ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
1
Холодный туман осел изморозью на каждую ветку и хвоинку, на каждое дерево и куст. Мельчайшие ледяные кристаллики увязли в упругом морозном воздухе. Все, что тянется к небу, что растет и дышит, взялось опокой: хвойный вечнозеленник зацвел зимним тополиным пухом. Звуки глохнут в снежной блестке, как в пышной сдобе. Глухари попрятались в снежные юрты-ночуйки, дремлют спокойно в обогретых ямках. Ушли соболи в дупла, забились в норы. Затаилась белка.
Укрылись лоси и олени в чащобных пригонах. Вся живность попряталась. На перебинтованную снегом таежную землю надвинулось царство холода.
В сорокаградусный мороз не до промысла человеку. В такое время молодые нетерпеливые охотники грузят в нарту добытую пушнину и торопятся на ближнюю заимку, таежную базу промысловой бригады.
Оглат с осени прикрыт ледяной крышкой. А чтобы покрепче ему дремалось, настлали вьюги-метели сугробы. Мертветь речушке в королевском гробу до вешних дней.
Вьется по сугробам рысковатый лыжный след, счетверенный полозьями. Тащит Илья широкую нарту. Подсобляет ему Кара. Натягивая постромки, старается до хрипоты. Сурова тропа таежной жизни.
Парят полыньи сквозь ноздристый снег. Парит спина охотника. Закоростенела куржой потная телогрейка. Черными сосульками виснут из-под шапки нечесаные волосы. Холод. От немой тишины звон в ушах. От бель-снегов серебрит в глазах. «Вжиг-вжиг», – всхлипывают лыжи. «Скыр-скыр», – бормочут вязья и полудуга нарт. «Хар-хар», – вырывается с паром и слюной из собачьей пасти.
Крепок дух Кучума. Обманул он смерть. И еще обманет много раз. Тропа жизни бесконечна. Пусть смерть ходит рядом трусливой собакой.
Из следа в след жизни передается семя мужества промысловой лайке. Кара боготворит человека. Она – друг пороха и свинца. На вечные времена сроднила ее с человеком первобытная охотничья страсть. Кара не какая-то ожиревшая вислоухая дворняга. Кара создана преследовать зверя. Ее сказка, ее музыка и вдохновение – свежий звериный след, а гул ружья, взрыв выстрела, запах порохового дыма – сигнал победы, горячей крови и парного мяса. Звук выстрела – ее боевая труба. Даже умирая, она прибежит на зов хозяина…
Кара не забудет день, когда смерть занесла свой косарь над ней и ее хозяином. Человек не оголил ножа, не превратил Кару в кусок мяса для своего желудка. Голод и страх перед смертью не пробудили в нем зверя. Кара тогда лежала на лыжине-голице со вспухшими и окровавленными подушечками лап. Человек зубами выкусал между когтей лайки кровавые ледышки. Распластал ножом ошейник, накинул на себя и ползком, ползком тащил голицу с Карой к еде, к бревенчатым стенам избушки.
Не бывает нарта тяжела охотнику, когда в ней много пушнины. Пусть натирает на плече кровавый след ременная лямка, ничего. Все горести Ильи позади. Сейчас лыжи легки. Ноги крепкие. На плече след от лямки зарубцуется, станет тугим, мозолистым. Четыре года не перехлестывала его плеча нартовая лямка. Счастливым сном видится Илье красавец самолет, вспоминает щекотливый запах авиационного бензина. Видятся ему пенные облака, пиратские тучи. Эх, остров Соболиный…
Не впервые Илье прокладывать зимние нартницы. Под скрип лыж, под напев полозьев сочиняет он свои дорожные песни. Даже не песни, а думы и мысли, сказанные вслух, нараспев:
Э-эх, мороз, ты мой брат!..
Э-эх, снег, моя перина и сестра…
А я – сын Оглата…
Не зря Илья называет себя сыном Оглата, самого длинного притока Югана, который гонит темно-коричневые воды средь сыпучего песка разрезанных холмов с шапками кедрача.
Где те деревья, которые слышали крик новорожденного Ильи? В его памяти остались лишь рассказы матери о том, как горел костер, как он, маленький человечек, лежал на мешочке с глухариным пухом. Первый крик, плач смешались с плеском воды Оглата, смешались с шепелявым говором тайги, звериными шорохами и криком филина. В ту ночь говорил отец матери Ильи: «Это ничего, девка. Хорошо… Наш сын родился не возле болота, а на берегу большого Оглата…»
Люди Югана всегда были в пути. В пути зачинали детей, в пути рожали. И смерть их настигала тоже в пути…
Отец назвал его Ильей. В честь могучего русского Ильи-богатыря и в честь того Ильи, который живет на небе, палит-пугает огнем из громадного ружья, а когда сердится, то сгребает тучи в обе руки, как щенят, дербалызгает их друг о друга, да так сшибает лбами, что у бедняг искры сыплются из глаз и падают на землю под страшный грохот вместе со слезами. Хотелось отцу, чтоб сын его вырос таким же могучим, как Илья на небе, как Илья из сказки-былины.
Десять лет исполнилось Илье, когда отец не вышел на зимнюю нартницу из урмана. Где и как схоронили его добрые духи, неизвестно. Прошли годы. Стал Илья охотником. Таким, как были его отец и мать. И когда Илья возвращался из урмана, его мать Эйга, проверяя добычу на ощупь, говорила: «Сын Оглата – большой охотник. А я, дочь Тыма, совсем старая… вместо глаз – пустые дупла, вместо сильных рук – гнилые веревки…»
Э-эх, мороз, ты мой брат!..
