего отошел к станции Лончаково. Главные силы стрелкового полка, прикрывавшие Бикин, под угрозой быть отрезанными обходящей колонной противника, отошли на станцию Разенгартовка. Но не удержались и на новых позициях: белые численно во много раз превосходили обороняющихся. Молчановцы, развивая наступление вдоль железной дороги, выдвинули вперед сильный кавалерийский отряд, который реально угрожал левому флангу красных, оттеснил его к северу и захватил станции Лермонтовка и Разенгартовка.

Потеряв станции, красные с арьергардными боями стали отходить к станции Верино, куда с большим опозданием подтягивались перебрасываемые на помощь батальон стрелков, кавалерийский полк, два пограничных кавалерийских дивизиона. Западнее Хабаровска выгружался прибывший из Забайкалья Особый Амурский полк.

Но конная группа белых, совершив обход по китайской территории, произвела налет на станцию Дормидонтовка и подожгла железнодорожные мосты. Стремясь перерезать путь отхода частям НРА, молчановцы направили свою конную группу в обход хребта Хехцир с юга. Вслед за конницей они послали пехотную группу в составе Боткинского, Ижевского пехотных полков и Уральского казачьего полка при двух орудиях. Общая численность этих частей достигала 650 штыков и полторы тысячи сабель.

Оборону на этом направлении держал только сводный отряд коммунистов Хабаровской парторганизации в полторы сотни человек – все они погибли в неравном бою. Белые успешно продвигались на запад. Командующий частями Народно–революционной армии помощник Блюхера Серышев направил сюда кавалерийский и Особый Амурский полки. Кавалеристам удалось потеснить отряд полковника Илькова, но так как Особый Амурский полк, ожидая свои подразделения, следовавшие по железной дороге последним эшелоном, не пришел на помощь, то с подходом главных сил противника они отошли назад.

Былые части безостановочно продвигались к Хабаровску. Народно–революционная армия имела здесь кавалерийский полк, два пограничных кавалерийских дивизиона, Особый Амурский полк, два стрелковых полка, три взвода артиллерии и бронеплощадку бронепоезда. Общая численность войск составляла две с половиной тысячи штыков и сабель.

У белых была здесь группа генерала Сахарова в составе Воткинского, Ижевского пехотных полков, Уральского казачьего полка и бригады генерала Осипова общей численностью в две тысячи штыков, шестьсот сабель с четырьмя орудиями. На железнодорожном направлении оперировали части корпуса генерала Смолина численностью в полторы тысячи штыков, двести сабель при одном орудии. Войска белых превосходили части Народно–революционной армии вдвое.

Штурм Хабаровска становился реальностью. Мизинов в это время выходил к Амуру.

Село Верхнее Тамбовское открылось на рассвете — сразу же, как только вышли на последнюю сопку западного склона хребта. На возвышении стояла церковь, звонили колокола, шла служба.

— Не добрались еще красные до здешних священников, — говорил Куликовский. — Взялись бы, несомненно, крепко, да сил пока маловато. На военные–то операции их нет. Сами видите — горы без приключений прошли.

Мизинов и сам дивился легкому, несмотря на встречавшиеся пропасти, крутые обрывы и бурные реки, переходу отряда через Сихотэ–Алинь. Недельная прогулка в прекрасной местности, на дивном свежем воздухе — это был поистине подарок среди крови, бед и разрухи. Перед спуском в долину он в последний раз оглянулся на горы, увидел уже заметно поседевшие шапки сопок, полуголые березы, клены и грабы, боевито нахохлившиеся и припорошенные снежком шапки елей, пихт и лиственниц, заметил в голубом небе тонкий росчерк крыла японского козодоя…

— Благословенный край, — промолвил он. — Непуганый. Не тронутый войной.

— Увы, Александр Петрович, теперь следует об этом забыть, — посочувствовал Куликовский. — Впереди бои. И жестокие, полупартизанские.

— Так что же, мои горные пушки, сдается мне, могут не пригодиться? — спросил подъехавший к ним капитан Брындин.

— Не спешите радоваться, господин артиллерист, — Куликовский посуровел. — Я уверен, что красные не станут сквозь пальцы смотреть на нашу одиссею. Наш рейд для них, что заноза в мягком месте. Представьте — в тылах, в суровых природных условиях. Это ведь вам не Сальские степи, где добровольцы были видны, как яйцо на блюдечке. Следовательно, ваши пушки, господин капитан, еще ох как пригодятся. Дальше опять пойдут горы, от Амги до Кербинской возвышенности — сплошные сопки да увалы. Горные пушки будут как раз кстати. Их ведь можно использовать как гаубицы? — пытливо посмотрел он на Брындина.

— При желании можно, конечно, — кивнул тот.

— Сказать по совести, капитан, особенного желания у меня не возникает, — приуныл Куликовский. — Скорее необходимость.

— Она–то и ведет нас в бой, несмотря на лишения и потери, — вмешался Мизинов. – Необходимость умереть за родину, необходимость бороться с отребьем за ее счастье — не высшая ли это свобода, господа? Так что — «ура» необходимости!

Отряд уже входил в Верхнее Тамбовское. Село было большое. Из края в край раскинулось оно версты на три — с одного конца другого не видать. Входили с юга. Когда последние обозы уже вошли в село, голова отряда еще не достигла его середины. На постой разместились кучно — по десяти человек в каждую избу. Крестьяне не возражали, благо что староста, ветеран японской войны, накануне обошел каждый двор, призывая односельчан к пониманию, то есть к «патритизму». Сам Мизинов со штабом остановился в его большом доме, в специально отведенной комнате, отгороженной от остальных глухой стеной и имевшей отдельный вход со двора.

— Так что не потревожите, ваше превосходительство, располагайтесь на покой, — говорил хозяин, пожилой бородатый мужик на деревяшке вместо левой ноги.

— Благодарю. Но не для покоя мы пришли сюда, хозяин, — ответил Мизинов. — Вот паромщики наладят переправу — сразу же выйдем.

— Наладят, всенепременно наладят! — кивал хозяин. — Я им еще утром, как только завидели вас на горах, указаниев–то надавал. Ну а пока отдохните все же малость. Амур–то преодолеть — тоже силы нужны… А то бы, может, дождались, пока намертво станет, а?

— Нет времени, отец, ждут нас на той стороне очень.

— Когда так, оно, конечно, надо поспешать, — согласился хозяин. — Я вам дам в паромщики самых толковых рыбарей наших, Семку да Васятку. Уж с имя–то хоть на край света! Могут даже куда подальше вас проводить.

