ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1
Прошло еще пять лет.
Вожжи от судьбы камского края по-прежнему лежали в строгановских рукавицах.
Со дня осенней встречи Семена с царем отшумели над краем буйные весенние ледоходы, отгрохотало немало летних гроз.
За эти годы смерть явилась за Яковом Строгановым. Навестила и на Каме строгановский род черная гостья. В кергеданских хоромах угасла жизнь брата Григория, и осталась Катерина Алексеевна в звании вдовы.
Данное Семену обещание Иван Четвертый сдержал, и осенью 1574 года дозволил поход на покорение Сибирского царства под державу Великой Руси.
Будущие сибирские владения сулили Строгановым золотую реку новых прибылей, чтобы не измельчала она, когда истекут льготные годы на камских землях...
После смерти братьев Семен правил вотчинами не один, а вместе с племянниками, обучая их искусству властвовать над людьми и природой. Его надежды на молодых помощников как будто оправдывались. Именно у Максима Яковлевича достало мужества быть настоящим Строгановым, Семеновой выучки. Никита правил теперь землями на Каме, Максим перебрался с матерью на Чусовую и стал правой рукой дяди Семена в трудных заботах о сибирском походе.
За эти годы Семен, а потом Максим вдумчиво и осторожно изучали Чусовую, все ее большие и малые притоки, выискивая дорогу в Сибирское царство. Словно вехи, оставались в нужных местах опорные сторожевые крепости, заслоны, острожки.
Постепенно водная дорога с короткими волоками была разведана и подготовлена. Но знали о ней в чусовских городках только самые верные люди, такие, как Досифей, Голованов, а более всех – охотник Спиря Сорокин.
Про тайные строгановские приготовления проведали кучумские ханы. Кое-что им доносили язычники-вогулы, уходившие с Чусовой. Военачальники Кучума старались исподволь мелкими набегами уничтожать новые строгановские городки, сознавая неизбежность решительных схваток в недалеком будущем.
Кучум, непримиримый враг русских, готовился наносить им новые удары, вытесняя с подступов к своим владениям. Семен Строганов стремился к единоборству с Кучумом ради чести и обогащения рода, прославленного уже на Руси. Он готовился к походу тщательно: с особыми предосторожностями везли из Москвы огнестрельное оружие; шел набор в ратные дружины; десятки лазутчиков тайком уходили в Сибирское царство и слали оттуда донесения Семену и Максиму.
2
В годы, когда Строгановы готовились к войне с Кучумом, на вольных просторах Волги звучали казачьи песни и разбойный посвист. Ватаги лихих вольных людей со смелыми атаманами грабили без разбора и турецких, и персидских, и татарских купцов, а заодно и русские торговые караваны, и даже струги с царской казной.
Появилась удалая вольница с Руси на Волге и Дону еще при татарах, когда ослабла былая мощь Золотой орды: привольные ковыльные степи манили к себе русских людей, не боявшихся опасных соседей – татар и турок. Пришельцы, удалые головы, более склонные к опасностям походной жизни, чем к мирным промыслам, собирались здесь в воинские казацкие братства, готовые отстаивать свою вольность и независимость, но вместе с тем и готовые служить матери-родине защитой от внешних врагов.
Удалые казаки не порывали кровных связей с Русью, не забывали дедовских обычаев и подчас даже именовали себя государевыми людьми, вольными людьми, хотя никаким властям, кроме своих выборных казачьих атаманов, не подчинялись.
На татар казаки нападали так дерзко, что ханы частенько жаловались в Москву, упрекая царя в потакании разбойникам.
В ответ ханские посланцы всегда слышали одни и те же уклончивые отговорки: дескать, степь велика – царю за казаками и вольницей смотреть не можно! Втайне же Московская Русь поощряла свою вольницу держать в страхе и Казань и Астрахань. Чем смелей становился разгул вольницы, тем больше легенд и преданий ходило на Руси про казацкую удаль на Волге и Дону. Влекли они к себе все новые забубенные головушки, и не без их помощи скидывала Русь ярмо татарского ига в XV веке, завоевывала Казанское и Астраханское ханства в XVI. Но и после падения этих ханств на Волге не умолкали песни бесшабашной казачьей вольницы. Там, по старой памяти, собирались новые ватаги гулящих людей, бежавших из родных мест.
Жалобы своих и иноземных купцов на разбой и грабеж начинали все более тревожить царя, но тщетно приказывал он воеводам покончить с произволом казачества, внушить вольнице, чтобы она не чинила грабежей над государевой казной и торговыми людьми. Однако строгость царских указов не пугала тех, кто на расписных стругах гулял по Волге и Каспию.
Об этих разбойных ватагах и их атаманах знали даже индийские и свейские купцы. Мало кто из них отваживался доверять свое имущество столь опасным водам, и страдала от этого вся страна: торговля и судоходство в Поволжье замирали. Бывали недели, когда по Волге не смел проплыть ни один торговый струг. Царь Иван задумывал крутые меры против лихих людей на реках.
Гремела по Волге и Каспию молва про бесстрашного атамана Ермака Тимофеевича. Знали про него на Каме и Чусовой. Немало наслышался о нем и Семен Строганов. Нравились ему эти рассказы. Чаще и чаще расспрашивал он о Ермаке купцов с Волги, благополучно проскочивших опасные места. Купцы говорили про Ермака разное.
Но вот приключился однажды на Волге для царя великий срам.
Плыл к царю Ивану с богатыми подарками персидский посол, а казаки напали на него. Завязался настоящий бой.
Посла, его свиту и охрану перебили, а караван разграбили. Царь послал из Москвы войска – навек искоренить разбойные ватаги!
Все лето царские дружины очищали Волгу от «худых людишек» и к осени водворили на реке покой.
Ватага Ермака, потрепанная в битвах, бесследно исчезла с просторов Волги, будто ее никогда не существовало. Воеводы понимали, что она где-то спряталась, разослали кликунов-бирючей со строжайшим приказом хватать и вязать воровских казаков.
Однажды спокойно плывшие в вотчины Строганова купцы с товарами были вновь ограблены в низовьях Камы и едва унесли ноги.
В чусовские городки пришла молва, что ватажники Ермака укрылись на Каме.
Семен Строганов насторожился. Появление Ермака на Каме могло спутать его планы, и вместо подготовки войны с Кучумом он вынужден будет заняться охраной своих городков от вольницы.
Молва о Ермаке настойчиво гуляла по строгановским вотчинам, наводила страх на судоводителей и купцов, и вплеталась в нее все чаще уже знакомая Семену присказка, будто прославленный атаман не кто иной, как Строгановский человек, чусовской кормщик Василий Оленин, ушедший на Волгу в год, как Строгановы стали хозяевами на Чусовой.
Семен осторожно повел расспросы и смог установить, что внешность волжского атамана и чусовского беглеца Василия Оленина – одна. Так вот он кто, Ермак Тимофеевич!
Спиря Сорокин, знавший о Василии Оленине многое, разведал для хозяина все, что было известно о роде Олениных чусовским старожилам. И выходило: будто дед Ермака, по имени Афанасий, был посадским человеком в городе Суздале. Жил он там скудно, а потому подался во Владимир с сыновьями Родионом и Тимофеем и начал промышлять извозом. Нанимался он перевозить и разбойников в муромских лесах, вместе с ними и попал в яму. Сыновья после этого перебрались на Чусовую и занялись сплавом леса. Родион, плотовщик, утонул в Чусовой, а Тимофей помер от простуды.
Но этим род Олениных на Чусовой не кончился, ибо остался на реке сын Тимофея Василий, удалец парень, хоть, говорят, и невысокий ростом. Была у Василия завидная сила, а когда ходил на плотах и стругах, то в своей артели бывал и кашеваром; товарищи, уважая его мастерство, прозвали Ваську Оленина Ермаком, что означает «артельный таган»; по другому сказу выходило, что кличку эту дали ему за увесистый удар его кистеня, сбивавший с ног любого противника – ведь в иных местах ермаком называется жернов!
Весной 1579 года царские воеводы с дружинами в поисках ватаги Ермака заглянули и на Каму. Пришлось ему, уходя от преследования, подняться по реке вверх. Зная силу строгановских дружин, Ермак плыл по Каме усторожливо, опасаясь восстановить против себя камских хозяев. Слух о том, что Строгановы во множестве нанимают к себе ратных людей, быстро дошел до ватажников и обнадежил самого Ермака. И он послал к Семену тайного гонца с предложением принять его людей на службу. Семен принял гонца ласково, обещал подумать и прислать атаману свой письменный ответ...
ГЛАВА ВТОРАЯ
1
К весне 1578 года сильно изменился облик чусовских городков. От их стен далеко отодвинулись леса. На порубках целину распахали под пашни, застроили посадами, слободками, передовыми укреплениями. Городки теперь не подвергались набегам, жизнь в них шла мирно. Под боком у Нижнего городка, неподалеку от впадения Чусовой в Каму, крепила на новых землях свое новоселье женская обитель. Старуха игуменья, выпросившая у Семена землю для монастыря, сама отъехать из Москвы не смогла, не получив на то разрешения митрополита. Уже второй год жила в городке Катерина в новой избе, срубленной для нее в черемуховой роще. Она жила замкнуто и водила дружбу только с Серафимой. Та с сыном занимала часть воеводской избы, где умерла Анна Муравина. Тяжело болел воевода Голованов. Он уже не поднимался с постели, ухаживала за ним Серафима. Несмотря на болезнь Голованова, Строганов не снимал с него воеводского звания, но приставил ему помощником корабельного мастера Иванка Строева.
Сам Семен жил в новом прирубе к избе, а с прошлого года приглядывать за порядком поселилась в нем Анюта. Два года назад она овдовела: в дни весеннего лесосплава бешеная река Чусовая взяла себе ее мужа.
