2
Через несколько дней, пока Спиря Сорокин ходил в верховья Чусовой встречать Кучумова посла, Семен Строганов крупно беседовал с обоими племянниками – Максимом и Никитой.
– Как посмел такое сказать при дяде? – бросил Никите Максим.
– Вот и посмел, – ответил Никита, повысив голос до крика. – И еще раз скажу: к походу на Сибирское царство касательства иметь не буду. Принуждению дяди Семена не подчинюсь. – Никита заходил по горнице, стукая об пол посохом и притопывая каблуками. У печи, изукрашенной голубыми и красными изразцами, молодой человек резко остановился.
– Рассудил – не вспотел! Напугать меня вздумал. Вон ты какой? Спесивость свою дедовским посохом подпираешь? – сказал Семен и положил сжатые кулаки на стол, еле сдерживая гнев.
Разговор трех Строгановых шел в парадной гостиной воеводской избы. Большой покой освещен восковыми свечами в серебряных подсвечниках. Сидит за дубовым столом Семен, спиной к стене. У окна – Максим. В углу бормочут аглицкие часы, перевезенные из Конкора на Чусовую.
Давно спустилась темень ночи над Нижним городком, и мечется по его улицам, переулкам и пустырям неприкаянным бесом ветер. Разговор хозяев Камы и Чусовой начался в сумерки, тотчас, как приплыл из Кергедана Никита. От этого Катерина и Серафима в тревоге: видели, какой недобрый взгляд был у Семена, когда позвал к себе младших Строгановых.
Семен сердито смотрел на кергеданского племянника, но неуловимая улыбка затерялась где-то в усах, чуть изогнула губы. Парень был ему по душе. Облик и характер у него – материнские. Только излишнее тщеславие, заносчивость и дерзость бродят в нем, как молодое вино.
– Еще что скажешь, Никита? – спросил Семен.
– Неужели не ясен тебе мой ответ? – снова вспылил тот.
– Не заносись перед нами, – сказал Максим. – Уж покрикивать стал, как на варнице!
– Погоди, Максимушка! Пусть нам в глаза скажет, о чем за нашими спинами в Кергедане шепчут.
Семен погладил ладонями столешницу.
– Не по нутру тебе, дядя, что своим умом живу?
– Своим ли? Может, поешь с голоса дружков-прихлебателей? Как клопов, развел их возле себя в Кергедане. У всех один замысел: спор между нами зародить и родовое богатство по кускам растащить. Волком на меня оскалился? Отцову тропинку выбираешь? Купчишкой мелким оборачиваешься? Татар боишься? Или прибыль от сибирского похода, от новых земель льготных, тебе карман порвет? Или слава Руси тебе не радость?
– Не верю, что хватит у нас силы Кучума одолеть.
– А тут вера не нужна. Тут расчет, только крупный. Чего же ты раньше молчал о своем маловерии? Почему руку писца не остановил, когда в царское дозволение твое имя вписывали? Надеялся моими руками жар загрести?
– Жалею, что не сказал в Москве, как волю свою насильством утверждаешь. Задерешься с Кучумом, а я на Каме за тебя отвечай? После смерти отца я на Каме хозяин.
– Пока я жив, хозяйкой Камы будет твоя матушка, Катерина Алексеевна. Слышишь? Не будет у тебя ни Камы, ни Кергедана, ежели посмеешь ослушаться. По тонкой осинке, Никита, прежде времени в знатность лезешь.
– Мне сибирских владений не надо. Это в тебе ненасытная жадность к земле.
– Вот о чем помянул? – Семен встал, даже сдвинул тяжелый стол с пути и шагнул к Никите. Тот от неожиданности прижался к печи... Только выкрикнул:
– Дядя!
Семен уже схватил его за плечи, встряхнул было, но тотчас отнял руки, тяжело дыша, вернулся к столу и совсем тихо сказал Максиму:
– Отвори окошко. Душно мне. Не приняли мы с тобой в расчет, Максим, непонятливость нашего Никиты. Не в силах он уразуметь, что замирение Сибирского царства не одним Строгановым, а всему народу русскому надобно. Великой Руси замиренная Сибирь нужна.
В раскрытое окно задувал ветер, пламя свечей моталось в стороны и коптило, растопленный воск стекал по подсвечникам и застывал бугорками. Беспокойно метались по стенам тени трех Строгановых.
– Так вот, Никита, запоминай, что скажу. Трутнем быть в семье не дам. Дружков своих московских из Кергедана немедля вымети под чистую метлу. Неспроста матушка твоя от тамошнего уклада жизни из родного дома сюда перебралась.
– Не потому она на Чусовой. Другая в том причина.
– Сказывай!
– Глянется ей возле тебя быть.
Строганов погрозил племяннику пальцем:
– Никита, легче на поворотах ходи. Знаешь меня! Вдругорядь так тряхну, что дышать перестанешь.
– Дядя Семен!
– Строганов я для тебя, Семен Иоаникиевич, с этой минуты.
Семен перевел дух. Помолчал. Заговорил еще тише и спокойней:
– Поговори с Максимом и завтра к вечеру дай мне разумный ответ: сколько сможешь до зимы в Кергедане отлить пищалей и пушек. Воротясь домой, немедля собирай людей в боевую дружину. Четыре сотни душ надобно.
Никита пожал плечами, но кивнул. Семен обратился к Максиму:
– Подумай, кого послать в Кергедан, чтобы за выплясами Никиты приглядывать. Оказывается, при нем глаз да глаз нужен!
Семен подошел к окну, закрыл створы.
– Не по душе мне осенний ветер. Зябнуть от него стал.
Пламя свечей успокоилось, перестали скакать и тени на стенах. Семен говорил будто с самим собой:
– Мусора у Никиты в башке больше, чем разума. Пойдет если супротив воли двух Строгановых – все потеряет. Максим моим словам свидетель. Не впервой мне распри семейные гасить и утихомиривать тех, кто намеревался разлад в роду утвердить. А посему так решим, Никита: слов твоих об отказе от сибирского похода мы с Максимом не слышали. В любом великом замысле Строгановы должны быть едины. А теперь ступай.
Никита пошел было к двери, но Семен остановил его.
– Погоди! Поклон мне отдать позабыл! Посох этот дедов свези назад в Конкор и поставь его на место в дедовой избе, возле аналоя с Евангелием. Рано тебе на него опираться. Кости в тебе еще гибкие, от поклона не переломятся. И настрого прикажи там белок в достатке держать. Доносили мне, будто дедовых зверушек в избе не холишь. За этих белок ты передо всеми Строгановыми в ответе. В конкорской избе все должно быть сохранено так, как было при жизни моего отца, а твоего деда. Ни одна душа не должна проведать, как и о чем мы сейчас побеседовали. Жить начинай по-строгановски. Помни, что без греха нет и святости. Ступай, успокой матушку, скажи, что за вихры тебя не оттаскал, как следовало.
Никита поклонился и вышел. Семен обернулся к Максиму.
– Видел, как кланяется? Будто царедворец. Ты тоже в Москве жил, а у тебя не те поклоны. Но горячности в тебе, прямо скажу, через край. Не будь меня, подрался бы с братом двоюродным!
– А чего он бахвалится и заносится зря? Небось годами и умом меня не больно опередил. А туда же! Якает.
– В рост вы оба ладно пошли, и он и ты, Максим. Теперь за судьбу всего строгановского я спокоен. С годами опыт преумножите. У Никиты сердце горячее, а у тебя разум с холодком. Я спокоен. На Каме род Строгановых будет долгим.
3
Яркое осеннее солнце не давало тепла. Жар его лучей будто остужал напористый ветер, и шумели, поскрипывая, чусовские леса. Серые густые облака временами укрывали реку и землю коврами теней.
Жители городка и многих окрестных сельбищ высыпали на берег под нижнегородскую стену. Всем хотелось взглянуть, каков из себя татарский царевич, посол сибирского хана Кучума. От распахнутых настежь ворот городка до воеводской избы стояли по обе стороны городской улицы строгановские ратные люди в кольчугах, держали копья и топоры. Ребятишки сновали в толпе, но выскакивать на дорогу не осмеливались, берегли свои затылки.
Дорога не совсем просохла после затяжного ненастья, но лужи засыпаны песком. По обочинам проложены тропы в шерсти зажухлой травы, а мочажины укрыты ветками пихты, накиданными сверху.
Народ в молчании рассматривал малиновый шатер, раскинутый для посла на красивом белом струге.
Будто дуновение ветерка прошелестело в толпе, когда люди увидели, как на берегу воевода Досифей отвесил поклон татарскому послу. При звуках воинской трубы, сурны и рожков, под барабанную дробь татары неторопливо сошли на берег и важно прошествовали перед ратным строем и музыкантами, направляясь вслед за Досифеем к городским воротам среди мшистых валунов.
Процессия была необычной. Впереди всех, не оборачиваясь, шагал воевода Досифей с хмурым выражением лица. За ним человек двенадцать татар в красных и зеленых халатах и лисьих шапках. Передние несли подарки – меха соболей-одинцов, бобровые и собольи шапки, татарские клинки, кованные из серебра сосуды, шитые золотом бухарские халаты и драгоценные украшения для конской сбруи. Двое последних держали в руках большую шелковую подушку, обшитую позументом с кистями. Это был не подарок Строгановым, а седалище для хана. Позади носильщиков – мурза Таузак, а в одном ряду с ним – посол, сын Кучума, царевич Махмет-Куль, высокий ростом, но уже сутуловатый. На нем парчовая епанча, отороченная соболями, а поверх епанчи – чешуя лат. На голове красовался золотой шлем с орлиными крыльями. Выступал Махмет-Куль вразвалку, тяжело переставляя кривые ноги. Смотрел вперед через головы идущих, не замечая их вовсе. Сбоку у него дамасская сабля, усыпанная самоцветами; лица под шлемом не видать, но латы, шлем и сабля горят под солнцем, как перо жар-птицы.