— Далеко, пожалуй, не стоит, а вот если бы ты дал кого–нибудь в помощь моим разведчикам, чтобы на той стороне все как следует выведать, был бы тебе очень признателен.

— Дам, ваше превосходительство, дам. Да только что на той стороне–то? Там вплоть до самой Амги никого отродясь не бывало. Даже в нынешнем году, уж на что постреливают кругом, и то в тех краях — тишина.

— И все–таки надо разведать, отец, я не имею права вслепую вести тысячи людей неведомо куда. Даже переправляться через Амур не имею права, потому как река широкая, и при внезапном налете мы вполне рискуем оказаться в положении живых мишеней.

— Понимаю, понимаю, — согласно покачал головой старик, — дело военное. Сам в каких только переделках не бывал!

— А где ноги–то лишился?

— Да под Ляояном ихним, будь он неладен! — выругался хозяин. — Так пошел японец бомбить наши позиции, что мы даже опомниться не успели, как весь полк исколошматили на котлеты…

— Вот видишь, разведка, видимо, плохо работала? — подсказал Мизинов.

— Какая там разведка в те времена! — отмахнулся старик. — Порой не знали даже, где соседний полк, то ли наступает, то ли отступает. А может, и вовсе бежит. Не приведи Господь ищо раз такой войны. Не война — позорище!

— Так, значит, организуешь моим разведчикам проводников?

— Будьте спокойны, ваше превосходительство, выделю. Да хоть тех же Семку с Васяткой! Они наизусь знают каждую тропку аж до самого Эворона и дальше, к Амге.

— Пусть будет так, — согласился Мизинов и обратился к Яблонскому: — Сразу и займемся разведкой, Евгений Карлович, чтобы времени не терять. Потом и отдохнуть можно…

Через пару часов, дав бойцам немного поспать, Мизинов отправил разведку за Амур. С Васяткой и Семкой, парнями лет двадцати, вооруженными охотничьими ружьями, отправились трое офицеров капитана Жука — подпоручики Межиров и Пронин и прапорщик Чухно. Переоделись в крестьянскую одежду, с собой взяли кавалерийские карабины, наганы и довольствия на три дня. Мизинов дал указание разведать дороги к озеру Эворон, наметить безопасные маршруты следования стрелков и артиллерии. Мизинов приказал им вернуться через трое суток. Более длительного отдыха он не мог позволить ни себе, ни отряду. Коней не брали: идти предстояло скрытно, двадцать верст не расстояние, а в боевых качествах офицеров Мизинов уже имел возможность убедиться.

Переплывали Амур на небольшой лодке, в борта которой то и дело била волна с крупными, в размер градин, кусками шуги. Грести было трудно. Васятка и Семка, меняясь поочередно на веслах, то и дело шепотом переругивались.

— Язвить тя в рот–от! — ворчал Васятка. — Того и гляди снесет!

— Ледостав скоро, — спокойно вторил Семка. — А ты взял бы левее, в аккурат течение бы и прибило к Свиному Уху.

— А я куда, по–твоему, беру? Туда и беру, глянь–кось!

Противоположного берега, однако, достигли без приключений. Привязав лодку в кустарнику, парни нырнули в бурелом, начинавшийся уже метрах в пяти от берега. Офицеры последовали за ними. Шли молча, офицеры вешили тропки прутиками с цветными тряпочками, набрасывали кроки местности. Парни с любопытством наблюдали за художеством офицеров, молча переглядываясь и улыбаясь безусыми ртами. А про себя дивились, до чего ж выходит складно и похоже.

Спускались сумерки. От Верхнего Тамбовского удалились уже верст на пятнадцать. Заночевать решили в неглубоком распадке, укрывшись шинелями. Перед сном плотно поужинали. Офицеры вытащили из мешков тушенку, хлеб. Семка и Васятка, подмигнув им, угостили спутников вкусным подкопченным салом. В караул встали Васятка с Прониным. Через три часа их должны были сменить Семка и Чухно. Еще через три — Пронин с Межировым.

Пронин закурил и быстро задул спичку.

— Конперация? — спросил Васятка.

— Она самая, — улыбнулся подпоручик. — Ты не куришь?

— Не–е! Пробовал как–то, да не по душе оно. Горько.

— И то верно. Завтра до озера дойдем?

— Если только с солнышком тронемся. Да и то лишь к вечеру, тут верст двадцать ищо.

— И обратно тридцать пять, — прикинул Пронин. – Как раз послезавтра вечером должны возвратиться.

— Тогда придется всю завтрюю ночь идти, — подсказал Васятка.

— И пойдем, нам не привыкать. А ты что, боишься?

— Куда там! — обиделся парень. — Я хоть в солдатах и не был, однако на медведя сколько раз хаживал! С этим самым ружьем! — он хлопнул по ременной лямке, накинутой на плечо.

— Боюсь, что если нам встретится враг, то этот зверь будет пострашнее медведя, — предостерег Пронин.

— Ерунда! У меня жакан!

— А у них, возможно, будут трехлинейки, — не сдавался Пронин.

— Да вы посмотрите сами, ваше благородие, какой прок в такой гуще от винтовки–то? — Васятка провел руками по сторонам. Вокруг плотной стеной стоял лес. — Наверняка стрелять можно, только ежели близко подойти. А в таком случае нету разницы — винтовка, ружье ли. Жакан — он так изурочит грудь, что никакие врачи не спасут.

Пронин вынужден был признать правоту парня.

… Едва третий караул, Пронин и Межиров, выстояли свои три часа, как показался краешек тусклого таежного солнца. Разбудили спящих, наспех поели, умылись в ручье и пошли.

— Сейчас пойдут болота, — предупредил Васятка. — Они с виду неприметные, да оттого только опаснее. Чуть оступишься — скроет с головой!

— Ну вы подскажете, в каком месте обойти? — улыбнулся Межиров. — Не зря ведь староста вас провожатыми дал.

— Да вы не горюньтесь, ваше благородие, — вступился Семка. — Васятка он так, для словца болтает. Со мной вы ни в какое болото не угодите, я тут кажную тропку помню!

— Тоже мне, нюхач сыскался! — проворчал себе под нос Васятка и зашагал насупившись.

— Вот за этим утесом и болотца, — Семка показал на открывшуюся впереди за поворотом и тяжело нависавшую над тропинкой каменную глыбу. — Вы все отметьте, чтобы потом, когда отряд пойдет, не угодить в них.