Э-эх, скоро мыс Оленя…
Снег на чай переделаю…
Застыли хантыйские слова, застряли в снежных блестках. Нет дальше ходу быстророжденной и быстрозабываемой песне. Смолкла она. Остановился удивленный Илья. Уперлись его глаза в следы узких лыж, совсем недавно пересекших речку. Лыжня крутилась, уходила в густой березняк. Знал Илья, за белодеревьем лежит Шайтаново болото.
– Зачем узкие лыжи на Шайтанов мшаник бежали? – спрашивает себя охотник. – Заблудился человек…
Идти в тайгу на узких лыжах может только сумасшедший. Так считал Илья, изучая две ленты, пропаханные в глубоком снегу.
Оставив нарту и собаку, Илья налегке побежал на своих подволоках по чужой лыжне. Искать пришлось недолго. Только вышел на кромку болота – сразу увидел: вдали копошатся люди вокруг осевшего набок трактора. Другой трактор с двумя нагруженными санями стоял поодаль, в чахлом сосняке.
– Глаза они отморозили совсем! Кто их гнал в трясину? Э-э, помер трактор. Будет дух урмана пахать на нем Шайтаново болото… – ворчал Илья.
Удивительно ему, что в глухих таежных его владениях появились люди и тракторы. Удивлялся, но догадывался, зачем пришли они сюда. По деревням Югана еще прошлым летом прошел слух, что на устье реки буровая вышка под землю трубы толкала. Удачно промышляли буровики – маленько уголь попал, но нефть не нашли…
«Для чего нефть и уголь искать, если тайга такая большущая – на всю страну хватит дров», – думает Илья. Слышать-то слышал он о буровиках, но встречаться не приходилось. И не снилось ему, что сюда, в урман, придут люди с машинами. Теперь откочует соболь… Лось и медведь тоже убегут. Белка и бурундук – глупые зверьки, могут остаться жить здесь, привыкнут к грохоту вонючих машин и к человеческому крику… Много шума принесли в урман эти люди… Пятьдесят километров на солнопек и восемьдесят на солносядь – его тайга! Зверь и рыба, озера да реки – его. Сам председатель Сашка Гулов давал бумажку с печатью – за Ильей участок закреплял. Ту бумажку Илья искурил года два назад, когда потерял трубку. Но зачем справка, если в Улангае все знают, что левобережье Оглата принадлежит Илье. То, что этот громадный клин таежной земли и воды принадлежит ему, придало Илье хозяйскую уверенность. Захотелось прогнать незваных пришельцев. Подошел Илья на лыжах к буровикам не робко. Уверенным шагом подошел.
– Братцы, сам дух тайги на помощь объявился! Становись на встречный парад, – весело крикнул мужчина в зеленой, сильно промазученной телогрейке.
– Страствуйте, кеологи!.. – поздоровался Илья.
– Что-что? – опешил человек в зеленой телогрейке.
– Брось дурачиться, Федор, – одернул его мужчина в черном полушубке, угрюмо посматривая на парящую полынью вокруг полузатонувшего трактора. – Мы, брат, не геологи. Мы буровики… – пояснил он Илье.
– А сейчас временно болотные ванны принимаем. Говорят, в январе они целебные шибко, – не переставая улыбаться, добавил тот, кого звали Федором.
– Трактор тоставать нато… – оглядев беспомощную машину, решительно сказал Илья.
– Это мы и без тебя знаем!.. – послышалось сразу несколько голосов.
Мог Илья правильно произносить русские слова, но в тайге он считает себя остяком. Живет по обычаям кочевников: верит в духов, поклоняется деревянным идолам, которых вырезает сам по своему вкусу и наделяет волшебной силой собственного разумения. На промысле в тайге он дикарь: животные, деревья, реки – все им очеловечено. Когда Илья срубает сушину для нодьи, то разговаривает с ней, умоляет не сердиться, убеждает, что лучше сгореть и стать пеплом, золой, чем всю жизнь стонать и гнить на корню… Сжились в душе Ильи два человека: безграмотный ханты, темный человек, и русский парень, веселый певун-частушечник. Вот этот второй и подшучивает частенько над первым, поклоняющимся идолам. Получалось, что с буровиками разговаривал Илья-ханты, кочевник, не умеющий ни читать, ни писать. Природа Севера расколола на двучастье душевный склад Ильи.
– Трактор тоставать нато! – подражая Илье, повторил Федор. – Вот именно, Геннадий Яковлевич! А я что тебе говорил? Давай кружку спирта от простуды, и я сразу лезу цеплять трос…
– Мороз за сорок… Воспаление легких еще схватишь… – не решается дать команду начальник. – Потом возись с тобой…
– Мороз минус сорок, а у спирта девяносто шесть тепла. Калории!.. – балагурит Федор. – Тут чистая арифметика в нашу пользу.
– Справишься один?.. – наконец решается начальник, но смотрит на Федора недоверчиво.
– Добавляй еще на обтирание, промывание и дезинфекцию кишок… – начинает торговаться Федор и, обернувшись к охотнику, предлагает: – А ты, дух тайги, заклинания читай!
– Меня Илюшка Кучумов звать, – отвечает таежник.
– Ой-ай! Сам хан Кучум пожаловал! Так это ты ухлопал Ермака?.. – делает страшные глаза Федор.
– Зачем врешь, я Ермака не трогал.
– Откуда здесь взялся? – деловито осведомляется Федор.
– Там моя нарта, – показав в сторону Оглата, отвечает Илья. – Мороз. Промысел совсем кончал. Домой пошел в Улангай. Давай, буровик Гена, помогать буду немного. В болото полезу.
