Глава восьмая
1922. Февраль
1.
Четвертого февраля Острецов, придя в себя и подталкиваемый руководством фронта, предпринял атаку на мизиновские позиции. Красные перед контрнаступлением хотели обезопасить фланги, и отряд Мизинову был для них настоящей костью в горле.
«Еще подгоняют! – ворчал Острецов недовольно. – Будто сам впервые в бою. Ничего толком не дали, а задание им выполни. Хоть… да выполни!» — Острецов выругался и только тогда успокоился.
В наступление пошли основные силы красных. В полный рост, при поддержке трех орудий красноармейцы с винтовками наперевес бежали, запутываясь в полах длинных полушубков, гибли под убийственным огнем мизиновских пулеметов. Понеся значительные потери, красные залегли и окопались, но не отступили: Острецов под страхом смерти запретил им покидать позиции. На окраине небольшого села они растащили запасы кизяка во дворах крестьян, сложили из него баррикады, укрепились и яростно отстреливались от пытавшихся контратаковать белых. Мизинов вскоре прекратил контратаки, понимая, что в лоб красных не взять.
— Полюбуйтесь, Александр Петрович, — сказал вошедший в палатку Мизнова Яблонский. – Найдено при убитом красноармейце, который ближе всех добежал до нашей передовой. – Начальник штаба протянул Мизинову сложенный вчетверо листок с отпечатанным текстом.
Мизинов развернул и стал читать:
— «Вам, офицерам и солдатам отряда генерала Мизинова. Граждане! Злою волею международных хищников — капиталистов вы заброшены в дикие таежные дебри и ради их благополучия терпите холод и голод. Хабаровск – ваша база – скоро падет под ударами Народно–революционной армии Дальневосточной республики. Советская власть на всей территории России сильна. Ее красная армия, прогнавшая вас от Урала, несокрушима. Если вы не могли стоять против нее в девятнадцатом году, то мечты разбить ее теперь — безумны. Продолжая войну, разоряя население, разоряясь сами, вы обречены на верную гибель. От имени Дальневосточной республики предлагаем вам бросить войну и вернуться к своим семьям. Все добровольно сдавшиеся с оружием в руках освобождаются от всякого преследования, им дается полная гарантия в личной и имущественной неприкосновенности. Каждый получает право избрать себе местожительство, куда при первой возможности будет отправлен. Командир экспедиционного отряда особого назначения С.С. Острецов. Начальник штаба отряда П.В. Неклюев. 3 февраля 1922 года».
— Что скажете? – спросил Яблонский.
— Уверен: такие пропагаторские листовки были не у одного этого бойца, а, наверное, в карманах всех, кого послали в атаку. Но это лишь цветочки: если мы не согласимся, красные продемонстрируют и ягодки. Попросту уничтожат нас.
— В таком случае, Александр Петрович, — предложил Яблонский, — не отойти ли нам восточнее, в направлении севернее Хабаровска? Поверьте, Александр Петрович, наша миссия выполнена сверх положенного. Основные события грядут под Хабаровском, и прибытие наших сил только облегчит участь генерала Молчанова накануне решительного штурма. А этот штурм обязательно будет…
— Позвольте не согласиться с вами, Евгений Карлович, — возразил Мизинов. – Во–первых, отступать некуда, никаких коммуникаций на востоке нет. Красные значительно сузили фронт, загнав, можно сказать, группу Молчанова к самой железной дороге. Отступя на восток, мы лишь замерзнем в тайге, вот и все. Во–вторых, тем самым мы все равно не поможем Молчанову, слишком мы далеки от него, да и людей у нас немного. В третьих, узнав, что мы отступили, вы думаете, красные будут нас преследовать? Отнюдь. Они совершат маневр и всеми силами ударят в правый фланг наших под Волочаевкой. Так что самый разумный выход – оставаться здесь. Если не получается наступать, что же, хотя бы сковывать красных сколько можно. У Острецова очень крупный отряд, Евгений Карлович, мы обязаны удержать его здесь.
— Мы завязнем в боях и погибнем, — пробовал еще раз настоять Яблонский, но прочитав в глазах Мизинова непреклонность, поклонился с грустным видом: — Впрочем, крест нам выпал нелегкий, и нести его следует безропотно…
— Благодарю вас, Евгений Карлович, за понимание.
Привыкший за годы войны мыслить масштабно, с размахом, оперируя большими группами войск на огромных просторах Урала и Сибири, генерал–майор Мизинов в начале похода полагал, что его экспедиция, пусть и вспомогательная, окончится все же успешно, что, оттеснив мелкие отряды красных, им удастся выйти на железную дорогу и штурмовать Благовещенск. Но по мере увязания в тайге гибли офицеры, одолевали болезни и ненастье, кончались боеприпасы, а добывание их стало мучительной головной болью Мизинова. А когда он почувствовал, что белый Хабаровск доживает свои последние дни, он вдруг со всей очевидностью понял, что наступает конец и их таежной эпопее. Нет, этот конец, конечно, не будет бесславным, каждый с честью выполнит свой долг. Но все же это конец, и уже никакие чудеса не спасут отважных, но до предела измученных людей.
И однажды в разговоре с Яблонским Мизинов наконец–то согласился с начальником штаба. Да, возможно, им суждено погибнуть. Но, в отличие от Яблонского, был убежден, что их цель все–таки выполнена, ведь не без участия их экспедиции пал Хабаровск и одержаны значительные победы над красными.
— Нам выпало на долю испить последнюю каплю русской трагедии, — говорил Мизинов начальнику штаба. – Эта капля горька, в ней – безысходность и грусть. Но отчаяния… Отчаяния в ней нет! Как можно отчаиваться, когда вся жизнь отдана служению России? Уже в этом одном для нас оправдание. Не наша вина, что мы оказались слабее. Но мы боролись, мы не отсиживались в тылу. Я до последнего момента неудержимо стремился выйти к Благовещенску, облегчить участь молчановцев под Волочаевкой. Меня не в чем упрекнуть! Как и тех офицеров, что стоят сейчас насмерть там, у заснеженных железнодорожных насыпей и на продуваемых колючими ветрами сопках!..
Мизинов был прав: положение группы Молчанова было катастрофическим. К началу февраля войска генерала Молчанова окончательно упустили стратегическую инициативу. Японцы если и оказывали белым помощь, то лишь для того, чтобы оказать давление на делегацию Дальневосточной республики на Дайренской конференции. Белые перешли к обороне. Хотя моральный дух частей был высоким, существовали серьезные проблемы со снабжением и обмундированием. Теплые вещи начали поступать лишь в январе, а питались войска исключительно мерзлым хлебом и рыбой.