Межиров с Прониным принялись вешить тропинку, Чухно вытащил из мешка планшет и набрасывал кроки. Семка с Васяткой зашагали дальше, за утес…

— Стоять на месте! — раздалось откуда–то сверху, внезапно и оглушительно громко. — Руки! Кто такие!

Офицеры замерли, нехотя подняли руки и головы. На утесе вырос одетый в полушубок здоровенный детина с винтовкой.

— Влипли, господа, — шепнул своим Межиров. – Теперь только умереть достойно.

— Да, сдаваться нельзя, — согласился Пронин. — За себя уверен, за парнишек не очень.

— Не шептаться, ваши благородия! Ближе подойдите! — скомандовали с утеса. Офицеры увидели, что на утесе рядом с детиной возник «максим» и пулеметчик разворачивет ствол в их сторону.

— С чего вы взяли, что мы благородия? — пробовал отшутиться Пронин. — Мы межевики, стараемся для местной артели.

— Бесполезно, Сергей Викентьевич, — шепнул ему Межиров. — Нельзя попадаться. Прощайте! — он выхватил из–за пояса наган и выстрелил в детину. Срывая с плеча карабин, отпрыгнул в кусты. Детина полусогнулся и присел, чертыхаясь. Пулеметная очередь просвистела над головой Пронина, резанула по кустам. Он прыгнул в сторону и ударился головой о корягу. Пробуя вытащить наган, потерял сознание. Пользуясь замешательством красных, Чухно успел сорвать карабин и выстрелил в пулеметчика. Передернул затвор, прицелился, но упал, сраженный выстрелом из–за утеса. Оттуда бежали двое красноармейцев в шинелях и с винтовками наперевес.

Все произошло настолько неожиданно, что Семка с Васяткой, хоть и слыли бывалыми охотниками и следопытами, растерялись и сперва стояли, как вкопанные, наблюдая, как погибает Чухно, как из кустов уже из карабина стреляет Межиров.

Потом Семка пришел в себя, саданул Васятку в грудь, и оба покатились по тропинке, вываливаясь в снегу. Семка привстал с колена, вскинул ружье и выстрелил в подбегавшего бойца. Тот остановился, выронил винтовку и обеими руками начал царапать по груди, а из–под пальцев, обагряя серую шинель, хлестала алая кровь. Семка следом выстрелил из второго ствола. Другой красноармеец как бежал, так и грохнулся ничком.

— Айда на выручку! — толкнул Семка приятеля. Оба вскочили в рост и бросились в кусты, откуда вел огонь Межиров. Но не добежали: пулеметная очередь положила их обоих на полпути к укрытию.

Из–за утеса выбежали еще трое. Пригибаясь, они перебежками скакали к кустам, на ходу стреляя из винтовок. Межиров замолчал, перезаряжая карабин. Красноармейцы бросились уже смелее. Но Межиров опять открыл огонь. Упал еще один. Двое залегли. Дело решил пулеметчик. Переведя ствол на кусты, он стал поливать их плотным свинцом, пока не с них не облетели все листья. А когда вышла вся лента, повисла звенящая тишина. Красноармейцы подошли ближе и увидели сквозь голые ветки мертвого Межирова. В левой руке он все еще сжимал карабин, а правая намертво застыла на затворе…

Подпоручика Пронина нашли неподалеку. Он был по–прежнему без сознания. Красноармейцы осторожно подняли его и уложили на толстые еловые лапы. К ним подошел молодой боец китайской внешности в матросском бушлате. Но по своим манерам и начальственному тону он вполне сходил за опытного большевика.

— В отряд его! И быстрее! Командир разберется, кто такие! — скомандовал он красноармейцам. Они подхватили импровизированные носилки и почти бегом потащили их по снегу. Тело подпоручика вздрагивало и подскакивало, а китаец шел сзади и пинками поправлял руки и ноги Пронина, если они вываливались из волокуши и мешали движению.

10.

Красноармейцы, обнаружившие разведчиков Мизинова, были бойцами маршевого отряда Илмара Струда — того самого, который, потерпев поражение от казаков Камова в станице Больше–Аринская, был отдан большевиками под суд. Ему тогда вменили потерю коммунистической бдительности, послабление врагам и серьезные просчеты в командовании отрядом. Его не пытали и ни о чем не расспрашивали. Просто решили использовать его в качестве наглядной острастки. Что–то уж много развелось командиров, которые недобросовестно выполняли свой партийный долг, жеманничали с мятежниками, потакали местному населению, которое зачастую помогало восставшим. О «деле Струда» написали большевистские газеты, и теперь каждому чуть провинившемуся командиру тыкали статью под нос и угрожающе вопрошали: «Такой же участи хочешь?» Никто, разумеется, не хотел, и вскоре действия карательных отрядов активизировались. Жизнь красноармейца теперь не стоила ничего. Командир посылал их в самое пекло — порой вполне оправданно, но чаще без разбора, спасая тем самым свою жизнь и карьеру. Среди бойцов пошел ропот: шапками, мол, собираются беляков закидать, благо что у нас шапок поболе. Этими самыми «шапками» и стали рядовые красноармейцы, жизнь которых в тайге превратилась теперь в беспрестанный кошмарный сон наяву, а проснуться не представлялось возможным…

Свой арест Илмар Струд перенес внешне стойко, но в душе поселилась глубокая обида. Отдав всю свою сознательную жизнь коммунистической партии, он теперь этой самой партией осужден. Да ладно бы за дело, а то ведь — огульно, впопыхах, для выгоды момента. Это словечко, «момент», Струд неоднократно слышал на партийных собраниях, встречал в большевистской литературе. Если было написано «момент» — значит, никакие отговорки недействительны, вывороти себя наизнанку, но сделай все в угоду этому самому моменту. И это было несправедливо, по его мнению. Как же так, а где же не то ли что мало–мальская человечность, но просто логика? Ведь как, например, противостоять вооруженным до зубов белобандитам, если их сто человек, а у тебя всего взвод, к тому же мало обученных, непрофессиональных бойцов?

Но эта логика в расчет не принималась. Уступил, проиграл — значит, недосмотрел, расслабился, следовательно — враг. Это и было самым несправедливым. В результате приговор безапелляционен — под суд.

