Часть третья
БЕГЛЫЕ
1
Феодосий привел ватагу в Даурию. Остановились под Усть-Стрелкой. Здесь снова от обоза отпало несколько семей. Да в Иркутске остался сын Алексей, жена приболела. Шло за Феодосием шестнадцать семей, до шестидесяти душ. Уездное начальство разрешило строить деревеньку на берегу Шилки. Разрешило поднимать земли, рыболовство, охоту.
Андрея и Варю не встретили. Знать, права была Меланья, что с ними стряслась беда. Пожалели, однако начали тут же готовиться к побегу: строили карбасы, большущие лодки, удивляли забайкальских казаков, для ча, мол, пари, такие лодки.
— Рыбалить будем. Мы ить с Камы. Не зряшно у нас уездный герб составлен из сетей, мереж, сачков и рыбы. Мы отродясь рыбацкие люди. Вот и будем вас кормить рыбой, кою вы ленивы ловить, — отвечал Феодосий любопытным.
Закупали железо, ружья подешевле, семена, овощи, все, что могло пригодиться в новом царстве.
Между делом пытали мужиков: как, мол, там за казачьим кордоном? Ходят ли туда наши люди?
— О господи, да тот пост для блезиру, паря! За пост наши ходят на охоту и еще дальше. За постом, как и здесь, тожить живут буряты. Смиренные люди, ты их не трожь, и они тебя не тронут, паря. А ежли еще водкой угостишь аль подаришь красивую стекляшку, то и вовсе друг и товарищ.4
— А начальство как на это смотрит?
— Сквозь пальцы. Ворчит, а наказывать не наказывает.
— Знать, и нам можно туда бегать?
— Было б желание.
— Манжуры, говорят, страшны?
— Да их и нет на нашем берегу, тех манжур-банжур. А от ихнего держись подальше… Никак, задумали вы по Амуру вниз бежать? Э, можно. Туда убегают каторжные и женятся на тамошних жёнках. Примают. Там всех примают, кто без ружья и зла приходит. Хаживали мы дажись до Уссури. Земли там жирнее этих, да и теплее будет, но страховато от своих-то отрываться.
— А не слыхивали про Беловодье? Вроде оно в тех же краях?
— Нет, чего не слыхивали, того не слыхивали. Сказывают люди, будто есть, а где — вот этого, паря, не знаю.
Подвернулся Феодосию некий Аниска-бурят. Привел он его в свою землянку, разговорились. Аниска сразу же вприщур посмотрел на Феодосия узкими глазами, выпалил:
— А ить ты, паря, бежать отсель хочешь.
— Откель ты взял? — пошел на попятную Феодосий.
— Душой почуял. Хошь бежать — беги. Кой-где есть там и наши люди. А хошь, и помогу вам добраться до Уссури. Дальше я не хаживал. Бегали мы туда бить соболей. Да не пондравилось нам: сорный там соболь, дешевенький. Я и по-манжурски и по-бурятски балакать могу.
— А сколь запросишь-то? За помощь, говорю, сколько платить?
— Зачем Аниске деньги? Аниска бродяга, про то вам всякий скажет. Не надобны мне деньги. Побегу с вами, и весь сказ. Ты спроси Аниску, и где он, паря, не был? Спроси? В Манжурии был, в Китае был, и реку Амури знаю как свои пять пальцев. Погодуйте здесь, мака большей сейте, я научу вас собирать опий. С ним не пропадешь — проскочим за милую душу до любого места. Есть сказ, будто на устье Амури наши строить крепость.
Аниска для пермяков был находкой. Научил сеять мак, собирать опий, добывать соболей, сохатых, маралов. Он даже поселился у пермяков, а в зиму женился на Фроське Мякининой, чем сильно обрадовал Фому.
Эта зима для Феодосия была самой длинной. Но она тоже не прошла даром. Ходили охотники за кордон, добывали там соболей, зверя. Многое узнали, многому научились. Познакомились с постовыми казаками, задобрили их соболями и водкой. А когда пришла весна и сошел лед, Феодосий сбегал на Усть-Стрелку, договорился с казаками, чтобы пропустили их безвозмездно.
— Иди, паря, куда хошь.
Начались дожди, погода все время стояла морошная.4
— Ну, с богом, тронули, — широко перекрестился Феодосий.
— Поехали! Прощай, Расея! — крикнул Фома.