Заканчивали шествие еще четверо татар в зеленых халатах и волчьих треухах. Совсем позади – строгановские ратники в кольчугах, с палицами на плечах.
Тишина в толпе. Только какая-нибудь старушка нет-нет да и перекрестится, провожая взглядом татарского посла...
Когда посол со свитой проследовал до крыльца воеводской избы, Досифей взошел на ступени. Двое рынд с топориками распахнули дверь, и из нее на крыльцо вышел Максим Строганов. Махмет-Куль ответил ему на хозяйский поклон, снял с головы свой перистый шлем и отдал его мурзе Таузаку. Вся эта церемония была еще на струге обсуждена до малейших подробностей. Затем, уже в сенях, посла с воинскими почестями встретили военачальники крепостных дружин, и наконец Махмет-Куль в сопровождении всей своей свиты вступил в парадный покой, где в красном углу стояли Семен Строганов и обе вдовы – Катерина и Серафима.
Перед Семеном уже лежала целая гора внесенных подарков, а принесшие их татары, освободившись от мехов и дарственного оружия, разместились вдоль стен покоя.
Катерина, по русскому обычаю, поднесла гостю на блюде каравай хлеба с золотой солонкой, а Серафима подошла к царевичу с чаркой меда, которую царевич пригубил. Поднос и чарка были из литого червонного золота и предназначались в ответный подарок гостю.
Свиту Семена Строганова составляли воеводы Досифей и Иван Строев, священник Трифон Вятский и атаман Ермак Тимофеевич.
Татары положили к ногам царевича принесенную подушку. Он, разведя руки, поклонился хозяевам, а Семен с ответным поклоном пригласил гостя садиться.
Махмет-Куль важно уселся на подушке, поджав ноги. Строгановы, Семен и Максим, заняли места напротив, а женщины удалились в соседнюю палату, где уже были приготовлены столы. Первым слово взял хозяин. Обращаясь к послу-царевичу, он сказал:
– Волею родителя нашего, Иоаникия Строганова, я поставлен старшим в роде живых Строгановых и, как старший здесь, я рад приветить тебя, желанный гость соседней сибирской земли, сын ее хана Кучума, храбрый царевич Махмет-Куль. Надежду питаю, что никто не докучал тебе по дороге в мои вотчины, что была она для тебя не тягостна и не долга.
Досифей перевел слова приветствия на татарский язык. Посол слушал перевод с каменным лицом. Строганов продолжал:
– Питаю надежду, что прибыл ты в чусовские земли с добрыми вестями и дружескими помыслами. Рад буду услышать о них из твоих уст.
Царевич, прищурив глаза, стал откашливаться. Едва Досифей успел произнести последние слова, Махмет-Куль заговорил громко, быстро и резко, почти выкрикивая гортанные звуки:
– Могущественный повелитель сибирской земли, мой отец, великий хан Кучум, любимец пророка Магомета, послал меня к тебе, русскому властелину камской и чусовской земель, с приветом и поклоном. Повелел великий хан передать тебе, что помыслы его о тебе до сего часа мирны и дружелюбны.
Почти прокричав эти слова, царевич замолчал и облизал губы. Досифей повторил сказанное по-русски. Хан перешел на пониженный тон, а закончил речь почти шепотом.
– Великому хану Кучуму стало ведомо, что ты, могучий сосед, тайно готовишься к войне с нашим царством. Великий хан Кучум милостив, он не хочет тебя наказывать за тайные дерзкие помыслы о войне с ним, но повелевает упредить тебя, чтобы ты навсегда оставил помысел о войне с ним, ибо царство Кучума вовек непобедимо и охраняет его милость самого Аллаха. Великий хан предлагает тебе дружеский союз против московского царя. Великому хану хорошо ведома сила твоего рода. Отрекись от далекой Москвы. Объяви себя великим князем Каменного пояса, и тогда великий хан Кучум поможет тебе согнать с камских берегов власть московскую до самой Волги.
Досифей медленно пересказывал слова царевича, не сводя глаз с хозяина. Неожиданно сам Строганов закричал на посла по-татарски, отчего Махмет-Куль поежился.
– Вот с чем пожаловал! Не думал такое выслушать. За измену царю Московскому и всея Руси предлагаешь учинить дружбу с Кучумом? Да будет тебе ведомо, что на землях камских и чусовских зерно измены ростков не даст. Никто из рода Строгановых земле русской ни помыслом, ни делом не изменит. Божьим помыслом, волей великого государя Ивана Васильевича и трудами холопов наших род Строгановых укрепил вечность Руси на Каме и Чусовой. Слава Руси, могущество Руси – это и наша, строгановская слава.
Я, старший в роде Строгановых, единым помыслом о пользе Руси жив. Не знаю, откуда хану Кучуму ведомо, будто мыслят Строгановы на его царство войной идти, но если немирны его намерения к нам, то у нас достанет силы утвердить великую Русь и на сибирской земле, чтобы там наши города стали и под руку царя Московского та земля отошла.
Махмет-Куль, недовольный, встал на ноги. Но Строганов не дал прервать себя и продолжал на татарском языке:
– Непобедимо, сказываешь, царство Сибирское? В руках Аллаха? Но и мы, Строгановы, не одни: за нами единая Русь стоит, народ ее, все напасти перенесший, всех супостатов осиливший, кои нашу землю топтать приходили. Благословясь, говорю тебе эти слова.
Строганов размашисто перекрестился.
– Коли хан Кучум тебя прислал сюда не с миром, а с угрозами, то и ему скажи: настанет час, когда я, слуга царю, сын народа русского, Семен Строганов, пошлю дружины на битву за сибирскую землю, отцом твоим неправедно захваченную. И не по-вашему, не тайно нападу на Кучума. Сам слышишь, упреждаю о том среди белого дня. Накажи хану готовиться к сей страшной битве. Не зову его на измену другим племенам татарским, как он нас, Строгановых, на измену Руси манить велел, дружбу суля.
За соленую правду нас не обессудь, царевич! Враги Руси до сей поры на сибирской земле хоронятся, околдованные гордыней, и холят в разуме помысел о новом покорении земли русской. Но те времена давно канули.
Семену было трудно держать эту длинную речь на чужом языке. Досифей тихо подсказывал ему нужные слова.
– Кучумово царство – враг Руси. Отец твой отказался государю нашему дань по чести платить и посла царского смертью убил. Потому и повелел мне наш грозный государь Иван Васильевич искоренить Кучумову ненависть к русскому народу и благодатные законы Руси на Сибирь распространить на веки веков.
Все сказал! Да и ты, Махмет-Куль, свое высказал. А теперь поклонимся друг другу. Как гостя, прошу пожаловать к столу трапезному и горечь встречи сладким медом запить.
Строганов поклонился Махмет-Кулю в пояс, а хан, разведя руками, церемонно поклонился ему, но лицо было каменным и глаза сощурены до щелок.
– Проходи, царевич, в эту дверь.
Махмет-Куль с мурзой и свитой прошел в дверь трапезной. Ермак остановил хозяина на пороге.
– Неужли правду молвил?
– Сед уж я именем Руси неправду покрывать. Проходи, Тимофеич, пусть татары поглядят на тебя. В битве за великость Руси на просторах сибирских, кажись, будешь тем, кому Строгановы первому меч в руку вложат.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
1
В камских и чусовских вотчинах ратные люди исподволь готовились в майские дни 1581 года к большим событиям.
Замысел Семена Строганова припугнуть сибирских татар и заранее разведать их численность удался. Кучум, растревоженный докладом Махмет-Куля о своем посольстве, собирал орды со всех кочевий Тавды, Тобола, Пелыма, Иски, Туры и Иртыша.
Строгановские лазутчики следили за скоплениями татар и их передвижением, знали все, что делается в стане врага. С весны тревога в царстве Кучума перекинулась и на пелымские станы кочевников. Строганов приводил в боевую готовность камские и чусовские городки. К вольнице Ермака добавили испытанных строгановских ратников: были среди них и вогулы. Дружины уже не раз выходили на защиту вотчин и всякий раз возвращались с победой.
Затягивание Строгановым начала похода в Сибирь вывело из себя Ивана Четвертого, и он прислал на Чусовую гонца. Семен отчитался перед гонцом о причинах задержки и заверил, что в этом году приведет замысел в исполнение, но опять-таки не назвал точного срока.
Строганов выжидал, словно предвидел, что напуганный Кучум должен сам начать какие-то враждебные действия. Так и случилось. В самом начале лета союзник Кучума пелымский князец Кихек свирепо обрушился на крепость Соль Камскую; нападением этим Кучум рассчитывал отвлечь Строганова от похода, сковать его дружины на Каме. И хотя Соликамский царский воевода слал гонцов к Строганову, тот на выручку не пошел: мол, держись сам, на то ты и воевода! Удержать, отстоять крепость и город воевода не смог, Соль Камская сгорела со всеми посадами и укреплениями. Но двинуться на соседний строгановский городок Конкор пелымский князек не отважился и увел орду назад в свое княжество.