Суда, конечно, никакого не было. Струда поместили в одиночную камеру Благовещенской тюрьмы, неплохо кормили, приносили газеты и книги, разрешали прогулки по тюремному двору. На допросы тоже не вызывали, ограничиваясь тем, что раз в неделю в камеру заходил какой–нибудь непременно новый политработник и расспрашивал у Струда про бои, про настроение бойцов, про тактику врага. Струд насколько мог, рассказывал подробно и обстоятельно. Говорил открыто и начистоту: понимал, что раз спрашивают – значит действительно интересуются реальным положением на фронте. Его партийная совесть оставалась чистой. Струд объяснял, что если с мятежниками еще можно справиться, сконцентрировав войска в направлении основного удара, то вот с регулярными войсками, пусть их и немного уже у белых, в случае их наступления совладать будет значительно труднее. И тогда уж, намекал Струд, партийным товарищам не обойтись без таких, как он, понимающих толк в войне. Понимающих не на словах и не из уст пропагаторов. Так и сказал, а потом настороженно замолчал, ожидая, какой эффект произведут эти слова на визитера.

Тот, на удивление, воспринял мнение Струда с должным пониманием. Поинтересовался качеством солдатского обучения в частях и гарнизонах, выслушал пожелания. Пожелание у Струда было одно — вернуться в строй и помочь молодой республике советов как можно быстрее покончить с врагами.

«Мы учтем ваши пожелания», — соглашался визитер и уходил, а Струд снова и снова томился от безделья и думал о своей судьбе, ее перипетиях, взлетах и падениях.

Струд родился на Рижском взморье, в семье фельдшера–латыша. Когда началась мировая война, он едва успел окончить реальное училище. Был призван на фронт и служил в артиллерийской ремонтной бригаде на Северном фронте. Особо отличился в семнадцатом, когда немцы рвались к Риге. В этих тяжелых боях Струд проявил очередной героизм и был награжден четвертым солдатским Георгием. Полные кавалеры этого ордена автоматически становились прапорщиками, и в ноябре семнадцатого Илмар Струд пополнил ряды офицерского корпуса русской армии.

В восемнадцатом вступил в коммунистическую партию и добровольцем в Красную армию, участвовал в боях против белогвардейцев и интервентов в Сибири в партизанском отряде «старика» Каландаришвили. Ровно год провел в заключении у белых в Олекминской тюрьме. По освобождении в декабре двадцатого был направлен в отряд особого назначения для разгрома белых в Монголии. С ротой бойцов был окружен генералами Бакичем и Кайгородовым, два месяца сидел в осаде. За мужество награжден орденом Красного Знамени.

Одним словом, его карьера складывалась удачно, вскоре его наверняка ожидал бы собственный полк. Если бы не тот злосчастный бой с повстанцами атамана Камова у станицы Больше–Аринской! Струд снова и снова вспоминал свои действия в том бою и каждый раз приходил к выводу, что сделал единственно возможное, большего не сделал бы и самый опытный человек. И каждый раз он приводил свои неоспоримые аргументы своим визитерам, надеясь, что, может быть, на этот раз его поймут. Не понимали. И он снова впадал в отчаяние.

Так протянулся почти месяц — мучительно долгий и бесцельный. Однажды дверь его камеры скрипнула, как всегда. Струд равнодушно посмотрел на вошедшего. Он ни разу не видел его: коренастый, широкоплечий. Заметив теплую хитринку в глазах, почувствовал, что это не комиссар, а такой же, как и он, военный человек.

— Не надоело отдыхать, Илмар Гунарович? — мягко спросил вошедший и присел на край кровати Струда.

От неожиданности у Струда даже дыхание остановилось. С трудом сглотнув, он с надеждой в голосе выдавил из себя:

— Надоело!.. Разрешите в строй? Кровью своей… — он не выдержал и впервые за все это время расплакался, роняя сквозь слезы: «Несправедливо… Я ведь всем сердцем, всей душой…»

— Перестаньте, товарищ командир, — голос гостя посуровел. Струд вздрогнул.

— Командир? — переспросил он. — Я опять командир?.. Боже… Простите… но как же так?.. Возможно ли?.. Кто вы?

— Идемте со мной.

Они вышли из камеры и прошли в кабинет начальника тюрьмы. Сели на диван. Начальник подошел к Струду и протянул ему какую–то бумагу:

— Хватит прохлаждаться тут задарма! Республика кровью истекает, а он, видите ли! Вот приказ о вашем освобождении.

Струд смотрел на бумагу и ничего не видел. Да в этом и не было необходимости: он понял, что он свободен, что ему снова поверили. О, теперь он докажет! Теперь он все сможет! Или погибнет в неравной борьбе. Главное — оправдать доверие товарищей, убедить их, что он не враг…

— Вы поступаете в распоряжение товарища Острецова, — прервал его мысли начальник тюрьмы. — Вам обоим предстоит выполнить очень важное задание, от исхода которого зависит судьба Советской власти!

Струд вздрогнул: такого ему еще не поручали, да еще бок о бок с самим Острецовым, о котором уже который год ходили легенды одна удивительнее другой!

— Ступайте, он вам все расскажет, — обронил начальник тюрьмы и отвернулся к окну.

… Комбриг Острецов ознакомил Струда с задачей в офицерской столовой благовещенского гарнизона.

— В Приморье активизировались белые, — рассказывал Острецов. — Прорвали линию нашей обороны, подходят к Хабаровску. Но это не все. Параллельно они высадили десант в низовьях Амура и, по всей видимости, следуют на соединение с казаками Камова.

— Нож в спину… — едва слышно прошептал Струд, но Острецов услышал.

— Оставьте партийную лексику, — ответил он вполголоса и оглянулся по сторонам. — Вы человек военный, так что и давайте рассуждать в военном стиле. Вы, конечно, представляете, что теперь может означать соединение белых с Камовым? Теперь, когда у народно–революционной армии Дальневосточной республики едва достает сил на то, чтобы сдерживать белых на хабаровском направлении?

— Понимаю, — кивнул Струд. — Они могут повернуть на Благовещенск. Тем более что Камов изначально ставил целью взятие столицы Амурского края.

— В вас не прокисло оперативное чутье, — Острецов уважительно посмотрел на собеседника. — А в таком разе предписываю: возглавить отряд из трехсот штыков и полусотни сабель при трех пулеметах и выступить в направлении озера Эворон. Отряд генерал–майора Мизинова движется в этом направлении. По пути он может соединиться с отрядами белых, которыми кишмя кишит тот край. Большинство этих шаек не заслуживает ровно никакого внимания, но вот капитан Белявский — очень серьезный противник. Ваша задача — по возможности не дать Мизинову соединиться с Белявским: около трехсот штыков капитана — серьезная помощь генералу. Другая ваша основная задача — разведывательная. Внимательно следите за всеми передвижениями белых, вступайте в мелкие стычки, но в длительные бои не ввязывайтесь. По мере возможности генерала Мизинова можно ликвидировать, хотя это не самоцель: у него много толковых офицеров, которые и без него прекрасно выполнят поставленную задачу. Немного позднее я подойду к вам на помощь с более крупными силами. Вот тогда и поиграем в травлю зверя. А пока — только мелкие диверсии, налеты и разведка. Все понятно? — Острецов в упор посмотрел на Струда.