Воевода Голованов любил черемуховые сады, велел засадить этими деревьями все пустыри городка. Этой весной деревья взялись дружным цветом, так что издали казалось, будто среди весенней зелени в городке еще не растаяли пышные снежные сугробы.
2
В безветрии весенних сумерек благоухание цветущих черемух ощущалось и на берегу Чусовой, у самой воды.
К городскому причалу подошла лодка. Покинувшая ее монахиня, миновав входную воротную башню, сразу направилась к церкви.
А когда на кривых улочках стемнело, услужливая просвирня из церковного причта проводила монахиню к избе Катерины, почти скрытой среди цветущих черемух.
Монахине пришлось долго ждать у калитки, пока угомонятся две злые дворовые собаки. Они с громким лаем прыгали за забором, готовые кинуться на непрошеную гостью. Наконец в саду появился дворовый человек. Он прикрикнул на собак, подошел к калитке и заметил незнакомую монахиню. Таких гостей хозяйка не жаловала.
– Строганову Катерину Алексеевну надобно мне повидать.
– Вот как! Приезжая, что ли?
– Да, из Москвы. Сама-то дома?
– Дома. Пойду скажу. А ты покамест постой за калиткой, а то псы покусают. Они у нас больно назленные.
Слуга воротился не один. Сама Катерина подошла к калитке и впустила монахиню. Пошли рядом по дорожке среди цветущих черемух.
– Звать себя как велишь?
– Сестрой Ксенией.
Когда подошли к освещенному фонарем крыльцу, Катерина окинула гостью внимательным и долгим взглядом.
– Знакомой меня признаешь?
– Видала будто.
– Могла видеть, ежели в крепости Чердыни бывала.
– Так ты?..
– Анной Орешниковой в миру была. Третий год, как постриг приняла.
– Слыхала про тебя,
– Про то позабудь. Не стало на свете Анны Орешниковой, а есть черница Ксения. Заказано Семеном Анне Орешниковой в его землях объявляться, так пришла сюда в ином облике.
– Увидеть его явилась?
– Да ведь ты и сама близехонько к нему перебралась?
– Я – Строганова.
– Может, и тебе из-за него в монастырь дорога?
– Не твоя это печаль.
– Боишься? Одни у нас с тобой помыслы. Меня разлука с ним в монастырь привела... В которой избе живет? Укажи, а лучше сама проводи.
– Дома его все равно нет. Как всегда, вечерами к Анне Муравиной ходит. На ее холм.
– Тогда и я туда схожу.
– Не смей! Не любит, чтобы ему там мешали.
– Стережешь его покой?
– Свой стерегу. Возле его жизни.
– Домой когда воротится?
– Запоздно.
Монахиня устало присела на ступеньку крыльца.
– Он и возле могилы меня помнит. Не может забыть!
– Отреклась от земного, а о таком думаешь?
– Ни от чего не отрекалась. Рясой прикрылась, чтобы запрет обойти, возле его жизни быть. Разум у меня не покоряется отречению. Знала, что ты, Катерина, стояла на моем пути. Тогда я тебя из его памяти лаской своей выжгла. Как ты радовалась, когда я из камского края отъехала! Думала одна им завладеть, да покойница за меня заступилась. Не отдала его тебе. Та Анна померла. А я жива. В рясе, но живая, и тебе его не отдам.
– Зачем же ко мне пришла?
– А чтобы знала: жива я со своей любовью к нему, и ты стой в сторонке.
– Смирись, грешная! Не нужны мы ему. Смотри на меня: седая стала. Не наш он! На холме его разум, у могилы. Тебе же один путь – назад в Москву. Не простит он тебя!
Катерина медленно поднялась на крыльцо, ушла в избу. Подул ветерок, и посыпался на сидящую монахиню снежок лепестков с цветущих черемух.
* * *
На горизонте, где леса медвежьей шкурой укрыли склоны гор, уже появился отсвет встающей луны. За ее восходом в одиночестве следил Семен Строганов с вершины могильного холма.
Шелестела листва на березах, перешептываясь с ветром. Огромный лунный диск в мареве вечерних испарений казался раскаленным докрасна. Полоса света от него, мелькнув по земле, пролегла широкой дорогой поперек Чусовой, озарила городок за кольцом стен и посады вокруг. Луна будто нарочно показывала Семену дело его рук, привычное и дорогое. Он видел, как менялись оттенки лунного света, пока диск поднимался все выше и, наконец, не залил всю округу устойчивой, торжественной холодной голубизной. Уже легла на землю черная тень березовой листвы, а у сидящего человека лунный свет посеребрил голову. Но в этом свете просто лучше видна эта седина в волосах, да и морщины не спрячешь. Годы всей своей тяжестью легли на плечи, пригнули их. Годы! Семен знал теперь, что это они научили его чаще возвращаться к мыслям о прожитом, уходить от людей на свидание с самим собой. Годы! Оставленные ими морщины на лбу – это рубцы и раны, обретенные в единоборстве с мыслью, тревогами, заботами. Разум не хочет мириться с надвигающейся старостью. Как надоедливая кликуша, она шамкает беззубым ртом о вечном покое, заставляет думать о спасении души, приказывает забыть земные радости и услады. Но в ответ на этот шепот стучит в его мятежное, непокорное сердце, гонит горячую еще кровь. Недавно он узнал, что Катерина уже ревнует его к молоденькой Анюте, на чье присутствие в прирубе Семен сперва обращал так же мало внимания, как в свое время не замечал ее присутствия отец. И, когда Катерина Алексеевна стала отзываться об Анюте с ревнивой злобой, Семен вдруг заметил красоту и обаяние своей молодой домоправительницы. Теперь светлый образ ушедшей невесты невольно стал заслоняться другим, новым женским образом. Сначала мысль об этой молодой, едва разбуженной женственности показалась ему кощунственной и греховной. Усилием воли он победил эту мысль, но она возвращалась все настойчивее. С горечью он думал о грузе лет на плечах, стыдился мыслей о радостях любви и гнал их от себя, потому что уже не верил в себя, не чаял в себе силы дать счастье; а брать его без отдачи – значило не любить, а покупать... Быть купцом он мог в торговых делах. Но не в любви! И потому он до сих пор не позволял разгораться новому огоньку в сердце.
Вокруг городка в посадах лаяли собаки, когда яркой лунной ночью Семен вернулся домой. Прошел мимо Анюты, спавшей на лежанке. Она проснулась от скрипа двери, поднялась и спросила испуганно:
– Хозяин, что ли?
Он успокоил ее и хотел пройти в свою горницу, но задержался у рукомоя.
– Пошто встала?
– Может, воды надобно?
– Ложись.
– Не засну. Раздумаюсь про разное. Доля у меня теперь не больно завидная.
Она налила воды в рукомой и повесила ковш на край кадушки. Семен тронул ее руку.
– Вели мне уйти, Анюта.
– Разве посмею?
– Гони меня, Анюта, от себя!
– Не вольна.
Семен обнял ее, почувствовал, как она прижалась к нему. Пахло от нее свежей травой.
– Анюта!
И в эту минуту раздался стук в дверь. Семен, боявшийся дурных вестей о Голованове, торопливо отворил дверь, вышел на крыльцо и увидел перед собой на лунном свету какую-то монахиню.
– Пришла навестить тебя.
– Анна?
– По голосу узнал? Только не Анна, а черница Ксения перед тобой. Чать не забыл, что сам подал мысль о монашестве?
– Пошто пришла?
– Повидаться. Заставлю поверить, что без тебя жизнь не под силу. Теперь рядом с тобой буду. Стану за тебя, многогрешного, молиться.
– О себе молись. Уходи!
Семен захлопнул дверь, и монахиня слышала, как лязгнула железная щеколда.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
Одно из самых красивых мест на Каме называется Тихие горы. Два мыса, поросших пихтовыми и сосновыми лесами, врезаются здесь в реку, словно сохи. Между мысами – спокойная заводь.
Третьи сутки стояли здесь в прибрежных кустах под обрывами струги вольницы Ермака. Зашли они в заводь после боя с царской дружиной. Битва произошла на Каме близ устья Вятки и кончилась вничью, хотя дрались лихо.
Царские дружины сошли к низовьям Камы, а Ермак увел вольницу к Тихим горам. В Ермаковой ватаге после битвы недосчитались сорока восьми человек, и много людей было ранено. У Тихих гор сошло на берег со стругов человек пятьсот. Расположились по-хозяйски: наставили шалашей, спрятали суда, поставили караулы.
Прошлой ночью к Ермаку караульные привели чужого охотника, одетого по-дорожному. Но назвался он строгановским человеком и вручил атаману грамоту от своего хозяина Семена Строганова с согласием взять вольных людей к себе на ратную службу. Атаман уже собирал сотников и читал строгановское послание. Сам Ермак решил принять предложение хозяина Камы, тем более посланец устно намекал, сколь большие ратные дела ждут вольницу на пользу всего государства. После совета с сотниками Ермак собрал и войсковой круг. Слово свое к ватажникам он закончил так:
– Посему, кто охочь, братцы, со мной в службу Строганову податься, всех милости прошу! Ежели кому служба не по нутру, тем – вольная воля идти на все четыре стороны. Им я боле не атаман и не товарищ. Кто со мной обручь пойдет, тем крепко стоять на слове и помнить: служба будет нелегкая, Руси на пользу, а кто вознамерится на службе этой воровство чинить и пакостить, того не царские воеводы и не строгановские дружинники, а сам я научу, каково клятву рушить!