Теперь Строганов ждал удара по своим чусовским крепостям и думал по силе этого удара определить боевую мощь врага. Семен полагал, что Кучум пошлет подвластные ему воинственные племена именно на чусовские городки, чтобы разжечь войну не на Сибирской земле, истощить строгановскую рать уже на подступах к Сибири. Лазутчики пристально следили за всем, что творится на Каменном поясе. Сигналы их становились все тревожнее.
2
Темной июльской ночью Семен и Максим Строгановы в сопровождении воеводы Досифея приплыли в ратный поселок, разбудили Ермака и велели собрать сотников. В избе засветили огонь – крестьянскую лучину. По лицу Строганова и Ермак, и его сотники почувствовали, что наступают большие события. Строганов заговорил:
– Гонец с Верхнего городка сегодня ко мне явился. Чужие пришельцы-вогуличи большим числом вышли с Серебрянки на Чусовую, ведет их татарский мурза Бегбелий Агтаков. В эту полночь дружина Верхнего городка поплывет им навстречь и заманит их к городку. Час тебе, Ермак, сроку: посадить людей на струги и отплыть к Верхнему городку. Вражью силу не прогнать, а уничтожить.
Ермак встал.
– Зачинайте тревогу. Тихонько поднимайте людей.
Сотники, отвешивая поклоны Строганову, без единого слова вышли из избы.
– Вот и дождался ты, Тимофеич, большого дела. Осилишь пришлых вогуличей без великого ущербу – отпущу с Кучумом помериться. А то – еще годик ждать будем.
Максим Строганов, сильно волнуясь, обратился к дяде:
– Дозволишь ли и мне в ратном деле себя испытать?
– Ермака Тимофеича спроси, возьмет ли?
– Ежели ты, хозяин, дозволишь – перечить не стану, – сказал Ермак.
– Тогда ступай, Максим, с богом!
3
Трое суток прошли в неведении. Был только один гонец из Верхнего городка, сказывал, что вогуличи и татары узнали о приближении Ермака и ушли в леса, а Ермак пустился по их следу. Внезапность нападения в тыл противника не удалась.
Неизвестность вынудила Строганова держать охрану городков в готовности. За стены Нижнего городка собрали женщин и детей из всех поселков.
Под конец четвертого дня полил дождь. Утомленный бессонными ночами, Семен Строганов заснул у себя в избе, не раздеваясь. Анюта несколько раз заглядывала в горницу, боялась потревожить спящего, сидела на кухне при горящей свече. Слушала стукоток дождя. Он то усиливался, то затихал совсем. Акюта сидя задремала и вдруг ясно различила на крыльце скорые шаги. В темноте кто-то нащупывал дверь, не нашел и постучал в стену. Анюта, вскочив, похолодела от испуга, кинулась к двери.
– Максим!
– Дядя где?
– Спит.
– Тащи огонь в горницу.
Максим растормошил спящего Строганова.
– Дядя Семен!
– Максим! Воротился?
– Изничтожили кочевников. Мурзу пленили.
– Вымок-то как! Все сказывай разом.
– Поглядел бы, дядя, что с чужаками сотворилось, как начали из пищалей палить! Про главное скажу. Под вечер на второй день мы орду в лесах настигли. Скопом уходила и на ночной роздых стала станом у Лебединого озера. На рассвете по свистку Ермака битву начали. Врукопашную пришлые вогуличи бились недолго. Только татары насмерть дрались, в озеро их загнали...
– Гонца чего не слали?
– Ермак не велел тебя тревожить. Сами, говорит, скажем, когда явимся домой.
– Дьяволы! Сколько тревоги пережил. Мурзу кто да кто полонил?
– Сотник Дитятко со своей ватагой. Поутру взглянешь на пленника. Злющий старикан.
В горницу, вся в слезах, вбежала Серафима. Анюта сбегала за ней по соседству.
– Сыночек мой!
– Да чего ты, матушка! Как видишь, жив.
– А руки и лицо-то в крови?
– О сучья в лесу оцарапался.
– Дай, Анюта, рушник с водицей, помыть надо раны.
– Экая ты суматошная! Нет у меня никаких ран. Причитаете обе надо мной, как над годовалым мальчонкой!
Вошел Досифей, довольно оглядел Максима, поклонился ему:
– Вот теперь, Максим Яковлевич, признаю в тебе Строганова. Всяк муж на Руси после первой битвы по-новому жить начинает...
4
Уже на рассвете, несмотря на дождь, люди прибежали к реке, ждали стругов с дружинниками Ермака. Когда струги показались из-за Щучьего мыса, толпы людей под колокольный звон повалили глазеть на ратников и пленных. На стругах пели:
Эй, вы думайте, братцы, вы подумайте,
И меня, Ермака, братцы, послушайте...
Прокатилась над рекой перепевная команда:
– Суши весла!
Глубоко зарывались в воду струги, до отказа наполненные дружинниками и пленными. Ермак спрыгнул на берег, умолкла песня, стихли крики на берегу. Но тишина длилась недолго. Толпа хлынула к стругам. Десятки рук подхватили атамана, понесли к воротам городка. Ликование волнами катилось по городу. На крыльце воеводской избы стояли Строгановы со старожилами Чусовой. Толпа по-прежнему несла Ермака над головами и лишь у самого крыльца поставила его на землю. Катерина сошла с крыльца с хлебом-солью. Ермак отвесил поклон и трижды облобызался с нею. Народ услышал слова Семена Строганова:
– Спасибо тебе, Ермак Тимофеевич, за одоление ворогов!
Уже давно прошел полдень, а колокольный звон, молебны и шум радости в городке на затихали. Народ уже насмотрелся на пленных, на татарского мурзу Бегбелия Агтакова. Иные рассказчики лихо хвастались; известное дело: из похода – и лекарь воевода.
В трапезной воеводской избы стол заставлен чарами и жбанами с хмельным питьем. На скамьях Семен, Максим, Ермак, удалые сотники, тут же и Досифей, Иванко и Спиря. Пред Семеном Строгановым на столе положены трофеи – шлем и сабля полоненного разбойника-мурзы.
– Сколько мурза вогуличей пелымских и татар на Чусовую приводил? – спросил Ермака Семен.
– Не меньше семи сот.
– Много ли в полон взяли?
– Триста семьдесят три головы.
– А своих потеряли?
– Шестнадцать приказали долго жить. Покалеченных многовато, но поправиться должны все. Наш брат живуч, хозяин!
Строганов с удовольствием окинул взглядом сидящих за столом.
– Как на подбор молодцы! Спасибо, мужики. Кто мурзу полонил, пусть встанет во весь рост.
Никто из сотников не пошевелился.
– Оглох, что ли, Дитятко? Вставай! – сказал Ермак.
Огромный сотник Дитятко встал, покачал головой и сказал хмуро:
– Пусть и еще кое-кто встанет. Не я один мурзу взял. Непривычно мне одному славу в карман класть.
– На кого намекаешь? – засмеялся Строганов.
– С Максимом Яковлевичем вместях были.
– Тогда вставай и ты, Максим. Слово скажу вам обоим. Я, Семен Строганов, не царь, чтобы шубами со своего плеча одаривать. Ты, Дитятко, возьми саблю татарскую, а тебе, Максим, шлем этот серебряный памятью о битве останется. Вместе брали мурзу – пополам и добыча! Покажи нам татарина, Дитятко.
Ратники ввели в трапезную пленного мурзу. Сидевшие за столом привстали, чтобы лучше видеть Бегбелия.
В дорогом малиновом халате, отороченном мехом, но во многих местах порванном, стоял сухопарый старик. На склоненном морщинистом лбу – полоса сизого сабельного шрама. С жидкой седой бородкой спутались концы отвислых усов.
Строганов жестом пригласил пленника к столу. Тот сердито отмахнулся. Семен сказал по-татарски:
– Сухой, но жилы на костях крепкие. Быком в землю уперся. Не глянется ему у нас эдаким гостем быть. По-иному обещал Кучуму со мной обойтись, да вот на колени стать пришлось. Подыми голову, мурза. Хочу взглянуть на тебя.
У татарина злость в слезящихся глазах. Зубы стиснуты. Выпрямился, у всех на глазах будто выше стал.
– Не нравлюсь тебе? Уж какой есть. Посмел племена подвластные на мои земли привести ради славы Кучумовой. Вогуличей поднял? Остяков на Русь натравил? Значит, татар своих бережете до поры, когда надеетесь камские земли зорить огнем да конскими копытами топтать?
С брезгливой гримасой старик пленник прошипел сквозь стиснутые зубы:
– Меня побил? Кучум тебя за это убьет! Великий хан кровь твою в чашу сольет и выпьет за победу над Москвой.
– Горячая во мне кровь, мурза. Кучум язык обожжет!
Кругом засмеялись. Мурза закричал:
– Убей меня, Строганов!
– Чего захотел! Полоненных ворогов русские не убивают. Милосердие русской душе свойственно, в нем великая сила нашего народа...
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
1
На скошенных чусовских лугах стояли стога душистого сена. Рассветные и закатные ветры стали студеными, шершавили рябью речную гладь. Под воронье карканье осень только начинала прошивать летние покровы золотой ниткой. Синька крапинами виднелась на листве осин. На болотах жухла осока, а камыши терлись друг о друга с таким звуком, будто нож о нож точат. Окраска хвои потемнела. Август 1581 года подходил к концу...
