ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Андрей Шаманов с обского Севера возвращался в родные края. Восемь лет странствий… В Улангае его давно запропавшим считали. Куда только не бросала его судьба за эти переполненные событиями годы. В сорок пятом вместе со своим закадычным дружком Костей Волнорезовым призвали Андрея в армию. Четыре года отслужили они в одном авиационном полку, побывали в Прибалтике, в Германии, а когда демобилизовались, раскидала их жизнь по разным дорогам.

Пароход «Адмирал Нахимов» причалился к пристани Медвежьего Мыса в пятом часу утра.

Село только начинало стряхивать с себя сладкохмелистую утреннюю дрему. Лениво вился дымок над трубами, лениво взлаивали собаки на всхлип калиток и скрип тротуаров под ногами редких прохожих. Но вот по улице, вымощенной просмоленной сосновой чуркой, прогромыхала пустая телега, отбивая колесами дробь, и собаки, как по цепочке, от дома к дому проводили беззлобным тявканьем первую колесницу. Нарушился утренний потяг.

Андрей привычно зашагал по безлюдной улице поселка к районной больнице, напротив которой, как ему сказали, живет докторша Журавлева. Андрею хотелось поскорее выполнить поручение – передать посылки – и с первым попутным катером отправиться в Улангай.

– Уехала Лена на вызов, – ответил недовольный сонный голос за дверыо, – к полудню обещала воротиться.

– Не тревожьтесь, я в сенках на полке оставлю посылку с письмом. Потом заберете.

– От кого посылка-то? – сразу залюбопытствовал женский голос.

– Из Уртама. От подруги по институту.

– О, господи, я сейчас. Мигом оденусь да в дом вас впущу, – доброжелательно заторопилась женщина за дверью.

– Не стоит, – ответил Андрей, улыбаясь такой скорой перемене женского настроения, – а зайду я к вам позже, после обеда.

Он оставил сверток, сошел по скрипучим ступеням на дощатый, такой же скрипучий тротуар.

На пристани ему сообщили, что можно уехать в Улангай на почтовом катере, который пойдет в верховье Югана не раньше полудня. Приходилось ждать.

Андрей постоял немного, бездумно облокотившись о неошкуренную жердину изгороди, с любопытством поглядывая на высокий мыс, к груди которого жалась обессилевшая утренняя дымка.

В юности ему редко приходилось бывать в Медвежьем Мысе. В районный поселок приезжали из ближних таежных деревень эвенки, ханты. Приплывали по весеннему первопутку вслед за ледоходом на лодках, обласках сдавать в «Сибпушнину» добытые за зиму меха.

У подножия мыса, на песчаном берегу маленькой речушки Панигадки, ставили они летние чумы. День сдачи пушнины считался великим праздником: сутками полыхали костры, не умолкали песни. А когда охотники с закупленными обновами разъезжались по своим деревням в грузных обласках, лодках, то по берегу долго еще шныряли собаки, рылись в кучах рыбьих костей. И все не мог замести песком ветер разбросанные бутылки из-под водки, консервные банки и кряжи-головешки, недоеденные огнем.

Махнул Андрей рукой и пошел по тропинке, ведущей к вершине мыса. Больше часа стоял он там, на самой высокой точке юганской земли, смотрел вниз на разбросанные строения поселка, окруженного каймой хвойного леса.

Вот она, древняя столица Юганья! В тридцатом году старожилы пророчили переселенцам гибель, потому что те строили дома свои близ обского берега, в болотной низине, в самом пекле гнуса. Не сбылись их предсказания. Низина застроилась бревенчатыми домами, обросла огородами. По бокам широких улиц бегут к Оби глубокие тесовые желоба, и журчит в них болотистая ржавая вода до самой середины лета, пока не высочат жаркие июльские дни торфянистую волглую землю.