Ватажники приняли новость о решении атамана радостно. Однако Ермак не хотел спешить и велел после схода всем хорошенько подумать еще денек. Сотникам же приказал поговорить с каждым по отдельности, обсудить предложение Строганова со всех сторон и лишь после этого дать окончательный ответ.
2
Купается жаркое солнце в Каме, и от этого вода в блестках, как чешуя на карасе. На берегу, у подножья Тихих гор, в лагере Ермаковых станичников подходил час обеда. Казаки, с утра разбредшиеся по округе – кто на охоту, рыбную ловлю или по грибы, кто к смолокуренным ямам, наспех слаженным на опушке, кто в дозоры и на разведку, – теперь кучками собирались на берегу, где артельные кашевары уже развесили над кострами закопченные котлы. Славной рыбы-царицы, камской стерляди, наловили донными сетями столько, что во всех котлах вскипала знатная уха.
Походный кашевар атаманского струга, старый казак, весь в рубцах и ранах, прозванный товарищами Бобылем Седым, затеял сварить, как сам он выражался, уху боярскую, красную, но потребовал себе доброхотных молодых помощников, чтобы сперва вычистить и выпотрошить изрядную партию другой, чешуйчатой, рыбы.
Охотники нашлись, и вскоре все живое содержимое трехведерной деревянной бадьи – судаки, ерши, язи и лещи – перекочевали в объемистый чугунный котел, давно служивший всему экипажу струга.
Кашевар подбросил в рыбный навар луку, чесноку, шафрану и перцу – уху с такой приправой и называли красной. Когда же рыбье мясо стало само отваливаться от костей и цвет варева сделался янтарным, повар велел слить через редкую холстину навар в бадью, а все разваренное рыбье мясо, оставшееся вместе с костями на холстине, попросту бросил в сторонку. Казаки, дивясь такому расточительству, с любопытством ждали, что же последует дальше.
Бобыль Седой священнодействовал, как вогульский шаман!
Он разгреб горячие угли костра и извлек из жара другой чугунок, небольших размеров, где варилось «сарацинское пшено» (которое впоследствии стали называть рисом). Запасец этой редкой крупы, взятой под Астраханью во время разбойничьего налета на персидских купцов, уже подходил к концу; атаман велел нынче выдать из него всем понемногу для заправки ухи.
Разваренную крупу повар переложил в котел, залил янтарным рыбным отваром из бадьи, велел кликать весь свой экипаж «к столу».
Атаманский струг брал в походе человек с полсотни. Все помаленьку собрались вокруг котла и костра, сидели на песке, на бревнах, а кто даже не поленился подложить под спину шемаханский ковер, тоже из взятых в бою на Волге. Ждали трапезу, окружив костер широким кольцом: гребцы и кормчие, пищальники и пушкари, стрелки-«затинники», охотники-разведчики, трубачи и сурначи, барабанщики и знаменосцы; был среди этого пестро одетого люда даже приставший к ватаге дьячок из волжских поповичей, умевший внятно читать вслух две молитвы – заупокойную и благодарственную, чем и выручал ватажников перед трапезой и после сражений. Впрочем, благочестивый дьячок знал еще и кузнечное ремесло, что для дружины было почти столь же важно, как и его молитвословное искусство.
– Сходи-ка, станица, на струг, атамана покличь к трапезе! – обратился кашевар к дьячку.
А сам приготовился к заключительному акту священнодействия со стерлядями, но решил отложить его до той последней минуты, когда сам атаман пожалует к походной трапезной. Бобыль Седой провел в походах всю жизнь; дома, в станице Качалинской, у него не было ни кола, ни двора, ни жены, ни детей. Шел ему восьмой десяток, но в походах он не отставал от молодых, сбивал из лука уток и гусей, знал врачевание ран, рассказывал сказки и были, заговаривал кровь и был самым хозяйственным кашеваром – загодя, впрок запасал сухих грибов и ягод на время холодов и бескормицы, сушил лекарственные травы, а коли случалось бездействовать и сидеть голодом, был неистощим в изобретении подножного корма...
– Готовьте столы-те, атаманы-удальцы! Хлеб несите!
«Столы», впрочем, были давно готовы: кто настлал поверх двух бревен донный щит со струга, смастерив стол на десяток ватажников; кто принес со струга весло и уготовил себе стол на его широкой лопасти, кто припас строганую доску и уже с нетерпением постукивал по ней ложкой.
Острослов, кудрявый красавец и озорник, сотник Митька Орел последним подошел к своим ватажникам; заметил, что не хватает только самого атамана. Сотник слегка хлопнул кашевара по сухой, широкой, уже сутуловатой спине.
– Уху, кажись, варишь?
– Что ты, сотник? Нешто не видишь – сарацинское пшено в воде мочу?
– Поди, поспела ушица-то давным-давно?
– Попробуй. Язык в котел макни. А то больно смешлив!
– И то смешно, что в животах темно. Истерпелись!
– Обтерпишься, и в аду ничего!
– Ты, Бобыль Седой, у котла одним духом жратвенным сыт. А нам каково? Эвон, сотники с голодухи заспорили!
– О чем спор-то завели?
– Да все о том же. То ли к Строганову ягнятами плыть, то ли по Каме волками рыскать.
– Олухи! Того гляди, царские рати на хвост опять сядут. Небось недолго рыскать-то придется. Сорок восемь душ надысь под водой осталось, да целый струг, поди, одних увечных с нами. Лечу, лечу их, а поправка худая. В бой не скоро встанут. Волками рыскать! Атаман Ермак небось все ладом обдумал.
– Сам-то как порешил?
– Я к Строганову. С Ермаком. Куда иголка – туда и нитка.
Тем временем артельные пекаря принесли горячий подовой хлеб. Его напекли на всю дружину во временных очагах, сложенных из берегового камня-известняка, глины и самодельного кирпича-сырца, наскоро просушенного на жарком солнце. Хлеб, как всегда, пекли про запас, на несколько дней – случай повторить долгий привал мог представиться не скоро. Вообще печеный хлеб бывал в походе редкостью: обходились либо размоченными сухарями, либо наспех сляпанными из сырой муки печенными на костре лепешками, а нередко ограничивались ложкой каши.
– Атаман идет! Ну, Бобыль Седой, кончай варево, да пора и за миски.
Атаман Ермак Тимофеевич, среднего роста, плечистый и коренастый, шел к ватаге в сопровождении дьячка Фомы, который был на голову выше атамана, но, странным образом, казался по сравнению с Ермаком маленьким и тщедушным. У Ермака – проницательный и пытливый взгляд больших карих глаз; чуть раздвоенная бородка с легкой проседью, прямой нос, высокий лоб в морщинах. Бобровая шапочка сдвинута назад, темно-русые волосы коротко стрижены: дело военное! Одежда дорогая, яркая, но удобная в походе: шелковая рубаха, шитый золотом камзол, немецкого тонкого сукна штаны, заправленные в сафьяновые сапожки, невесомо легкие, будто для танца. На поясе – кинжал в алмазах, на боку персидская сабля краше ханской. Весь облик исполнен силы и спокойного достоинства.
Ему уже приготовили место рядом с командой струга: накрыли камчатой скатеркой складной столик, уставили легкую скамью с шитым парчою полавочничком. Атаман не спешил садиться, пока дьячок Фома залпом не отбарабанил молитву. Во время этого торопливого чтения Ермак углядел в сторонке, на мокрой холстине, большую кучу отброшенной вареной рыбы.
А повар именно для этой минуты приготовил свою главную невидаль: отправился с бадьей к самой воде, где в решетчатом садке бились крупные стерляди, заранее выпотрошенные и вычищенные, но еще трепещущие. Кашевар стал пускать их в горячую наваристую уху живыми, отчего навар сразу делался еще крепче, и сваренная стерлядь обретала целый букет сложных ароматов.
Ватажники, затаив дыхание, следили за всеми действиями повара, а сам он, ожидая похвал, последний раз осторожно перемешал варево, чтобы не повредить целость рыбин, и провозгласил:
– Готова боярская! Дозволь разливать, атаман!
Все зашевелились, готовые подставить миски, плошки, котелки и дощечки. Ждали, пока помощники кашевара, раздатчики, наполнят ухой серебряную атаманову миску и выложат ему на малое блюдо целую рыбину – стерлядь. Ермак, вопреки ожиданиям, блюдо не принял.
– Кому ты нынче столь знатной ухи наварил, Бобыль-атаман? – спросил Ермак негромко. – Нам, кто после боя невредимым остался, эдакую боярскую и вкушать не пристало: чай, не праздник! А вот болящие наши казаки от нее на поправку пойти могут! Муторно, поди, болящим-то, а, Бобыль?
– Да, кое-кому тяжеловато приходится.
– Кому да кому?
– У Антипа-звонаря грудь страсть как порублена. Того гляди, кровушкой изойдет.
– Вот ему и снеси, чего тут наварил. Авось полегчает! И остальным раненым да увечным на пользу будет.
– А мы чем пообедаем?
– Ишь ты! А вона какая гора рыбы доброй у тебя наварена. Клади мне оттуда, прямо с той холстины!
И атаман с видимым удовольствием принялся за рыбу, что была Бобылем приговорена «в сторону».
– Ухи на сто душ наварил, – бормотал смущенный Бобыль. – Дозволь раздам!
– После больных – и здоровым не грех боярской ухой побаловаться. А как всех накормишь – и мне на струг занеси.
Ермак поднялся и зашагал к воде.