— Так точно, все понятно.

— Прекрасно. Тогда за дело, Илмар Гунарович. Кстати, дам вам прекрасного юношу — он китаец, но по–русски говорит довольно сносно. Однако самое главное — нутром чует тайгу, по следу найдет любую тварь, как бы далеко она ни скрылась. Бесценный боец! Можете напрямую использовать его в разведке и диверсиях. Он из маньчжурского племени матхэев. Зовут его Файхо.

11.

Из головы Файхо все не выходил тот роковой для его семьи день. Воспоминания мучили его, не позволяли работать, отдыхать. Отец давно болел, рано или поздно Файхо вынужден был взять на себя заботу о матери и сестре. И вот это случилось. Но ужасные воспоминания мешали охотиться, пасти скот, помогать сестре ухаживать за матерью, которая заметно сдала после трагедии и уже практически не вставала.

Посоветовавшись с сестрой, он решил перевезти мать к старшей дочери, которая жила с мужем в его селе, верстах в тридцати от поселка Файхо. Мать поначалу была против, но Файхо и сестра уговорили ее, и старухе пришлось согласиться. Мать перевезли, сестра на некоторое оставалась в поселке, чтобы до зимы покормить бычков, заколоть их и привезти больной матери свежее мясо.

Пристроив домашних, Файхо собрался в путь. На вопросы родных ничего не отвечал, говорил только, что поедет зарабатывать и обязательно вернется. А про себя знал: отныне главным его чувством будет месть. Он терпелив, он обязательно добьется своего. Встретит своих врагов и непременно отомстит им за смерть брата и отца. Виновником смерти Ойхэ он считал генерала Мизинова, пусть он прямо и не убивал его брата. Все равно — брат погиб за его интересы, защищая его, генерала, дом, и кто–то должен обязательно ответить за это! Поскольку Файхо не видел, кто застрелил брата, он решил, что мстить станет Мизинову.

Что касается убийцы отца, то уж этого человека Файхо ни за что не спутает ни с кем другим. Хоть обряди его в богатые шелка с драгоценностями, какие Файхо видел однажды на важном правительственном чиновнике. Это взгляд с черным блеском пронзительных глаз Файхо навсегда отпечатал в своем сердце.

Файхо много слышал о гражданской войне, которая шла в России. Отголоски ее доносились в их поселок из Приморья, до которого было в общем–то рукой подать. Соплеменники постарше говорили ему, что там воюют за справедливость, хотят, чтобы богатые не издевались над бедными. Богатых русских Файхо видел неоднократно: они командовали работами на КВЖД, где он мальчишкой вместе с отцом работал на постройке железнодорожных насыпей; они владели банками, куда его отец, работая извозчиком в конторе у Мизинова, периодически подвозил толстых и чванливых клиентов; они, наконец, носили погоны, как два самых заклятых его врага. А бедных русских… Бедным был сам Файхо, а потому не думал, что бедные русские существенно отличаются от него. Оба убийцы были в погонах. Отныне он возненавидел людей в погонах. И понял: его место только среди людей, называющих себя «красными», именно им он принесет жар своего юного сердца, силу своих не по годам натруженных рук…

Он продал корову, собрал все свои скудные сбережения и купил лошадь. Перепоясался патронташем, как это делали русские охотники, перекинул за спину ружье и направил лошадь на север. Где–то там, она знал, находились самые справедливые борцы за свободу. Их называли «красными», но Файхо было без разницы, под каким знаменем воевать. Перед его взором стояли две пары ненавистных глаз, а какого цвета твоя ненависть — не все ли равно?

На пятый день пути он переплыл Амур возле Благовещенска. На той стороне его задержали большевистские патрули. Юношу отправили в ЧК, там долго дивились: вот те на, такой молоденький китайчонок проявляет несвойственную его возрасту классовую сознательность! Неизвестно, сколько бы пришлось Файхо забавить чекистов, если бы о нем не услышал Степан Острецов.

Тот вызволил парнишку из чека и после часовой беседы с ним понял, что это именно тот, кто сейчас нужен ему больше всех. Еще бы — лично знает генерала Мизинова! К тому же обозлен невероятно. Лучшего и желать нельзя было. Сейчас Острецову и нужны были такие бойцы — безжалостные, хладнокровные, не сомневающиеся в правоте своего дела. А эту самую правоту и вбивать–то даже не надо было в голову Файхо: она сама прочно засела там.

Острецов накормил и одел парня. Из всей одежды ему больше всего пришелся по душе теплый и красивый матросский бушлат. Через два дня Острецов передал парня во вновь сформированный отряд Илмара Струда. В нем числилось двести восемьдесят штыков и три пулемета. Бойцами были красноармейцы якутских и приамурских гарнизонов, от вынужденного безделья в тылу изрядно порастерявшие былой боевой опыт.

«Ничего, пусть последят там за Мизиновым, пообстреляются, а там и я подоспею», — думал Острецов. А до того момента ему еще предстояло покончить с белогвардейскими отрядами генерала Бакича, тщетно пытающимися вырваться из плотного мешка, в который их загнали на границе с Монголией.

Отряд Струда выступил на рассвете. До станции Дежневка у Хабаровска доехали по железной дороге. Оттуда вниз по льду Амгуни дошли до какого–то глухого урочища. Ускорив марш, они через двое суток были возле озера Эворон. Поход завершился, можно было немного отдохнуть и обустроить лагерь. Это было в тот день, когда отряд Мизинова начал свой недельный переход через Сихотэ–Алинь.

Памятуя слова Острецова, Струд сразу же предложил Файхо возглавить разведку отряда. Юноше было все равно, чем заниматься, лишь бы побыстрее встретиться со своими врагами и отомстить им. Он уже знал, что главный его враг недалеко, а потому подобрался и сосредоточился, переданными под его начало десятью разведчиками командовал грамотно, расторопно, учил их таежным премудростям. Вскоре он слыл не только лучшим командиром отряда, но и одним из самых идейно подкованных его бойцов. Тут уж была заслуга Струда: видя в парнишке такое рвение, он подолгу беседовал с ним о марксизме – в той мере, конечно, в какой сам разбирался в этих тонкостях. А однажды пообещал Файхо, что как только окончится поход, обязательно рекомендует его в партию. О том, что такое партия, Файхо уже был достаточно наслышан, а потому согласно кивнул и спросил только, закончится ли поход смертью Мизинова. Струд на минуту задумался и ответил, что пленением генерала закончится непременно.

