ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
1
Молодой мужчина в собачьей полудошке, оленьих унтах и пыжиковой эвенкийской шапке с длинными наушниками негромко постучал в дверь, прислушался.
Скрипнула дверь соседней квартиры. Человек в собачьей полудошке обернулся. В коридор вышла девочка со школьной сумкой.
– Ой, дяденька, какой ты мохнатый! – удивилась девочка, разглядывая бородатого человека с веселыми улыбчатыми глазами.
– Это квартира Шамановых, девочка? – спрашивает бородач.
– Да. А вам доктора или художника? – в свою очередь спрашивает шустрая девчушка.
– И того, и другого… – смеется мохнатый человек и подмигивает девочке. – Понимаешь, хочу, чтобы меня и полечили, и нарисовали.
– Ну, так никто не делает, – вполне серьезно отвечает девчушка.
– Пожалуй, ты права, – так же серьезно соглашается с ней мохнатый человек и спрашивает: – А ты не знаешь, где Шамановы?..
– Знаю… Андрей Васильевич по субботам уходит рано-рано в тайгу. Рыбачит на озере окуней. А тетя Лена ночью дежурила в больнице. Она спит… Давайте я постучу в окно… услышит…
– Спасибо, девочка, я сам…
– Ой, простите меня, засоню! – смущенно говорит Лена. – Проходите, раздевайтесь. А я быстренько приведу себя в божеский вид.
Бородач снял унты у порога и прошел в комнату.
– Можно у вас курить?
– Курите, – ответила Лена и, приглядевшись, сказала: – Мне кажется, я вас знаю… Я сейчас. – И Лена вышла из комнаты.
Бородач слышал, как скрипнули дверцы. Потом на кухне загремела посуда, заурчала вода из крана. Наконец в дверях появилась Лена. Причесанная, свежая, улыбающаяся.
– Ну, вот и я! А вас зовут Михаил Геннадьевич Ломов. Правильно? Обещали на обратном пути из Сургута заглянуть к нам. Я видела вас на этой вот фотографии: вы и Андрей на берегу Невы.
– Да, Елена Александровна, это мы – питомцы мухинского училища. Высшего и прикладного… – с улыбкой добавил он.
– Черный, иди сюда! – обратилась Лена к лайке, которую только что заметил бородач. – Сейчас ты, дружок, побежишь за хозяином и позовешь его домой. Только побыстрее.
Черный – щенок Сильги. Подарила его Андрею старая эвенкийка. Обычно Шаманов оставляет Черного в квартире, не хочет сажать на цепь. На цепи кобель скучает без хозяина, просится в тайгу, лает и воет. Лена сунула в ошейник записку, выпустила Черного за порог, и тот умчался на таежное озеро к хозяину.
Хозяйка угостила Михаила пельменями из оленины. Когда в доме гость, Лене хочется подражать Югане: не приставать с расспросами, а ждать, когда человек отдохнет с дороги и сам скажет, что его интересует.
– Андрей вернется часа через три. Долго ли по набитой лыжне пробежать два десятка километров. Идемте пока мастерскую посмотрите.
– Ага… тут у него не тесно… Он мне прислал в Томск, еще по весне, очень мрачное письмо: сообщал, что решил бросить кисти и заняться охотой, Я, откровенно говоря, разозлился, Лена. Ваш муж талантливый человек, но уверенности в себе ему явно недостает. Он не обиделся за мой ответ?
– Нет, кажется… Знаете, он не очень много говорит. Молчун.
– Да… – расхохотался Михаил. – Говорливым его не назовешь!
Гость чувствовал себя в мастерской свободно. Он: подходил к холстам, поворачивал их поудобнее к свету, отставлял в сторону, неопределенно хмыкая. Дольше всего Михаил глядел на небольшое полотно, написанное маслом. По остальным зоркий профессиональный взгляд пробежал скользом.
– Долго он работал над ней? – кивнул бородач на явно понравившееся ему полотно.
– С середины лета… Это Югана… Удивительная женщина! Андрей любит ее и прислушивается к ее словам.
– Да, это у него звучит… – задумчиво сказал Михаил, теребя бороду. – Хороша старуха!
Андрёй не раз рассказывал жене о своем земляке и товарище и очень ценил его мнение. Поэтому с таким интересом смотрела Лена на гостя и прислушивалась к его словам.