– Слыхали? «Как всех накормишь», – а ему, стало быть, остатки. – Кашевар обвел всех горделивым взглядом. – Завсегда о нас, дьяволах, так заботится, а мы только лясы точим да спорами друг друга баламутим. Атаман нас на праведную дорогу воротит, а мы другой раз мурла в сторону! Хватит! Поболтались на Волге и должны понять, что с царской десницей нам не сладить. С Волги нас помелом вымели, глядишь, и с Камы выметать начнут. Ежели Строганов добром берет, то и надо, благословясь, туда держать. Хуже станет, ежели Строганов этот заодно с царскими дружинами нас в водяную могилу загонять начнет. В Каме для всей вольницы Ермаковой места хватит. Неужто, Митя, в сторону свернешь?
– Позабудь про такое. Сам под Ермаково начало пришел, а посему никогда не сверну с его следа.
– Правильно. Уж ежели атаман нашего воровства не гнушался, то к праведной жизни еще веселей повести сумеет. Не зря он на Волге – всем головам головой был.
* * *
Над Камой недвижно висел круглый фонарь луны. Дымчато-голубой стала ночь от его света. Вода в Каме вся в переливе лазоревых тонов. Как зеркало, чиста ее гладь, и отражаются в ней берега, струги и сам лунный фонарь.
На мысе редкие сосны и молодая пихтовая поросль подступают к самой кромке каменистого, многосаженного обрыва. Над обрывом среди деревьев в одиночестве сидел на камне Ермак. Видел мглистые дали, расписанные полосками синих теней, видел костры под обрывом. Их было множество, и в каждом по-разному ворошилось пламя. Над некоторыми огонь рыжими лентами взлетал высоко, прорываясь сквозь сизый дым, и рассыпал снопы искр. Над другими только густо клубился смолистый дым: он служил людям защитой от гнуса и комаров.
Со стругов доносилась стройная дружная песня:
Вниз по Волге-реке
С Нижня Новгорода
Снаряжен стружок,
Как стрела, летит.
А на том стружке
На снаряженном
Удалых гребцов
Сорок два сидит.
Удалы те гребцы —
Казаки стародавние.
Атаман у них
Ермак Тимофеевич.
Стан вольницы не спал, и Ермак знал, что сон от людей отгоняло его решение. Ему самому было тяжело мириться с отказом от вольной, никому не подвластной жизни. Девять лет крепко приучили людей к ее тревогам и опасностям. Но он понимал: продолжение этой жизни сулит лишь бесславную смерть в петле или на плахе.
Не было для Ермака тайной и другое: преданная, покорная его воле отпетая вольница, слепо верившая до сего времени в его счастливую звезду, ныне, угодив на ухабистую дорогу неудач, заколебалась. Среди этой вольницы всегда были недовольные, наказанные или обойденные при дележе добычи. Были люди, завидовавшие славе атамана, готовые при удобном случае замутить воду в дружине. Уже пущен был тихий шепоток, будто решение уйти к Строганову – это не забота о дружине, не поиск новой славы и честного пути, а просто трусость Ермака, захотевшего отдать в рабство царскому любимцу Строганову всех своих соратников, чтобы самому уйти от царского возмездия.
За годы атаманства Ермак научился хорошо разбираться в помыслах своих людей. Он всегда без ошибки чувствовал, когда против него начинала виться паутина смуты. И сейчас кое-кто таил мятежные замыслы, хотя большинство людей было готово идти с ним к Строганову. Только поэтому он вчера и не объявил своего решения как непреложный атаманский приказ, а позвал людей за собой добром. Он чувствовал, что приказ атамана мог встретить сопротивление, расколоть дружину, а это разом погубило бы незыблемость его власти, привело бы вольницу к безвластью, то есть погубило бы ее.
Смотрел Ермак на речные лунные дали, где открывалась ему отныне новая дорога, и не мог определить, какой она будет для всех – светлой или темной. Он слушал песню и ждал прихода сотников с окончательным ответом от людей. Доносились до него снизу взрывы заливчатого смеха: значит, какой-нибудь острослов веселил людей прибаутками или забавной бывальщиной. Ермак любил смех своей вольницы, и тягостна была ему мысль, что, может быть, уже завтра не все эти люди уйдут с ним навстречу новой судьбе.
* * *
Выше поднялся лунный фонарь, и укоротились зеленоватые тени на земле. Пришли к Ермаку сотники. Их семеро. Ермак старается по лицам прочесть, с чем явился каждый.
Черноволосый, безбородый молодец с хмурым взглядом, есаул Иван Кольцо. Рыжий, коренастый Петр Донской, по прозвищу Костер. Дементий, лысый старик, хромой богатырь. В последней битве потерял левое ухо, а раньше в жаркой схватке на Каспии татары вырвали ему правую половину бороды. Вольница дала ему прозвище Хромой Лебедь, потому что Дементий летом не носил иной одежды, кроме как из беленого холста. Голова Дементия еще перевязана тряпицей.
У сотника Дитятко, высокого, тощего, как жердь, – лицо мученика с древней иконы. Сотник Знахарь широкоплеч и нескладен, большерук, коротконог, будто вытесан из суковатой чурки. Его лицо заросло бородой до самых глаз. Его товарищ, сотник Сучок – низенький, толстый, лысый и безбородый мужичок с сонно прищуренными глазами. Митька Орел – самый молодой и бесшабашный из ватажных командиров; родом он из древней московской земли.
– Чего молчите? – заговорил Ермак. – Неужели в молчанку играть пришли?
Сучок начал откашливаться.
– Тебе, Сучок, видать, неохота первому рот открывать, раз такой кашель напал. Сказывайте, чего люди надумали.
– Я своих не спрашивал. Пойдут, куда все, – глухим голосом ответил Дементий.
– Чего примолк, Дементий?
– Пущай другие языками шевелят, чать, не нанимали меня за всех речь держать.
– Всякого по отдельности опрошу. Сам чего надумал, Дементий?
– Мои по твоей тропе, Тимофеич, до смерти шагать будут. Одначе думаю, надо бы ко Строганову еще разок гонцов спосылать. Молва про него не больно баская ходит. У царя в большом почете. Не помог бы Грозному петельки на наших шеях затянуть.
– От тебя что услышу, Дитятко?
– С тобой иду, и люди тоже. А ежели кто вздумает поперек сказать, тому самолично душу из тела вытрясу.
– Сам за всех решил?
– Сам. Мои ребята думать не обучены. Мне верят.
– Зато ратному делу они у тебя не худо обучены. Что ж, иного не ждал от Дитятки-атамана... Ты, Сучок, прокашлялся наконец?
– С тобой пойдем, ко Строганову в службу. Только обусловь, чтобы камский хозяин для нас на зиму избы в одной слободе срубил, людей наших не разобщал. Трудно надо жить на случай хитрости воеводской или другого какого подвоха. И глядеть зорко, чтобы служба наша тюремной решеточкой не обрядилась.
– Ладно сказал... Твоя очередь, Митя.
– С тобой, Ермак Тимофеевич.
– Теперича я, – нетерпеливо выкрикнул Знахарь.
– Не терпится? Говори.
– Не поглянется тебе, атаман, слово наше. Люди мои веру в тебя утеряли. В кабалу ко Строганову по своей воле шагать не охочи. Ищи пуганых овец по другим сотням.
– Знахарь! – с угрозой прикрикнул Иван Кольцо.
– Погоди, Ваня! Чего горячишься? Пусть доскажет. – Ермак говорил спокойно и лениво.
– Мои люди меня атаманом выбрали. Поведу их по бывалой тропе. Тебя, Ермак Тимофеевич, с нее царские воеводы спугнули, а мы не пужливы. С этой поры в сторону от тебя уйдем.
– Скатертью дорожка! – Ермак нахмуренно оглядел сотников. Встал, прошелся, наклоня голову, обратился к Петру Донскому:
– Твоя очередь, есаул.
– Да ну тебя к лешему, Тимофеич. Небось сам знаешь.
– Всем молви.
– С собой захватишь – стану зимой на печке тебе сказки сказывать.
После этих слов улыбка на миг осветила лицо Ермака.
– А ты, Ваня, как порешил?
– Чай, иной раз правой рукой зовешь! Неужто отрубить ее хочешь? – проговорил Иван Кольцо с обидой в голосе.
Ермак еще раз смерил шагами площадку на утесе. Заговорил тихо:
– Все высказали? Спасибо за верность. Ты, Дементий, про гонца к Строганову дельно замыслил. Пошлем Ивана. Он перед Строгановым глаз долу не опустит, про все наше житье-бытье выговорит. Спасибо и тебе, Знахарь, что под конец правду сказал, камень из-за пазухи вынул. Скольких за собой уведешь?
– Шестьдесят три души.
– Ладно. Слушай теперь мой последний наказ. Хочешь два, а хочешь и целых три струга возьмешь и на рассвете отчалишь отсюда навеки. Харчами тебя и людей твоих на недельку снабдим, а там – сам заботься.
– Гонишь?
– Не хочу, чтобы верные люди с изменщиной водились. Ступай да начинай сборы. Времени в обрез. Не отчалишь – на рассвете силой сгоню. Давно чуял, что подлость в разуме носишь, не раз хотел согнать, да дураков твоих жалел. Мы тебя вспоминать не станем. Дитятко, проводи его да присмотри, как собираться будут. Вздумает людей мутить – поучи порядку.
– Не сомневайся, Ермак Тимофеевич. Слова лишнего не уронит. Пойдем, Знахарь.
Зло косясь на Ермака, Знахарь поклонился каждому сотнику и сразу же затерялся среди пихтача. Следом, не скупясь на бранные слова, пошел Дитятко. Ермак проводил взглядом ушедшего изменника.
– Слышали, атаманы-удальцы? Поняли, кого при себе держали? Ступайте и вы на отдых, а поутру дадим Ивану наказ, чего со Строгановых спросить.
По привычке военачальника Ермак и за беседой не упускал из виду местности вокруг. Он первым приметил в лунном мареве Камы какие-то суда. Они открыто двигались сверху и держались гуськом, в кильватере друг у друга. Ермак указал на них товарищам:
– Глядите, братцы, никак, струги плывут?