– Во-первых, Геннадий Яковлевич. Во-вторых, в болото надо лезть на целых два пупа выше головы. В-третьих, ты небось спиртяги захотел. В-четвертых, решил совершить подвиг, чтоб не забыли потомки… – частит балагур Федя.
– Зачем, Федя, плохо бормочешь? Не надо спирт. Пей сам, – обиделся Илья. – Бесплатно полезу. Вода в болоте теплая, совсем не вредно.
– Спасибо, Илья, – поблагодарил охотника Геннадий Яковлевич, – у нас Федору это дело привычное. За две зимы четвертый раз ныряет. Опыт есть, справится один.
Илья готов оказать любую помощь буровикам. Попроси они у него всю нарту с пушниной – отдаст. Только бы ушли поскорее эти люди из его владений. Только бы не пугали зверя, не оставляли на снегу вонючий след от машин, не варначили летом взрывчаткой по рекам и озерам.
2
Вечером Югана отправилась в магазин. Скучно ей дома. Тамила недавно белила клуб и теперь пропадает там допоздна. Разные картины, шторы да занавески вешает. Хороший стал клуб. Чистый, уютный и теплый. А раньше, бывало, топили только когда приезжал киномеханик ставить кино. Теперь густо в клубе бывает по выходным дням и вечерами.
В магазине у Сони вдоль стен широкие лавки стоят и табуретки. Есть где посидеть и поговорить. Плохо только. Соня курить не разрешает. Как обычно, собрались бабки на посиделки. Соня магазинный самовар согрела да расставила на прилавках новенькую посуду. Чашки, блюдца, вазы с печеньем и конфетами – ешьте, пейте. Как чаю не попить, если сегодня выдался денежный день в деревне – соболей народ сдал на звероферму, ребятишками да старухами выращенных.
– Лешак забери нашего председателя, – ворчит бабка Чарымиха после чая коньячной позолоты, – всех подростков Тамила в клуб сманила, игрища устраивает. Мужики в тайге, на промысле. Кого делать нам, старухам? А?
Андрониха сразу встряла в разговор:
– А что мы, хуже Тамилки? Добрые-то люди в городе церковь навещают. В мире да ладу с богом живут. А нам приходится в избе на пустой угол молиться перед едой аль перед сном…
– Тебе что горевать, икона у тебя есть старинная, хоть и племени ты не христианского, – возражает старуха Пивоварова.
– А и древняя она у меня. От бабани досталась в приданое, – соглашается Андрониха и вздыхает. – Господний лик поувял чуток…
– Да вы что, старые, в Улангае церковь собираетесь строить и молодого попа звать? – возмущается Соня.
– А что тут такого? И позовем, – отвечает старуха Чарымова. – Церковь мы не поднимем, а в порядок пустующий дом Миколаевны, царство ей небесное, привести можно. Иконы поставим… Будет где собраться старым вместе чайку попить, поговорить о земных наших радостях и горестях. Под иконами посидеть – душу очистить.
Югане понравилась эта затея.
– Хорошо! Югана принесет икону! Богу надо молиться – жертву ему давать…
– Господи, что ты в русском боге понимаешь? Идолопоклонница… Все мы рабы божьи и жертва, – съязвила одна из старух и передразнила Югану: – Же-ертву давать…
Эвенкийка вспылила:
– Икона есть! Сейчас принесу. Пусть Андрониха-лиса молится.
– Откудова у нее икона? – удивляются досужие старухи, когда Югана, на ходу застегивая пуговицы на оленьей дохе, хлопнула дверью.
– Есть у нее икона, – хитровато улыбнувшись, подтверждает старуха Чарымова.
– И я видела, – поддержала Чарымиху тетка Евденья, мать шкипера с паузка.
Пока старухи помогали Соне мыть посуду, протирать и ставить обратно на полки, вернулась Югана.
– Вот икона! – сказала она гордо, выкладывая на прилавок завернутую в байковое одеяло картину.
Развернули женщины одеяло, смотрят и не знают, смеяться им или сделать серьезный вид, но не выдерживают, прыскают, укрываясь платками, а потом уже открыто хохочут от души.
Принесла Югана в рамке под стеклом репродукцию со спящей Венеры Тициана.
В тот вечер был магазин открыт до полуночи.
Снова раскочегарили самовар, снова пили чай густой коньячной позолоты. Пели старухи древние, позабытые молодежью песни, веселились. Мечтали устроить чайную в пустующем доме, навести там порядок. Зачем длинные зимние вечера коротать в тоске,
Чем пожилые хуже молодых?
3
Гуляет в Медвежьем Мысе певун-мороз. В такие морозные вечера и ночи луна ткет себе туманный ореол и серебрит его. На юганской земле тогда вырастает чуткая тишина. Скрип снега под полозьями саней, хрусткие удары копыт о накатанную дорогу – все слышится отчетливым отголоском. Густые столбы дыма прямо стоят над трубами, подпирают сумрачное ночное небо, не желают расставаться с землей. Прозвали такой мороз «певуном»: чихнул человек – за версту слышно, взвыла собака – эхо убежит за поселок и спрячется вдали, на заснеженной Оби, или катится в тайгу, начинающуюся сразу за больничными постройками.
Лена идет от больницы через весь поселок по безлюдным улицам. Идет без медицинской сумки. Подыскивает слова, которыми можно вернуть к жизни человека.