Она знала, что Михаил родился и вырос в Сургуте, в семье рыбака. Этюды, пейзажи родного края, жанровые картины, портреты, сделанные кистью Михаила, пользовались успехом на зональных выставках в городах Сибири и даже на республиканских, в Москве. И не только живописными полотнами радовал художник своих зрителей. На последней Всесоюзной выставке прикладного искусства удивил всех Ломов чудесными изделиями из бересты, украшенной резным орнаментом.
Завидовал Андрей трудолюбию Михаила, объездившего всю Томскую область, побывавшего у таежных охотников на самых отдаленных речушках. Слышала Лена еще, что Михаил собрал богатейшую коллекцию меховых, расшитых бисером одежд народов Севера, а берестяную посуду – кузова, набирки, туеса да солонки – он делал сам, украшая ее с изумительным мастерством чудным орнаментом.
Михаил взял еще один холст и словно бы стал сразу участником событий!
Утро. Солнце поднялось за вершину таежного холма.
На пологом песчаном берегу раскинулись чумы маленького эвенкийского племени: перевернуты берестяные обласки, сушатся сети на вешалах, горят костры… У костров сидят пожилые эвенки и цыгане, курят трубки. Люди двух кочевых народов плохо понимают язык друг друга, но им помогают руки и мимика. А чуть в стороне стоит цыган. Отковывает он на наковальне походной кузницы широкий стальной кинжал для пальмы. Рычаг горного меха держит молодая эвенкийка, улыбающаяся кузнецу. На щеках девушки синеют вышитые оленьи рога…
– Это тоже Югана… – подсказала Лена.
– Я узнал… Такая же, как на портрете…
Лена удивилась, ведь на портрете – сегодняшняя Югана, а на картине – совсем юная… Удивилась, но промолчала.
Михаил читал по лицу Юганы всю ее жизнь, все ее мысли. Не зря ее глаза так жадно смотрят на юного цыгана-молотобойца с большой золотой серьгой в ухе… Нет, не о пальме, которую кует для нее цыган, думает она. Девушка покорена жизнерадостностью кузнеца, любуется его ловкими руками, меткими ударами молота, оттягивающими вязкий, раскаленный металлл.
А в самом углу картины – большая кочевая ладья, крытая берестяными листами. Мужчины крепят уключины, примеряют греби. У ладьи сидят цыганки. Лица печальные. Что ожидает их в далеком кочевье по безлюдной реке?..
Образ Юганы пленил Михаила каким-то небывалым мужеством и внутренним светом веры в добро. Словно говорит она непонятливому кузнецу, очаровавшему эвенкийку: «Я буду тебя любить. Останься, я научу тебя вот этой пальмой, откованной тобой, бить медведя. Научу вешить тропу. Я научу тебя владеть острогой, откованной тобой, промышлять больших щук. Останься… Пусть уходит твой табор. Ночью мы сядем в облас… Я поставлю тебе самый теплый и красивый чум. Разукрашу его бисером. Останься…»
Нет, не останется гордый молодой цыган. Ревниво и строго следит за эвенкийкой гибкая стремительная красавица с гитарой в руке.
– Удивительно хорошо, Лена, переданы здесь любовь и гордость кочевых народов. У них впереди бесконечность кочевой тропы, они не верят в смерть…
Помолчали. Лена, все еще глядя на картину, сказала:
– У кочевых эвенков особый душевный мир. Они люди немногословные. Никогда ничего не делают напоказ… Андрей хоть и русский, но сын кочевого племени…
2
В магазине у Сони произошел важный разговор, о котором сразу узнали все деревенские старухи, любящие разносить всякие новости.
– Таня, есть детские ползунки, чудная байка, льняные простынки, одеяльца, словом, целый набор для новорожденного, – предложила услужливо Соня, а старухи ласковыми глазами посмотрели на молодую женщину, на ее заметно выдающийся живот: пуговки цигейковой Таниной дошки перешиты на самые кромки.
– Таня, кто завтра соболей выращенных будет скупать? – спрашивает бабка Андрониха не без заднего умысла… На глазах ее навертываются слезы, и лицо морщится, готовится к показному плачу.
– Дед Чарымов… Он каждому и справку даст, чтобы в артельной кассе деньги можно было получить.
– Ой-юшки! У всех-то рублик к рублику ложится, десятка десяточку покрывает, а у меня, болезной, прореха на прорехе, поруха на порухе, – причитает Андрониха. Неделю назад сообщила бабка вот так же; со слезами, что убежали из клетки ее соболи. Шесть черно-смолевых красавцев сбежали… «А уж какие милые кровинушки-то были, из рук молочком поила, кусочки медом мазала, холила я их, красавцев, заработать хотела…»
– Теперь что убиваться, бабушка… – успокаивает Андрониху Таня.