2
Горница Серафимы в воеводской избе тесно заставлена шкафами и сундуками, навезенными из Москвы. Пол – в коврах и звериных шкурах, у печи – кровать под парчовым пологом. Привезла из Москвы кресло Якова заморской поладки с инкрустацией из кости. Развешаны по стенам, свисают с потолка пучки мяты, ромашки и целебных трав: запах в горнице, как на сеновале. Сквозь желтоватую оконную слюду просачивается свет хмурого осеннего дня. У Серафимы нерадостный разговор с деверем и сыном; глаза ее в слезах, но голос тверд. В словах непреложное и беспеременное решение.
– Так и запомни, сынок: на пороге лягу, а в сибирский поход тебя не отпущу. Не для того растила, чтобы зарубил тебя татарин.
– Только о покое материнском помышляешь! – резко сказал Максим.
– Греха в том не углядываю. Ты у меня один. Когда помру, тогда и ходи куда бог на душу положит.
– Доколе мне не по своей воле жить? Не сметь самому себе волосы расчесать? Подобру с Ермаком не отпустите, тайно уйду.
– Неужли осмелишься без моего благословения?
Семен тихо проговорил:
– Про сибирский поход, Максим, позабудь.
– Дядя! Неужто и ты велишь маменькиным сынком в избе сидеть? Стало быть, и ты с матерью заодно? Только не забудь, дядя Семен, что по годам я из-под твоей опеки вышел.
– Пока живым меня видишь, до тех пор слово мое для тебя – нерушимый закон. Остер ты на язык и помыслом сметлив. Только беда, что мудрости еще не нажил. Татар воевать собрался? А подумал о том, кто будет Чусовую от них оберегать? Не видишь, что притомился я. До сей поры радовал меня, а теперь решил огорчать?
Максим нетерпеливо поморщился.
– Пошто же ты, дядя, меня на Бегбелия с Ермаком отпустил?
– Удаль твою молодецкую потешить тебе дал. Что ж, не трусом ты себя показал. Смерти в глаза заглянул. Теперь же подошло время в глаза жизни смотреть, а она иной раз страшнее... Понимай, Максим: дядя Семен на крутой обрыв в жизни вышел.
Уведет Ермак дружины на татар, покорит их – Руси и Строгановым слава. А ежели не покорит и обманет? Долго ли в походе строгановский глаз из дружины убрать? Вдруг дружинники хозяина переменят? Нет у меня нерушимой веры в казаков. Из-за корысти и зависти иные не только против Строгановых, против самого царя измену замышляли... Понимаешь, почему нельзя тебе уходить в сибирский поход? Дядя Семен страшнущее дело задумал. Надумал славу Руси нажить разбойными руками. Переметнутся атаманы против нас – позор падет на мою седую голову. Тогда встанешь рядом со мной спасать молодой удалью строгановскую честь, жизнь матери, людей наших на землях Камы и Чусовой. До сего дня не срамили себя Строгановы перед Русью. Надеюсь, и теперь не осрамим себя перед святой отчизной. Как поступишь? Послушаешь нас с матерью?
Максим молча обнял дядю, подошел к матери.
– По-вашему будет.
Мать обрадованно прижала голову сына к груди. Слезы лились из глаз Серафимы. Стали они наполняться радостью... Увидели они, что сын нашел в себе силу уступить благоразумию, проявить не своеволие молодости, а истинную жизненную мудрость.
3
В болотах около Студеного озера в лесах много сухостоя, и похожи они на чердынские места у подступов к Полюдову Камню.
Озеро недалеко от Нижнего городка, среди каменистых холмов. Холодные родники питают его чистейшей водой.
По мшистой мокрети ступали кони – вороной Строганова и гнедой – Ермака. Чавкали копыта, уходя по самые бабки в мокрые мхи. Нудила коней мошкара. В стороне то и дело похрустывал валежник – невидимый зверь торопился уйти подальше в глушь.
Ехали молча, после выезда из городка не перекинулись и словом. Наблюдая искоса за нахмуренным Строгановым, Ермак не мог понять, зачем позвал его хозяин на лесную прогулку верхом.
Ели и пихты стали выше, лес реже; остались позади сучковатые мачты сухостоя. Кони вышли на твердую каменистую почву, подковы изредка высекали искры.
Показалось озеро. На берегах – могучие боры. У воды – мшистые, огромные камни.
Всадники спешились, но не успели привязать коней, как те испуганно заржали, захрапели. Прямо под берегом стоял по шею в воде матерый сохатый. Смачивал со спины оводов и мошкару. Только голова над водой, и видно, что у левого рога два сошника сломаны. Он повернул голову, с любопытством глядел на людей и коней. Неторопливо вышел на берег. Мокрая темная шерсть блеснула, как лаковая, вода стекала с нее струйками. Сохатый затрусил рысцой вдоль береговой кромки и потерялся среди камней.
– Знакомо тебе озеро? – спросил Ермака Строганов.
– Студеное, кажись. Слыхать слышал, но не бывал здесь.
– Хорошо упряталось в лесах. Годов шесть назад невзначай на него наехал. Наезжаю к нему, когда тревожусь.
– Сейчас отчего тревога? Неужли во мне причина?
– В тебе, Тимофеич. Надобна мне вера в тебя, потому что не только свою судьбу, свою честь, свой интерес тебе доверяю. Судьбу русской жизни в камском крае, святую честь великой Руси тебе вручаю. Перед ней чисты ли помыслы твои?
– Истинный бог – чисты!
Строганов сбоку глядел на суровое лицо атамана.
– Скажу так: про себя и меня не думай. Мы с тобой – тлен. О Руси думай. Коли Кучума силой нашей не одолеешь – в том еще сраму нет. Сложите головы на сибирской чужбине – то зачтется каждому из вас, ибо нет честнее могилы, чем воинская в чистом поле под ракитой.
– О чем забота твоя, Семен Аникиевич, в толк не возьму?
– В обиду моей заботы не прими. Воровским делом промышляли твои станичники. И пожаловал бы вас царь-государь хоромами высокими, что двумя столбами с перекладиной. А я вас на подвиг великий посылаю. Каждому ли из твоих удальцов он по плечу? Не сгубит ли вольницу измена? Долго ли атамана под струг спустить или в Кучумовы руки за подкуп предать, чтобы потом в сибирскую орду переметнуться за великие посулы и пойти с Кучумом Русь воевать? Вот какого сраму пуще огня боюсь. Прости, что высказал не таясь. Что скажешь?
Ермак долго молчал, потом заговорил твердо:
– Большой ты человек, Семен Аникиевич, а людей по-купечески меришь. Казаки мои – люди вольные, и служить к тебе пошли по доброй воле. Знали, догадывались, что служба эта не торговая, а ратная будет... Воровским делом, говоришь, станичники мои промышляли? Всяко бывало, но о земле государевой, вере православной и чести русской казаки мои не менее твоего радеют и прощение от царя заслужат. Для того и в поход пойдут, чтобы Сибирью ему челом бить. А что атаманову волю никто не нарушит – в том моя тебе порука. У нас атамана выбирают – шутят, говорят дерзко, без лести, но уж коли выбрали – никто не посмеет ослушаться али на сговор какой с врагом пойти. Ослушника у нас – в мешок, песок за пазуху – и в воду со струга!
– Слышал о ваших порядках. И в деле тебя и твоих испытал. Вот и легло к тебе мое сердце, Тимофеич. Запомни! Не корысть купеческая тебя на подвиг посылает. Сибирская земля не мне одному нужна. Важно обуздать злобу Кучумову, иначе она не мало горя Руси учинит. Нельзя Руси сейчас тревоги от татар заводить, когда единство свое крепит. От меня ничего не утаивай, ни радости, ни беды. Ежели в чем сомнения – сейчас выспроси. Осилишь Кучума – всю славу себе возьмешь. Строгановы не станут ее у тебя отнимать.
Об одном прошу тебя, честного русского человека: покоришь Сибирское царство – зашли ко мне гонца. Я сам грамотой донесу царю о подвиге твоем, ибо царь благословил мой помысел на покорение Сибири.
– В этом слово тебе даю и крепко на нем стоять буду.
– Поверю тебе. Считай, Тимофеич, что перед ликом земли Русской с глазу на глаз побеседовали. О чем говорили, никто не узнает. Только мать-Родина нас с тобой слышала.
А теперь скажу, когда в путь на Сибирь тронешься: в новый год, в первый день сентября месяца. Ждать недолго, всего недели две осталось. Это моего ангела день. Недаром он Семеновым днем слывет и празднуется!
4
Поздний ночной час. Ратный поселок будто в дыму от света ущербной луны. Изба Ермака затерялась среди пихтача.
В чугунном ставце дымит длинная лучина, освещает Ермака в распоясанной рубахе, с расстегнутым воротом. Коптит огонек, темноту в избе дальше стола отогнать не может.
Стоит перед столом Иван Кольцо в заломленной шапке. Выговаривает Ермаку:
– Как дитя малое, ты, Тимофеич, Строганову доверяешься. Хозяйские посулы, как медовые пряники в карманы складываешь. Похвалами о твоей доблести завертел тебе голову Семен. Хитер! Постельку стелет мягонькую: ляжешь – и на боках мозоли натрешь.
Ермак поднял на сотника тяжелый взгляд.