А у калитки стоит молодая женщина, засольщица из коптильного цеха рыбозавода. Стоит и плачет. Стоит она у низко осевшей в сугроб избы, опираясь на деревянную лопату-пехло, которой только что пробила в снегу дорогу к улице. Теперь можно будет подвезти на санях дрова к сараю. Прислушалась женщина: ближе и ближе похрустывают по утоптанной дороге сапоги. «Идет!»
– Здравствуй, Агнюша, – сказала Лена.
– Прости меня, Елена Александровна, стою и реву, хоть в петлю головой. Звонила днем из конторы в больницу, отказался фельдшер идти. Звонила вечером, упросила, чтоб позвали к телефону вас…
– И я, Агнюша, в последний раз пришла…
– Ох-охоньки, вот собачья долюшка выпала… Пойдем в избу. Поговори с ним, прокудой. Если так дальше пойдет, изрублю его топором и себя прикончу…
– Агнюша, не дури. Подумай о детях. Если ничего не поймет, разведись. Ты еще молодая, красивая, все впереди…
Изба тесноватая. На кухонном столе горит керосиновая лампа. На широком топчане за русской печью спят в обнимку два мальчика. Глава семьи, рослый широкоплечий мужчина, приподнял с подушки всклокоченную голову, уставился молящими глазами на доктора. Лицо его сразу стало свирепым, когда заметил он, что в руках доктора нет медицинской сумки.
Хозяйка помогла доктору снять оленью доху, поставила табуретку, пригласила садиться.
– Что, Семен, делать будем?.. – строго спрашивает Лена.
Вскочил мужчина с койки, молчит, не отвечает, лишь дышит тяжело.
– Никогда не поверю, что Семен Катков, тракторист, лихой капитан рыбацкого катера, бригадир стрежевого песка, которого ни буря, ни черт, ни дьявол не могли свалить, вдруг стал таким слюнтяем, – говорит Лена тихо и смотрит в беспокойные, увядшие глаза мужчины, слава о котором гремела когда-то на весь район. – Ты ведь еще не втянулся в эту заразу, колешься недавно. Собери волю. У тебя жена-красавица, чудесные сынишки… Подумай о них, прошу тебя. Семен…
– У меня рак желудка. Я знаю. Сильные боли. Поставь укол, Лена Александровна…
– Ты здоров. Не придумывай себе болезни, не отнимай у врачей время, не закатывай скандалы…
Презрительно швырнула ненавистью Агнюша в мужа:
– Ведь сама ходила, упрашивала Геннадия Яковлевича, чтоб взял тебя в экспедицию трактористом. Принял как человека, поверил. У людей в тайге авария. Отправили тебя, варнака, в поселок за блоком, тросами да гружеными санями с трубами. А ты, прокуда, бросил трактор у мастерских и третий день больным прикидываешься… Люди в этакой мороз гибнут среди тайги, ждут его, мерзавца… Ведь снова выгонят с работы, – всхлипывает Агнюша. – Куда пойдешь!..
– Завтра утром, Семен, поведешь трактор с грузом к буровикам… Если это не сделаешь… – Елена Александровна встает, собираясь уходить.
– Врешь… не запугаешь, – хрипит мужчина, но сразу как-то сникает, горбится и согласно кивает головой… – Не докторша ты, а сволочь! – сквозь слезы бубнит Семен, когда уходит доктор. – У меня рак. Все вы ни хрена не понимаете…
4
К трактору-утопленнику подвезли сосновые бревна, уложили в настил. Федор должен зацепить тросом затонувшую машину. Потом лебедкой, закрепленной в треноге, нужно поднять машину и намостить под гусеницы бревна. Затем сшить скобами для прочности. Кропотливая и долгая работа.
Минут пятнадцать Федор барахтался в болотной жиже, но все же зацепил трос. Лебедкой выбрали слабину. Фыркнул Федор, мотнул головой, обтер лицо, залепленное прелью, и крикнул:
– Вира, из помойки!
Вытянули буровики Федора на помост, закутали в тулуп и утащили в палатку. Разрумяненная походная печка гудела от натуги, нагоняя жар в брезентовый домик. Федор обмылся из ведра подогретой водой, вытер жилистое тело полотенцем. Неторопливо оделся и сел на раскладушку.
– Присаживайся, Илья, – гостеприимно предложил он. -Поскупился Геннадий Яковлевич… Тебе полстакана, а мне полный… за труды праведные. Пей, неразведенный.
– Маленько можно, – согласился Илья, облизнув губы. – Всю зиму не было в брюхе спирту.
В тайге при случайных встречах не принято официально знакомиться, пожимать руки, называть свою фамилию, чин и цель пути. Все это происходит просто и незаметно.
– Ты, Илья, женат? – спросил Федор, разрубая топором еще не оттаявшую булку хлеба.
– Совсем нет. Бабу промышлять давно надо.
– На примете есть?
– Может, девку Зинку возьму, сестру председателя Сашки Гулова. Мужика ей сильно надо.
– Откуда ты знаешь, что мужика позарез нужно ей?
– Чего там знать: живет в деревне, а губы красит. Зачем это? Мужика подманить, – объясняет Илья недогадливому буровику.
– Наблюдательный ты…
– Красиву жену себе добыл? – интересуется Илья.
– Красивая баба нынче разборчивая пошла. На кочевой шалаш не клюет, ей оседлого мужика подавай.
– Это верно. Сонька-продавщица меня жадно любила. Женить решила на себе…
Захмелевшему Илье хотелось расспросить Федора, что такое любовь и какая она бывает на самом деле… Но завести этот разговор ему помешали. В палатку вошел Геннадий Яковлевич с буровиками Никитой и Славкой. За ними следом, широко откинув брезентовую дверцу, ввалился одноглазый мужчина, хитро подмигнул Илье, скинув меховую куртку и сел рядом.
