Глава двадцать пятая
Стефан Баторий легко соскользнул с крепкой русской лошади, доставшейся ему в презент от русского посла Осипа Непеи, прошел кавалерийским, косоватым шагом природного степняка к своему шатру и остановился в недоумении.
Ему, сидевшему в полоцком замке с дворянами и большими сановниками четырех государств, вдруг доложили, что к шатру приехало русское посольство! Баторий покинул бесполезное заседание, где занимались дележом неубитого медведя, планируя летнюю военную кампанию, вскочил на коня и поспешил к королевскому шатру.
И вот, доспешился! Народу округ шатра собралось великое множество; народ был местный, русский. И те трое старцев, что стояли сейчас перед польским королем Баторием, тоже имели русский монашеский вид. Правда, будучи в черных рясах, монахи носили ярко белые клобуки, с золотыми крестами посреди клобука. Русские епископы, етит твою выю!
Короля малость пронял озноб – седые бороды монахов росли до пояса. Великая православная вера не всякому давала такие бороды!
Вот попал король – пришло к нему святое посольство! И крикнуть некому. Отряд охраны, вон, с трудом пробивается через тысячи населенцев этого края, поющих православные молитвы.
Стефан еще приметил, что монахи приехали на одной телеге, запряженной одной лошадью. Посреди телеги лежала пятиведерная бочка, обычно используемая у русских для солений. Один из монахов наклонился к телеге, развязал чистый льняной платок. В платке лежал каравай черного хлеба. На каравай монах поставил солонку с солью и звучно сказал польскому королю:
– Бочку поставь стоймя, тебе даруется бочка-то…
Стефан Баторий, как в банном угаре, поднапрягся и поставил бочку «на попа». Самый старый из монахов, отчего-то весьма приглянувшийся королю, внезапно сказал ему на староугорском языке:
– Клепки у бочки сверху сбей, освободи крышку… Осторожно, круль! Там стерляди в рассоле! Из реки Угры! Велено нам передать тебе соль, хлеб да стерлядей с бывших твоих земель. Помни…
Чего помнить, монах не договорил, а зло погрозил пальцем. У Стефана Батория сразу стали слабеть коленки.
Угр! Ну, конечно, угр! И в немалых церковных чинах у русских! Если чего проговорить хотят, то дело плохо – не надобно бы здесь разговоров…
А уже пробился сквозь молящийся народ Радзивилл Рыжий, со своей личной кавалерийской алой. У гусар Радзивилла Рыжего сзади кирас сверкали на солнце медные дуги с лебедиными крыльями… Древний, теперь забытый, племенной знак кочующего народа. «Налетели гуси-лебеди, украли братца Иванушку…» – слушал в детстве русскую сказку будущий польский король… «Гуси – это угры, а лебеди – поляне, те, что живут по Карпатам», – учила старая сказительница Стефана. Вот, научила воровать … Иванушек, а как с ними говорить – не научила!
Радзивилл Рыжий первый увидел в бочке малосоленых стерлядей. Он косо глянул на монахов, проговорил два слова: «Отче наш», отломил кусок хлеба и подцепил на кинжал аршинную стерлядь.
Монах-угр повелительно махнул рукой крылатым всадникам Радзивилла. Те мигом сняли бочку с повозки. Монахи сели в опустелую телегу и тронули лошадь в сторону переправы в московскую сторону.
Стефан Баторий почуял слабость в ногах, да и во всем своем тучном теле. К чему бы это?
Король отстегнул пояс с саблей, снял кованый шлем. Сел на траву, стянул сапоги, поджал под себя ноги старым способом сиденья. Полегчало.
Но тут негаданно подсунулся полупьяный польский шляхтич, шепеляво вопросивший короля Батория:
– Пошто принимаешь русские подношения?
Радзивилл Рыжий, уже доедающий вкуснющую стерлядь, неспешно вытер правую руку от рыбного рассола. Взмаха сабли никто не увидел, таков был этот рыжий рубака. Но катящуюся голову поляка, оскорбившего польского короля, увидели все.
Король Баторий с облегчением выматерился вслух таким подлым угорским матом, что половина бывших здесь русских населенцев, болтающих по-тюркски, весело заорала ему:
– Антихрист! Антихрист!
Ну, как же здесь воевать, если королю и матюгнуться нельзя?
* * *
Весной, в месяце апрель, как его обозвали латиняне, Макар Старинов сидел на скамеечке возле самой дальней и нищей таверны в огромном рижском порту и с тоской слушал, как счастливо орут чайки. От балтийского города Рига, этого огромного, веками утрамбованного поля, уже неделю назад отошли последние корабли, груженные провеянным и высушенным зерном. Центр всей балтийской торговли хлебом опустел.
Шагах в десяти от таверны, где устроился проживать Макар Старинов с портовым паспортом на имя Никиты Кожемяки, стоял каменный сарай, теперь пустой, – если не считать трех шведских лучковых пил, десяти шведских же топоров, да двух солдатских ружей, признанных в Швеции негодными из-за короткого боя. Валялся там и кожаный мешок с порохом и лист свинца, из которого пробойником делают пули.
Вот и все, что было у Макара против двух английских кораблей с двенадцатью пушками и с полусотней ружей хорошего, английского боя.
Надул Макара с покупкой припасов шведский шкипер Ольсен. Пиратское нутро перевесило честь моряка. Дорогие каменья забрал, а самого Макара чуть не упрятал в тюрьму. Опосля чего от тюрьмы все же спас. И снова помог бежать до города Риги, теперь уже на другом корабле. И опять за отдельную плату. Эх! Не купец ты Макар, не купец!