— Цыц, ты с Расеей не прощайся. Где мы встанем, там и будет новая Расея.
Аниска ночью провел караван мимо поста. Десять карбасов медленно тянулись по плёсам, чуть быстрее бежали на перекатах. Днем спрятались в протоку-старицу. Отдохнули. Снова в путь. А тут раздолье амурское. Хотя мелей не счесть, но Аниска многие знал, поэтому даже ночью мог вести карбас.
На одном из привалов их настиг небольшой отряд людей, приплывших с того берега, но Аниска что-то полопотал на их языке, угостил каждого солдата опием, те покурили и тут же впали в сладкий сон.
— Э, они завсегда так, накурятся — и спать. Завтрева забудут, кто их поил и кормил. Поехали!
На противоположном берегу виднелись редкие деревеньки местных жителей, но они были настроены мирно. Плывут люди, ну и пусть себе плывут. Однако Аниска пока не хотел приставать к чужому берегу.
— Мало ли что у них на уме. Хоша мы с ружьями, — но береженого и бог бережет.
— Пора бы скот и коней закупать, — гудел Феодосий.
— Для ча спешить, паря? Вот спустимся до Бурей, там купим любых коней, любых коров. Оттель пойдем уже на плотах. Не боись, паря, Аниска все знат, все ведат. На то он и Аниска-бродяга, по прозванию Карпухин. Ты слухай меня и не пропадешь. Коней возьмем задарма, вот за энту крошку опия. Зачем деньгой сорить?
Буреть, так назвал Аниска этот народ, радостно встретил пришельцев, угощал молоком, рыбой, тухлым вяленым мясом.
Здесь пермяки построили плоты, Аниска подкупил всех знанием языка, который мало отличался от бурятского, общительностью и главное — опием. Торг вышел ладный.
Тронулись дальше, теперь уже на плотах и карбасах. Везли коней и коров. Шли и радовались тишине, обилию и покою. Радовались простору земному. И еще тому, что не надо месить грязь л снег ногами, река сама несет. Сиди себе и отдыхай, пока не пришел черед ворочать тяжелыми кормилами.
Про Андрея и Варю забыли. Разве что еще Меланья помнила их. Но тоже молчала.
Однажды, когда плоты медленно тянулись по Амуру, из-за излучины показалась одна лодка. В ней два человека.
— Догоняет кто-то, — забеспокоились мужики,4
— А, пустое, кто тута может догонятв, паря. Однако энто русские. Тунгусы не так машут веслами. Хоша лодка ихняя.
— Похоже, наши. Мужик с бабой. Это Варюшка с Андреем!
И вот лодка уже у плота. Потянулись к пропавшим теплые руки, выдернули на плот.
— Причаливай к берегу! — заревел на всю ширь амурскую Феодосий.
Андрея и Варю тискали, целовали, каждый по-своему изливал радость. Заварили щербу, ради встречи Феодосий обнес каждого чаркой водки. Рассказы, пересказы. Андрей показал клеймо на плече: мол, беглый с каторги.
— М-да, чудо бывает в жизни, уж думаешь, и не встретишь человека, а он возьмет да и вынырнет, как утка, — вздохнул Феодосий — Говоришь, сгинул Сурин? Жаль бродягу. Знать, есть и такие люди, что за каторгой охотятся?
— Есть, не так много. В иных деревнях даже хлеб на окнах оставляют, чтобыть бродяга поел и шел дальше. Всякие есть. Мы ить зиму-то жили средь даурцев. Чуток в стороне от Амура. Вот они и кормили нас, они же и весть принесли, что прошли большие лодки и плавающие чумы. Мы и бросились за вами. Там еще живут русские, женаты на даурках. А кто бежал к манжурам, те сгинули. Их ловят, бросают в тюрьму и кормят их телами зверье. Тоже обычай. Нет, чтобы сразу убить человека, так поначалу уши обрезают, потом ноги, потом руки, пока не умрет в муках.
— Э, не так просто нас схватить: двадцать ружей что-то стоят. А как они переправляться к нам начнут — сразу увидим. Аниска стоит сотни ружей. Он с ними хала-бала — и дело пошло. Опий каждого делает покладистым.
Что ни говори — людьми движет голод и нужда. Появилась сытность, стали все говорить врастяжку, ходить вразвалочку. В реке рыбы прорва, сазаны прямо на плоты выпрыгивают. Зверь пасется на берегах. Благо, Здесь меньше мошки, а трав хватит на всех.