– Анекдоты какие знаешь?
– Не приставай, Лукич, к парню! – остановил одноглазого Геннадий Яковлевич.
– Анекдоты вызывают смех, а смех укрепляет кровеносные сосуды. Так сказал древнерусский философ, – многозначительно объявил Лукич Илье. – Я, брат, собираю матерщинный фольклор и записываю. Единственный в мире человек, который увлекается этой научной работой по совместительству с занимаемой должностью дизелиста.
Лукич понравился Илье – веселый. Федор тоже смешной: трактор затонул – не унывает; жену еще не добыл – горя мало. А вот Никита и Славка кажутся Илье близнецами – оба хмурые, угрюмые, заросли густой щетиной, одеты в одинаковые телогрейки и шапки.
– Что, мужики, давай поржем перед сном грядущим. Хотите, расскажу анекдот из свадебной серии, – сказал Лукич, когда после ужина Геннадий Яковлевич и Никита со Славкой стали укладываться в спальные мешки.
Лукич с виду напоминает подбитого орла: горбатый нос уткнулся в сосульчатые усы, волосы на голове – что сероватая пена, черная повязка закрывает левую глазную впадину.
– Трави, – сказал за всех Федор.
И Лукич не заставил себя ждать, ухмыльнулся в вислые свои усы.
– Так вот… Дело было в деревне. Две подруги, Таня и Маша, сгуляли в один день свадьбу. А утром встретились у колодца… – и Лукич стал рассказывать одну историю за другой. После каждого анекдота он делал паузу, чтобы слушатели успели нахохотаться всласть, и, не давая им опомниться, потчевал очередной небылицей.
– Теперь твоя очередь, – попросил Илью Лукич.
Илья для солидности помолчал. Знал он немало остяцких и тунгусских анекдотов. Но надо ему выбрать самый смешной, не хуже, чем рассказывал Лукич.
– Пошел тунгус на охоту. Возвращается в деревню без добычи. Его и спрашивают: «Что случилось?» – «Немного ошибся, паря, – отвечает промысловик. – Понимаешь, иду… Вижу, сидит на столбе… Поднял ружье, прицелился… Паф… Упал… Подхожу ближе… Гляжу – монтер… Маленько ошибка получилась…»
И пошли соревноваться в анекдотах Лукич с Ильей. Наконец Геннадий Яковлевич не выдержал:
– Кончайте! Так бы работать, как языком… Хватит.
– Геннадий, а мы и на работе не последние, – обиделся почему-то Федор, хотя слова начальника к нему не относились.
– Дело к ночи. Ты, Илья, тяни нарту к нашему лагерю. Где-то у реки собака выла. Твоя, наверное, – сказал Геннадий Яковлевич, не обратив внимания на возражения Федора.
– Кара скучает. Велит идти, – согласился Илья.
– Потом придется просить тебя провести нас к охотничьей избушке на берегу Оглата. Там нам выдал геофизики точку…
– К моей избушке? – удивился Илья.
– На первый случай будет у нас где обогреться… – подал голос Федор.
– Пошто не вести?.. – подумав, сказал огорченный охотник.
– Помогай. Не то зарюхаемся еще разок в топь, – прохрипел из угла Лукич.
– Поведу вас завтра мимо поньжи… – Илья уже раздумывал о лучшем маршруте для буровиков.
– Поведешь тут… – недовольно покосившись на Геннадия Яковлевича, сказал Федор и вскоре захрапел.
Совсем недавно Илье хотелось, чтобы эти люди поскорее и подальше ушли от его владений. Но теперь он забыл об этом. Ему понравился неунывающий рабочий люд, и Илья согласен был провести с буровиками не день и не два, а хоть целую неделю… Почти пять месяцев прожил он в тайге один. А когда человек долга остается наедине, то начинает разговаривать с собой, с деревьями, собакой, птицами или поет песни в тоскливые минуты. Песни эти простые, самоделки. Такую поет Илья и сейчас, возвращаясь с нартой к стоянке буровиков. Он ставит лыжи врасхлест, для большей опоры, и в такт шагам вылетают слова: «Нет тайги больше юганской!.. Нет болот больше юганских!.. Все равно соболь дороже нефти, а березовые дрова жарче угля из камня…»
Даже человек, рожденный у костра и закаленный на звериных тропах, не может привыкнуть к таежному безмолвию. Страшится он тишины. Бывало, Илье начинало чудиться: из молчаливой мохнатой тайги втыкались в его уши людские голоса или волшебный бой оленьих рогов, перестук копыт. Тогда он начинал невольно думать о шайтанах, о богах и о том, что тени покойников бродят, ищут живых, в кого бы можно вселиться и перезимовать. Эти тени находят приют у птиц и зверей…
Плохие мысли Илья всегда прогоняет песней. Свой голос придавал ему храбрость и отпугивал страх с охотничьей тропы, но Илья стосковался по человеческому голосу. Самое большое счастье для промысловика, когда после длительного одиночества он сидит не один у костра, а в котле кипит чай не на одного.
5
Печка в палатке не успевает остыть, брезент уже покрывается ледяной коркой. Холод к вечеру разошелся. Походный градусник показывал минус сорок пять. Тонкие брезентовые стены плохо сохраняют тепло. Пышет жаром печка. Розовеет вспученная жесть на ее боках. Быть этим раскаленным румянам всю ночь – зачем жалеть сушняк в лесу.
Над раскладным столиком висит карманный фонарик, бросая тощий сноп света в клин брезентового потолка. Дремлет Геннадий Яковлевич. Снится ему новая буровая, которую придется монтировать самим же буровикам, видится ажурная стройная вышка среди непролазной тайги, слышится во сне начальнику стук дизелей и рокот лебедок.