Народно–революционная армия ДВР не имела недостатка в снабжении, хотя питалась не лучше белых. Перед штурмом Хабаровска Блюхер разделил силы НРА на две части. Инской группе предстояло штурмовать Волчаевку с целью овладеть укрепленным районом. Забайкальская группа должна была наступать южнее и выйти в глубокий тыл белых. Замыслив стратегическое окружение группы Молчанова, Блюхер неуклонно следовал своему плану.
Генерал Молчанов больше не думал о наступлении, а лишь о том, как бы удержаться на занятых позициях и выиграть время для развертывания армии. Еще в январе началось лихорадочное укреплений волочаевских позиций, и сделать удалось многое. Центром «Дальневосточного Вердена» являлась сопка Июнь–Корань, возвышавшаяся над безлесной равниной. Подступы к ней опутали колючей проволокой, вырыли много окопов. Молчанов надеялся, что бездорожье и глубокий снег не позволят красным развернуть здесь значительные силы. Да и в любом случае, крупных сил для надежного прикрытия укреплений у него не было. И тем не менее пятого февраля он издал секретный приказ: «Вопрос самого нашего бытия требует полного напряжения всех сил для достижения успеха. К вам, старшие начальники, я обращаюсь с призывом вдунуть в сердца подчиненных страстный дух победы. Надо переговорить со всеми и наэлектризовать каждого. Я убежден, что мы можем нанести такое поражение противнику, что ему долго не прийти в себя. Победа нужна и должна быть. Внедрите всем, что проволоку бросить ни в коем случае нельзя».
… Штурм начался к полудню десятого февраля. Обходная группа красных вышла к сопке Июнь–Корань, сумела прорвать проволочные заграждения, но поплатилась за это жизнью. Атака захлебнулась.
Весь следующий день красные приводили себя в порядок, ожидая контрнаступления противника. На участке Забайкальской группы белые тоже оказали отчаянное сопротивление наступавшим, но были выбиты из Нижне–Спасского и откатились. Создавалась опасность выхода красных в глубокий тыл.
Тогда Блюхер решил перенести главный удар в центр позиции, вдоль железнодорожного полотна: тут можно было использовать преимущество в артиллерии. В помощь Инской группе был направлен Троицкосавский кавалерийский полк с задачей выйти на железную дорогу. Почувствовав угрозу со стороны Нижнее–Спасского, Молчанов контратаковал одной бригадой. Но части шли всю ночь, и внезапности не получилось. После шестичасового боя белые начали отступление, но наткнулись на Троицкосавский полк и были вырублены.
Второй штурм Волочаевки красные начали на рассвете двенадцатого февраля. Под сильным огнем бронепоездов красноармейцы упорно ползли вверх, прокладывая себе путь через проволочные заграждения. Командиры рубили проволоку шашками, бойцы рвали ее — кто лопатами, кто руками, а кто — тяжестью своего тела. Артиллерия красных завязала перестрелку с бронепоездами и вывела их из строя.
Заметив наметившееся окружение позиций, генерал Молчанов скомандовал отход. К полудню белые под прикрытием артиллерийского огня и выстрелов с бронепоездов начали организованно оставлять позиции. Красные заняли сопку Июнь–Корань и Волочаевку. Блюхер пытался организовать энергичное преследование противника, но из–за усталости людей и лошадей преследование длилось всего несколько километров.
Потеряв под Волочаевкой около тысячи человек и не заходя в Хабаровск, белые спешно откатывались на юг. Четырнадцатого числа красные без боя вошли в город. А еще через два дня части белых окончательно вышли из–под удара и направились к станции Бикин и далее — в нейтральную зону под защиту японских войск. Заключительную часть операции – окружение и уничтожение белой армии – Блюхеру осуществить не удалось.
2.
Струд нагрянул внезапно. Его кавалерия появилась верстах в трех севернее штаба Мизинова, и только бдительность артиллеристов Брындина спасла отряд от разгрома. Но дело усугублялось тем, что снаряды к пушкам были на исходе, а пополнить боезапас не представлялось возможным: японцы далеко, а сыскать такие снаряды в арсеналах красных было не реально. Поэтому Мизинов разрешил Брындину в случае необходимости уничтожить орудия. Для такого случая капитан заготовил специальные взрывные устройства, которые помещались в ствол пушки и срабатывали после выстрела. Такие взрыватели должны были разнести пушки на мелкие кусочки…
Артиллеристы увидели летящих всадников, спешно развернули орудия и открыли прицельный огонь картечью почти в упор. За считанные минуты конница Струда прекратила свое существование.
Но красных это не остановило. Струд написал краткое донесение Острецову, вручил его посыльному и приказал любой ценой доставить командиру. Потом собрал несколько рот стрелков и бросил их в атаку, лично командуя атаковавшими. Они подбирались мелкими перебежками, стреляя на ходу и постоянно залегая. Вреда это практическим не приносило, однако поразить их из горных пушек было невозможно. Брындин тоже послал к Мизинову верхового, приказал артиллеристам залечь и открыть стрельбу по наступавшим. Он понимал, что долго не продержится, что необходимо что–нибудь срочно предпринять. Оглянулся по сторонам и увидел метрах в двухстах позади себя большую полуразвалившуюся, ветхую и покосившуюся конюшню. И вздохнул с облегчением: она стояла как раз перед узким ущельем между двумя высокими скалистыми сопками, загораживая дорогу на юг, в тыл отряду. «Бог ты мой! – озарило Брындина. – Да ведь это же самая настоящая крепость! Запереть проход, и никуда они не сдвинутся! Только если нас перебьют, конечно…»
В мужестве своих офицеров он не сомневался, знал, что каждый его артиллерист стоит десятка красноармейцев. «Нет, просто так мы не уступим, — решил он. – Продержимся сколько–то, а там, глядишь, и подкрепление подойдет… Только вот с пушками управиться…»
Он откинул крышку зарядного ящика, вытащил оттуда три небольших свертка и, перебегая от пушки к пушке, рассовал их в стволы. Потом передал по цепи приказ укрыться в конюшне и первым со всех ног бросился к постройке. Вслед ему засвистели пули: красные были уже близко. Он добежал, дернул дверь, влетел внутрь, подбежал к одному из немногих окон и выбил ногой стекло. Выглянул, осмотрелся. По дереву глухо застучали пули. Брындин выбежал наружу и увидел подбегавших полусогнувшихся людей.
— Быстрее, к окнам! Выбить стекла и отстреливаться! – кричал он.
Вскоре все артиллеристы были в конюшне. Они плотно закрыли дверь, придавили ее тяжелой телегой с хомутами и стали у окон на изготовку, заняв круговую оборону.
Заметив, что белые бросили пушки и укрылись в конюшне, Струд поднялся в полный рост и махнул красноармейцам, указывая направление атаки. Бойцы вскочили и побежали к постройке мимо брошенных белыми пушек, но были остановлены шквальным винтовочным огнем. Каждое окно изрыгнуло на них целый град свинца. Попадали убитые и раненые. Струд укрылся за лафетом одного из орудий и махнул рукой:
— Залечь!