Стоило бросить невод в затоне или в озерке проточном, как в него столько набивалось рыбы, что не всегда удавалось вынуть на берег. Черпали сачками. Отбирали только тайменей, ленков и сазанов.
А земли по Амуру! Куда ни брось взгляд, всюду плодородная земля. Меньше ее было, когда проходили отроги Малого Хингана. Но лишь миновали Зею, опять глазом ту землю нельзя окинуть. Причаливай, паши, коси, живи в свое удовольствие. Но не просто на вольные земли шли пермяки, они искали Беловодское царство. Может быть, вон за той излучиной откроется оно. Хотя Аниска и говорил, что нет тут такого царства, пустотная земля — и4 только. А тайга то подходила к реке, то снова убегала в синь далекую, небесную. Взбирались пермяки на утесы, чтобы осмотреть землю, дивились, что у Амура столько проток, стариц, озер, среди которых можно заблудиться, как в густом лесу. Но их вея Аниска, а он не заблудится. Во всяком случае, до Уссури он дорогу разведал.
Зверей добывали прямо с плотов. Чаще под выстрелы попадались изюбры и косули-гураны. Реже — сохатые и кабаны.
Выходил на берег угрюмый медведь, рылся на косах, искал гнилую рыбу, купался в амурской воде, фыркал при виде плотов, поднимался на задние лапы. Уркал, но не уходил.
Птиц на Амуре тучи. На косах кулички, в старицах гуси, утки, которые тоже при виде плотов и карбасов не спешили подыматься на крыло и улетать.
В небе кружили коршуны, чертили косыми крыльями голубень, приметив рыбину, падали на воду, ныряли глубоко. Потом с трудом выплывали, тяжело били крыльями по воде, волочили за собой Добычу на косы и там пировали или уносили в гнезда.
Пермяки в птиц не стреляли, порох жалели, пули, жалели. Без того сытность и раздолье.
Амур — великая река. Срываются здесь и шторма, да такие, что могут плоты разбить. Спешили пермяки выгрести на мелководье или загнать плоты в тихую протоку. Отстаивались, ждали, когда стихнет шторм, — и снова в путь.
— 0-го-го! Отчаливай! — Орал пермяцкий вожак.
Густым рыком отвечали ему скалы, сонное эхо долго скакало над долиной, путалось в травах, замирало. Испуганные дрофы, помахивая короткими крыльями, убегали к горизонту.
К кострам приходили инородцы, несли связки рыб, показывали топоры, просили продать. Аниска, как мог, им втолковывал, мол, рыба нам не для ча, несите соболей, тогда будут топоры. Несли соболей. Начинался торг.
Но приходил суровый гасянда, старшина стойбища с медной бляхой на груди, показывал палкой на противоположный берег, говорил:
— Манжур, манжур! — и бил своих соотечественников палкой по спинам.
— Он не велит ничего продавать, пока сюда не приплывут манжуры, пока не возьмут дань.
— Господи, Анисим, ужли по всей земле такое — дань, подати? — вздыхал Феодосий.
— Везьде, сколько я прошел, везьде, сильный завсегда катается на слабом. И вмешаться нельзя. Не коси глаза на старшинку, он не виноват, переправится сюда манжур и его же первого будет бить.4
— А надо бы задать ему трепку!
— Кончай торговать, честные купцы! — закричал Анисим.
— Может, и не найдем Беловодье, — говорит Феодосий — Сядут нам богатые на шею и будут три шкуры драть. Люд не волен.
— А где он волен? — спросил Анисим — У вас в Перми?
— Там чистая каторга супротив этого. Здесь малая каторга, там большая. Но ниче, мы не дадим грабить себя…
— Как знать. Может, придется и на поклон к кому идтить, — не унимался Анисим — Я ить хитрющий, где надо — поклонюсь, а вижу, сила на моей стороне, — дам по муслам, хошь мал, но сила есть.
Больше пермяки не приставали к деревням прибрежных людей. Проходили мимо, чтобы не накликать на себя беды.
— Зачем душу травить, смотреть на чужое горе и неволю?
Однажды Фома ушел на охоту. Все слышали выстрел в прибрежных кустах. Фома тут же и вернулся, ведя в поводу рыжего жеребца.
— Вот купил.
— Для ча? Плот затопишь.
— Подведем пару бревен… Шибко уж ладный жеребец-то!