– Как это что?! – возмущается старуха, и слеза уже не слышна в ее голосе. – Ведь в тайгу ушли! Охотники убьют, деньгу огребут, мою деньгу, выкормленную, неубереженную…
– Хватит тебе слезы распускать, – сердито одернула Андрониху Соня, знавшая, в чем дело.
С соболями Андронихе повезло неожиданно. Приехал осенью к деду Пивоварову, деревенскому кузнецу, внук погостить. Не простой внук из себя, такой упитанный, на лицо гладкий, важный. Директор томского ресторана! Это вам не баран чихал. И жена с ним справная, молоденькая из молоденьких. Вся в украшениях разных блестит. Где там золотые кольца, где там драгоценные камни – откуда деревенским бабам знать. Пышно и сдобно живет красавица – каждому видно.
Поздним вечером Тимоша, внук кузнеца, воровато заявился к Андронихе с коротким разговором: «Плачу за каждого соболя по двести рублей. Получи тысячу двести… Паша их зимой забьет, шкурки выделает, а дедушка перешлет мне в Томск». Андрониха не отказалась, а Паша выделал соболей кислым овсяным тестом, отмял – не отличишь его выделку от заводской. Пожалуй, Пашина выделка получше будет даже – мастер он великий. И вот у бабки десяточка на десяточке лежат в подпечке под выдвижным кирпичом, в тайнике. О нем она и Паше не говорит.
Кому же на самом деле не повезло, так это школьникам. Убежали у них из уголка живой природы пять соболей. Один прижился у Сони на складе – всех крыс и мышей передавил. Жить бы ему в мире да согласии с продавщицей, но поставил Паша Алтурмесов черкан на зверька. Погиб соболь – польстился на кусок хлеба с медом. Шкурку Паша выделал и подарил Соне за четушку спирта. Вот как оно все получилось.
3
За беседой Лена и Михаил не заметили, как время прошло и вернулся Андрей. После первых восклицаний и объятий, обычных при встрече друзей, Андрей занялся окуневой ухой, нарезал мороженых стерлядей – чушь сделал. На закуску. Пообедали друзья славно, выпили, тост произнесли за хозяйку. Настало время дружеской беседы. И рассказал Андрей, как однажды случайно увидел его картину старый цыган.
Оторопел. Остановился у стены. Смотрит, а в глазах то радость, то слеза. Стоит седой цыган, опустив руки плетьми. Смотрит и смотрит старик. Чудится ему: вот-вот зазвенят струны гитары, заскороговорит перестуком наковальня. На картине далекий полузабытый мир. Но эхо той жизни трепещет, бьется в сердце старика. Видит он себя в юном молотобойце. Видит себя и в древнем, но еще крепком старике. И кажется ему, что все это совсем рядом, совсем близенько, а не пятьдесят лет назад…
Помолчали друзья. Ведь и Михаил не раз в своих странствиях встречался в молодые годы с парусными цыганами. Знает, верно сделана Андреем картина. И композицию он продумал, и колорит нужный нашел.
Порадовался Михаил за друга. Подумал о том, что хорошо бы весной или летом приехать в Улангай. Встретить Югану и ее соплеменников на самом красивом берегу реки. Увидеть большие костры дружбы, услышать счастливые песни и жизнерадостные пляски. Перенести всю красоту из жизни на холст. Подумал так Михаил, вздохнул, но ничего не сказал другу. Много нынче забот у него.
– Продолжу я рассказ про того старого цыгана и про жизнь его, – неожиданно сказал Андрей. – Дай мне, Ленушка, гитару. Сейчас веселее пойдет рассказ. Ай-нэ-нэ, эх, табор… – запел Андрей, перебирая струны, но сразу стал серьезным. Никогда еще не приходилось Михаилу видеть таким своего друга. – Песня была печальная, и пел старик со слезой, – вполголоса продолжал Андрей. – Э-э, врет маленько песня. Цыганка полюбила богатого купца. А молодой цыган оседлал коня с белой пенистой гривой на опасный промысел…
– Э-э, соколик, копни нашу цыганскую старину поглубже, найдешь ли там песню про счастливую любовь? За любовь-то я пять лет каторжанил, – ведет Андрей, подражая голосу старого цыгана. – Весной тогда цыгане кочевали по глухим местам в лодках, вслед за скупщиками пушнины. Купчишки обдирали эвенка до креста. А подле торгашей наш брат приспосабливался. Шаманили цыганки эвенкам, хорошую жизнь обещали, удачу на охоте. Те, глядишь, шкурку горностаевую или беличью в мешок гадалке кинут.