— У меня есть еще враг! — сузив и без того некрупные глаза, выдавил Файхо.

— Этого добра у нас у всех хватает, поверь мне, — успокоил его Струд.

— Ваше — это ваше, — возразил Файхо. — Мое — это мое!

— Вот ты какой! — удивился Струд. — А кто же он, твой второй враг?

— Имени не знаю, — ответил насупившийся Файхо. — А вот глаза запомнил на всю жизнь. Недобрые глаза. Глаза желтого Хабыса!

— Кого–кого? — переспросил Струд.

— Хабыса, — повторил Файхо. — Это злой дух, который приносит несчастье.

— Вон оно что! — изумленно протянул Струд. — Скажи, а у вас в селе никогда не были миссионеры? Ну, такие жрецы с крестами?

— Как у русских? — насторожился Файхо.

— Ну да, в том числе и у русских.

— У нас нет, в других поселках были. Мы не приняли их веру. Она зла.

— Почему же? — удивился Струд, вспомнивший, как его отец и мать регулярно посещали лютеранскую церковь.

— В их храмах не боится укрываться Хабыс, вот почему!

— А кто ваш Бог? Ну, добрый дух?

И был поражен ответом:

— Тигр!

— Обычный тигр?

— Тигр не может быть обычным. Он — высший дух! Он высший судья. Он один может определить, виноват ты или нет.

— Как это?

— Просто. У нас сажают плохого человека в клетку и запускают туда тигра, которого несколько дней не кормили. А человека этого перед тем бьют крепко, чтобы голодный тигр чувствовал запах крови. Зверь бросается на человека, рядом с которым копье. Человек может поднять его и убить тигра. Если так — он прав, и мы освобождаем его.

— А если промахнется?

— Значит, виноват перед высшими силами.

— М–да, ничего себе! — призадумался Струд и понял, что разговоры о религии следует перенести на потом — в силу слабой подготовленности собеседников — и заняться более подходящими делами.

Таковые дела вскоре нашлись. На Эворон пробились несколько уцелевших после онучинской бойни красноармейцев. Поняв, что белые отрезали им пути отхода на юг, к своим, они отважились преодолеть Сихотэ–Алинь в надежде встретить в тайге красных партизан. Они рассказали Струду о наступлении Мизинова, приукрасив и количество белых, и скорость его продвижения. По их словам, сейчас белые уже должны были выходить к Амгуни.

— Да вы что, съели чего–нибудь не того? — одернул их Струд. — Амгунь–то за мной в сотне верст, а вы уж, выходит, ее перешли давно?! Здорово же вы бежали, однако!

Бойцы никак не могли в себя прийти от перенесенного ужаса, но охотно согласились стать бойцами отряда — это было безопаснее, чем блуждать по незнакомой тайге в поисках своих частей.

— Плохие бойцы, — сказал о них Струду Файхо. — Боятся тайги. Ненадежные бойцы!

— Дорогой ты мой, где я тебе возьму хороших бойцов? — Отрезал тот. — Какие уж есть! Твои–то разведчики — они как? Хорошие?

— Мои разведчики хорошие, — уверенно ответил Файхо.

— Ну и хорошо! Вот тебе и первое задание. Эти хвастуны, конечно, переврали. Мизинов сейчас, скорее всего, только спускается в долину Амура, если вообще не в горах еще. Он идет к Камову, это за нами верстах в полутораста. Нельзя дать им соединиться, понимаешь?

Файхо кивал.

— Ну вот. Возьмешь своих разведчиков и один пулемет и двинешь к Амуру. Бинокль тебе дам, настоящий. Постарайся взять пленного. Если заметишь, что Мизинов начал переправу — мигом пошли ко мне конного. Двух лошадей возьми. Понял? Да не вздумай показаться на глаза Мизинову. Если ты его запомнил, то он тебя, я уверен, тоже. У фронтовых офицеров глаз наметанный.

И Файхо с небольшим отрядом в тринадцать человек выступил к Амуру. Подошли они к реке в тот момент, когда бойцы Мизинова входили в село Верхнее Тамбовское. Из–за реки в бинокль он видел, как в улицы втекают длинные обозы, как скачут всадники, как стройными группами идут бойцы. Так много солдат Файхо еще не видел в своей жизни. Хорошо знакомое ему чувство удивления вновь охватило его. Только если прежде это было удивление от подстреленного кабана или лося, то теперь удивление вызывали огромные скопища живых людей. Он никак не мог представить, чтобы столько народу собралось воевать. В его тесном мирке воевали малым количеством — самое большее, когда лучшие воины племени уходили на битву с бойцами вражеского племени. Но их, как правило, было немного — пять–семь самых сильных и выносливых. А тут — такая длинная колонна войск в одном только селе! Струд как–то сказал ему, что весь Дальний Восток охвачен войной. Сколько же тогда народу воюет в этой войне? Файхо даже страшно было представить такое количество солдат. А считать дальше сотни он не умел.

Его разведчики притаились на противоположном от села берегу Амура и стали наблюдать за происходящим. Им повезло: около полудня разведчики увидели, как от противоположного берега отчалила лодка, в которой сидели пять человек. Было ясно, что эти люди, преодолев реку, углубятся в тайгу. А раз так — значит подчиняться будут законам тайги, которые Файхо знал с детства. Струд сказал, что они пойдут к озеру Эворон. Значит — пойдут именно тем путем, которым пришли сюда они. Это был самый лучший и удобный путь к озеру.

Оставив в засаде одного из бойцов с лошадью, привязанной в овражке, Файхо собрал отряд и ускоренным темпом двинулся обратно. Он смекнул, что самое удобное — держаться чуть впереди белых. В настоящем положении это означало отступать. Так он и держал противника двое суток в неведении, что за ними из–за каждого куста наблюдает по меньшей мере одна пара очень зорких глаз.

А когда своим таежным чутьем понял, что пришла пора хватать дичь — устроил белым засаду возле небольшого утеса вблизи эворонских болот…

Но вместо отряда Струда Файхо застал в лагере лишь одного связного. Тот сказал парню, что весь отряд по приказанию Острецова спешно выступил на север Кербинского склона. Забрав пленного и связного, Файхо с разведчиками что есть мочи поспешил вдогонку за Струдом.