— Где стрелял-то?
— Да дрофу хотел добыть, но промазал. Стрелок-то из меня аховый.
— Зря порох не жги. Достанем ли там, один бог ведает, — посуровел Феодосий, почуяв неладное.
Пришла ночь. Спят пермяки на плотах, в палатках. Парни пасут коней и коров на сочных пыреях. Не спится Фоме, тесно и душно в палатке. Поторопить бы ночь и уплыть от этого места! Но ночь не спешит, тихо ползет над землей. Выговориться бы с кем, выплюнуть кислую слюну изо рта, — может, легче станет.
Плохо спал в ту ночь Ларион. Ему почему-то снился убитый им в Рассошихе сторож. Но то убийство оправдано. Там он убил человека ради человека. А вот отец, похоже, ошалел: застрелил инородца ради коня. Наверное, догадались и другие.
Вышел Ларион из палатки, следом отец.
— Че не спишь, сынок?
— Думаю, не сходить ли мне к Лушке Воровой? Ест глазищами девчонка. Софка мне поднадоела.
— Грешно. Два года — и все не венчаны. Отъелся, вот и бесишься.
— Я, может, и бешусь, а вот ты для ча человека убил?4
Фома подался назад, будто его ударили.
— Мне Софка без надобности, — продолжал Ларион — Она как яловая корова. А я мужик справный, мне дети нужны. А ты хошь бы кровь на штанах замыл, с коня бы стер. Ить все видели ту кровь.
Лушка Ворова змеей-искусительницей вьется около Лариона. Против Софки она мышонок, но мышонок настырный. Видят бабы эту канитель, сердито поджимают губы.
Лушка уже созрела, падать бы надо яблоку, да некуда.
Вот и в эту ночь. Лушка потянулась по-кошачьи и сказала:
— Девки, пошли ночевать на берег!
— Верно, у костра на травке и спится сытнее, — согласились подружки.
Иван Воров заворчал:
— Ты, не дури, девка, вожжами отхожу.
— На что жить? Завез в глухомань, парней нету. За кого выходить мне замуж?
— За нашего мерина, — сощурился Воров.
— Только и осталось.
В Перми за такое непочтение к родителю не миновать бы Лушке вожжей, но здесь Ивану пришлось смолчать.
А на другом плоту перед Ларионрм стоит отец и слова не может сказать.
— Да не убивал я, — глухо бормочет он, отводя глаза.
— Убивал, тятя. Завтрева жди беды. Прознают наши про убийство и прикончат.
Фома потоптался и поспешил перевести разговор на другое:
— А ты к Лушке лыжи навострил?
— Ага.
— Не ходи, зря. Лушка сама не знает, чего хочет.
— Не шел бы, да любовь гонит. Сама Лушка зовет. Каждой бабе хочется приложить малое дитя к своему соску… Здесь о жизни дело идет, о продлении рода. А ты людей бьешь! Я еще с той поры не могу очнуться, так и вижу мертвого сторожа. Разнес ему черепушку…
— Первый раз всегда страшно.
— Не верю! И во второй раз страшно! Феодосий сидел под крутым яром и слушал этот разговор. В ушах звон, в душе метанье. Прошептал:
— Ну, вот ты и открылся, Фома Сергеевич — Вышел из-под яра, прыгнул на плот, схватил Фому за грудки, зашипел: — Ну, вот ты и открылся. Утром будем судить!
— Кого, меня? За что? Ведь это я спас всех от голодной смерти!
— Там ты спасал наше дело, здесь ты его губишь. А ежли за убитого поднимут против нас оружье, то как?..5
И только чуть посерело небо, как со стороны долины послышались голоса, гул, топот копыт. Пермяки высыпали на берег. Увидели, что на них шел большой отряд. Впереди на вороном коне скакал тот самый старшина. У всех в руках копья, луки и стрелы. Местные, видно, шли войной на пермяков. Пермяки схватились было за ружья, но Феодосий придержал нетерпеливых:
— Все порешим миром. Фома убил их человека, будем судить сообща.
Местные остановились на расстоянии полета стрелы. Вперед выехал главный. Феодосий с поклоном встретил его. Тот долго говорил что-то по-своему, Аниска перевел коротко: они пришли требовать выкуп за убитого — пять топоров, ружье, десять рублей серебром. Больше, чем пермяки заплатили за всех коней. Не то — война.