Только сейчас он пожалел, что оставил пушки Острецову. Как теперь выкурить белых? Пространство перед конюшней было ровное, чистое, без единого деревца. Не подобраться. Но что самое скверное, так это то, что эта растреклятая развалина плотно закрывала вход в теснину, по которой только и можно было, как сверился Струд по карте, внезапно нагрянуть Мизинову на голову. «А как было бы здорово сейчас ударить в самый его тыл! Но вот эти пушкари все спутали, дьявол их разбери!»
Струд разглядел в бинокль окна конюшни, заметил мелькавшие в них фигуры и понял, что просто так белые не сдадутся, что подойти без потерь тоже вряд ли удастся. Струд прекрасно знал, какие отличные стрелки офицеры, понимал, что захватить конюшню, разумеется, можно, но что заплатить за это придется очень дорого. А рисковать людьми напрасно он не мог. Права такого не имел. И приказаний от Острецова тоже.
От злости и бессилия он ломал руки так, что трещали пальцы. Однако вскоре взял себя в руки: что толку кипятиться, эту головоломку решать все же придется.
— С гранатами, вперед! – выкрикнул он.
Пятеро красноармейцев поднялись со снега и бросились к конюшне, на бегу вырывая кольца гранат. Точные выстрелы положили четверых еще до того, как они приготовили гранаты к броску. Пятый успел вскинуть руку, но тут же упал и взлетел, растопырив руки, подброшенный взрывом. Клочки его шинели разметало по сторонам.
Струд застонал и от злости ударил лбом о пушечный лафет. Но внезапно вздрогнул и замер, как замирает дуэлянт, почувствовавший под сердцем смертельную холодную сталь. Поднял голову и пристально посмотрел на пушку. Его осенило.
— Ко мне! – возбужденно крикнул он. К нему подбежали трое бойцов.
— Ну–ка помогите развернуть эту дуру в их сторону, — он кивнул на пушку.
Бойцы поднатужились и развернули стальное чрево в направлении конюшни. Струд открыл затвор – снаряд был в казеннике. Он вернул крышку в исходное положение и приложился к панораме. Наведя ствол на конюшню, крикнул бойцам:
— Уши закрой! И рты пошире! – и резко дернул спусковой шнур.
Ужасающий грохот потряс окрестности, эхо долго плясало между скал. Обломки орудия упали на снег, взрыхлив его и припудрив островками черной земли. Тела погибших отбросило в стороны. Струд лежал на спине. Шинель на груди взлохматилась множеством зияющих рваных клочков. Одна рука была оторвана, из раны резкими толчками выплескивалась густая багровая кровь. Глаза остались открытыми, в них застыла та последняя радость озарения, которая озарила лицо Струда в последнюю минуту его жизни.
Красноармейцы замешкались, а белые, приободренные выдумкой Брындина, дали дружный залп из всех окон. Посыпались срезанные над головами красноармейцев ветки, взвился фонтанчиками снег перед их лицами. Дыхание смерти стало таким явственным, что красные не выдержали. Они поднялись в полный рост и бросились бежать. Назад, к своим, не смея оглянуться и страшась еще одного такого ужасного взрыва. Офицеры выстрелили вдогонку, кто–то из красных упал, но основная масса беглецов успела скрыться за ближайшим холмиком, куда не достигали выстрелы.
Брындин вышел из конюшни, посмотрел вслед драпающим и облегченно вздохнул. Слава Богу, два орудия удалось сохранить. Снарядов к ним, правда, оставалось всего ничего, но для того, чтобы отбить еще один штурм, вполне хватит. А там… «Заложу взрыватели, и дело с концом», — решил Брындин.
Он услышал в ущелье приближающийся топот ног, обернулся к теснине и увидел бегущих стрелков Худолея. Впереди на караковом коне рысцой ехал Яблонский. Гонец достиг отряда, и на выручку Брындину Мизинов послал роту стрелков во главе с Яблонским. Вернее, начальник штаба сам напросился возглавить роту, ссылаясь на то, что давненько не участвовал в боях, подрастерял командный опыт. Мизинов, уважив просьбу генерала, согласился и отпустил его. И как же потом сожалел, что сделал это!
Яблонский буквально выпрыгнул из седла, подбежал к Брындину и крепко обнял его:
— Вы целы, капитан?
— Цел, ваше превосходительство, — кивнул Брындин. – Больше того, целы все артиллеристы, — он повел рукой на дверь конюшни, из которой выходили офицеры. Они отдали честь и выстроились в шеренгу.
Выслушав рассказ Брындина, Яблонский поздравил офицеров с победой, отметил, что они спасли весь отряд.
— Благодарить надо не нас, ваше превосходительство, мы лишь выполняли свой долг, — возразил Брындин. – Скорее, благодарить надо эту конюшню, что так удачно и прочно встала на пути у красных.
Офицеры рассмеялись шутке, Яблонский тоже улыбнулся и сказал:
— Мы не фетишисты, идолищам кланяться не станем. А вот вам, господа, действительно огромная благодарность за стойкость!
Артиллеристы смущенно переминались с ноги на ногу.
— Ваше превосходительство, — перешел к делу Брындин, — я не исключаю, что красные повторят штурм, но уже более сильным составом.
— Пожалуй, вы правы, капитан, — согласился Яблонский. – По крайней мере, пушки надо приготовить к бою.
— Они уже заряжены, — сказал Брындин. – Только одна тонкость…
Он побежал к орудиям, вытащил из–под лафета одного из них длинный металлический прут с крючком на конце и засунул его в ствол.
— Что это он? – удивился Яблонский.
— Маленькая хитрость, ваше превосходительство, — подсказали офицеры. – Иначе взлетим сами, как этот вот комиссарик, — они показали на распластанное неподалеку тело Струда.
— Предлагаю подкрепиться, господа, — пригласил Яблонский и сел на ящик с боеприпасами. Офицеры присоединились и вскоре заскрежетали консервные банки, открываемые штыками, зазвенели ложки и кружки. На разведенном второпях костерке поспевал походный чайник.
— Ваше превосходительство, — обратился Брындин к Яблонскому, присев рядом с ним. – Как вы думаете, чем кончится наша эпопея?
— Откровенно говоря, капитан, думаю, что ничем хорошим она для нас не кончится, — медленно выговорил начальник штаба и в упор посмотрел на Брындина. Тот вздрогнул и спросил только:
— Хабаровск взят?
Яблонский кивнул и замолчал, его взгляд стал отрешенным и задумчивым.
— Потери велики? – прервал молчание Брындин.
— Потерь, слава Богу, нет вовсе, — помолчав еще немного, ответил Яблонский. — Молодец все–таки генерал Молчанов, вывел войска из–под удара.