Неразлучные Славка с Никитой после маятного дня блаженствуют в спальных мешках, уложенных на толстую пихтовую перину. Спят они со вкусом, изредка всхрапывая и пуская слюну на надувные подушки. А Федору не спится. Может быть, спирт продолжает будоражить его кровь, или оттого, что рядом лежит новый человек – ханты, охотник. Перед сном Федор ему тихо сказал:
– Ты придуриваться кончай. – И передразнил Илью: – «Кеолоки, траствуйте…» Не коверкай русские слова, не корчь из себя дикаря…
Илья тогда рассмеялся, но не обиделся – он действительно перед буровиками разыгрывал из себя таежного человека.
«У этого парня, – думал Федор, – жизнь Намного богаче, чем у Славки, например. Славку привели в нефтеразведку длиннохвостые рубли. Сейчас, наверное, и во сне, как зачастую наяву, видит он свою сберкнижку и разговаривает с ней: «Раньше платили в разведке больше. Теперь, говорят, полевые урежут. Скрести на легковушку придется еще годик, если не два».
Никита Бурлак – мужик бесшабашный. Он, как цыган, не любит долго сидеть на месте. В трудовой книжке у него два вкладыша и не один десяток печатей о приеме и увольнении с работы. Где он только не побывал за свои тридцать пять лет, каких только у него профессий нет… Самое бы время привыкать к оседлой жизни, самое время и семьей обзавестись, да нет… мотает мужика по белу свету…
Илья подкинул в притухшую печку смолевое полено, вытащил из кармана трубку, закурил. Табачный дым шерстистыми волнами втягивается в насечку печной дверцы.
– Ты, Федя, из города? – интересуется Илья, понимая, что не спит Федор, ворочается.
– Родился в деревне, близ Томска… Прошлым летом хотел вклиниться в институт на геологический, но вылетел пробкой…
– Зачем выбили пробкой? – недовольно спрашивает Илья.
– Знаний маловато накопил для института… Не вся школьная премудрость в мозгах удержалась, – поясняет Федор. – А чертовым экзаменаторам невдомек, что я с десяти лет беспризорничал и вместо матери с отцом меня детколония воспитывала. А им подавай проходной балл… – Федор в сердцах плюнул. – А вообще-то хрен с ними, хватит с меня и техникума.
– Тебе много лет?
– Тридцать два… Моложавистый… Передряги близко к сердцу не пускаю.
– Ты веселый…
– Слушай, Кучум, оформляйся-ка ты к нам на буровую… Сам говорил, что самолет любишь да разные машины. Машин у нас навалом, а с буровой вышки, как с аэроплана, тайгу видно… Пойдешь учеником дизелиста. Через три-четыре месяца станешь помощником, а летом отправим тебя на курсы… Глядишь, поступишь в геологический техникум. В своих же родных краях станешь бродить… Соглашайся! – Федор решительно хлопает ладонью по деревянному ящику с инструментом.
– Геологом быть?.. – опешил Илья от предложения. Ему и радостно, и сомнительно: не шутит ли Федор. – Машины разные люблю, тайгу люблю. Буду искать железо, уголь, а по дороге белку и соболя стрелять. Подумать надо.
– Какое тебе железо, уголь… Мы нефтеразведчики. Газ искать надо. Нефть!..
6
Позади январь с грызучими морозами, отбушевали февральские дурные метели. Вот и март… Однажды, в ночную мартовскую оттепель, взъярилась пурга, пошла гулять в хмельном раздолье по сонной деревне. Кружатся вихри, штукатурят стены домов, кроют ледяной коркой деревья, безнаказанно дикуют в потемках, бегут с приплясом по улицам и переулкам, прячутся под крутоярым берегом. Ложатся вьюнки на крышах вислым навоем.
Что эта ночь готовит Тане Сухушиной? Месяц назад была в районной больнице. Лена с Ниной Павловной осмотрели Таню, порадовали молодую женщину: «Жди двойню». Родовые схватки начались неожиданно. Тихо в избе. Горят две керосиновые лампы. Одна стоит на столе, вторая, под абажуром, висит у потолка. На плите ведро с горячей водой. На скамейке чистые белые простынки. Югана сидит возле Тани. Она не разрешила деду Чарымову везти роженицу в Медвежий Мыс: вдруг роды начнутся в дороге. Два часа назад умчал в район легкую кошевку артельный рысак. И летит сейчас где-то по зимнику дед Чарымов, покрикивая на быстроногого жеребца…
– Югана, боюсь я… страшно, – шепчет Таня, когда схватки немного утихли. – Умру я… Костя ничего не узнает.
– Пошто гнилые слова на языке держишь? Югана сама рожала много раз. В тайге рожала, в чуме. Югана сама помогала рожать многим женщинам из племени Кедра. Никто не умирал.
– Югана… Костя не знал, что я беременная… – шепчет женщина.
– Пошто обманывала, молчала? – сурово спрашивает старуха.
– Не обманывала я… Кто-то из деревенских написал ему, будто я с Ильей схлестнулась, что Илья у меня часто ночевал…
– Сонька пакость делала, – уверенно говорит Югана. – Она писала. Маленько вредна была. Илюшку хотела на себе женить… Югана знает. Лежи. Рожать будем вместе. Совсем пустяк. Маленько больно будет. Кричи. Хорошо кричи, боль голосом выкидывай… Петухи запоют, Лена-доктор приедет… – шепчет старуха утешительные слова. – Мухорка-жеребец, как птица!..