— Добро, — согласился Феодосий, — все это мы вам выплатим. Но сначала покажите убитого.
Убитого привезли и положили у ног вожака.
— Ну, Фома, доставай деньгу, неси свое ружье и топоры. Все на кон!
Фома рванулся было, но под суровым взглядом старика сник. Ему развязали руки, он ушел на плот и скоро принес все, что требовали.
— А теперь свершим суд над убивцем. Вы останьтесь, посмотрите, как мы будем судить варнака.
И начался первый суд на новой земле, мужицкий суд, а оттого самый строгий. Выбрали судей, ими стали Феодосий Силов, Сергей Пятышин, Марфа Плетенева, Ефим Жданов. Обвинял — народ. Свидетелем тоже был народ.
Феодосий сказал:
— Мы пришли сюда с миром, а не с войной. Мы пришли сюда за счастьем и волей. Пусть нам будет здесь каждый за друга, за приятеля, а не за врага. Фома убил человека ради коня. Если каждый из нас будет добывать коней так, что получится? Мы перессоримся со всеми людьми, здешними и пришлыми, станем разбойниками. Их тысячи, а нас десятки, они сомнут нас.
Местные слушали речь бородача, удивлялись: чего это он ругает человека, который выплатил все, что они требовали?
— Хвакт налицо. Убит человек. Хорошо, они не стали затевать с нами войну, предложили выкуп за смерть, но другие, могет быть, пойдут войной. Потому надо судить жестоко, судить праведно. За смерть — смерть! Прошу внять разуму и повешать Фому. Да, повешать, потому как Фома человек испорченный и будет впредь убивать людей. Его кровя зовут. Он не сможет жить без убийства. Повешать!
Ахнули пермяки, зашумели чужие, кажется, поняли, что хотят делать эти бородачи.5
— Это как же повешать? — скосоротился Пятышин — Ить свой мужик-то.
— Вот и надо вешать своего, чтобы чужие боялись. Ответствуй, Фома, убивал ли этого человека? — гремел Феодосий.
— Бес попутал, братцы, ослобоните!
— Дело ясное, чуть что — на бога аль на беса кивают люди. Будя, здесь нетути попов, а есть ли боги, беси, того мы не ведаем. Андрей, скажи-ка, есть ли бог и беси? Когда-то ты стоял за них горой.
— Может, есть бог, но нет в его сердце добра. Правильно сказал ты, тятя, вешать надо. Фома заведет нас в пропасть. Власть здесь наша, мужицкая, судить должны еще строже. Вешать.
— Ты, Марфа?
— Вешать!
— Ты, Ефим?
— Вешать. Но пусть он покается перед богом, примет покаяние.
— А перед людьми?
— Ну и перед людьми тожить.
— Братцы, рази то вина, ить я убил нехристя! А? Простите! Не будет больше такого, — завопил Фома, когда понял, что суд не шутейный — Ить я спас вас в Сибири.
— Теперича хочешь нас всех убить. Вона их сколько. Сомнут, и не пикнем… Митяй, что ты скажешь в защиту, ну?
— Хэ, защищать, кого защищать-то? Вешать, и баста.
— Вешать так вешать. А что скажет народ?
— Вешать! — выдохнули пермяки.
— Ну, тогда нечего и совещаться. Объявляю приговор. Суд постановил: Мякинина Фому, сына Сергеева, предать смерти через повешение. Приговор вынес народ, потому и обжалованию не подлежит. Мы сами себе цари. Приговор приводится в исполнение в тот час же.
Аниска сказал, что пришлые люди будут убивать своего человека. Вперед вышел вожак и быстро-быстро заговорил. Он то показывал рукой на Фому, то на пермяков, то на своих людей. Аниска пояснил:
— Он говорит, что они прощают убийцу, он заплатил за смерть ихнего человека. Не надо убивать. Зачем делать две смерти.
— Ладно, у них свой суд, у нас свой, — отрезал Феодосий.
— Простите, люди! — упал на колени Фома — Сергей Аполлоныч, ты всех разумней! Вразуми Феодосия, всех вразуми, что спутался я, позарился на коня.
— Я что… Как народ, так и я. Допрежь убивать человека, надо было бы испросить у меня совета.5
— Ты, Фома Сергеевич, давно путаешь правую ногу с левой, но здесь такого не будет. Ефим, причасти, прими покаяние, будь его душеприказчиком. Был ить христианином. Не боись, Фома, соборуем честь по чести. Дажить крест над могилой поставим.