Петр Донской вгляделся вдаль.
– Чьи бы это могли быть? Уж не воеводские ли?
И, будто подкрепляя его тревогу, с берега заорал дозорный ватажник:
– Сказывайте, чьи будете и како добро плавите?!
С воды ответили:
– Соль строгановскую с Кергедана на Русь подаем. А вы – не Ермаковы ли будете?
– Ермаковы и есть!
От берега отчалили две лодки. На стругах настороженно замолчали. Видимо, корабельщики не на шутку струхнули. Но с лодок им кричали:
– Не пужайтесь! С добром к вам плывем. На соль оскудели – отсыпьте самую малость.
С судов отвечали радостные голоса:
– Милости просим. У Строганова соли на всю Русь хватит! А на струге – я, кормчий Денис Кривой, за все в ответе.
На стругах и лодках уже стоял разноголосый галдеж...
– Слыхали? – спросил сотников Ермак. – Уже корабельщики о нас ведают. У Строганова неплохое житье нам будет. Мы сила, а он силу чтит, потому что сам не слабенек.
– Ты видал его, Тимофеич? – спросил Дементий.
– Да случилось раз. Сокол мужик...
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
На закате июньский день стал нестерпимо душным. С юга собирались грозовые тучи, как стада вздыбленных вороных коней.
Анюта закончила дневные хлопоты по дому. Напевая вполголоса, она прихорашивалась к приходу Семена Строганова.
Пошла вторая неделя, как он занят с Иванком Строевым устроением нового поселка: готовится жило для Ермаковой вольницы.
Навек осталась в памяти недавняя тихая, звездная ночь. В те часы Анюта отдала всю себя без остатка Семену Строганову. С тех пор жила будто в дурмане мечтаний. Став избранницей этого могущественного человека, она больше всего боялась потерять его любовь, не удержать ее. Только эта пугающая мысль и отравляла Анюте ощущение гордого счастья.
Застегивая серебряные крючки голубого сарафана, услышала в сенях чью-то легкую незнакомую поступь.
– Кто там?
Обернулась к двери, увидела Катерину Строганову. В руках кнут. Должно быть, сама лошадью правила. Гостья пробормотала недобро и негромко:
– Ишь вырядилась!
– Хозяина ожидаю трапезничать. С утра с Иванком в Заречье подался.
– Семену Строганову кошкой об ноги трешься?
Анюта прямо глянула в глаза Катерине, и не стало в ее взгляде обычного ласкового тепла.
– Всякому свое. Ты, как погляжу, не в пастухи ли пойти надумала?
– Говори, да не заговаривайся! Аль не соображаешь, кто перед тобой?
– Пужать пришла?
– Ну ты, девка! – выкрикнула Катерина, сжала губы и до щелок сощурила глаза.
– Голосок здесь у меня шибко не поднимай, – раздельно сказала Анюта. – Как бы визгом не обернулся от злобы.
– Молчи!
– Неужто и говорить не велишь? Может, зависть душит?
– Как посмела такую речь вести?
– Посмела. Аль не приметила, что в проходе в хозяйскую избу нет моей лежанки? В его постели мое место теперь. Что? Никак, побелела с лица? Сам меня позвал. Не глянется тебе, кем в этой избе Анютка обернулась? Ты и лицом куда меня басче. Да и умом не оскудела. Но понять должна, что хозяину молодость моя приглянулась.
– Полюбовницей стала?
– Молодость меня до него подняла. Может, завтра другая его от меня отнимет, но сейчас его жизнью, его силой живу и оттого впервые в жизни счастье познала. Не обессудь, сделай милость. Недосуг мне сейчас. На стол собирать пора. Хозяина жду. Он порядок любит.
Анюта принесла из кухни поднос с караваем хлеба, посудой и столовым ножом. Нарезала хлеба. Катерина пристально следила за каждым ее движением. Прошептала тихо, но явственно:
– Ну вот что: не бывать тебе Строгановой. Уразумела сие?
Анюта засмеялась.
– Нет, покамест не уразумела.
– Значит, пора тебя уму-разуму поучить!
– Неужели кнутом учить пришла? Упреждаю: не вздумай руку на меня поднять! – Анюта положила каравай на стол, а нож держала в руке. – Как хлестнешь, так и жить перестанешь.
– До тех пор хлестать буду, пока из строгановской избы не сгоню!
– Тогда повидаешь, как за себя стоять умею. Обучилась, слава те, господи, в строгановских вотчинах.
За окошком кто-то громко позвал Анюту. Она подошла к окну, и в эту минуту Катерина с размаху ударила ее кнутом. Молодая женщина чуть дрогнула, но не вскрикнула, не выдала резкой боли. Только спросила удивленно и спокойно:
– Хлестнула? Помолись теперь!
Катерина попятилась, размахивая кнутом.
– Кинь нож!
Анюта неотвратимо наступала на противницу.
– Нож кинь, говорю!
Обе оцепенели от голоса Семена Строганова:
– Опомнись, Анюта!
Нож выпал из женской руки. Задыхаясь от волнения, она еле смогла выговорить:
– Хлестнула! За то, что меня себе взял... – Анюта внезапно метнулась, выхватила у Катерины кнут, швырнула в окно. – Не вольна меня в твоем доме хлестать.
– Не плачь, Анюта. Утри слезы да накинь опашень. Пимена-старосту позови: пусть тотчас в монастырь сходит и скажет Трифону Вятскому, мол, боярин Макарий Голованов преставился.
Анюта испуганно смотрела на хозяина.
– Поторопись, родная... Говорили с ним о Сибири. Вдруг замолчал... Гляжу, уже не дышит!
Анюта выбежала из избы. Семен грузно опустился на скамью.
Катерина положила ему руку на плечо.
– Кому же теперь у нас воеводой быть?
Семен поднял на Катерину глаза и резко сказал:
– Уйди из избы. Кнут под окном подбери. И боле порога сего не переступай.
Когда Катерина ушла, Семен послал за Иванком Строевым. Потолковали с ним обо всем за полночь. Утром Нижний чусовской городок узнал, что хозяйской волей стал на воеводское место строгановский корабельный мастер, костромич родом, Иван Федорович Строев.
ГЛАВА ПЯТАЯ
1
На реке Чусовой, версты три выше строгановского Нижнего городка, в душистой сосновой роще стали рядками приземистые избы нового ратного поселка. Вокруг него – частокол с двумя воротами, а над ними – доглядные башенки. Приплывшая с Камы вольница Ермака наполнила избы шумом жизни.
Семен Строганов принял пришельцев радушно. Кормил и поил наславу. Трое суток Ермаковы люди пьяным-пьяно гуляли в Нижнем городке, а опохмеляться отправились в новый поселок. Развеяв хмельной угар, начали привыкать к наемной ратной доле.
Строганов и Ермак ожидали, что царские воеводы пустятся разыскивать вольницу на Каме. Могут по пути наведаться и в чусовские городки! Сотникам было приказано поначалу держать людей за частоколом, а струги, знакомые царским дружинникам, от греха угнать в Верхний городок.
Строганов с оглядкой доверялся пришельцам и перво-наперво завел себе «свой глаз» в новом поселке: назначил Спирю Сорокина приказчиком над харчами для Ермаковой дружины.
Спиря понимал, что глядеть надо в оба, водить дружбу со всеми и доподлинно вызнавать, что держат на уме и на языке Ермаковы люди. Свое тонкое поручение Спиря выполнял спокойно, ибо знал, что на том берегу в вогульском поселении хоронится небольшое войско из вогулов лучников. Хозяин держал этих лучников на тот маловероятный случай, если бы вольнице прискучил мирный быт и она вздумала бы и здесь, в строгановской вотчине, позабавиться прежним ремеслом...
2
Светало. Начиналось погожее июльское утро. Леса еще не стряхнули с себя ночную дрему. На травах серебрились бусинки росы. Река – в сизом тумане, а где прояснело, там расходятся на воде круги: рыба «плавится»!
Спиря Сорокин давно привык у реки встречать солнечный восход игрой на свирели. Нынче он еще затемно спустился крутою тропою к реке, умостился на валуне и заиграл пастушью песенку. На Чусовой люди любили Спирину свирель, хотя и посмеивались, будто высвистывает он не людские напевы, а лешачьи, переняв их от лесной нечистой силы. А на самом деле Спиря играл на свой собственный лад, перенимая мотивы разве что у ветра да у певучей воды.
Наигрывая, Спиря думал о Ермаке: неспроста, знать, бродит атаман ночами, склонив голову, по спящему поселку! Видно, не дают ему покоя думы о новой встрече с Чусовой, где нашел он свои собственные следы на каменистых береговых тропках.
Где-то близко от Спири закрякали утки. Небольшая стайка, кем-то спугнутая рядом, шумно взлетела, перемахнула через реку и пала на воду у другого берега.
В небе набирали силу оранжевые переливы зари. У Спири – уши кошачьи, и собственная игра не мешала старику слушать любой шорох вокруг. Кто-то тихонько ступал по тропе над косогором. Спиря, кося глазом, заметил Ермака, но виду не подал и игры не прервал. Ермак стал рядом.
– Как ноченьку скоротал, дедушка?
Старик отнял свирель от губ, улыбнулся с прищуром.
– Поспал в охотку.
– Здорово, дед-суседко!
– Здорово, Васенька Оленин. Давненько не виделись с тобой!
Ермак обнял Спирю.
– Слава те, господи! Наконец-то признал. Обидно было.
– Да разве можно мне перед своими вид подать, что в родные места попал? Сам пойми!
– Как не понять! Ладный ты стал мужик!