– Дай бог. Успели бы… – Таня сжимает зубы, пережидает боль и шепчет бессвязно: – Раньше началось у меня… на две недели…
– Больши у тебя ребенки стали, рано в жизнь захотели идти, – мудро объясняет Югана все тем же ровным голосом, и от этого спокойного Юганиного голоса легче становится роженице.
Взлаял соседский кобель, встревоженный женскими воплями. Взвыла протяжно Сильга у сеновала. Унесла метель собачий вопль, схоронила в прилеске.
И под утро не унималась пурга. Пропели в теплых хлевах деревенские петухи, поклохтали спросонья куры. Приветствовали петухи по небесному календарю начавшийся день. Кое-где засветились в избах окна. Стучала в дверь новая жизнь запахом приближающейся весны.
Фыркает пеной взмыленный, разгоряченный жеребец. Уставшие ноги рассекают копытами закостеневший дорожный навой.
– Ну-ну, милой! – покрикивает дед Чарымов, не знает он, что с опозданием привез Лену и Нину Павловну…
– Югана… – вскрикнула Лена, войдя в избу, – что с ней?
Вытянувшись, лежала на койке Таня, укрытая белой простыней. Лицо бледным-бледно – ни кровинки.
А Югана спокойна. Трудно угадать по ее глазам, что здесь произошло, почему такая зловещая стоит тишина…
– Спит Таня. Крепко и долго будет спать, – наконец поясняет Югана. – Пусть Лена садится. Пусть Нина Павловна садится. Вот у печки скамейка. Чарым чай греть будет. Больша дорога была у вас…
– Ребенок живой? – тревожно спрашивает Лена.
– Все живы… – так же спокойно и неторопливо говорит старая эвенкийка. – Югана помогала рожать. И Югане тяжело было…
– Двойняшки… – радуется Нина Павловна, отогревая руки у плиты.
Югана отрицательно качает головой.
– Первый парень плохо шел. Югана маленько ему помогала, руку давала. Хорошо кричал первенец – долго ему жить. Отдохнула Таня маленько. Еще одного мальчика Югана приняла. Крикливый, сердитый будет…
– Мне нужно их посмотреть, – решительно говорит Лена.
Югана остановила доктора.
– Спят все. Четыре мужика!
– Югана!.. – Лена обняла и расцеловала старуху.
– Четыре сына?! – прошептал опешивший дед Чарымов, не веря услышанному. – Да… оказия…
– Можно маленько смотреть… – открыв дверь в соседнюю комнату, пригласила эвенкийка.
7
– «Первый»… «Первый»… – Я – база… Прием..?
– «Первый» слушает…
– Тягач три дня назад вышел из Медвежьего Мыса… Везет трубы и цемент…
– Спасибо… Давно ждем… Как прогноз?
– В конце марта ожидается сильная оттепель. Желательно, чтобы тягач успел сделать еще один рейс. Отправим масло, турбобур и талевый блок… Как успехи, «Первый»…
– Спасибо. Забурились неплохо… Сто метров с лишним прошли.
– Понял. Желаю успеха… Прием окончен…
Геннадий Яковлевич, переговорив по рации с начальником Юганской нефтеразведки, вернулся к столу и стал изучать заявку на запасные части к тракторам, гусеничному вездеходу, для дизелей и насосов буровой. Приходилось заранее предугадывать все возможные поломки… Буровая будет отрезана от Большой земли почти на три месяца.
Невольно он подумал о Никите Бурлаке и Кучуме. С первых дней монтажа буровой на их плечи легла ответственная и тяжелая работа. Завезти из Медвежьего Мыса трубы, оборудование и горючее через таежное бездорожье – дело нелегкое. Путь тягачу с прицепом предстоит не ближний.
Зимник петляет по тайге, огибая топи, перебрасываясь через речушки по бревенчатым настилам, болотным стланям. В первую же оттепель снег осядет, оголятся валежины, пни, коряги. Был зимник, и сразу нет его, ушел в чертову прорву.
«Да, успели бы Кучум с Бурлаком еще разок обернуться, – думает Геннадий Яковлевич. – Хорошо, если успеют…»
8
Пятый день куражится пурга над юганской тайгой. Пятый день не умолкает ни днем, ни ночью дизель мощного тягача. Никита с Ильей пробиваются к Оглату. Отдохнуть им некогда, да и не думают они об отдыхе. Ждут их на буровой.
По каким-то немыслимым приметам отыскивает Илья в этой снежной круговерти зимник. Временами дорога идет через болота. В оттепель это самые опасные места. А когда зимник штопором ввинчивается в хмурый густоствольный кедрач, в чернолесье, то надсадный рев трактора с двухсанной цепкой становится приглушенным, слово увязает в воздушной трясине.
К вечеру пурга стихла. Напыжился лес, причесанный ветром-секачом, зачуял говорливый трескун-мороз. Молчит эхо, не передразнивает стон двигателя, не повторяет, лукаво заигрывая, крик человека. Воздух сгустился, стал осязаем. Пропитался мелкой кристаллической пылью, образующей холодный туман. Стоит тайга взлохмаченная, чепурится-пудрится кухтачом. Усыпила, убаюкала ночь всю живность, заковала диковинную землю Югана.
Никита – мужчина могутный, бородищу отпустил цыганскую – вид мужалого первопроходца. На нем промасленная телогрейка и такие же засаленные стеганые брюки, заправленные в серые собачьи унты.
Вечерние сумерки давно смешались с пучливым изморозным туманом. Стоит густая вязкая темнота. Никита ведет трактор по зимнику, ощупывая дорогу прыгучими желтыми лучами фар.