Фома стоял перед людьми будто оглушенный. Не держали ноги. Глаза полезли из орбит. Потерял разум. Рот пере косило в страхе, когда увидел, что ему роют могилу, прилаживают веревку на суку.
— Ефим Тарасович, время дорого, соборуй! — крикнул Феодосий.
— Чти скитское покаяние. Ну же, чти! Не могешь? Память отшибло? Тогда целуй крест, и делу конец. Я за тя прочту.
Ефим долго читал скитское покаяние, перечислял грехи, которые не подобает делать человеку, сунул крест для целования. Но Фома уже ничего не понимал, он завороженно смотрел на веревку, глуповато улыбался людям, мычал, будто у него отнялась речь. Ждал, что его простят, что это шутка, всего лишь шутка.
— Э, он уже трекнулся. Бог такого и без покаяния примет. Прилаживай петлю! Живо!
Воров дрожащими руками привязывал петлю к суку старого ильма. Судьи подошли к Фоме, взяли его под руки и повели к дереву. Чужаки враз ахнули, загалдели, гурьбой бросились к своим коням, вскочили на их спины и, пиная пятками о бока, умчались в долину. Фома уже не мог передвигать ногами. И дико закричал:
— Сын, помоги! Спаси! Мать, заступись! Девки, не дайте умереть!
Марфа кинула петлю на шею. Ларион взревел, бросился на Марфу, но его тут же сбили с ног, скрутили руки, удержали. Девки побежали на плот, за ними кинулась Василиса. Ларион смотрел на отца, рычал, хватал воздух ртом, как рыба, выброшенная на мель. Рванулся Фома, но Марфа поддала ему под зад, цыкнула:
— Цыц, не крутись! Для твоей жить пользы такое творим.
— Мама-а-а-а! — зайцем заверещал Фома.
— За разбой никому не будет пощады! — гремел Феодосий — Это для всех урок! Начинай!
Веревку натянули судьи: кто осудил, тому и вешать. Ноги Фомы медленно оторвались от земли, душераздирающий крик повис над Амуром. Оборвался. Наступила жуткая тишина. И вдруг в этой тишине громко, небывало громко, треснул сук, на котором вешали Фому, обломился и упал на приговоренного. Фома мешком рухнул на землю. Вскочил и в безумном страхе бросился бежать. Марфа дернула веревку, Фома опрокинулся на спину, перевернулся на живот и пополз. Он хрипел и полз, рвался из петли, греб землю руками, но не пытался снять петлю.
Андрей выхватил нож из ножен и бросился к Фоме. Все думали, что он хочет его зарезать, ахнули, подались назад. Андрей ловко перехватил петлю острым ножом, подхватил Фому на руки и поставил. Фома не мог стоять, осел, шумно потянул в себя воздух и начал заваливаться вбок. Потерял сознание.
— Хватит! Пусть живет. Дважды не вешают! — выдохнул Андрей, дрожащей рукой вставил нож в ножны, пот градом лил по его лицу. К Андрею подбежала Варя, обняла его и отвела от Фомы.
— Верна, хватит, помучали. Другим будет неповадно, — согласился с сыном Феодосий.
— Детей перепугали.
— А пусть смотрят, учатся жить. Окропите ему лицо, памороки потерял. На плот несите. Отойдет!
Затих визг баб и детей. Фому понесли на плот. И враз сумеречная тишина повисла над берегом. Все говорили шепотом, стыдились смотреть в глаза друг другу. Фому занесли в палатку. Вскоре оттуда раздался собачий скулеж:
— Люди, простите! Простите, люди-и-и!
— Бог простит, — успокаивал Фому Ефим.
— Не скули, Скажи спасибо, что сук попался гнилой. Вона, може, десять лет назад его надломила буря. Подвезло тебе. Но знай, второй сук будем выбирать покрепче. Гоноши едому, пора отчаливать, — говорил Феодосий.
— Бог его спас, бог, — шумел Ефим — Значит, наш суд был неправедным.
— Дурак твой бог! За какие такие дела его спасать? Человека торкнул. Совсем плох наш бог, ежли такое прощает. Судили праведно. Пусть радуется, что сук слабый попался.
— Замаливай грехи, Фома Сергеевич, денно и нощно!
— Замолю-у-у!
— Погряз в них, как дьявол в трясине!