– В шапке стоишь, а в избе образ.
– В темени его не приметил! – Иван торопливо сдернул шапку и стал вставлять новую лучину в ставец. Новая лучина вспыхнула светлым желтым огоньком.
– Высоковато взлетать стал, Иван, да на тонкую ветку садишься. Смотри, как бы оземь не шмякнуться. Надоел ты мне с твоими наставлениями. Слушаю, слушаю, а ведь и кулаком стукнуть могу. В дружбу тебя к себе допустил, так ты и вздумал меня, как мальца, поучать? Не глянется тебе у Строганова – уходи куда глаза глядят. Держать не станем.
– Не видишь, атаман, что Строганов нам капкан поставил в Сибирской земле?
– Какой капкан? О чем ты?
– О том, что кровушку нашу ради своей выгоды пролить задумал. Пошто не на все наши струги пушки выдал, а своих людей вдосталь и пушками и пищалями одарил? Не верит нам? Покорим ему Сибирское царство, а его людишки нас повяжут да царю на убой отдадут. Татар мы должны воевать, а славу Семен заграбастает. Слыхал, какие речи выпевает, как соловушка в лунную ночь? «Я, говорит, люди русские, позабыл, что вы разбойники. Для меня вы теперь богатыри, Русью на подвиг благословленные». Но мы не олухи. Не всему верим, что нам в уши суют. Про себя пошто ничего не сказывает? А есть что порассказать. Хотя бы про то, как со своим батюшкой на Каме людей голодом замаривал, плетями забивал и от царских воевод золотом откупался. Он этот камский край тоже вольным людом обихаживал, а потом этот же люд под плети, на соль, в яму...
Тошно слушать, как его сотники наших казаков уверяют, будто не Строганову Сибирская земля надобна. Мол, будем воевать татар ради покойной жизни Руси. Умники какие! Будто без них у царя ратей мало. Ежели бы татары Москве несподручны были, давно сама их повоевала бы, не спросясь Строганова.
– Погань, ты, Иване! Покорением Сибири Строгановы дорогу нам кажут, чтобы вины наши многие с души снять.
– Вот и ты под строгановскую дудку запел. А не позабыл ли, что ты с моей подмоги в атаманах ходишь?
– На Волге был казаками в атаманы выбран. Вся сила моя в казачьем товариществе была. Иной власти мы там не знали: до царя далеко, а до бога высоко. Кончено с той жизнью. Здесь, на Чусовой, есть над нами сила – долг наш перед Русью. Аль еще не уразумел, что здесь мы на службе у Руси? А кто недоволен был, не охоч к службе – тот уже воронами исклеван!.. Строганов здесь, хорош ли, плох ли, а хозяином края Москвой поставлен. Стало быть, он и нам хозяин, дружине нашей. И уже не сама вольница, а он меня над дружиной поставил, своих людей лучших мне под начало отдал и такую справил нам ратную обнову, что только дивиться надо, когда успел всего наготовить. А тебе, Иване...
Ермак стукнул по столу так, что пол в избе дрогнул, лучина выпала из ставца и едва не погасла.
– ...Захотелось, видать, по тропке Знахаря прогуляться? Валяй!
Иван Кольцо наклонился, раздул огонек и поправил лучину. В избе опять стало посветлее.
– Нешто за себя одного говорю? Вся вольница про то шепчет. Пойдем, мол, воевать Кучума ради Строганова, а для нашей пользы и славы что? Покорим Сибирь, сами царю Московскому о сем объявим, вот тогда и прощение за дела на Волге из царских рук получим...
– Ступай отсюда!
– Дослушай сперва.
– Ступай, говорю! Ране времени с неубитого медведя шкуру снимаешь. Добром ступай, а то выкину из избы. Поутру заставлю тебя перед всеми сотниками слова эти повторить. Послушаю, согласны ли они с тобой, как говоришь.
– Сотники ни при чем. Я о казаках. Их воля. Они против тебя.
– Нет здесь больше ни моей, ни их воли. Врешь, что люди против меня. Тебя перед дружиной говорить заставлю.
– Стой, Тимофеич! Нешто я тебе не подмога? Нешто сам я веру в тебя потерял? Просто вот пришел, сумление казаков выговорить, не для того, чтобы...
– Струсил? Заюлил? Только товарищества старого ради из стада нашего тебя не выбрасываю, как паршивую овцу. Иди, да на глаза мне покамест не лезь. В походе искупишь подлость свою.
Иван Кольцо вышел из избы. Ермак встал и пнул ему вслед скамью. От толчка та отлетела, стукнулась о кадушку с водой.
– Строганов здесь – сама Русь. Крепость слова, ему данного, не нарушу!
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
1
Днем первого сентября прошел короткий, по-летнему теплый дождь.
С утра по ратному поселку глашатаи собирали дружинников на круг. Собирался он под стеной Нижнечусовского городка, прямо на берегу, у снаряженных к походу легких стругов и тяжелых насадов.
Люди становились широким кольцом: дружинники в круг, горожане, прибежавшие поглазеть, – поодаль. Ратные люди, идя на круг, надевали лучшее, что имели в запасе: наборные пояса, изукрашенные сабли и саадаки, стальные бахтерцы, кольчуги, шишаки. В середине круга – высокая степень, где рядом с Семеном Строгановым и Максимом стали старейшины, воеводы, сотники, лучшие люди города: Досифей, Иванко, Спиридон Сорокин, казак Бобыль Седой, старше которого не было среди дружинников.
В городе ударили колокола, и под этот праздничный трезвон от крепостных ворот медленно пронесли в круг воинское дружинное знамя и походную хоругвь с ликом Спаса старого новгородского письма, но еще свежего по краскам: подновили его строгановские иконописцы. Встречая знамя, Ермак стал на колени и поцеловал темно-зеленое полотно с вышитым на нем всадником в красном плаще, Георгием Победоносцем, поражающим змия у ног коня. Знамя это долгими вечерами вышивали Катерина и Серафима Строгановы с сенными девушками-рукодельницами.
Ермак одет совсем по-походному, но вид у него праздничный. Островерхая шапка-ерихонка, поручи на руках и стальные бутурлуки на голенях, тяжелый, блистающий панцирь, кинжал на поясе и персидская сабля сбоку. В руке – тяжелый пернач. Как в бой!
– Замолчи, люди добрые, честная станица! Атаман слово скажет!
В наступившей тишине атаман Ермак объявил, что нынче дружина прощается с Нижним городком.
– На Сибирь в поход идем, атаманы-удальцы! Сегодня нас строгановский город в путь неблизкий провожает. Во славу Руси пойдем, честную победу или смерть ратную искать. За Камень перешагнуть надо, наказать ворогов Руси. Славу и богатство добыть. А богатства в Сибирском царстве Кучумовом немало. И зверь пушной, и камни самоцветные, и озера рыбные, и кедры такие высокие, что тишина под ними, будто в храме. Реки там – пошире Волги-матушки, и упирается то царство Сибирское одним краем в льдистую ночь, другим краем к царству индийскому будто подходит, а еще с одной стороны в степях вовсе теряется. Вот какую землю великую мы к ногам царя Московского положить должны! Спасибо тебе, хозяин камской земли, Семен Аникиевич, что надоумил и оснастил нас на сей подвиг во славу родины-матушки. Твоими щедротами в дорогу собраны, твои люди нам и самую дорожку покажут по тем рекам студеным и быстрым, что к волоку нас приведут. А там, за волоком, через Камень – сибирские реки подвигов наших ждут не дождутся!
Ермак поклонился Семену, а тот обнял его, и они облобызались.
* * *
Перед отплытием, провожая дружину, пировал весь город.
Столы со снедью и питием стояли прямо на улицах и вдоль берега. Ратные пили без оговору, сколько хотели и могли. Но дурить разум хмелем перед отправлением в дальний путь все же остерегались. Ермак от пьянства два года отваживал.
Пустые бочонки от всяких медков, квасов да браги ребятишки, забавляясь, катали по всему городку. То тут, то там начинали петь песни и плясать. Даже старики со старухами слезали с полатей и печей поглядеть на пир Ермаковой дружины, самим пощупать невиданное до сей поры оружие, разящее огнем насмерть с рук. А у девок и молодух губы распухали и щеки горели от мимолетных поцелуев.
Строгановы с Ермаком и сотниками пировали на воеводском крыльце. По второму кругу чарочки подносила Серафима. У Митьки Орла от хмеля развязался язык, и он, как горохом, сыпал прибаутками, вызывавшими раскатистый смех.
Семен Строганов пил много, и за ним настороженно наблюдала Катерина.
Ермак подсел к Серафиме, рассказывал ей что-то страшное: то испуг, то удивление сменялось в лучистых глазах женщины. Сотник Дитятко, мотая головой, нашептывал похвалы раскрасневшейся Анюте. Она боязливо оглядывалась на Семена, вздрагивая, когда Дитятко пытался тайком сжать ее руку. Катерина, прищурившись, слушала охмелевшего Ивана Кольцо.
Девушки подбегали к крыльцу, со смешками приглашая Митьку Орла на пляску. Он отмахивался недолго, подбоченился и отвесил поклон Серафиме. Ответным поклоном она приняла приглашение. На землю Митька с крыльца спрыгнул через ступеньки и ждал Серафиму в кругу хоровода.