— Что же мы? – продолжал выпытывать Брындин.
— С нами сложнее, — вздохнул Яблонский, и Брындин увидел, как заходили желваки на его скулах. – Я в свое время предлагал командиру отойти восточнее. Тогда мы наверняка успели бы соединиться с Молчановым и помочь волочаевской группировке ударом по красным в их левый фланг. Его превосходительство не согласился… Теперь поздно… — Яблонский опустил голову в колени, желваки его нервно двигались под натянутой кожей.
— Мы… обречены? – Брындин едва сумел выдавить из себя эту фразу.
— Похоже, капитан, — кивнул Яблонский. – В такой ситуации каждый волен сделать тот шаг, который ему представляется наиболее честным и достойным.
«Каков же ваш шаг?» — хотелось выкрикнуть Брындину, но тут с севера снова затрещали выстрелы, над головами зажужжали пули. Офицеры упали в снег, сдергивая с плеч винтовки и клацая затворами. Вдалеке показались головы наступавших красноармейцев.
— Никаких конюшен, капитан, — бросил Яблонский и громко крикнул: — Занять полукруговую оборону! Запереть вход в ущелье!
Офицеры рассредоточились, выбирая удобные позиции для обороны. Яблонский с Брындиным залегли у пушек, возле колес, приготовили наганы.
— Капитан, у вас есть гранаты? – спросил Яблонский.
— Имеются, — Брындин перебросил ему два ребристых чугунных шарика.
Красные шли редкой цепью, но за первой показалась вторая, еще дальше третья. По лафетам зацвыркали пули, офицеры открыли ответный огонь. Цепь красных поредела, но тут же сомкнулась и безостановочно катила вперед.
— Орудия, капитан! – Яблонский вскочил на ноги, выпрямился в полный рост и согнулся над панорамой орудия. Брындин прильнул ко второй пушке.
— Какой там заряд? – крикнул Яблонский.
— Картечь, — ответил Брындин.
— Картечь это замечательно… — воодушевился Яблонский, крутя ручку прицела. – Попробуйте–ка, товарищи, под самое дыхало!..
Он дернул спусковой шнур, орудие рявкнуло, подпрыгнуло и грузно осело. Брындин выстрелил следом и поднял глаза. В наступавшей цепи зияла огромная прореха, уцелевшие присели на колена и открыли залповую стрельбу.
— Не нравится! – ликовал Яблонский. – Еще разочек, — он вставил в казенник другой снаряд. – Капитан, сколько еще снарядов?
— По два выстрела.
— Отлично! Все по товарищам!
Они напряженно работали, заряжая орудия и стреляя по наступавшим. Вокруг свистели пули, одна из них, срикошетив от лафета, обожгла генералу щеку, но он не заметил и продолжал выплескивать в лицо наступавшим смертоносные свинцовые шарики. Первая цепь полегла практически целиком. Но когда следом за ней в атаку пошла вторая, снаряды кончились.
— Не дать им опомниться… — скорее для себя, чем для офицеров, крикнул Яблонский, выхватил шашку из ножен и бросился вперед.
— За мной, господа, ура–а–а!
Офицеры поднялись и ударили в штыки. Брындин бежал позади Яблонского и все никак не мог обогнать генерала, чтобы закрыть его собой. Горячее дыхание пуль чувствовалось у самого лица, но Яблонский все бежал вперед, подбадривая офицеров и размахивая наганом, из которого изредка стрелял в возникающие перед ним фигуры красноармейцев. Все пули миновали его, но когда Брындин поравнялся–таки с начальником штаба и подал вправо, прикрывая его могучую фигуру, одна более удачливая пуля стукнула Яблонскому в грудь, под сердце, погнув под шинелью Георгиевский крестик. Генерал еще продолжал бежать, не понимая хорошенько, почему ноги уже не слушаются его. Потом свело дыхание, к горлу подкатил и застрял там колючий комок. Яблонский остановился, удивленно оглянулся на подхватившего его Брындина, словно недоумевая, зачем он тут, медленно закрыл глаза и потерял сознание. Его обмякшее грузное тело беспомощно повисло на крепких руках капитана. «Так вот он, твой шаг…» — понял Бриндыин.
Отбив атаку красных в штыки, капитан собрал уцелевших – их оказалось сорок два человека. Погибших погрузили в телеги, тело Яблонского накрыли брезентом. Подорвав пушки и подпалив конюшню, офицеры двинулись на юг, на соединение с отрядом. Позади колонны разгоралось высокое пламя, в морозном воздухе дым поднимался высоко в небо, освещая артиллеристам дорогу. Надвигались сумерки.
3.
Когда Яблонский подоспел на помощь Брындину, гонец Струда доставил донесение Острецову. Тот прочитал и приказал одному полку атаковать позиции Мизинова.
Внезапного нападения у Острецова не получилось: дозорные, выставленные за околицами сел, в которых располагался отряд Мизинова, заметили выдвижение красных и подняли тревогу. Через полчаса, когда красноармейцы пошли в атаку, белые были в полной боевой готовности и встретили их метким прицельным огнем. Но пятьсот стрелков, раскиданные на полутораверстовой линии обороны, мало что могли сделать против вчетверо превосходящего их противника. Вскоре левый фланг белых оказался под угрозой: красные вклинились в оборону, на окраине одного из сел завязалась рукопашная.
Мизинов, руководя боем, метался верхом на коне от одного фланга к другому. Его распахнутый белый романовский полушубок был виден издалека, пули неустанно свистели вокруг него, одна или две, прошипев, вонзились в седло, но генерал думал лишь об одном: не дать красным окружить отряд, отсечь их правый фланг, ворвавшийся в село, и уничтожить. Он подлетел к Татарцеву, который с кавалеристами стоял возле штабной избы на окраине правофлангового села, и приказал изрубить вклинившегося противника. Татарцев вскочил в седло, выхватил шашку и по–казачьи скомандовал:
— Айда–а–а!
Всадники полетели и ворвались в левофланговое село, забирая огородами, чтобы окружить противника. Оборонявшиеся, увидев своих, усилили сопротивление, натиск красных стал угасать. Зажатые с двух сторон, они были изрублены шашками и исколоты штыками в неравном бою. Развернувшись в цепь, стрелки вслед за кавалеристами бросились к соседнему селу, где оборонялись две роты с полковником Худолеем. Ударив противнику в тыл, кавалеристы Татарцева смяли их и вынудили к бегству. Преследовать врага Худолей запретил. В третьем, штабном, селе было относительно спокойно: красные даже не успели подойти к окраине, как, завидев наступающие с востока цепи, дали по ним несколько залпов и организованно отступили, не принимая боя.