— Отмолю-у-у!
Фома почти неделю валялся в палатке, болело сердце, в гблове звенело. Отошел. Начал выходить на солнышко. Враз стал небывало набожным, во всем слушался Ефима; был ласков с Андреем. На других же не смотрел. Потирал красную полоску на шее, что осталась от веревки. Жадно смотрел рыжеватыми глазами на мир земной, будто все это увидел впервые. Хотя пытался делать вид, что ничего такого не случилось, бодрился, был даже в меру весел. И однажды обошел все плоты, все костры и каждому Поясно поклонился в ноги.
— Прости, Христа ради, грешен.5
— Бог простит. Мы тожить не паиньки. Живи себе на здоровье.
— Другой раз будем вешать головой вниз, чтобыть бог не сразу мог усмотреть, кого вешаем, доброго человека аль убивца, — хохотал Иван — И душа тогда твоя не в небо порхнет, а улетит в землю. К дьяволу в преисподнюю. Спутает дороженьку в рай и уползет червем. А там, сказывают, дажить Макар своих телят не пасет.
2
Так уж человек устроен, что все плохое спешит забыть, хорошее на всю жизнь запомнит. И еще: чужая беда — не беда, своя беда, то беда. Скоро забыли пермяки неудавшуюся казнь Фомы Мякинина. Только разве что красный ошейник напоминал о ней, но его прятал Фома высоким воротником рубашки. И через неделю на плотах вновь воцарилось веселье и смех и песни под переливу Степкиной гармоники. Фома тоже смеялся, но этот смех был обманным, смех был наигранным. Фома не забыл кощунства над собой и, наверное, никогда не забудет. Такие люди, как Фома, плохое не забывают. Да это было не просто плохое. Это было страшное…
Тихо сидят на бревнах Андрей и Варя, тоже еще не могут отойти пока от страшного прошлого. Молчат. Смеяться еще не научились. Вырваться из когтей смерти, вновь оказаться среди своих, пока еще не может осмыслить ум. Но скоро должен осмыслить, душа — потеплеть. Любуются на далекие с голубыми отливами сопки, на ширь Амурской долины. Молчат. Хотя тихая радость уже крадется к ним, где-то рядом, скоро обнимет, и они засмеются, почувствуют себя людьми. Еще эта тягость — казнь Фомы.
Фома искоса смотрит на Андрея и Варю. В душе туча. Мысленно дал слово, что обязательно отомстит Силовым: Андрею ли, который спас его, Феодосию ли, который затеял эту казнь, кому-то отомстит. Если не сам, то своим сынам, внукам закажет. Не обидно ли? Угнали коней, убили сторожа — простили. А за какого-то инородца едва смерти не предали. Отомстит. Но пока Фома не помышлял о скорой мести, он ту задумку глубоко спрятал от людей, первым брался за клячу, тянул невод, первым бросался рубить дрова для костра, угонял коней на пастьбу — глушил работой обиду и зло. Даже пытался ласкать молчаливую Василису, не орал на девок, как на ленивых лошадей. Но и те круто изменились за дальнюю дорогу: работали наравне со всеми, косили травы, рыбачили, пасли и доили коров. Одно у них осталось, как было, — страсть к ворованной любви. Из-за этой любви был жестоко бит Митяй, Марфа подкараулила, досталось и девкам. Согрешил и Иван, за это его долго не подпускала к себе Харитинья, ушла даже жить в палатку Силовых. Каялся, каялся, постами очищал душу от скверны, простила. Но все эти мелочи не мешали плыть пермякам по реке, надрываться, когда плоты сядут на мель, жить весело и радостно.
Пожалуй, самым счастливым человеком среди этих людей был все же Митяй. Так вольно он еще не жил: мог сидеть целыми днями на краю плота, для потехи, а не для пропитания дергать из Амура жирнущих сазанов, амуров, тайменей. Увлекся — страсть. Поймает рыбину, долго хохочет, радуется, как ребенок.
— Попалась, котора кусалась! Ха-ха-ха! Теперь я тебя слопаю! Я над тобой голова. Я, Митяй, я над тобой власть и сила.
Марфа с тихой улыбкой смотрела на Митяя, ворочала кормилом, не тревожила. Пусть потешится. Хороший, но шкодливый ребенок. К тому же Митяй стал полнее, даже щеки порозовели. Вошел в силу. Марфа любит его еще Сильнее.