12.

— Ваше превосходительство, к вам курьер от капитана Белявского! — часовой вошел в штаб и щелкнул каблуками.

Мизинов настороженно посмотрел на Яблонского, но в лице начальника штаба светился восторг.

— Бог ты мой! — не сдержался он. — О таком успехе можно было только мечтать!

— Где он? — сдержанно спросил у часового Мизинов.

— Их благородие чаю попросили с мороза, долго добирались, — ответил тот.

— Он один?

— Так точно, один, ваше превосходительство!

— Пусть согреется. Потом пригласите! — сухо приказал Мизинов. Часовой вышел.

— Ну что, Александр Петрович, нежданно–негаданно? Удача сама в руки идет? – Яблонский откровенно радовался.

— Подождите радоваться, Евгений Карлович, — нахмурился Мизинов. — Меня это немного настораживает. И где наши разведчики, которые по всем подсчетам должны были вернуться утром?

— Простудились от здешних ветров. Встретили красных и были ранены… Да мало ли что могло случиться, Александр Петрович!

— Случиться могло, действительно, что угодно. Но что именно случилось?

— Вы полагаете…

— Евгений Карлович, мы, можно сказать, в тылу врага, — оборвал начальника штаба Мизинов. — Следовательно, обязаны, вы понимаете — обязаны быть начеку… Оружие при вас?

— Да, вот, — Яблонский похлопал по кобуре.

— Присядьте за стол, револьвер положите в ящик и не закрывайте его.

— Слушаюсь, — Яблонский сел за скромный письменный стол, раздобытый старостой для нужд штаба, открыл ящик, положил туда наган, сам сел на стул и настороженно смотрел на Мизинова.

— Вас не удивляет, что посыльный первым делом попросил чаю? — спросил Мизинов.

— Замерз с дороги человек, понятное дело, — оправдывался Яблонский.

— Не в традициях русской армии посыльному чаи распивать, не доложивши о деле, ведь так? — спросил Мизинов.

— Так–то так, Александр Петрович, но ведь они уже и не офицеры в полном смысле слова, сколько лет в тайге, другие привычки появились…

— Офицер всегда остается офицером, — возразил Мизинов. — И как он может быть им в «полном» или не в «полном» смысле слова? Я, по–вашему, в каком смысле офицер? — уже мягче и с улыбкой спросил он.

— Ну, зачем вы так, Александр Петрович! — было заметно, что Яблонский обиделся.

— Простите, Евгений Карлович, — извинился Мизинов. — В мыслях не было укорить вас в чем–то. Но вы поймите, что у нас около трех тысяч бойцов, и каждый из них на вес золота. Поистине, под нашим с вами руководством собрались, наверное, самые лучшие офицеры России. Цвет белой мечты, ее рыцари, уж простите мне такой затертый эпитет. Но он наиболее верно объясняет то, ради чего мы все еще не сложили оружия в этой борьбе. Офицер — он всегда офицер, в бою, в походе, на отдыхе, с женой и детьми. Всегда офицер! И как офицер постоянно думает о приказе… А этот — чай пить… Впрочем, посмотримте, Евгений Карлович, возможно, я слишком резок.

В дверь постучали.

— Войдите!

Двери распахнулись, и в комнату, грохоча сапогами, вошел среднего роста молодой подпоручик с планшетом через плечо.

— Господин генерал–майор! По личному поручению от капитана Белявского подпоручик Лукин! — козырнул он.

При первых его словах Мизинов насторожился и посмотрел на Яблонского. Тот пристально глядел на порученца. Им сразу же стало понятно все. Оглядев фигуру офицера, Мизинов нашел, что шинель на нем сидит мешковато, не по росту. Отдав честь, подпоручик так и стоял с протянутым планшетом — даже не вытащил оттуда письмо.

— Подпоручик, вы который год воюете? — первым спросил Яблонский.

— Так с восемнадцатого в тайге, — смутился порученец.

— А в германскую воевали, позвольте полюбопытствовать? — продолжал начальник штаба.

— Воевал… На Юго–Западном у Брусилова… А почему, собственно?..

— Да потому, ваше благородие, — перебил его Яблонский, — что как воевавшему у Брусилова вам должно быть прекрасно известно, что при личном докладе к генералу обращаются не по чину, а словами «ваше превосходительство»! И пакет вынуть из планшета и передать в руки! Не так ли? Или я что–то напутал?

Мизинов и Яблонский испытующе смотрели в лицо гостя. Тот заметно потерялся, покраснел, как–то неловко развел руками и вымолвил:

— Так ведь, ваши превосходительства, простите, конечно, но таежная война — она из тебя всю грамоту напрочь повыбьет. Все политесы забудешь. Одно слово — партизанщина, как красные нас называют.

— Сдается мне, подпоручик, что нам будет о чем поговорить, — сдержанно промолвил Мизинов, подходя к порученцу. — На досуге, когда вы вспомните, кто вы такой на самом деле. Руки! — Мизинов выхватил наган и приставил его к груди Лукина. — Не думайте сопротивляться, кругом часовые!

Лукин нехотя поднял руки с планшетом и презрительно улыбался:

— Ваша взяла, господа генералы! Но рано радуетесь. Белявский и Камов доживают последние деньки, и вам недолго осталось.

— Уж вам–то точно совсем чуть–чуть, — сказал Мизинов, вынув револьвер из кобуры Лукина и взяв из его рук планшет. — Я был прав, Евгений Карлович, планшет японский, из наших запасов.

— И японцев ваших скоро в море скинем! Вместе с вами! — Лукин осмелел и зло выкрикивал короткие фразы, брызгая слюной: — Пусть я погибну, это не меняет вашего краха!

— Караул! Увести! — крикнул Мизинов, отворив дверь.

— Моя смерть вам ничего не даст! — кричал Лукин, дергаясь в руках караульных. — Зато ваша… ваша положит конец этой гнусной войне, которую вы развязали против своего народа!.. Будущее не за вами!.. Оно вами проиграно!.. У вас его нет!..

На допросе Лукин не стал молчать и что удивительно, даже не попросил за откровенность сохранить ему жизнь. Он действительно был Лукиным, иркутским учителем. Призванный в армию в четырнадцатом, дезертировал с фронта и затаился в тайге. Когда пришла смута, понял, что настала пора извлечь из этого личные выгоды. Вступил в партию большевиков и записался в партизанский отряд. С тех пор уже четвертый год сражается за счастье трудящихся.