Атаман присел рядом.
– Нешто я мог забыть тебя, дедушка? Еще когда к городку подплывали, так со струга тебя среди всего народа распознал. Ты вот меня Васенькой знал, а я сюда Ермаком вернулся. Гляжу, вовсе по-новому живете?
– По-новому, Васенька. Ране жили, как бог на душу положит, а теперь, как Строганов велит.
– Не тягостно?
– Как для кого. Одним мягко, другим жестко. Хорошо, что хозяин хоть в зубы не тычет. Но волю свою все равно кого хочешь уважать заставит.
– Есть люди, кои меня помнят?
– Маловато таких. Может, кое-кто из стариков да старух еще не забыл.
– Сам Строганов знает, что я беглец с Чусовой?
– Со мной про это речи не было.
– Правду скажи!
– Вон как? Правду тебе? Изволь. Ему про тебя все ведомо. Где был и кем. Но чусовского житья тебе стыдиться нечего. Правильно жил. Кормчим ходил. Долгонько по чужим местам мыкался, а, глянь, опять к родным берегам воротился. Река наша хоша и сердитая, но от себя отпускать не любит.
– Про ватажников моих что скажешь?
– То и скажу: по ложке и каша. Есть мужики – оторви да брось, но и те в ратном деле пригодны. Только узда на них надобна железная.
– Не заскучали бы от мирного житья. От него лень и дурь на иных нападают.
– Задурят – остудишь. Небось не впервой тебе ретивых взнуздывать. А не ты, так и мы сами с усами! Впрочем, долго без дела сидеть хозяин мужикам твоим не даст. Станет вас в темные углы вотчин посылать, там строгановские порядки наводить... Почему это, Васенька, не спалось тебе прошлую ночку? В избе жарко было либо от чего другого?
– Заметил, стало быть, как бродил?
– Не слепой.
– Настенька вспомнилась.
– Старостина дочка?
– Она. Обещание дал на Чусовую воротиться. Вот вернулся, а о ней ни слуху ни духу. Верно, давно замуж вышла в чужие места?
– Здеся она.
– Может, знаешь, почему прячется? Все же суженой была, хоть и давнее это дело теперь.
– В земле Настенька спит.
Ермак низко склонил голову, долго молчал, вспоминая далекую молодость.
Спиря заговорил мягче:
– Знать, сердце-то в тебе не окаменело, Василий, коли затронула его моя весть? Через годок после твоего убега и померла. Сжил ее со свету родитель-злыдень, да еще людская молва.
– Да за что же?
– А ты сам припомни, как последний разок тайно с ней свиделся. Паренька мертвого без мужа родила, а вскорости, так и не встав с постели, вслед за ним в землю легла. На Утином погосте покоится. Посад, где ты с бабушкой жил, спалили. Сельчане то место кинули, а погост остался, только не на всех могилах кресты уцелели.
– Укажешь могилку?
– Укажу. Подле ее вечного покоя сосенку посадил. Жалел я бедную девку.
Тяжело вздохнул Ермак, глядя на реку. Восход золотил небеса, гомонили птицы. Поздняя кукушка начала робко пересчитывать чье-то долголетие.
– Люб ты ей был через меру, Настеньке-то. Много слез без тебя пролила.
– Да и я ее до сей поры не забыл.
– Знать, уж судьба ваша такая была. От нее, как от смерти, ни за какой пенек не спрячешься.
– Коли правда ту могилу знаешь, проводи меня сейчас к ней.
– Изволь. Садись вон в ту лодку, она ходчее других...
Спиря греб бесшумно. Лодка плыла подле берега, спугивая диких уток. То и дело с береговой гальки взлетали кулички. Быстрое течение Чусовой не мешало опытному гребцу. Ермак молча сидел на корме. Спиря больше не тревожил его ни расспросами, ни разговором.
3
Лунный свет. Поселок Ермаковых дружинников спал. В лесах гукали филины.
Атаман Ермак вышел из своей избы. После возвращения с погоста ему не спалось. Бирюзовое небо без единого облачка, синие леса, а на земле, на седой зелени полянки – полосы теней. Ермак медленно прошел мимо изб поселка, то исчезая в тени, то вновь появляясь на лунном свету. У ворот дремал караульный.
– Отопри, Степан!
Караульный, почесывая затылок, нехотя отпер ворота. Сказал с упреком:
– Не гоже тебе одному, без охраны, ночной порой выходить. Места здешние нам чужие.
– Не замай. Зорче гляди, Степка! – бросил атаман на ходу и пошел среди молоденьких сосенок прямиком к берегу по мокрому лугу, обильно орошая сапоги росой.
Он шел размашистым шагом, заложив руки за спину и не спуская глаз с лунных далей. Глубоко внизу, под косогором, неподалеку от лодок, дымил у воды костерик. Возле огня не было ни души. По пустынной реке погуливал ветерок, шевелил листву береговых кустов. Ермак спустился к огню: он догадывался, что запалил его не кто иной, как дед Спиря. Действительно, старик спал в ближней лодке. Ермак понял: костер разожжен для него. Спиря сообразил, что Ермак нынче не заснет от раздумий и спустится к реке посидеть у огонька.
Тишина! Будто и нет на реке людской жизни. Ясно слышен плеск воды у берега. Над костром вьется белый дымок, попискивают в огне головешки, вспархивают искры. Ермаку невольно вспомнилась народная примета: пищат дрова в костре, и искры вылетают – к скорому пожару или войне. Он подбросил в костер хворостину. Красные огоньки, прокалывая дымок, осветили лицо Ермака, отразились змейками в синей воде.
Смотрел атаман на огненные языки, то багровые, то алые, то золотистые, всегда влекущие взор, но и всегда жадные, голодные, злые...
Семилетним несмышленышем добрался он до Чусовой с отцом, дядей и бабушкой. Совсем мало русских людей жило тогда на реке. Спиря Сорокин был на ней первым человеком: все слушали его и почитали. Избу поставили всей семьей возле Утиной горки, и по склону этой горки начали карабкаться к новой жизни в диковинном лесном крае. Бревна для избы помогал таскать и Вася. Жил он под приглядом бабушки, мать помнил плохо – осталась в могиле на владимирской земле. Озорной рос паренек. В первачах ходил у посадских ребятишек. Всегда ему было тесно на улочках. Манила его за тын лесная чаща, что шумела, стонала, скрипела рядом с посадом. Но высок частокол, и нет в нем ни одной щели!
Счет своих лет вел по весенним сосулькам. В десять лет частокол уже не мог служить преградой Васиной любознательности: со стайкой сверстников он научился на шестах перемахивать через высокие стоячие бревна, чтобы сызмальства узнавать леса и речные стремнины... Явью тогда оборачивались слышанные от бабушки сказы и сказки. Были встречи с медведями, лисами, сохатыми и зайчишками. А когда возвращался домой, бабушка стращала внука еще более жуткими сказаниями о далеком царстве Сибирском. Лежит оно за горами Каменного пояса, и стережет этот край зловещая змея-аспида. Живет она в пещере, а сама крылатая, с двумя головами. На землю не садится, а только на камень. И куда полетит, может ту землю всю огнем спалить до опустошения. Только есть и на нее заклинатели-обаянники, кто змею-аспиду заговаривать умеет.
От таких рассказов тряслись у Васи колени, а сердце колотилось, как колокольчик под дугой...
Многое сберегла память детских лет. Яркое сохранилось. Хорошо помнил Ермак своих лебедей, о которых в те годы многие знали на Чусовой. Слышали люди, что после одной тайной прогулки по реке Вася Оленин принес несколько лебединых яиц, взятых из гнезда, тайком положил их под парунью, вывелись три лебеденка. Досталось юнцу от бабушки по затылку, но лебедята подросли и до того привыкли к мальчику, что ходили за ним по пятам, как щенята. Вскоре одного лебеденка задрала кошка, а два птенца к осени выросли, стали прекрасными лебедями и улетели от зимней стужи в теплые края. Горевал по ним Вася. Весной лебединая пара вновь объявилась на озерке возле погоста, не забыла Васю, подплыла на его зов и брала у него из рук хлебные крошки. Дружил паренек с лебедями семь лет, когда подошла пора обучаться ему ремеслу кормчего. Наступила его зрелость, и нежданно повстречался ему мимолетный взгляд васильковых Настенькиных глаз. Про Василия уже ходила громкая слава: прослыл лихим кормчим, а жил один, даже ворчливая бабушка умерла.
Крепко полюбил Василий дочку старосты – Настеньку. Мечтали вдвоем о будущем счастье. Но отец Настеньки, человек злой, нелюдимый и скупой, прознал о их встречах. Много раз махал староста кулаками, требуя от парня, чтобы позабыл про Настеньку и не мутил девичьего покоя.
Потом года два Василий лишь украдкой, изредка виделся с любимой, когда возвращался из плаванья на плотах по Каме. Однажды, воротясь к родным берегам, узнал, что Настеньку просватал отец за богатого купца. Обезумел молодец от такой вести, сгоряча бросился на старосту, а тот по злобе и согнал молодца с жилья в посаде. До осени бродил Василий неприкаянным по Чусовой, пока не приплыл сюда с Камы белый струг Семена Строганова. Народ на реке зашумел и заволновался, стал поговаривать, что пришла и на Чусовую строгановская соляная кабала. От этих-то пересудов и решил Василий-молодец уйти с Чусовой на Волгу...
Догорал костер. Таял жар, подернутый пухом золы, а видения все тесней обступали Ермака.