Кто первым поселился на Медвежьем Мысе, старожилы не помнят. Где и когда была срублена первая остяцкая избушка-карамо, теперь никому не узнать. Но юганцы единодушно считают, что стал расти поселок с первой заимки, поставленной в давние времена именно здесь, на этом мысу, средь дикого кедрача. Из года в год в разливище подгрызает мыс тихая Панигадка, оттачивает его высокий обрывистый клин. Уносит Панигадка песок с илом за устье, вспучивая обский плес отмелью. Второй берег реки – низколуговой – и сейчас упрятан прибылой водой. Смешались густо-коричневые таежные воды со взмученными обскими – половодье.

Смотрит Андрей на восток – всюду водная весенняя гладь, конца-краю нет, лишь местами островки ветельника да тальника мельтешат рваными зеленоватыми тучками. На устье Панигадки, где она в спад воды вовсе пересыхает, стоят лесогрузные тяжелые баржи почти рядом с крышами затопленных бараков.

Прижимает Медвежий Мыс по правую руку Панигадка, а вниз по обскому течению, за кедровой гривой и клюквенным болотом, – Юган. Оттуда, с Югана, тихими утрами доносятся перестук рыбацких катеров и бойкая стрекотня лодочных моторов.

В июне отхлынет вода с соров, как на дрожжах, попрет из сырой распаренной земли разнотравье, на озерах размелеет карась и будет путаться в рыбацкие сети, в мордастые фитили. Рыба, можно сказать, под носом – тут же, близ поселка, на обских стрежистых песках и ямах. Осетр, стерлядь, а по курьям да заводям – косяки жирового ельца и язя.

У самой подошвы мыса, ближе к материковой тайге, аккуратно расставлены белые коробочки построек районной больницы. Не часто ее посещают рыбаки и охотники. Народ юганский крепкий, прокален морозами, испытан на выносливость урманами. Правда, малышей своих юганцы частенько показывают докторам, да еще с приговоркой: «Мелка нынче баба пошла – ребятишек совсем хлипких рожает». Примчится рыбак на мотолодке: «Доктор, парнишонка занемог». Прискачет на взмыленном коне охотник: «Доктор, ребенок пластом лежит, огнем полыхает». И садится доктор в лодку, либо приказывает седлать коня. И – в путь.

Вчера уехала по срочному вызову Елена Журавлева. А восход солнца встретила уже на обратном пути. Залюбовалась, когда большой и багровый шар выкатился за далекими затопленными лугами и необыкновенным прожектором раскинул по земле лучи. Любовалась Лена солнцем, глядела, как утонуло оно в мелководье, замутив воду вишневым соком своего огня.

Весна превратила ручьи в речушки, а в ложбинах устроила озера талых вод. По весне юганские пути непроходимы. Правда, из Медвежьего Мыса идет извилистая, местами топкая дорога вдоль берега Югана. В это непутевое время по срочным делам лучше всего добираться до места верхом на коне или на мотолодке.

Крутогривая гнедая кобылица стояла на берегу, подернутом кружевным седоватым мхом и молодой порослью сосняка. Закусив удила, всхрапывала, тревожно била копытом землю, и отшлифованная до блеска подкова рассекала замшелую дерновину. Короткое тревожное ржание словно предупреждало всадницу: «Дальше ни шагу. Видишь, трещины змеями ползут, того и гляди, глыбища земли под яр нырнет и нас с тобой, глупая девчонка, прихватит».

Лена, сбоченившись в седле, смотрела, как под яром в заводи хороводились бревна. Где-то плоты разбило.

Испохабила да переквасила весна земные дороги, но взамен дала речные. Если у человека, промышляющего соболя и белку, тревожное время осень, то у лесосплавщика неспокойна душа весной. Тащит Юган на своей спине плоты охотно, но не зевай, припоздаешь – обрежется вода, и тогда чахнуть строевому лесу, может быть, не одну годину на песчаных косах да сорах.

К девушке подъехал старик на буланом жеребце, забрызганном грязью.

– Замешкался я чуток, Елена Александровна, на ливе четырех селезней заполоновал. – Он осторожно, как с высокоприступчатой лестницы, слез с седла, подошел к девушке, поправил за плечами старенькую переломку и привязал к седлу Лены самодельную сетку из неводной дели с подстреленными селезнями.