Пока собирали раненых и убитых, Мизинов встречал подоспевших с севера артиллеристов Брындина. Узнав о гибели Яблонского, Мизинов подошел к телеге, откинул брезент и долго молча всматривался в восковое лицо начальника штаба. Снял папаху, перекрестился. Потом покрыл голову и сказал Брындину:
— Знаете, капитан, а ведь он стремился к смерти. И нашел ее. Он сделал свой выбор… Счастливый человек…
Заметив недоумение Брындина, Мизинов пояснил:
— В последнее время у нас с ним были кое–какие разногласия. Евгений Карлович не смел, конечно, возражать мне, терпеливо сносил все. Но я замечал в нем эту обремененность жизнью, она сквозила в каждом его взгляде. Он бы не пережил поражения и поспешил уйти честно и мужественно… Не хотел ведь отпускать его к вам… Отпустил… Впрочем, каждому свое, капитан. Покончить с собой не сложно. Но, я думаю, нам с вами пока рано. На наших плечах люди…
Подошел Худолей:
— Ваше превосходительство, у нас осталось четыреста тридцать бойцов.
— Все это грустно, полковник, — констатировал Мизинов и пояснил: — Когда напрасно гибнут лучшие люди, это всегда грустно.
— Вы полагаете, напрасно? – удивился Худолей.
— Сейчас уже да, — кивнул Мизинов и подозвал Иваницкого:
— Доктор, сколько раненых?
— Пятнадцать легко, двадцати двум требуется операция, — ответил доктор.
— Приступайте, доктор. В помощь можете взять любых офицеров. Они на все руки молодцы.
— Благодарю, Александр Петрович, — поклонился Иваницкий. – Они всегда и во всем помогают мне.
— Надо укрепить село, — предложил Худолей. — Насыпать полные мешки земли, уложить их на телеги и вытянуть обоз вдоль южной околицы. Красные скоро опять пойдут на приступ.
— Я думаю, что это не даст пользы, — поник Мизинов, тщетно пытаясь погасить в душе недобрые предчувствия.
— Если вы считаете, что сохранение жизней офицеров не польза… — удивился
Худолей и пожал плечами, — то я, как ваш заместитель, вправе все–таки настаивать на укреплении позиций!
— Господин полковник, — перебил Мизинов, — вы все–таки заместитель, а командир пока я, — и задумчиво добавил: – К тому же, повторяю, что укрепление ничего не спасет.
— Вы считаете, что мы в западне?
— Именно так, полковник, — согласился Мизинов. – Мы не рассчитали своих сил. Красные оказались упорнее, чем мы предполагали.
— Ваше превосходительство, а не уместнее лив таком случае отвести отряд на север, в Якутию? – спросил полковник Худолей. – Там все–таки пока наши…
— Это называется бегство, полковник, — отрезал Мизинов. – Корнету Коробейникову скоро конец, и мы вряд ли чем поможем всеякутскому повстанчеству. Этот отчаянный мальчик, как его зовут даже свои, не отличается терпимостью по отношению к местному населению. Рассказывали, что частенько он со своими солдатами–якутами, захватив какое–нибудь село, издевается над его жителями, грозится выселить их в Советскую Россию. Это что за блажь?! Да и якуты неважные солдаты, полковник. – Он помолчал и опять добавил: — К тому же меня вовсе не прельщает перспектива сделаться вторым бароном Унгерном и подвергнуться его участи. Я сражаюсь за русское дело. Будемте считать этот разговор окончательно оконченным.
Худолей рассказал об этом Брындину и Татарцеву.
— Прав был все–таки Яблонский! – горячо поддержал Худолея Татарцев. — Нечего было втягиваться в здешние бои, которые, как проясняется, не имеют уже никакого значения. Но его превосходительство, города бравший, полагает унизительным для себя отступить от сел! Я, конечно, понимаю его желание перерезать магистраль. Но какими силами, если людей не останется? У нас теперь каждый человек на счету. И самое главное – мы теряем драгоценное время!..
— Мне кажется, господа, вы несправедливы к его превосходительству, — возразил Брындин. – В нашем положении, на мой взгляд, он действует как раз наиболее здравомысленно.
— Поясните, капитан, — не понял Худолей.
— Хотя бы потому, что свое время мы уже упустили. А раз так, значит, и думать нечего о наступлении: оно даже тактически уже не оправдается, только люди погибнут. А их, как вы верно заметили, у нас все меньше и меньше. Его превосходительство, позвольте метафору, волею судеб превратился из полководца в опекуна, радеет об офицерах, не хочет зря их под пули толкать. И это единственно правильный выбор, какой можно сделать сейчас.
Худолей и Татарцев не согласились с Брындиным, каждый остался при своем мнении.
4.
Со вторым штурмом села Острецов не спешил. Он понимал, что доведенные до отчаяния офицеры, прежде чем погибнуть, повыбьют половину его отряда. Он еще позавчера узнал о занятии Хабаровска красными и сегодняшний штурм предпринял больше для разведки. Нет, он не собирался выяснить, какова боеспособность белых после известия о поражении Молчанова, он прекрасно знал, что присяга велит им сражаться на пределе всех возможностей. Он хотел всего лишь прояснить для себя дальнейшие намерения белых.
«Ведь не может ведь Мизинов не понимать, что дни его сочтены, — размышлял Острецов. — Что же он предпримет в таком случае? Если уйдет на север — это впоследствии дополнительная проблема для республики. Пока там покончат с Коробейниковым этим! А если… — У Острецова даже дух захватило от возможной удачи, — если вздумает обороняться — тут и конец ему! Я вытерплю немного, а там подойдут подкрепления из–под Хабаровска. Вот тогда и прижмем его окончательно! А сейчас не стоит людей зря губить».
Едва занялась заря, Острецов приказал выкатить три своих орудия и предпринял обстрел мизиновских укреплений. Опять же не для разгрома укреплений, а чтобы вызвать генерала на откровенность: а ну–ка, что ты теперь будешь делать? Острецов знал, что этот обстрел мало что даст: умение окапываться у фронтовых офицеров достигает совершенства, снаряды не принесут им увечий, только выйдут зря. И после двух–трех залпов приказал прекратить огонь.
В селе было тихо. Но Острецов знал, что это обманчивая тишина: белые ждут атаки, и едва красные кинутся на штурм – откроют губительный огонь. «Нет, — решил Острецов, — я не пойду на штурм, я поступлю осмотрительнее!»
После прекращения орудийной пальбы стрелки Мизинова, лежавшие в цепи с винтовками наизготовку, увидели приближающегося к селу всадника. В руке он держал длинный флагшток, на котором трепетало белое полотнище.
Мизинов принял парламентера во дворе штаба и удивился его внешнему виду: на плечи красноармейца, поверх гимнастерки был накинут распахнутый пушистый гусарский ментик. Всадник соскочил с коня и бодро представился:
— Комиссар отряда Пшеничный.