Вспомнилась ночь накануне сговора Настенькиного отца с купцом, покупателем дочери. Василий скрытно пробрался в посад, условным свистом вызвал любимую из родительского дома. В брошенной избе Василия провели короткие часы последней встречи. Поклялись друг другу в вечной любви. Заворожил Василий Настеньку ласковыми словами, и не пожалела она для любимого девичьей чистоты. Расставаясь, Василий обещал Настеньке воротиться за ней через год и увезти в иные места... Говорят, обещанного три года ждут. Ермаку судьба на много дольше отсрочила исполнение слова...
Совсем потух костер на берегу. Укрыла зола истлевшие угли, только последние искры выдувал из-под пепла свежий порыв ночного ветерка.
Память повела Ермака волжскими тропами. Но вспоминать недавнее прошлое не хотелось. Сейчас претила мысль о пролитой людской крови, о богатствах, взятых на купеческих стругах.
Зашевелился в лодке Спиря Сорокин. Приподнял голову, увидел Ермака у потухшего костра.
– Пришел? Для тебя костер – отгорел. Сейчас опять развеселю его.
Спиря вылез из лодки, пошевелил рукой теплый пух золы.
– Уголечки, поди, еще живые!
– Не надо, не разжигай! Все свое для меня навек сгорело. Старую любовь не воротишь вновь. Больше о прежнем ни слова, старик. Иным помыслам душу отдаю. Спасибо, дед Спиря, за огонек! Душно мне от памяти.
Ермак решительно шагнул к реке, вошел в воду и, шагая, замутил ее чистоту.
– Разболокись сперва, Васенька... Тимофеич, легче балуй в одеже да в обутках. Водовороты тут со студеной водой.
Но Ермак уже выплыл на середину реки.
– Эх, отпетая голова, вовсе прежний озорун... Тимофеич! Воротись!
Ермак продолжал плыть. Эхо несколько раз повторило последнее слово: «Воротись, воротись...»
ГЛАВА ШЕСТАЯ
1
Царские дружины воеводы Куренева, разыскивая Ермаковых ватажников, поднялись по Каме до Чусовой. В августе воеводские струги причалили у Нижнего городка.
Незваных гостей угощала Серафима Строганова. Столы ломились от всевозможных блюд и напитков. Против воеводы Куренева и его сотников сидели хозяева – Семен Строганов, Досифей, Иван Строев. Семен усадил Ермака рядом с собой. Воевода и не подозревал, что находится за одним столом с тем, кого так долго преследует.
Куренев тучен и коренаст. Лицо одутловато, веки глаз набухли. Голос хриплый. Из-за мучительной одышки он постоянно покашливает и держит рот полуоткрытым, будто рыба, вытащенная из воды. Сотники – все, как на подбор, чернявые и неприветливые.
Досифей гостил в эти дни у своего младшего друга, воеводы Иванка Строева, помогая тому советом о ратных хитростях. У Досифея совсем оголился череп и вылезла начисто борода. Только над глазами, совсем их прикрывая, нависали все еще густые седые брови, отчего взгляд серых линялых глаз стал суров. Вылезшая борода причиняла Досифею много огорчений: народ окрестил теперь его новым прозвищем – «безбородый воевода».
Трапеза подходила к концу. За сытной едой было выпито вдосталь. Воевода Куренев поглядывал на строгановских военачальников спесиво, как индюк; после каждой новой чары он становился важнее и надменнее.
Наконец он нашел, что и общество своих же сотников для него недостаточно почтенно. Он ткнул пальцем в сторону своих спутников и сердито пробурчал:
– Досыта нахватались. Хватит жрать! Ступайте на струги. – Сотники переглянулись, покорно встали, поклонились хозяевам и вышли из избы.
– Пошто согнал? – сухо спросил Строганов.
– Поговорить хочу без лишних свидетелей. Ты своих тоже отошли.
– У меня от моих воевод тайн ратных нет. Говори. Послушаем.
– Я, однако, пойду? – вопросительно проговорила Серафима. Она как раз наказывала дворецкому, какое питье еще подать к столу.
– Пошто же тебе уходить от нашего стола? – сказал Семен. – Чать, хозяйка. Зачинай свой сказ, воевода.
– Хоть ты и Строганов Семен, все одно не могу поверить, будто душегуб Ермак не бывал на Чусовой. Сам посуди, куда же он подеваться мог? На Волге его давно нету. На берегах камских след его приметен, но тоже не свеж. Где же ему хорониться? Потонул, что ли?
Куренев во время своей речи переводил отечные глаза с одного строгановского военачальника на другого и дольше всех задержал свой тяжелый взгляд на Ермаке. Однако тот сохранял полнейшее спокойствие и невозмутимость.
– А тебя, муж ратный, уж не ведаю, какого ты звания, где-то я видел.
– Тебе померещилось, воевода, – спокойно сказал Ермак.
– Нет, и впрямь я тебя где-то видел. У меня память на всякий лик человеческий завидная.
– Я за всю жизнь дальше Камы нигде не бывал.
– Неужли обмишурился? Больно ты схож с одним человеком. Имечко твое как?
– Василием Олениным кличут.
– А кем он у тебя, Семен Аникиевич, маячит на Чусовой?
– Людей ратному делу обучает.
– Так... Чусовую с Камой он хорошо ведает?
– Мои люди дело знают и все реки ведают. За своим в оба глядим. На то и купцы.
– Вот, значит, хозяин, дашь мне в поводыри Василия Оленина, когда пойду отсюда Ермаковых душегубов искать.
– В своих вотчинах я по царской воле сам за всеми чужими и своими людьми гляжу и ни в чьей помощи не нуждаюсь.
– Как так? Я – царев слуга. Гляди, на груди у меня орел двуглавый.
– Дальше этого городка я тебя по Чусовой не пущу.
– А ежели не послушаюсь?
– Найду и на тебя управу.
– Дружины выставишь?
– Глядя по тому, как дело обернется.
Куренев нахмурился.
– А ты и впрямь нравом крут. Так и доложу в Москве, что не пустил меня Строганов Семен на Чусовую разбойников искать. На Каму тоже закажешь дорогу?
– Посередине плыви, а надумаешь в какой приток свернуть – на моих ратников наткнешься. Те не пустят.
– Крепко заборонился от царского закона.
– Грамотами дарственными царь Московский и всея Руси дал волю Строгановым в здешнем крае свои законы иметь.
– Тогда давай по-другому сговариваться. Разумею, что поклепов на себя не любишь? Слушай. По весне мои дружинники побили Ермака возле Вятки. Так ошпарили окаянных разбойников, что те едва ноги от нас уволокли и на Каму подались.
– Пошто же совсем их не кончили? – усмехнулся Строганов.
– Рубиться пристали.
– А самим от Ермаковых людей тоже по зубам попало?
Куреневу эти слова почему-то показались веселыми. Его живот затрясся от смеха.
– Угадал! Утаивать не стану. Попало и нам на орехи. У Ермака – отпетые молодцы, молотить умеют. Но ты изволь слушать дальше. Отплыли мы после стычки к Волге и встали на роздых. Дело уже считали решенным: разбойники от нас на небо не залезут, а на Каме мы их все равно поймаем. Стоим недельку, другую – силушку копим. И вдруг, не поверишь, плывут мимо нас струги сверху, с Камы. Мы им окрик подали. А они плывут себе безответно, будто глухие. Забили мы тревогу, да им наперерез. Прижали их к берегу и начисто побили. Кто такие оказались, как думаешь?
– А ты сам скажи.
– Ермаковы люди, супротив атамана своего мятеж учинившие. Ермака в трусости обвинили и покинули; над собой нового атамана, по кличке Знахарь, поставили. Этого Знахаря я в полон взял. Пытал его на угольках, пока он чистую правду не выложил. А сказал нам, будто Ермак со своей вольницей к тебе, Семен Аникиевич, на ратную службу нанялся. Что ты на это скажешь?
– Мало ли что под пыткой разбойник сболтнет.
– Верно. Бывает и так, что вранье глаже правды с языка сползает. Только сдается мне, что в словах Знахаря и толика правды есть.
– Велишь понимать, что Ермака в моих вотчинах от царского розыска укрываю?
– Так думаю.
– Ладно. Обыщи всю Чусовую, только вместе со мной.
– Да ты не серчай, Семен Аникиевич.
– Обыщи, огляди Чусовую. Найдешь разбойников – твои, а не найдешь...
– Тогда что?
– Об этом после потолкуем. Но толковать будем по-другому и не за трапезным столом.
– Погоди. Против твоей воли не пойду. На рожон из-за ватажников супротив тебя не полезу. Понимаю, что в твоем немалом хозяйстве разбойники тебе не надобны.
– По-другому запел? Отказываешься? Уплывешь на Москву и станешь слушки про меня пускать?
– Господь с тобой!
– Так я твоей божбе и поверил!
– Не веришь царскому воеводе?
– Нашел чем хвастаться! На своем веку разных воевод вдоволь навидался. Отучили меня на слово верить.
– На Чусовую не поплыву. Там вогулы злые.
– На Каме они тоже не добрее.
– Там они твои. Приучил их по-мирному жить. Каму ты мне помоги оглядеть. Ведомо мне, будто есть на ней островок по названию Медвежий. Чую, что на нем Ермак и схоронился. Так мне кое-кто из твоих людей подсказал. Я бы сам к нему подался, да людишек при мне самая малость.
– Ладно. Поводыря к острову дам. Только ведь он у вогулов за священное место почитается. Помочь тебе сойти на его берег не могу, сговор у меня с язычниками не нарушать их запрета, ногой на остров не ступать.
– А я ступлю. Царский воевода на любое место в государстве ногу ставить волен.
– Не отговариваю, но упреждаю, как гостя.
Серафима налила воеводе новую чару браги, и он осушил ее одним духом. Ермак спросил Куренева:
– Дозволь спросить, что с тем атаманом новым сталось? Как его, Знахарь, что ли?