– Не надо, Михаил Гаврилович, спасибо.

– Эш ты, кого не надо-то?.. Разве они у меня куплены? Бери, Кедрочка.

– Какая, дедушка, из меня Кедрочка?.. Хоть и выросла в деревне, а боюсь тайги.

– Спасибо тебе, Лена Александровна, за внука… Поставила ты его на ноги… А с тайгой обвыкнешься… – Старик ласково поглядел на девушку. – Найдется еще в нашем краю ходкий олень, облетишь с ним все урманы.

– Возвращайтесь, дедушка, домой. До Медвежьего Мыса рукой подать, и дорога здесь мне знакомая. Не забудьте про хвойные ванны…

– Пошто забыть-то? Хвоя у нас не магазинная. – Дед Чарымов немного подумал, а потом, засмелев, спросил: – Если тертую редьку на грудки внучонку… Не повредит?

– Разрешаю, дедушка, и редьку, – улыбнулась Лена.

– Не повезло малышонку. Приехал гостевать, а вот какая оказия случилась… Ну, ничего. Корень наш живучий.

– Дедушка, а почему вы меня Кедрочкой окрестили? – спросила девушка, стараясь сдержать беспокойную лошадь.

– На этом самом месте в старину тунгусы свадьбы играли весной, в месяц Большой Рыбы. Приходит молодой охотник в чум родителей невесты и сказывает: «Осина – дерево хорошее, обласок можно делать, сохатому лекарство дает. Сосна смолистая – можно карамо рубить. Береза весной соковицей поит – душу человека радует. А вот люблю я кедрочку, краше ее нет дерева в нашей тайге. Она своей грудью молочной всю живность питает…»

Лена, проводив взглядом уезжающего старика, грустно улыбнулась. Над затопленными тальниками селезни со свистом резали крыльями воздух, носились с покриком, суетились над спокойной гладью заливных лугов. Каждому подарила весна чудное оперение и зовущий любовный голос.

– Кедрочка… – она проверяла на слух это душистое и нежное слово. – Ну что, Гнедуха, отдохнула?

Кобылица вскинула голову. Лена хлестнула легонько Гнедуху прутиком по крупу, и кобылица, чуя близость жилья, мелкой рысцой заспешила к поселку.

Жила Лена на квартире у медсестры Нины Павловны Криворотовой. Возле огорода, на задворках, протекает ручей из дальней согры, а сейчас вместо него плещется большое озеро, наполовину затопившее усадьбу. Дом старенький, из одной комнаты и кухни. Окно глядится на улицу, но самой улицы из комнаты не видно – все застит малинник и черемуховый куст, обрядившийся молодой листвой.

Едва Лена вошла в комнату, Нина Павловна с загадочной улыбкой сказала:

– Еще кулики за огородами не всхлипывали, а к нам, Леночка, гость заявился. В окно я его успела разглядеть. Молодой человек, ладный такой из себя… Оставил тебе письмо и посылку.

– Нина Павловна! Так это ж, наверное, от Наташки! Ну, давай письмо, потом плясать буду… – радостно вскрикнула Лена.

Нина Павловна протянула девушке помятый конверт с расплывшимися фиолетовыми строчками адреса и добавила многозначительно:

– А гость к обеду обещал заглянуть…

Лена дважды пробежала глазами короткое письмо, так и не услышав последние слова Нины Павловны. Она стояла посреди комнаты. С заляпанных грязью кирзовых сапог на чисто вымытый пол натекла илистая лужица. Подруга писала ей о своей жизни в таежном поселке нефтеразведчиков, о муже и сыне, звала летом в гости. В привезенной Андреем посылке оказались унты, расшитые ярким эвенкийским орнаментом, и пыжиковая шапка с длинными наушниками.

Нина Павловна внимательно глядела на примерявшую подарки девушку и догадывалась, о чем та думает сейчас, догадывалась, отчего вдруг погрустнела молодая докторша.

Ждали они Шаманова во второй половине дня. Не пришел Андрей. Уехал на попутном катере в Улангай.