Летом уходили цыгане на стрежевой песок, на заработки. Стрежевой невод – это тебе, браток, не бредень. Триста сажен! Выметывали и вытягивали вручную. Вот уж где поту и силушки положено!
Слушали Михаил и Лена эту необыкновенную историю, удивлялись умению Андрея живо передать чужую судьбу.
В ту пору цыгану Грише девятнадцать исполнилось. Хоть и сиротой рос, а здоровьем не был обижен. Коловщиком ходил. И прильнул он тогда к молодой цыганке.
расавицей была! Как запоет, бывало, люди сбегаются слушать ее песню. Народ на песке разный. Остяки и тунгусы, отданные «в невод» за долги. Ссыльные политики. А когда купец с приказчиком заработок привозил, многие напивались до полусмерти. В такой вот праздник – будь он проклят! – и утопилась Лиза. Опозорил ее купец.
Через столы с ножом в руке перемахнул цыган Гриша ласточкой. Но успел увернуться купец – по плечу задел его нож цыганский. Скрутили Гришу, связали. И засудили вскоре. Пришлось цыгану за любовь свою горячую пять лет месить воду на таежных реках. Пришлось хлебнуть лиха. Запрягали его в бечеву тягать баржу, аж кости трещали. Кончался ровный берег, за греби браться приходилось, и руки даже кожаные рукавицы не спасали – кровавые мозоли лопались. Где глубина подходящая обнаруживалась, на шестах толкались. Каторжанил цыган так не только по таежным рекам. Приходилось ему не раз таскать баржу по матушке-Оби от Югана к Томску. Против течения на карачках ходить. Парус редко когда подсоблял, больше верстовой якорь кидывали. Завезут на версту от баржи и подтягиваются, выбирая канат на ворот. И на песках цыган побурлачил.
– Вот, соколики, какая любовь-то получилась у парусного цыгана… – заключил Андрей.
За вечерней беседой, в тихой и теплой комнате с зеленым абажуром время пролетело незаметно, а наутро уехал Ломов в город, взяв с Андрея обещание привезти свои холсты на весеннюю выставку.
4
Место под звероферму выбрано удачно: среди кедровника, на сухом спокойном участке. От ветров и метелей бережет ферму густой кедрач. Соболиная ферма – главная забота хозяйства Александра Гулова. В большом пятистеннике кормокухню и ветпункт разместили, а в пристройке пушнину обрабатывают. В стороне от высокого дома зверофермы – склады, ледник, овощехранилище и другие сооружения под тесовыми крышами.
Югана поднялась на вышку, построенную над теплушкой. Отсюда наблюдают за зверьками во время гона. Закурила старуха трубку, осмотрела с высоты соболиную ферму.
«Нет Ильи, нет Кости. Плохо еще люди понимают соболей. Надо помогать», – думает Югана.
Теперь она главный консультант по забою зверей и обработке мехов.
Вышли из теплушки дед Чарымов с Таней – в руках связки маленьких дощечек. Прошли мимо клеток с самцами, что близ кормокухни, миновали клетки с соболюшками и остановились возле шеда с молодняком. Стал дед Чарымов развешивать на клетки бирки с надписями, а в них указано: какого зверька забить, какого – оставить. Югана сама выбирала смолисто-черных соболюшек и самцов на племя.
Радовалась Югана, что люди Улангая хорошую звероферму построили и соболей полюбили. Слышала Югана своими ушами: просили по весне дать еще соболяток. Обещал председатель.
Пришли женщины брать соболей из клеток. Надо и Югане идти. Смотреть, как снимают шкурки Паша Алтурмесов с Кешей Тукмаевым. Нужно Югане проследить еще и за обработкой дорогих мехов: хороши ли березовые да осиновые опилки, насыпанные в барабан, хорошо ли смочены они авиационным бензином. Но нет пока машин у артели. Вручную крутят барабаны женщины…
Совсем мало пришлось подсказывать Югане. Кого там подсказывать, если каждый мальчишка и старик в деревне – природные охотники.