— Слушаю вас, господин Пшеничный, — слегка поклонился Мизинов.
— Да полноте вам, какие уж мы господа! – ерничал комиссар. – Можно запросто – «товарищ Пшеничный».
— Слушаю вас, — уже жестче повторил Мизинов.
Аркадий, видя, что приглашать в избу его не собираются, кашлянул, напустил на себя официальный тон и сухо произнес:
— Командир отряда Степан Острецов предлагает вам перемирие.
— На каких же условиях и для чего? — перебил Мизинов.
— Дабы дать вам время подумать, не губить людей и сдаться добровольно, — не смутился Пшеничный. – Всем сдавшимся будет гарантирована жизнь…
— Даже мне? — глаза Мизинова хитровато сверкнули.
— До справедливого революционного суда, разумеется, — уточнил комиссар.
— А если мы откажемся?
— Будут приняты жесткие меры к подавлению контрреволюционного выступления!
— Интересно вы говорите, — возмутился Мизинов. – Мы не принимали вашей, как вы выражаетесь, революции. И за что же нас наказывать?
— Ну, в таком случае, за сопротивление Советской власти, — не растерялся Пшеничный. – Поймите одно: вам не победить Красной Армии. Лучше прекратить напрасную бойню людей. Сдайтесь и вас простят!
— Благодарю за совет, товарищ… э?
— Пшеничный, — подсказал комиссар.
— Благодарю за совет, — повторил Мизинов. – Мы подумаем. Вы ведь понимаете, я тут не один, а мнением своих офицеров я дорожу.
— Сроку вам дается сутки, — сердито заявил комиссар, вскочил в седло и затрусил обратно.
— Значит, до завтрашнего утра, — промолвил задумчиво Мизинов, когда комиссар скрылся из виду. – Прошу в штаб, господа, нам есть, о чем поговорить, — пригласил он офицеров.
В штабе расселись вокруг стола на лавках. Перед Мизиновым сидели Худолей, Татарцев, Брындин, несколько офицеров — командиров немногих оставшихся подразделений. Чуть в стороне, возле двери, приютился на табурете доктор Иваницкий.
— Что скажете? – Мизинов невесело оглядел собравшихся.
— Ваше превосходительство, настаиваю прорываться на восток! – категорично произнес Худолей.
— Поздно, господин полковник, — спокойно, но не менее категорично ответил Мизинов. – Это нас не спасет.
В штабе повисло тягостное молчание. Через минуту Мизинов снова заговорил, не спеша, взвешивая каждое слово:
— В шахматах это называется гамбит. Когда для победы жертвуют какой–нибудь фигурой. Простите мне сравнение, но мы с вами оказались нынче в роли этой самой жертвенной фигуры. Не подумайте, что наша теперешняя участь была нам навязана с умыслом, сознательно. Нет, я убежден, что во Владивостоке надеялись только на лучшее, верили в победу. Иначе не вложили бы в наше предприятие столько средств. Но мы с вами участвуем в какой–то зловещей, трагичной шахматной игре, где нами, пешками, опять же простите мне, управляет какой–то невидимый, нависающий над нами и давящий рок. Он тяготеет над всеми, не только над нами. Генералы Молчанов и Вержбицкий тоже подпали под его немилосердную стопу, другое дело, что они ферзи и короли, а мы лишь пешки. Что поделать, у каждого своя задача. Думаю, что свою мы выполнили честно и до конца. Хабаровск пал, и всякое сопротивление бессмысленно. Поймите, господа, в таком положении (а оно все–таки безнадежно, думаю, вы со мной согласитесь) я не имею никакого морального права посылать вас на смерть. Силы не равны, прошу вас это учесть. Боем уже ничего не достигнешь, и лишняя кровь ничего не решит. Во избежание ненужного кровопролития я, как командир отряда, приказываю сложить оружие.
— Но сдаваться просто так… Это не по–офицерски, — возразил Худолей.
— А бросать людей на бессмысленную смерть – это не по–командирски, отвечу я вам, — промолвил Мизинов. – В любом случае, последнее слова остается за мной. Когда меня убьют – другое дело, полковник. Вы мой заместитель, и командуйте тогда как угодно.
— Но, по крайней мере, вы оставляете за нами право… — резко спросил Худолей, но Мизинов прервал его:
— Конечно, господин полковник, ваше право у вас никто не отнимал. Вы же имеете в виду ваше право застрелиться? Я правильно вас понял?
— Совершенно верно, ваше превосходительство.
— Какой же ответ вы дадите завтра поутру? – спросил доктор Иваницкий.
— В качестве ответа, когда явится парламентер, я еще раз прикажу вам сложить оружие, — ответил Мизинов и обвел офицеров взглядом. Они твердо смотрели ему в глаза.
— Благодарю вас за понимание, господа, — грустно улыбнулся Мизинов. – Благодарю вас за все тяготы, которые вы претерпели в этом походе. Мне невероятно грустно, и в то же время душу охватывает чувство какого–то восторга, отрешения от всего мелкого. Вокруг меня замечательные люди, отдавшие все для победы, оставивших семьи, кинувшихся навстречу опасности и неизвестности, безропотно перенесших холод, голод, жестокие бои. Вы достойны восхищения. Я горжусь вами. Вы поистине герои… О вас сложат легенды…
— Ваше превосходительство, — озабоченно произнес Татарцев, — что с вами? Я не узнаю в вас прежнего командира, отважного начальника, поддержку нашу во всех испытаниях!
Мизинов, действительно, сильно изменился за прошедшие сутки. Лицо его стало серым, между глаз легла глубокая морщина.
— Простите, господа, но смерть Евгения Карловича многое объяснила мне. Эту ночь я почти не спал, все думал. И понял: все страсти, мечты, желанья отошли куда–то далеко–далеко. Одно стало понятно и ясно, как никогда: что придется умереть рано или поздно, это все равно все неизбежно. Придется испить чашу страданий до дна, пронести свой крест до конца. Евгений Карлович уже сделал свой личный выбор. Повторяю — личный! Каждый из вас вправе сделать свой личный выбор. Но как командир отряда, я делаю гораздо более ответственный и несказанно более мучительный выбор – приказываю сложить оружие!
Все опять помолчали. Негромко Татарцев спросил:
— Ваше превосходительство, но ведь в любом случае арест командира — с точки зрения воинской дисциплины — вещь, абсолютно недопустимая, вполне в духе так ненавистного вам семнадцатого года…
— А кто вам сказал, ротмистр, что случится арест командира? – Мизинов загадочно улыбнулся, глядя поверх голов офицеров, куда–то в пустоту.
5.
На следующее утро, еще до рассвета Острецов велел расставить орудия на разных концах села. А когда взошло солнце, послал Пшеничного к белым. На этот раз комиссар вырядился еще экстравагантнее: нацепил концертную фрачную пару, а поверх нее накинул на плечи старую николаевскую шинель. На ветру пелерина колыхалась, а Пшеничный театрально, небрежным движением забрасывал ее назад.