Девушки звонко запели плясовую. Митька Орел проплыл мелкими шажками по кругу и, порывисто притопнув, лихо застыл перед Серафимой. Она взмахнула алым платком, дрогнула и пошла плавно, как лебедушка, по-девичьи молодо и с улыбкой на лице.
Зрители будто онемели. Серафима проплыла последний круг и, переведя дух, села на ступеньку, со смехом обмахиваясь платком.
Сотник Хромой Лебедь выскочил из-за стола, загудел надтреснутым басом:
– Да что же это, люди православные! Чать, и я умел плясать. Катерина Алексеевна, уважь старика, попляши со мной!
Семен и Ермак с поклонами стали просить Катерину «уважить».
– Стыда у вас нет, – отмахивалась та. – На смех хотите перед народом выставить. Девкой и то худо плясала!
– Уважь, Катерина Алексеевна. Сердце мое от обиды горем зайдется, ежели с тобой перед походом не спляшу.
– Ладно уж, посмешу, что ли, народ на старости!
Хромой Лебедь и Катерина рука об руку дошли до хоровода.
– Погоди, дай рубаху укорочу, а то ноги спеленает.
Под общий смех сотник заткнул подол рубахи за пояс и пустился плясать, прихлопывая в ладоши и дробно стуча каблуками.
Но настоящую пляску зрители увидели лишь тогда, когда Катерина, раззадорившись, поводя плечами, обошла первый круг. Она-то и оказалась самой искусной плясуньей. Ни одной девушке нельзя было соперничать с хозяйкой Камы. Хромой Лебедь, увидев мастерицу в танце, сам вертелся вокруг Катерины бесом, а под конец поднял свою напарницу на руки и бегом пронес до крыльца. Взрыв восторга был самым неподдельным и громогласным...
Садилось солнце, выстлав на реке густую полосу тени от городской стены.
Пиршество и веселье кончилось. Час отплытия настал. Гомон на берегу примолк. Опять все жители у воды. После молебна ратники молча занимают места на стругах. Кое-кого приходится поддерживать на сходнях. У сотников осипшие голоса, но хмель быстро развеивается. Везде прощаются. Даже у иных мужиков на глазах слезы.
Ермак со Спирей Сорокиным на головном струге. Максим и Никита Строгановы по приказу Семена провожают дружину до устья Серебрянки.
Митька Орел и здесь верен себе. Отдает команды, а сам косится на молодух. Им-то не до смеха! Но Митька озорно шепчет ближайшим:
– Будет вам, козы, мокро на глазах разводить! Не на погост провожаете. Ворочусь – всех до смерти зацелую.
Катерина подошла к своему недавнему напарнику в танце, сотнику Хромому Лебедю.
– Храни тебя господь, плясун! Воюй так же лихо, как пляшешь.
– Ослушаться тебя не посмею, Катерина Алексеевна. А коли свидимся, так гостинца сибирского привезу тебе, хоть ты и Строганова.
Катерина перекрестила и поцеловала старика.
– Какого же мне от тебя гостинца сибирского ждать, казак лихой?
– У Кучума-царя ус выдерну, тебе на память!
– Благословясь, отчаливайте с богом! – сказал Строганов Ермаку.
И тотчас над вечерней рекой послышался зычный голос атамана:
– Весла на воду!
Горожане крестились. Женщины зарыдали в голос.
– Навались!
Мерный плеск сотни весел уже сливался в единый согласный звук, а на берегу наступила торжественная тишина.
Семен Строганов, Досифей и Иван Строев верхом возвращались домой ночью, проводив струги по берегу до Косого бойца-камня.
Ночь, как сажа. Седоки опустили поводья, и кони сами находили дорогу. Дует навстречу холодный ветер. Чувствуя близость жилья, кони пофыркивают. Седоки тоже видят, как на стенах шевелятся огни дозорных, начавших перекличку. Ветер доносит слова нового выклика:
– На Кучума Ермак дружины повел, бог ему на том помощь!
Тишина в Нижнем городке. Только изредка подают голоса собаки.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
1
Целый год минул с ухода дружины на Сибирь.
Опять осень брала свое. Осень 1582 года.
Унеслись в теплые края перелетные птицы; те, что остались в лесах и полях, сменили перо.
А гонцов от Ермака не было. Когда вернулись провожатые в начале прошлой зимы, сообщили Семену Строганову, что дружина добралась до последнего волока и зазимовала перед плаванием в неведомые просторы сибирской земли по Туре и Тоболу.
Кочевые племена снова целый год тревожили чусовские городки набегами. Большого ущерба от них не было, но хлопот у Строганова прибавилось. Небольшие, неуловимые отряды воинов-вогулов появлялись неожиданно перед русскими селениями, грабили жителей, сжигали дома.
Чусовая снова покрылась льдом, а новых гонцов Ермак не слал.
Снегом засыпало лесные чащи. Метели взбивали и перетряхивали снежные перины-сугробы. Наступили морозы.
Зимой почти прекратились набеги вогульских отрядов на слободы и посады, но пришельцы, рассыпанные по лесам, теперь охотились у дорог на одиноких путников и приканчивали их меткими стрелами.
Семен Строганов за год заметно осунулся и постарел, не получая свежих вестей от Ермака. Что с людьми, оружием, припасами?
Сгорбился, исхудал Семен, но чуть не сутками объезжал с воеводами свои села и варницы. Редкий день не случалось покойников от вогульских стрелков.
Появились на Чусовой и голодные волчьи стаи. По ночам они поднимали такой неотвязный, унылый вой, что Анюте еле-еле удавалось рассеивать своими песнями тоскливую думу хозяина.
Однажды Семену приснился недобрый сон. Покойный отец, запорошенный снегом, пришел в избу и протянул Семену руки, приговаривая: «Студено тебе, Семен, становится на земле. Иди скорее ко мне!» Сон лишил покоя. Решил отслужить по отцу панихиду. Семен поехал за этим в женский монастырь и с тех пор зачастил туда.
Серафима и Катерина не раз просили его никогда не ездить в одиночку. Семен даже прикрикнул на них. Те при случае пожаловались воеводам Ивану Строеву и Досифею.
Иван отдал тайный приказ старосте, и караульщики стали всякий раз доносить Строеву или Досифею об отлучках хозяина из города. Теперь дозорные смотрели за хозяином в оба. Только он за ворота – следом скакали вершие охранители.
Вечерами Семен часто звал к себе племянника Максима. Он вслух мечтал, как племянник отправится к царю с грамотой о покорении Сибири, как потом в разных странах наберет заморских рудознатцев и возьмет их к себе на службу. Уже строились на Вычегде и Каме большие суда, уже был отправлен в Голландию иноземец приказчик Оливер Брюннель...
Время шло, а вестей от Ермака все не было и не было.
В тот субботний ноябрьский вечер, на закате, мороз взял полную силу. Анюта ушла в дом к подруге принимать роды, не видела, как Строганов собрался из дому.
Дозорные, закоченев на ветру, укрывались в башне и тоже не видели, как хозяин выехал из городка. Об отъезде Строганова узнал Досифей, влепил оплеуху караульному у ворот и поехал с ратниками вдогонку. Настиг Строганова у самого монастыря, в дремучем лесу.
– Куда путь держишь, воевода? – Строганов про себя ухмылялся в бороду.
– По твоему следу, хозяин. Серчай не серчай, а нет твоей воли в одиночку ездить. И для хозяина иной раз воеводино слово может приказом обернуться.
– За заботу спасибо. Зря боишься. В семи верстах от городка и в худые годы ворогов не водилось.
Досифей поглядывал на придорожные ели и сосны. С одной вдруг посыпался снег.
– Не рысь ли на ночлег укладывается? Как думаешь, Досифей?
– Давненько не встречал в этих местах рысей, хозяин.
Строганов засмеялся.
– При таком воеводе даже зверю хода нет.
Поехали шагом. Дорогу сильно перемело сугробами, в иных местах кони тонули в снегу.
– Погуляла метелица вволюшку! Не серчай, Досифей. Обещаю тебе впредь без ратников не отлучаться. В самом деле, мы еще не отвоевались, старина!
Когда путники отъехали и уже были вблизи монастырских ворот, с той ели, что обратила на себя внимание Строганова, комом упал человек в вогульской одежде. Увязая в сугробах и охлопывая себя по бокам, человек скрылся в молодом ельнике.
* * *
Низок, не велик храм обители. Седая древность Руси в нем, унаследованная от новгородских зодчих. Окна-щелочки. Помигивают во мраке тихие огоньки лампад. Не освещают они темень, а только желтят воздух возле себя, чуть намечая лики старинных темных икон.
Молятся черницы. Молится Семен, прислушиваясь к возгласам священника. Не отводит глаз от Ксении. Стоит она на молитве на коленях возле амвона.
Оглядывается Семен назад и всякий раз с трудом отыскивает у двери слившегося с мраком Досифея.
* * *
После всенощной Строганов проследовал за монахиней Ксенией в монастырскую трапезную. В длинном узком покое тепло. Строганов сел на лавке у стола. Монахиня, стоя у стены, перебирала четки.
– Лица на тебе не стало с зимней поры. Пошто недоброго опасаешься? Сам сказывал, что обрел веру в Ермака. Кабы плохо было, Спиря давно прибежал бы. Он ни на какой обман супротив тебя не пойдет. Не печалься, Семен, о дружине. Не печалься! Все как надумал, так и сладится. Пестуй мир в душе. Береги себя! Покой потеряла оттого, что один ездишь. Опасно. Шалят нехристи. К обители подходят. Псы наши всякую ночь надрываются.