– Говоришь, луну ждать? – переспросил он, беря на себя левый рычаг и пуская трактор в обход поваленной пихты.
– Один выход, – твердо говорит Илья.
– Пожалуй, верно. Хоть сани и сварены из стальных труб, а забуравишься в чащобу…
– Могут хрумкнуть, понятно.
Фары тыкают слеповатым искристым снопом в темноту, но дальше десятка метров не могут пробить ночную бездну. Илье кажется, что не три месяца прошло с тех пор, как он встретился с буровиками, а много-много лет. Еще в январе, когда они с Никитой делали первый рейс в Медвежий Мыс, отправил Илья письмо председателю артели Александру Гулову. Сообщил, что на его охотничий участок пришли буровики и что он останется с ними, пока не кончится бурение и эти люди не уйдут в другие края…
– Ну что ж, подождем небесного прожектора, – останавливая трактор близ кромки болота, того самого болота, в котором тонул этот тягач, говорит Никита. – Заодно не грех день рождения отметить… День рождения у меня.
– Какого лешака молчал? – возмущается Илья. – Надо было у товарища рабкопа кой-что прихватить…
– Не беспокойся, есть чем подканифолить душу, чтобы не буксовала, – улыбается Никита,.
Он вытащил из багажника походный чемоданчик, а Илья вылез из кабины и пошел к саням, где в фанерном ящике из-под спичек лежали продукты. Взял буханку хлеба и пяток крупных стерлядей, подался вперед, к тракторным фарам, и здесь, на освещенном снегу, изрубил топором булку мерзлого хлеба ломтями. Топором же нарезал на обломке доски стерлядь – чушь на закуску. Потом набил снегом солдатский котелок и залез в кабину. Середину сиденья застлали газетой, на нее возложили алюминиевую походную фляжку, поставили рядом два стакана. В большую жестяную банку из-под сгущенного молока Илья скидал куски хлеба и снова вылез на мороз, чтобы пристроить банку под капот, поближе к выхлопному коллектору. Минут через пятнадцать хлеб оттает и, конечно, будет припахивать соляркой и горелым маслом. Но Никита с Ильей к этому запаху давно привыкли, можно сказать, считают его своеобразной приправой.
– На нашем зимнике медведь не расставил светофоры и постовых милиционеров. Можно, Илья, выпить, большого греха не будет, – заявляет Никита.
Дизель спокойно булькает на малых оборотах. В кабине тепло. Большая изогнутая трубка потухла и наполовину утонула в бороде Никиты. Он пристально смотрит на клочок газеты и долго о чем-то думает. Мысли его бродят по трудной дороге прожитых лет…
– Сдремни немного, пока стоим, – предложил Илья.
Тот молчит, будто решает важную задачу, и только через некоторое время говорит:
– Луна нынче нам не помощница, не дождаться. В морозные туманы она тебе что копейка – ни свету, ни ласки. Так, никакой пользы.
– Пойдем вполуслепую, – ответил Илья. – Теперь моя очередь рычагами дергать…
Никита согласно кивает головой, словно говорит: «Как хочешь, а надо торопиться… Близится распутица».
– Вот, смотри, Илья, – ткнув пальцем все в тот же обрывок газеты, начинает Никита. – Объявление: «Сегодня в районном Доме культуры состоится лекция на тему: «Что такое любовь». Это фокус! Ты, Илья, случайно, не помнишь, когда на земле человек впервые поцеловал женщину? Нет? Жаль… А ведь именно с того момента люди пытаются выяснить, что такое любовь.
Размышляет вслух Никита, а сам пристально смотрит на Илью. Глаза у него голубые. В глубине грусть затаилась. Илья верит почему-то, что Никита сейчас вспоминает далекую девушку, с которой разлучил его какой-то суровый случай.
– Каждому, Никита, жалко свою прошедшую жизнь – молодость, какой бы она ни была, – сказал Илья и почувствовал: не ту задел струну, не о том заговорил.
Посмотрел Никита на Илью, улыбнулся. Улыбка у него чудесная. Губы не шелохнутся, а глаза далеким светозаром вспыхнут и потухнут. Смотрит Илья в глаза напарника, и мерещится ему в них большущий вопросительный знак.
– Что лектор может сказать нового? – раздраженно говорит Никита. – Любовь воспета в книгах. Бог знает сколько о ней исписано бумаги…
– У тебя есть семья? – спросил Илья, когда они выпили немного спирта, разведенного водой из натаянного снега, и закусили стерляжьей чушью.
– Улетел на буровую – были жена и дочь. Вернулся – никого. На столе – записка: «Мы ошиблись друг в друге. Прощай», – негромко говорит Никита. И откидывается на спинку сиденья, словно собирается вздремнуть.
Илья не задает больше никаких вопросов. Он тихонько выбирается из кабины, чтобы посмотреть, крепок ли зимник. Оттепели большой еще не было, но кто знает, вдруг из-под земли засочится теплый родник, пустит под снегом наледь, разъест болотный панцирь и устроит купальню… Не дай бог, рухнет в болото столько груза…
На лыжах, с пешней в руках, Илья возвращается обратно. Дорогу проверил. Все в порядке.
Не один раз за его отсутствие набивал Никита трубку – в кабине густая дымная паутина. Илья понимает: крепко засела в сердце буровика старая любовь, долго еще она будет жить там. Никита уверенно дает газ. Трактор натуженно взревел, пробуксовал немного, сдернул с места тяжелые сани и, разбрасывая снег башмаками, пополз по болотной тропе.
Назад: ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Дальше: ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