— Посмотрите, ротмистр, — обратился Худолей к Татарцеву. – И это господа победители?
И не успел Татарцев отреагировать, как Худолей скинул с плеча винтовку, приложился и выстрелил. Пшеничный опустил поводья, взмахнул руками и тяжело, мешковато повалился под копыта лошади. Ветер развевал пелерину его шинели, лошадь замешкалась и переступала ногами, дергая головой и отжевывая удила.
— Напрасно вы так, полковник, — подошел к ним Мизинов. – Теперь и впрямь выхода нет, как принимать бой. Вы погубили то, что еще можно было спасти…
— Лично я пришел сюда, чтобы воевать! – резко огрызнулся Худолей, сверкнув глазами.
— Не забывайте, полковник, что командир пока что я, — невозмутимо парировал Мизинов и крикнул:
— Прекратить стрельбу!
Офицеры послушались и стояли, напряженно всматриваясь вдаль. Со стороны красных некоторое время была тишина. Потом ее прорезали выстрелы пушек. Снаряды стали рваться посреди села, а потом появились наступающие цепи. Они были густы, все росли и росли на глазах, приближаясь к селу. Офицеры, забыв о приказе генерала, залегли в укрытия и вскинули винтовки. Когда появились густые цепи красных, обстрел прекратился. Мизинов посмотрел в бинокль и громко повторил:
— Они нас сомнут. Кровопролитие бессмысленно. Приказываю сложить оружие!
Худолей дерзко взглянул на Мизинова и скомандовал:
— Ого–о–нь!
Как и предполагал Мизинов, послушали не его, а Худолея. Залпом огрызнулись четыре сотни винтовок. «Какие же они все–таки самоотверженные люди, — подумал Мизинов. – И как я их люблю за это! Попробуй спаси их, когда они сами так и рвутся на смерть!»
Красные ускорили шаг, стремительно приближаясь к селу. На правом фланге наступающих бежал Файхо с группой бойцов. Он еще с вечера прокрался к окраине села и высмотрел укромный лог, по которому можно было незаметно прокрасться к штабной избе. Сейчас он бежал туда и увлекал за собой едва поспевавших за ним красноармейцев. Когда канонада усилилась и белые вжались в укрытия глубже, он беспрепятственно шмыгнул в овражек и кивнул оттуда догонявшим. Осмотрелся и кивнул головой в центр села: туда! Десять человек крадучись стали продвигаться к заветной цели Файхо.
А снаряды рвались все гуще и гуще, взрывали землю и засыпали ею глаза оборонявшихся. Ничего не было видно, и выведенный из терпения Брындин выпрямился и поднял окружавших его офицеров в атаку. Но они не пробежали и полусотни метров, как столкнулись с наступавшими и были подняты на штыки.
Внезапно все стихло. Пелена земли осела, и офицеры увидели, что красноармейцы плотной стеной стоят метрах в ста перед ними. Вдруг стена эта разомкнулась, и вперед вышел невысокий человек в военном кителе без погон. Офицеры тоже поднялись и встали напротив красноармейцев.
— Господа офицеры! – прокричал военный в металлический рупор, которым снабдил его Острецов. – Я начальник штаба отряда бывший штабс–капитан царской армии Неклюев. В отличие от вас, не был одурманен буржуями и японскими интервентами. Я честно служу моей родине. Уверяю вас, что каждому грамотному офицеру найдется место в рядах новой армии страны советов. Видите, я стал начальником штаба. А до этого воевал на колчаковском фронте. Не творите безрассудства! Сложите оружие! Село под прицелом артиллерии. Сохраните жизни свои и своих товарищей!
— У нас товарищей нет! – огрызнулся Худолей и оглянулся назад.
Мизинов стоял на крыльце штабной избы и в упор смотрел на заместителя.
— Полковник, будьте благоразумны, — спокойно, но настойчиво проговорил он. – Вы погубите людей. Приказываю сложить оружие!
— … гарантирует вам достойную службу и хороший продовольственный паек, — продолжал оратор. – Открыли двери советские военные академии… Каждый сможет учиться и принести пользу родине…
Худолей подошел к крыльцу.
— А вы… как же вы, ваше превосходительство? – выдавил он дрожащим голосом, в котором впервые за последнее время просквозили теплые нотки. Полковник напряженно, в упор всматривался в глубокие глаза Мизинова.
Генерал помолчал немного, потом словно опомнился и тихо произнес:
— Об этом я вам говорил давеча. Никому не запрещается сделать свой личный выбор…
Худолей, не отдавая чести, медленно повернулся и зашагал к офицерам. Подойдя к ним, он раздвинул их ряды и громко крикнул оратору:
— Прекращайте демагогию! Мы складываем оружие!..
… Внимательно наблюдая из–за ограды за штабной избой, Файхо видел, как разговаривали Мизинов и Худолей, как полковник вернулся к своим, а генерал вошел в избу. Стремительным прыжком Файхо перемахнул через изгородь и бросился к штабу. Подтянулся к окну, заглянул между приоткрытых створок, повиснув на цепких руках. Он видел, как Мизинов подошел к столу, собрал какие–то бумаги, мелко разорвал их, бросил в ведро и поджег. Яркое пламя осветило комнату. Мизинов посмотрел на икону Богородицы, перекрестился и потянул из кобуры револьвер. Проверил барабан, взвел курок и поднес наган к виску…
Резким ударом Файхо толкнул створки окна и выстрелил. Растерявшийся Мизинов выронил наган, левой рукой схватился за правое плечо. Файхо спрыгнул с подоконника, кинулся на него, сбил с ног и взгромоздился сверху. В окно уже влезали красноармейцы.
… Услышав выстрел и решив, что Мизинов застрелился, Худолей, смотревший, как угрюмые офицеры складывают винтовки в кучу, вдруг внезапно крикнул в полный голос:
— Господа офицеры, его превосходительство застрелился! Я отменяю его приказ! В штыки, господа!
Дружно воспрянув, офицеры вскинули винтовки и бросились на врага. Их ярость была так сильна, что ломались штыки, и тогда офицеры били врага прикладами, душили руками. Завязался кровавый рукопашный бой. Красные поначалу растерялись, но Острецов, ворвавшийся в гущу сечи на лошади, начал рубить шашкой направо и налево, подбадривая бойцов. Его пример решил участь белых. Лишь немногие вырвались из кольца, выстроились в небольшое каре и, отражая залпами наседавших врагов, стали отходить на восток. Трагедия подсказала им единственный выход, которым они пренебрегли в свое время. Но было поздно. Выждав, пока у офицеров закончатся патроны, Острецов бросил на них три десятка кавалеристов с шашками наголо…
Эпилог
1922. 24 февраля
На допросе Мизинов ничего не сказал Острецову. Попросил только об одном – о быстром расстреле.