– Волки их будоражат.
– Напраслины не скажу. Со стены сестры людей углядывали.
– Ежели озоруют, значит, они чуют, что неладно с дружиной в Сибирском царстве. Иначе чужих, пелымских, вогуличей с Чусовой как ветром сдуло бы. Запалят вас, боюсь. На охрану обители завтра ратников пошлю.
– О себе печалься. Плохо за тобой обе Строгановы глядят. Спасибо Досифею и Ивану за заботу.
– А ты совсем седая стала.
– Мне здесь хорошо. Чего желала, то обрела. Подле тебя, Семен, совсем близко, и на душе у меня тихо. Так тихо, будто стук твоего сердца порой слышу.
– Анна!
– Не надо, Семен, мирское ворошить. Смирилась я, и грешно тебе меня прошлым искушать... Поезжайте с богом. Ночь не больно темная, месяц молодой народился. Тепла ли шуба у тебя? Стужа под стать Никольской.
– Пошто так на меня глядишь? Никогда так не провожала!
– Господь с тобой! Экий тревожный стал. С чего это во взгляде моем неладное углядел? Ступай. Ратники возле коней, поди, совсем закоченели.
* * *
Сев в седла, Строганов и Досифей поехали сзади ратников.
Ветер стих, но мороз был прежний. Ночное небо нарядно: среди начищенных до блеска звезд, на густой синьке неба – заново вызолоченный месяц.
Рысью проехали поле, а в лесу кони опять стали вязнуть в сугробах. Где-то совсем рядом кычила сова. Издалека доносился волчий вой, похожий на стон. В монастыре отзывались на волков собаки.
– К чему прислушиваешься, Досифей? – спросил Строганов, заметив, что воевода приподнял шапку.
– Лицо потер. Стынет без бороды... Эх, опять в сугроб попали.
Конь Строганова поводил ушами и фыркал. Семен наклонился потрепать его по шее.
Вдруг ближайший к Строганову всадник повалился с коня. Кто-то отчаянно крикнул:
– Берегись! Стрелой убило.
Тотчас с певучим свистом прилетели еще стрелы. Конь Строганова вздыбился. Семен ощутил сзади сильный удар и резкую боль в спине. Он услышал крик Досифея:
– Гони!
Строганов охватил конскую шею, прижался к ней. Боль в спине жгла каленым железом. Конь скакал всхрапывая. Чтобы держаться, Строганов обмотал вокруг кулака клок конской гривы.
Скакавший рядом Досифей то и дело спрашивал о чем-то раненого Строганова, но тот уже не понимал вопросов и отвечать не мог. Последним ощущением его был горький вкус, будто вместо слюны во рту набирался уксус...
Невдалеке от городских ворот Семен Строганов, уже теряя сознание, сполз с коня, но протащился за ним еще несколько сажен по снегу, так и не разжав кулака, прихватившего прядь конской гривы.
В воеводской избе, на тюфяке, стащенном с постели, глухо стонет Семен Строганов.
Горит много свечей. Над раненым склонился вогульский знахарь Паленый Пенек. Острым ножом распороты на спине кафтан и нательное белье. Могучая спина Строганова оголена, торчит из нее глубоко впившаяся стрела... На хвосте – глухариное оперенье. Серафима не может смотреть на кровь, прикрыла глаза рукой. Когда раненый вскрикнул, Серафима отняла руку, увидела в руках знахаря стрелу. Знахарь пробормотал в страхе:
– Травленная. Опять сок корня! Значит, помочь нельзя!
Умирающего переложили на постель. В течение двух суток он то обретал, то снова терял сознание...
Теперь у ложа сменяются или сидят вместе все члены семьи Строгановых, нет только не успевшего прибыть с Камы Никиты. Вокруг избы в морозной мути рассвета толпятся горожане. Они уже знают, что хозяину не быть в живых.
Утром боль как будто притаилась, притихла, и Семену полегчало. Он стал узнавать сидевших. Вскоре сквозь оконную слюду в избу проникло зимнее солнце. После полудня осталась в горнице одна Катерина. Растрепались ее поседевшие волосы. Куталась в шаль, усталая от бессонных ночей. Задремала сидя.
Очнулась она от неожиданно громкого голоса в соседней горнице. Вскочила унять крикуна. В дверях столкнулась с каким-то приезжим, в шубе и шапке, с обледенелой бородой. Думала, Никита. Да нет, оказывается, не он. Пришелец стащил с головы мохнатую шапку...
– Спиря!
Это имя дошло до раненого. Он нетерпеливо приподнялся на локтях и позвал:
– Где, где Спиря?
Гость уже знал о несчастье. Строганов ловил ртом воздух, но между вздохами спрашивал:
– Жив? Спиря жив? А остальные?
– Живехоньки, хозяин... С тобой-то, слава тебе, господи, свидеться успел!
– Ермак? Дружина? С ними что?
– Покорили Кучума.
– Что?
– Покорилось московскому царю Сибирское царстве!
Строганову будто влили в жилы новую кровь. Он забыл и про боль, и про свой приговор. Еще минуту назад почти недвижимый, он будто враз проснулся от тяжелого сна, понатужился и сел.
– Стало быть, конец злобе ханской и всем присным Кучумовым? Писать тотчас же грамоту царю Ивану. Писцов ко мне, Максима, воевод. Никита где? Нельзя медлить с такой великой радостью!
– Хозяин!
– Ну, чего запнулся, Спиря? Всякое слово твое мне теперь в радость.
– Царю грамоту писать не трудись. Ермак сам своим именем ее отписал тридцатого октября, на другой день, как Кучум покорился.
– Постой. Погоди. Неужли не ослышался?
– Говорю тебе: Ермакову грамоту царю повез на Москву сотник Иван Кольцо по старой Волчьей тропе. Окольным путем, мимо тебя. За неделю до последней битвы с Кучумом на Иртыше-реке меня Иван Кольцо связать велел, как пленного держал... Еле вырвался.
– А Ермак знал про это?
Но Спириного ответа Строганов уже не услышал. Откинулся назад, покрылся смертной испариной. Катерина прислушалась к шепоту умирающего, еле уловила:
– Неужто отступил? Забыл свое обещание у Студеного озера?..
– Бредит опять! – в отчаянии заплакала Катерина.
Прибежали Максим, Серафима, Досифей...
Семен Строганов широко открыл глаза, обвел всех ясным взглядом и сказал внятно:
– Не брежу я, Катя. Про что говорил, то, окромя меня, русская земля знает.
Неожиданным рывком Строганов встал на ноги. Шатаясь, сделал несколько шагов, схватил скамью и с размаху ударил ею по печи. От страшного удара разлетелись в стороны расколотые изразцы, а скамья переломилась.
Максим и Досифей подхватили его, а он кричал:
– Отступил! От крепкого слова отступил!
Строганова уложили в постель. Он затих, а через минуту внятно сказал:
– Анюту кликните. Анюту! Песню послушать хочу. Пой, Анюта, про клятву нарушенную, разбойную...
На закате, когда по чусовским просторам гуляла буранная метель, Семен Строганов еще дышал. Он лежал в белой рубахе под образами и будто еще кого-то искал глазами.
За окнами крутили снежные вихри. Непроглядный снежный туман стер границу меж небесами и землей. На разные голоса, с визгами и всхлипами, плакался ветер вокруг воеводской избы. Колючим снегом скреб бревна, будто оттирал их дресвой.
Монахиня Ксения сквозь эту метель добралась до городка.
Умирающий чаще бредил. Могучее тело все еще боролось за право на жизнь.
– Царь! Иван Васильевич! Строганов перед тобой. Неужли не признал? Стрела отравленная меня порешила. Тридцать шесть простых мимо. А эта по счету тридцать седьмая, тридцать седьмая... Отравленная... Максим, сними у меня с пальца царское кольцо. Сестре Ксении отдай. Слышишь меня, Ксения?
– Слышу, Семен Аникьевич.
– Завтра же в проруби, против городка, утопи. Царь так велел.
Максим послушно снял с руки Строганова кольцо и отдал монахине.
– Царь! Всея Руси царь!.. Кони ржут. Бегут, от волчьих зубов спасаясь. Третье татарское царство тебе, царь, покорилось. Не носить боле Руси ханского ярма. Дружина Ермакова Кучума одолела. На веки веков он Русь за Камень увел... Охота мне на новое царство Руси Великой глянуть. Иванко, ладь мне стружок...
Строганов говорил все реже, неразборчивее. В покое никто не смел проронить слово. И нельзя было различить, кто всхлипывает – люди или ветер за стеной.
Снова Семен открыл глаза. Подозвал Анюту:
– Не плачь! Никто не посмеет тебя обидеть. Еще батюшку заботой оберегала. Жемчугом забавлялась... И за моей старостью приглядывала. Все ей до смерти, как всем Строгановым. Равна она вам всем. Слышите? Из могилы достану ее обидчика. Серафима! Не вижу тебя. Сажа в глазах. Окна растворите. Черемуха ноне шибко разгульно цветет... Катерина, моими глазами гляди за всем строгановским. Иду к тебе, батюшка! Поддержи меня, Спиря. Падаю, Спиря, из седла падаю...
Строганов смолк. Монахиня Ксения закрыла мертвому глаза, сложила на груди его руки, зажала между пальцами горящую свечу, стала на коленях читать отходную.
В покое в одном из углов заскрипел сверчок.