Поведал он и о смерти разведчиков, и о геройской гибели подпоручика Пронина — не сказав ничего Струду, тот предпочел умереть. За недостатком времени его не стали пытать и расстреляли. «Случаются и у вас герои, не возражаю», — ехидно скривился Лукин.

Как человек военный, Струд понимал, что Мизинов с нетерпением ждет возвращения своих разведчиков. А потому ничего не оставалось, как действовать наобум. Струд сам прекрасно понимал, что его замысел шит белыми нитками, что любой офицер с опытом разглядит в Лукине насквозь штатского человека. Но выхода у него не было, да и время поджимало. Кроме Лукина посылать было некого — тот хотя бы внешне походил на офицера. Переодев его в форму Пронина и дав наставления, Струд отпустил его к Мизинову.

«Вернется — здорово. Не вернется — что ж поделаешь», — думал командир.

Мизинов слушал рассказ Лукина и сокрушался о том, что еще и боев–то не было крупных, а люди гибли. И какие люди!

— Я знаю, что вы меня расстреляете, — сказал Лукин.

— Сожалею, но не смогу доставить вам такого удовольствия: вы не офицер, — оторвался Мизинов от раздумий.

— Все равно! — выпалил раскрасневшийся Лукин. — Я готов умереть. Чем я хуже вашего офицерика?..

— Пора с этим кончать, мы и так потеряли много времени, — на следующий день сказал Мизинов Яблонскому. — Приведите его.

Яблонский скомандовал, и вскоре в штаб ввели Лукина. Мизинов сидел за столом и задумчиво смотрел на пленного.

— Евгений Карлович, оставьте нас одних, — приказал Мизинов. Начальник штаба попробовал возразить, но Мизинов был категоричен:

— Прошу вас, Евгений Карлович! — он вытащил револьвер и положил его перед собой на стол.

Яблонский вышел и плотно прикрыл за собой двери.

— Можете перед смертью попросить меня о чем–нибудь, если хотите. Обещаю: что в моих силах — выполню. Вы мне симпатичны своей категоричностью.

— Благодарю, — усмехнулся Лукин. — В таком случае похороните меня в отдельной могиле, поставьте звезду и напишите: «Последний романтик революции Станислав Лукин».

— Даже так, — удивился Мизинов. — Вы искренне верите в победу пролетариев?

— Безусловно и непреклонно, — отрезал Лукин. — Впрочем, что вам от того? Это ведь не мешает вам верить в свою белую мечту!

— Пора кончать наши пересуды, все одно это ни к чему не приведет, — сказал Мизинов, поднимаясь из–за стола. Он подошел к окну, выходившему на пустынный двор. «Даже странно видеть, что сейчас там никого нет, — подумал он. — Но уж так тому и быть!»

Отвернувшись от Лукина, он открыл настежь оконные рамы — в комнату ворвался свежий ветерок. Он взъерошил волосы генерала, прохватил до косточек Лукина. Тот поежился, осматриваясь по сторонам.

— Смотрите, Лукин, — продолжал Мизинов, смотря в окно. — Такая свежесть в природе! Скажите, вам не жаль умирать за какие–то надуманные теории?

— Ваши не менее надуманы, — ответил Лукин.

— Как знать, как знать, — задумчиво промолвил Мизинов, смотря в окно. — Впрочем, будущее рассудит нас.

— Для вас его больше не будет! — раздался сзади злорадный вскрик Лукина.

Мизинов резко обернулся. Лукин стоял в двух шагах от него и направлял в него наган, схваченный со стола.

— Вы безумец! — только и успел крикнуть Мизинов, успев, однако, заметить, что Лукин целит аккурат в грудь.

Раздался выстрел, еще один, потом щелчок. Мизинов пошатнулся, лихорадочно схватился за грудь, полусогнулся и грузно повалился на пол.

Лукин бросил наган, быстро огляделся, увидел висевшую перед дверью генеральскую шинель с папахой, сдернул их с крючка. Ему показалось, что порвалась петля на шинели. «К черту! Скорее!» — пронеслось у него в мозгу. Он второпях накинул на себя шинель, нахлобучил папаху на голову и выпрыгнул в окно.

Тут же в комнату ворвались караульный и генерал Яблонский. Бледный начальник штаба увидел Мизинова лежавшим на полу, подскочил к нему и склонился над телом.

— Александр Петрович, как же так?! Боже, я ведь предупреждал!..

— Все в порядке, Евгений Карлович, — раздался голос «покойника». — Посмотрите, успел ли он уйти, — Мизинов указал на окно.

Яблонский подбежал и наполовину высунулся на улицу.

— Ушел, паразит! Нет нигде!

— Хорошо, все идет по плану, — спокойно сказал Мизинов, поднимаясь с пола и отряхиваясь.

— По какому плану? – вытаращился Яблонский. — И что все это значит, в конце концов?

— Это значит, что, узнав о моей смерти, красные ослабят бдительность, — объяснил Мизинов. — И наделают массу ошибок. Помяните мое слово, Евгений Карлович, так и будет. Ведь не станете вы возражать, что это нам только на руку?

— Вы меня напугали, Александр Петрович! — изнеможенный Яблонский опустился на диван под вешалкой. — Конечно, не буду возражать!.. Но почему вы целы?

— Обычная хитрость — в нагане были холостые патроны. Я клещами удалил пули из двух патронов, запыжил их и вставил в барабан. Он выстрелил два раза, понял, что патронов больше нет, и выбросил револьвер, — Мизинов кивнул на пол, где валялся наган.

— Ну а свою шинель–то зачем ему позволили взять?

— Да чтобы поверили ему. А шинелей у нас достаточно в обозах.

В комнату вбежал взмыленный Маджуга:

— Лександра Петрович, вы живы? Ух, слава те Господи! Что же это такое, а? Вы неосторожны! Может, догнать оглаяра?

— Не стоит. Арсений, он, слава Богу, далеко.

Маджуга недоуменно смотрел то на Мизинова, то на Яблонского.

— Это, конечно, ваши игры. Мне их знать, может, и не следовает… Одно скажите, Лександра Петрович — когда наступать начнем? Мои станичники уж измаялись все…

— Ты прав, Арсений, — поддакнул Мизинов. — Времени потеряно достаточно. Завтра выступаем. Евгений Карлович, распорядитесь. Иначе мы никогда не увидим атамана Камова.

Назад: Глава четвертая

Дальше: Глава шестая