— Экий ты быстрый, твое превосходительство! – глумился Острецов. – Умереть–то проще всего. А кто ответит?
— Я перед Богом отвечу, — слабо выговорил Мизинов.
Жутко болела рана. Доктор Иваницкий, оставленный красными в живых и зачисленный в лазарет красного отряда, извлек пулю и перевязывал руку ежедневно, но, видимо, произошло нагноение, и рука на глазах чернела и пухла. Силы оставляли Мизинова, расстрел он расценивал сейчас как освобождение от всех мучений, только расстрела жаждал теперь.
— Ты будешь отправлен в Забайкалье, в штаб Пятой Армии. Там разберутся, как с тобой поступить. Суд решит. Честно говоря, шлепнул бы тебя сам, руки так и чешутся. Да не имею права. Приказано доставить целым. Придется доставить. А пока отдыхай.
— Когда думаете отправить? – поинтересовался Мизинов.
— Да не торопи ты свою жизнь, успеешь еще на тот свет. Наслаждайся последними денечками.
Содержали его в темном чулане штабной избы. У двери дежурили два красноармейца. Они дважды в день приносили миску жидкого супа и вареную лапшу, выносили отхожее ведро. Из–за невыносимой боли в руке Мизинов часто терял сознание. Он теперь благодарил свои обмороки за то, что они хоть на время избавляют его от страданий.
Однажды во сне он увидел Ойхэ. Паренек дурачился в скобяной лавке, прыгал через прилавок и дразнил Зарядько, а тот, злой и взмыленный, безуспешно гонялся за ним. Но вот вошел парень с суровым взглядом, выхватил наган и выстрелил Ойхэ в ногу, мальчонка присел, скривил личико и громко заплакал. Мизинов вздрогнул и проснулся.
Этот суроволицый парень уже навещал его в заточении. Это был брат Ойхэ – Файхо. В суматохе схватки Мизинов не вспомнил его, но он в первый же день вошел в темный чулан с зажженной свечой в руке и присел на край топчана, подвинув ноги генерала.
— Вот я тебя и нашел, — уставился он на Мизинова гневно горящими глазами.
— Я понимаю, о чем ты, — тихо промолвил Мизинов, сразу узнав его. – Но даю тебе честное офицерское слово, что в смерти твоего брата я не виновен.
— Он погиб из–за тебя, пули этого человека предназначались тебе! – упорствовал Файхо. – Да и какое честное слово может быть у вас? Офицеров! – презрительно сплюнул он. – Другой такой же офицер убил моего отца на глазах моей семьи…
— Я не знал. Когда это было? – спросил Мизинов.
— Еще осенью. Он отнял лошадь, отец не давал, она была у нас последняя. Тогда он выстрелил в него, забрал лошадь и уехал. Я поклялся, что отомщу ему. Пока что не удалось – он сумел уйти от меня, взорвав телегу с боеприпасами…
— Что?! – воскликнул Мизинов. – Так это был он?
— Да, это был убийца моего отца, — кивнул Файхо.
— Ты опоздал, — вздохнул Мизинов. – Этого человека больше нет в живых. Он застрелился.
— Сам? – удивился Файхо. – Добровольно лишил себя жизни?
— У нас так принято, — подтвердил Мизинов. – Ты ведь сам помешал мне сделать то же самое.
— Ты сожалеешь?
— Откровенно говоря, благодарным тебе за это я быть не могу.
— Тебе надоело жить?
— Это сложно объяснить, — грустно улыбнулся Мизинов. — Меня не радуют перспективы будущей жизни…
— А меня радуют. Острецов пообещал мне, что отправит меня в Москву, учиться на командира!
— Я желаю тебе стать благородным и честным командиром.
— По крайней мере, против своего народа не пойду! – посуровел Файхо и поднялся с топчана.
— Тебе предстоит умереть, — холодно сказал он.
— Я знаю, — спокойно ответил Мизинов. — Скоро меня предадут суду.
— Не успеют, — загадочно улыбнулся Файхо.
— То есть? – не понял Мизинов.
— Рука болит? – вместо ответа спросил Файхо.
— Да, очень, — кивнул Мизинов. – Поскорее бы уж судили.
— Твой суд состоится скоро, обещаю. Мучиться недолго осталось, — сказал Файхо и вышел.
Через два дня, вечером, он пришел снова.
— Идем! – приказал он и вытащил из–за пояса револьвер.
Не спрашивая ни о чем, Мизинов с трудом поднялся. Ныла рука, шумело в голове, тошнило. Покачиваясь, он сделал неуклюжий шаг. Ноги подкосились, но Файхо подхватил его и крепко поддерживал. Они вышли за дверь.
— Со мной, — бросил Файхо часовым.
— Так ведь запретил товарищ командир выводить этого… — воспротивился один из них.
— Ты что, меня не знаешь? – рыкнул на него Файхо, и боец стушевался, потупился.
Файхо вывел Мизинова во двор, на мороз и, осторожно подталкивая его, направился в сторону леса. Там стояла его клетка, где вот уже неделю метался голодный тигр.
— Слышь, я, пожалуй, доложу все же командиру–то, — сказал часовой напарнику. – А то потом греха не оберешься.
— Сходи, — согласился напарник…
Подведя Мизинова к клетке, Файхо произнес:
— Сейчас и состоится твой суд…
Мизинов грустно улыбнулся:
— Да, я знаю эту вашу легенду о тигре–боге…
— Входи! – и Файхо втолкнул его в отделение клетки, крепкой решеткой отгороженное от другого, где находился тигр. Зверь почуял кровь и бросился на прутья перегородки. Они загудели, затряслись.
— Вот копье, — кивнул Файхо, и Мизинов увидел острую длинную пику, которой можно было обороняться от тигра или метнуть ему в пасть. Клетка была высокая, выше человеческого роста, размахнуться было где. Но кровь бросилась Мизинову в голову, ноги опять подкосились. Он прислонился к прутьям решетки и слабо сказал Файхо:
— Спасибо тебе… за избавление от мучений…
— Борись! – приказал Файхо.
— Но ведь у меня не двигается рука, — возразил Мизинов.
— Попробуй левой! – Файхо был непреклонен.
Он поднял длинный шест. Взяв его за один конец, другой продел в кольцо на перегородке.
— Файхо! Не смей! – раздался в глубине двора крик Острецова. – Останови–и–сь!
Файхо поднял перегородку. Тигр молнией влетел в отделение к пленнику.
Последнее, что увидел в своей жизни Мизинов, была широко оскаленная пасть голодного зверя. А последнее, что почувствовал, — не то что метнуть, но даже поднять копье сил у него уже не осталось…
notes