Под окнами еще пуще завывал буранный ветер, будто и впрямь сама зима пришла отпевать Семена Иоаникиевича Строганова, недавнего хозяина русских земель, лежащих на пороге Каменного пояса.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
1
После Николы-зимнего камский край прихватили лютые морозы. Не ленились погуливать и метели-ковровщицы, застилая поземками, как холстинами, все натоптанные пути-дорожки.
Студеные ветры умяли снег, и наст на сугробах затвердевал настолько, что не проламывался даже под копытами сохатых. Не оставалось на нем ни волчьих следов, ни заячьих тропок. Закоченевшие вороны и галки валялись, как тряпицы, на крышах жилья и по обочинам проезжих дорог.
На камских и чусовских угодьях зима всегда такая!
А время шло. Доходил месяц, как не стало Семена Иоаникиевича, и прах его увезли на вечный покой в Сольвычегодск. Проводить его поехали Катерина и Никита Строгановы, монахиня Ксения, Анюта и Досифей; обратно, на Каму и Чусовую, они еще не вернулись.
Собиралась со всеми и Серафима, но внезапная хворь накануне отъезда отняла у нее ноги. Лежала пластом в постели под заботами и обиходом Груни Строевой, жены воеводы Ивана.
Разноязыкая молва уже разнесла по всему краю весть о замирении Сибирского царства строгановской дружиной под началом Ермака Тимофеевича. Наступила долгожданная пора: не будет больше литься кровь на земли Камы и Чусовой. Не надобно более крестьянину и работному люду держать наготове воинскую справу.
Гибель сурового хозяина строгановские люди приняли по-разному. Но никто его не хаял, хотя были к тому причины и во многих душах еще сидели острые занозы обид.
Люди-то знали: плетью обуха не перешибить! Холопья судьба по всей Руси ходит под стоны и слезами полита. Что ж, Семена не стало, а по его следу опять шагают Строгановы, хотя уже иной походкой. На Каме стал Никита Григорьевич, на Чусовой – Максим Яковлевич. А гадать, какими они хозяевами обернутся для простого народа, ни у кого охоты не было. Гадай не гадай, а у хозяина первая забота – карман.
Но радовало и утешало простой народ другое. Ведь издавна, тяжкими десятилетиями, с кремневым упорством заводили мирное житье люди с Руси на землях Камы и Чусовой. А теперь шагнули дальше, узрели за Каменным поясом необъятные леса и степи Кучумова царства. И уже с будущей весны вгрызется русская соха в сибирскую целину, и заколосится на месте вековечного пустотравья золотая рожь с голубыми детскими очами васильков.
Работные люди, чьим трудом солит свой хлеб вся Великая Русь, гордились тем, что без их смелости и смекалки не стать бы Сибирскому царству мирным!
2
Высокое небо – будто выгоревший голубой шелк. Снега так искрятся под зимним солнцем, будто все бытие природы и воплощено в этом снежном пламени.
Над избами Нижнего городка лишь кое-где чернеют горностаевые хвостики дымков; растекаясь по улицам, дымки эти наполняют воздух духом печеного хлеба.
Березы и черемухи вокруг воеводской избы – в густой пушистой курже. Крылышки синиц и чечеток стряхивают с веток иглистую изморозь.
Сквозь слюду окон снопики солнечного света ложатся золотыми пятнами на медвежьи шкуры, устилающие пол трапезной.
За столом – плотовщик, кривой дед Денис. Его слушают Спиря Сорокин и Иван Строев. Для воеводы Денис – старый знакомец на камской земле. Дед водил в Ярославль обоз с солью, на обратном пути привез в чусовские городки пороху и свиделся с Иваном. Кроме нужных грузов привез он новости, взволновавшие Ивана и Спирю до глубины души.
Груня угощала крупнорезаной лапшой-сальмой, запеченной в овсяной крупе-заспое. Были и подовые пироги. Мужики поели в охотку, баловались теперь медовым квасом с давленой клюквой.
Старость коромыслом выгнула спину Дениса. Шаркают ноги, оголился лоб. От новостей, рассказанных Денисом, встали перед глазами Ивана видения о старом, будто совсем позабытом, тягостном, но неистребимо родном и волнующем: об отчем доме под Костромой.
Второй день гостит Денис у Ивана, но всего, что узнал и повидал, пересказать еще не успел.
Говорит Денис скупо. Часто останавливается, откашливается.
– Эдак и говорю. И вчерась эдак же говорил. А мне люди сказывали. Не один какой человек, а во множестве, пока с обозом к Ярославлю полозьями дороги гладили. Иное стало народу житье в родных местах. Знамение будто сперва об этом было на небе.
– Какое знамение? – нетерпеливо спросил Спиря. – Обо всем сказывал, а про знамение впервой помянул.
– А вот какое. Будто лонись по осени, сряду ден восем синим светом полыхала каждая звездочка небесного Звездного Воза. Царь Иван видел то знамение и, говорят, углядел в этом божью острастку за народную тугу. Верь не верь, а сказывают, вроде не губит царь души прежним махом. Правда то, что отнятые в опричнину земли теперь в обрат старым хозяевам раздает. Вроде и мужиков на них вертают. Велит царь попам в церквях скликать беглых по домам, чтобы землю-кормилицу от запустения спасать. Проповедь такую сам слыхал. Проняла до слез.
В трапезную вошла Груня, поставила горшок на стол, всплеснула руками.
– Да что же это деется? Поели, а молчите? За квас взялись?
– Ты, молодуха, его не песочь. Моя вина. Беседа у нас важная.
– Опять про житье на Руси? Твоему сказу, дедушка, поверить боязно.
– Про родное говорить – завсегда былую тугу ворошить. Может, и твой мужик надумает в костромские места повертаться? Чать, и ты тамошняя? Разве неохота опять на Волгу поглядеть? На своей печи тараканы усатее.
– Ох, дедушка! Как помянул про Волгу, так и слеза подступила. Только сам подумай, разве теперь можно отсюда? Счастье наше здесь сыскали. Ребятишек двое. Ивана моего хозяин к себе приблизил, воеводой поставил и про Сибирское царство наказы ему надавал. Станет он теперь ладить насады для иртышских да тобольских вод. Разве дело такое бросишь? Аль неправильно сужу?
– Ванюху я не сговариваю, а только сказываю, что житье на Руси будто полегчало. Старость, видать, и царя стреножила.
– Не верь тому, дедушка. Седни царь смирен, а завтра накатит на него опять злоба, и пойдет он буйствовать сызнова, как встарь. Упаси бог! – Груня торопливо перекрестилась. – Пока царь Иван жив – верить ему боязно. Испей малинового взвара, дедушка.
Старик отхлебнул, похвалил:
– По-костромскому варишь, только мяты бы чуток побольше... Под чьим же началом станете теперь жить? Двое хозяев-то, оба молодые.
– Без ошибки скажу: Максиму Яковлевичу быть головой над нами. Дядина хватка. Рядили они, где предать земле покойного. До охрипу спорили. А Максим и скажи твердое слово: Сольвычегодск! И все Строгановы языки прикусили. Вот и показал себя.
– Дядю, поди, жалеет?
– Места себе не находит. Все думает, как быть да как дело дальше вести. Сейчас иконописцев, мастеров собрал, задумал Благовещенский собор в Сольвичегодске заново украшать. Для царских храмов – тоже наших, строгановских, богомазов на Москву послал. А теперь и сам другой раз образа пишет, вместе с Истомкой Савиным да еще Алешкой-богомазом.
– Ишь искусник какой! Где он столь тонкому ремеслу обучался?
– На Москве к этому пристрастился... Никак, сам легок на помине?
Вошел Максим. Потер руки, приложил их к печным изразцам.
– Ох и студено! Ветерок с Серебрянской стороны.
– Погрейся, хозяин, малиновым взваром, не обессудь.
Максим присел к столу.
– По ликам вижу, что Денис-плотовщик людей моих, помощников дядиных, Ивана да Спиридона, с Чусовой на Русь сманивает?
– Нет, хозяин. Думал, может, Иван по Костроме стосковался, но зря понадеялся. Про Спирю же чего говорить? Главный домовой здесь. Одно слово – суседко.
– А сам кинешь Каму?
– Кину. Но не убегом от Строгановых, а с их благословения. Легче будет моим костям в костромской земле лежать.
– Ступай. Служил честно, помог нам Русь на Каме утвердить. А с Иваном мы вскорости тоже на Волгу подадимся, звать людей на житье в сибирскую Русь. Вот как, Денис. Ты по весне в родные места?
– Нет, хозяин, завтра. Поведу обоз с чусовской солью, а уж в обрат не ворочусь. Выручку тебе помощник мой сюда доставит.
– В добрый час. Ты, Иван, так снаряди мужика, чтобы лихом Строгановых не вспоминал! Ну а тебе, Иван, на Чусовой не прискучило? Перед кончиной дядя Семен наказ тебе дал, в Сибирь стружок сладить.
– О том и думаю, Максим Яковлевич. Осилили мы с ним Чусовую, а с тобой, поди, и Тобол-реку осиливать придется? Есть еще силушка в жилушках. Еще с молодыми потягаемся.
Груня тихонько ахнула.
– А как старость, там-то, в Сибири придет?
– Ничего, жена. Когда нам с тобой время придет, чай, и там народ русский нас в чистых рубахах под образа положит!
Дмитрию Андреевичу Доильневу посвящаю