– А то и сталось, что на березке сохнуть повесили. Всем душегубам такая участь... А вот ежели Ермака словлю, повезу, как медведя, в клетке до самой Москвы. Его там лютой казнью казнят, все косточки на дыбе переломают, а помирать повесят вниз головой. За него царь награду чистым золотом обещал. Дело славное.
– И надеешься, стало быть, и золото и славу добыть? – вмешался в беседу Досифей. – Еще куска в рот не положил, а уже жевать да глотать собрался?
– Видишь, старче, мой кулак? В нем судьба Ермака зажата.
– Что ж, тебе виднее.
– Когда думаешь на Медвежий плыть? – спросил Строганов.
– Коли согласен дорогу показать, то хоть завтра. Весь обшарю. Далече ли отсюдова до острова?
– Рукой подать.
– Вот и дельно, значит, завтра и возьмем там Ермака. Поклон тебе, хозяюшка, за твою хлеб-соль. Соснуть хочу после твоего ужина.
– Не желаешь ли в доме у нас прилечь?
– Нет, на струг вернусь, Семен Аникиевич. Приобык на воде спать.
Куренев встал, но пошатнулся.
– Отяжелел малость от хмельного.
– Беда невелика. Досифей-воевода сам тебя на струг проводит.
Куренев захохотал:
– Вот как ужин твой обернулся! Строгановский воевода – воеводу царского будто под венец поведет...
После ухода Куренева и Досифея Строганов постоял у раскрытого окна, прислушиваясь к вечернему колокольному звону. Обернулся к Серафиме, сказал с улыбкой:
– Вот теперь, Серафимушка, пожалуй, оставь нас, мужиков, одних. Скучный для тебя разговор пойдет.
– Стало быть, есть все же и от меня секреты?
– Неужли осерчала?
– Небось строгановским бабам и мужицкий разговор не скучен.
Как только Серафима ушла, Строганов спросил у Ермака и Иванка:
– Что про воеводские речи скажете?
– Казнь Ермаку Тимофеичу за царя обдумать успел. Такому попадись – все жилы в клубок смотает! – сказал Иванко.
– Мыслишка одна завелась, – проговорил Семен. – Ты, Ермак Тимофеич, отбери себе отряд из самых дельных да вечерком, как стемнеет, тихонько обойди наш городок. Ниже женской обители сядете в лодки. Спиря проводит вас на остров, а Досифей приплывет туда утречком с царской дружиной. Когда воины сойдут на остров, мои ратники отвяжут воеводские струги, те и уплывут...
– А моим людям воеводу кончать?
– Всех до единого. Это тебе, Тимофеич, первый мой боевой наказ. Тебе самому не захочется, чтобы сказ воеводы про твою казнь былью обернулся, а мне не с руки тебя утерять. Разом отшибем у всех царских воевод охоту тебя на Каме искать. Понял?
– Как не понять! Стало быть, за Знахаря-изменника самому рассчитываться приходится? Что ж, думаю, управимся с воеводой.
– Только великого шума не поднимайте на острове, чтобы вогулы не дознались, а то переполошатся и галдеж поднимут. Как управишься на острове, заверни ко мне на обратном пути, порасскажи, как дело было... Куренева живым оставить нельзя: слишком многое раньше времени о людях твоих проведал... Да и тебя самого, похоже, узнал у меня за столом!
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
1
Осень пришла на Чусовую хмурая и холодная. Убитая ранними утренниками, листва почернела и опала раньше обычного. Слипшимся половиком она плотно покрыла мокрую землю. У такой осени нет постепенного увядания, красочного и грустного – она похожа на злую и жестокую болезнь в природе.
Дождливым вечером, в сумерках, Семен Строганов один бродил по горнице нижнегородского дома. Помигивал огонек лампады перед образами старинного письма, догорала на столе толстая восковая свеча. Поскрипывали сверчки. Анюта с раннего утра отплыла на Каму, в Кергедан за зимней одеждой. Задумался Семен. После гибели воеводы Куренева с отрядом на Медвежьем острове пришел царский наказ. Именем государя московские дьяки повелевали изничтожить в строгановских вотчинах разбойников Ермака. Что ж, и этот царский наказ придется исполнить... Едва ли кто из Ермаковых молодцов, так быстро и тайно управившихся с куреневским отрядом, вернется из сибирского похода подобру-поздорову... Но ценою их гибели Сибирь станет строгановской вотчиной, подвластной московскому царю...
Еще думал Семен о причинах, по коим сибирский хан Кучум обещался прислать к Строганову послом самого царевича Махмет-Куля.
Может, вогульская молва донесла Кучуму о прибытии на Чусовую ратной вольницы?
Тихо в доме без Анюты. Одиноко хозяину в такой тишине. Нужна ему Анютина молодость, чтобы молодеть самому, беречь прежнюю непреклонность воли, не уступать недугам старости, не терять силу веры во все, что задумано о Сибирском царстве.
Будь сейчас дома Анюта – не позволила бы так вот молча шагать по горнице! Умеет и разговором отвлечь от тяжких раздумий, и старинные песни знает, любимые Семеном еще с детских лет...
За последний год Семен стал находить в себе сходство с отцом в старости. Только отец мучился, не слыша стука собственного сердца, а Семен теряет уверенность, есть ли в нем человеческая душа. Была бы, так верно сумела бы согреть сердце Анне Орешниковой, Катерине, Анюте? А разве согревала?
Мысли о человеческих чувствах, близких женщинах, ушедших друзьях, вроде Голованова, меркли, отступали перед главной мыслью – о величии Руси, об одолении Сибирского царства. Эта мысль давала силу, приказывала жить. Но Семен и тут признавался себе, что не одна слава Руси побуждала его к огромному сибирскому предприятию. Слава славой, но ведь уже прибыл на Каму, в Чердынь, царский дьяк Яхонтов, чтобы подсчитать, сколько оброку платить Строгановым с камских вотчин в царскую казну. Оброк будет огромным, строгановские прибыли пойдут на ущерб. Начнет иссякать богатство, потому что льготные двадцать лет уже миновали... Значит, нужно махнуть за Урал, на Тобол-реку, чтобы снова стать лет на двадцать неограниченным сибирским властелином. Не достигнув этого, не может лечь в могилу Семен Строганов. А нужна ему для захвата власти над богатствами Сибири Ермакова дружина, только что спасенная от плахи и виселицы ценою гибели царского воеводы.
Скрипнула дверь. Семен услышал за спиной знакомый старческий кашель. Спиря Сорокин отвесил хозяину низкий поклон.
– Смелей проходи. Намок?
– Непогодит.
– Садись, Спиря. Проведать меня пришел?
– Дело есть к тебе. Только...
Спиря огляделся в горнице.
– Никого нет, кроме сверчков. Говори.
– Один, стало быть? Оно и хорошо. Только ты, хозяин, тоже присел бы. Слово мое стариковское устанешь стоя-то слушать.
Семен усмехнулся и сел у стола. Молча придвинул своему гостю чарку с медом и блюдо, прикрытое кисеей – Анюта вечерять оставила. Спиря прислушался к звукам в избе.
– Осень на сверчков ноне таровата. Зима, стало быть, сугробная да студеная впереди.
– Издалека приступаешь. Еще что скажешь?
– Скажу, скажу, да вот только титловое слово подберу. Помнишь, поди, когда Ермак к нам со своими людьми приплыл, ты наказал мне тобой самим быть в их стане? Будто не Спиря осередь их живет, а Строганов Семен Аникьич?
– Помню.
– Вот я и объявился перед тобой рассказать, про что наслушался и чего нагляделся. Да ты слушаешь ли меня, батюшка?
– Как же, слушаю.
– Про ватажников нудить тебя не стану. Все, почитай, отпетые головы: черти не берут, а богу не надобны. Сотники иные дельные, а иные – середка наполовинку. Ватажники, ежели на что дельное и ленивы, то в драке крепко понаторели, самой нечистой силе шерсть вычешут и варежки из очесов свяжут. Васька Оленин, а по-волжскому Ермак, мужик честный. Совести не утерял и разума кровью людской не залил. Но доверять ватажникам надо с оглядом. Тут причина не в Ермаке самом, а в его дружке и помощнике, Иване Кольце. Поглядишь – репей, верхогляд, а на деле – оборотень, тайная заноза. Мутит Ермака против тебя. «Ты, говорит, Тимофеич, Строганова слушай, а ладь наизнанку. Жди поры да времени. Позабудут про нас на Москве через годок-другой, а мы, отдохнув, опосля самому Строганову салазки загнем и тебя, Тимофеич, заместо него на Каме хозяином объявим». Понимай, на что замахивается! Опасный мужик Иван Кольцо.
– Себялюб он, Спиря.
– Плохого бы чего не вышло, как Ермака на дело пошлешь. Научит атамана указа твоего ослушаться.
– Не осмелится. Знает, что живо скручу.
– Тебе виднее. Но от тухлого чебака ко всей рыбе вонь пристает.
– Спасибо, Спиря. Дельное твое слово стариковское. Не тревожься. На Каме да Чусовой, кроме Строгановых, иных хозяев покуда не будет. Сказанное тобою мне не в диковину. Чуял, что неладов с ними будет немало, потому и посадил тебя в поселок. Пришел ты сегодня в пору. Есть у меня к тебе дело.
– Наказывай.
– Завтра поутру, погода-непогода, на трех стругах ты с нашими строгановскими ратниками отчалишь от городка, заплывешь до Серебрянки, примешь на струги Кучумова посла и в сохранности ко мне сюда привезешь. С неделю твое плавание продлится.
– Исполню.
– Ночуй сегодня у меня. Сейчас перекусим, а за едой, может, и еще о чем потолкуем.