* * *
И по расчетам выходило так, что через пару месяцев английские корабли, имеющие теперь карту Пири Рейса, нащупают вход в Обскую губу и попрут себе по широченной сибирской реке Оби, аки посуху, да будто к себе домой…
«Сволочь ты, Макарка, несустветная! И балда твоя щелястая»!
– Сволочь ты, Макарка Старинов! – услышал он рядом с собой голос, донесшийся из-за угла таверны. Макар этот голос вроде где-то уже слышал. – Но я тебя все же нашел. Встретились мы все же!
Из-за угла на миг показалась бородатая голова и быстро скрылась. Потом показалась рука и поманила Макара за угол таверны.
Макар чуть поудобнее подвинул рукоять матросского ножа шведской выделки и пошел за угол таверны, прямо в густые кусты тальника.
За углом таверны Старинов чуть не треснулся лоб в лоб с новгородским ушкуйником Хлыстом. Это с ним он чуть не развел войну в Кирилло-Белозерском монастыре.
Хлыст вроде бы осел телом, да и рожа его заметно похудела. Борода нечесана недели две.
– Вот! Говорил – свидимся, – радостно зашептал ушкуйник, – и свиделись!
– Свиделись! – согласился Макар, ухватывая покрепче рукоять ножа.
– Хлебца у тебя, случаем, нет? – снова зашептал Хлыст. – А, может, есть чего горячего похлебать? Третий день тут сидим, траву едим! Нет, нет! В таверну нам нельзя! Тут же руки заломают и сунут в магистратскую тюрьму вшей кормить. Ты сюда, в кусты еду неси, Макар, родной! Нас здесь полтора десятка человек… Прячемся, чего уж! Не сумели датских купцов пошарпать, они нас пошарпали…
Макар купил в таверне каравай хлеба, горсть соли и утащил за камни, в кусты, где спрятались отощавшие новгородцы. Пока те насыщались, выяснил, кто из ушкуйников самый бывалый. Такой нашелся. Макар с Бывалым Сенькой пошли к хозяину таверны, худому, медлительному эстляндцу.
Тот даже не кочевряжился. За месяц аренды своей таверны запросил шесть шиллингов и шесть пенсов английским серебром. И расписку, что таверну не разграбят. Получил, что причитается, отдал амбарный ключ от дверей и ушел в город.
Ни куска хлеба, ни кружки пива в таверне уже не имелось. И посетителей тоже. Весна.
На том домостроевские дела Макара не закончились. С бывалым ушкуйником Сенькой наняли повозку и в припортовых лавках набрали одежды аж на двадцать человек! Закупили мяса, хлеба, дробленого ячменя и сала – в кашу. У эстляндца в таверне посуда про такую пищу забыла…
Пока так ездили, Хлыст спроворил своих налетчиков устроить в затинном месте баню. Баню слепили кое-как, зато помылись.
Когда поужинали, свечу в таверне пригасили. Места на полу хватило, чтобы всем поспать как бы в доме. Почти два месяца по камням бока драли.
Хлыст шикнул. Ватага затихла.
– Ну, мы – оно ладно, жизнь наша такая. А ты почто, боярский сын, в чужих краях один бродишь?
Макар помолчал, чтобы другие затаили дыханье, ждали ответа. Подождал и ответил Хлысту:
– Даю каждому прямо сейчас по золотой гинее…
– Это в наших деньгах – сколько? – сразу вскинулся молодой голос.
Молодому Ерошке Хлыст тут же заехал в ухо:
– Молчать учись, когда старшие о деле судят!
– Это – у кого менять, – отсунулся от Хлыста Бывалый Сенька. – Примерно – восемь талеров.
– А делать-то что? – снова не утерпел Ерошка.
– А пойти надобно на реку Обь и там кое-кого встретить, – сообщил Макар.
– Неужто купчину Изотова? – удивился Хлыст. – От те на! Я пойду, пойду!
– Встретить две английских китобойных шхуны при двенадцати пушках, – сказал Макар. – Встретим, побалакаем, команду вырежем, корабли утопим, и каждому из вас по окончанию дела – даю еще по три золотых гинеи.
– Давай по четыре, – высверкнул глазами огромный мужик с рыжей прокопченной бородой. – Четыре гинеи, да одна – будет пять. А это как раз хороший дом с лодкой.
Макар помолчал. Но люди вокруг него собрались такие, что с ними блудословить не надо. У них так: пообещал, но не сделал, то голову можешь в дорогу не брать. Все равно потеряешь…
– Я и по четыре дам, ребята, – наконец ответил Макар, – да только я не сам даю. Царь дает, Иван Васильевич. Ему-то затычки в казне нет. Сыпь да сыпь. А ты только карманы подставляй…
Ушкуйники задвигались. Кто-то сел прямо под луну, стоящую напротив окошка, выставил навстречу луне кудлатую бороду.
– Ежелив царю надо, отчего нам на Обь не сходить? – спросил сам себя Рыжебородый. И сам себе ответил:
– Сходим, матушка Богородица, как не сходить царевым повелением? Только молитвенное тебе слово даю – последний раз! Последний раз! Не могу я больше… лезут мне в очи мною конченные люди… Последний раз!
Рыжебородый затянул молитву и стал громко биться головой о каменный пол таверны.
– Хлыст, а Хлыст, – позвал Макар, – ты его не трогай. Ты лучше поищи завтра по сараям, да по складам прелого зерна, негодного… Самогона надобно наварить. А то ишь, как его разбирает… Без самогона – не пробьемся к Оби…