Однажды Митяй, как всегда, сидел на краю плота и, опустив ноги в воду, рыбачил. Вот он подсек тайменя, волосяная леска натянулась, как струна, вытащил. Затем сазана. Шумел и кричал. И вдруг у его ног взбурлила вода, сильно ударил огромный хвост по воде, обдал Митяя каскадом брызг, а когда брызги осели, там, где сидел Митяй, было пусто.
— Митяя рыба съела! — истошно закричала Марфа. И как была, в сарафане, лаптях, калугой ринулась в воду. Она за Митяя в огонь шла, пошла и в воду.
Марфа пловец хороший. Ныряла, плавала по желтой глади Амура, но Митяя не было видно.
— Митя-а-а-ай! — неслось над рекой, а в этом крике и боль и стон.
— Ну чего базлаешь, дура, вот он я, — вынырнул Митяй и саженками поплыл к плоту.
— Боже, жив, целехонек! — пыталась Марфа обнять Митяя прямо в воде, но Митяй оттолкнул ее и начал карабкаться на плот. Вылез, выплюнул воду и сипло заговорил:
— Значится, поймала меня рыба-кит за ногу и поволокла на дно. Я не испужался, а развернулся и кулаком по морде да по морде. Потом схватил за усищи и давай их дергать из стороны в сторону. Вот так я его, вот так, — показывал Митяй, как он дергал за усы кита — Я дюже боялся за очки, утони они, не нашел бы, где верх. А так ниче, дал я тому киту. Вот ус ба вырвать, хороша штуковина для лески.
— Ну слава богу, живехонек, потони ба ты, утопилась ба и я. Не жить мне без тебя. Помирать — так вместях,5
— А вот ежли тебя слопает рыба-кит, то я не буду топиться, хоша немного поживу за-ради потехи душевной… А ежли умру, то не хочу тебе попадаться и на том свете.
Митяй стал героем дня. Плавал на лодке от плота к плоту, рассказывал, как дрался с рыбой. Но каждый раз выходило по-другому. Наконец договорился, что его голова даже была в пасти кита…
— А какой он из себя?
— Ды с корову будет али чутка поболе…
Митяй врал безбожно. Рыбу не увидишь в амурской воде, мутная. Все решили, что Митяя мог схватить за ногу сом. Ловили они гигантов сомов. Могла и калуга.
Однажды попала им в сеть калуга, пудов на тридцать, всем табором ели несколько дней. Соглашались, что в такую пасть мог проскочить Митяй, а Марфа едва ли.
Плывут пермяцкие плоты. К веселью примешивается и настороженность, ее заронил Аниска, он говорил, мол, маньчжуры переправляются с того берега, ловят проходящих людей, живьем запекают в глине, как рыбу, а потом едят горяченьких. Хотя до сплава он говорил, что маньчжуры мирные люди, те, кто землей живет. Издали видели на том берегу одну деревню маньчжур, вторую, третью, никто из маньчжур и не пытался напасть, работали на своих огородах. Плывут себе люди, ну и пусть плывут. И совсем перестали страшиться, когда прошли место, где в старину стояла крепость под командой казака Хабарова. Чаще стали попадаться стойбища гольдов, а эти и вовсе мирные люди, сами боятся, чтобы кто их не обидел.
Повеселел и Аниска. Маленький, увертливый, непоседливый, он все умел: рыбу закоптить, заездок поставить, отмять рыбью кожу, штаны сшить, лодку выдолбить из цельного дерева. Наставлял мужиков:
— Учитесь, пока жив Аниска.
— Учимся. Пошто же не поучиться у хорошего человека? — степенно отвечали пермяки.
А дни идут. Вот уже июль на исходе. Травы вымахали в рост человека, пора бы причаливать к берегу, сена ставить. Рыбы накопить, насолить, домишки срубить. Зимы здесь долгущие, ветреные, как говорил Аниска, в палатке окостыжишься. Да и надоели те палатки.
Но большак вел и вел ватагу: а вдруг, мол, за тем поворотом Беловодье откроется.
А потом дальше стало хуже. Аниска не знал здесь Амура, поэтому плоты все чаще и чаще садились на мели. Стягивали, снова шли.
А порой закипало на плотах неудержимое веселье. Феодосий, как всегда, начинал первым. Кричал:5
— Степка, бросай руля, доставай свою гармозу, плясать буду! Жарь нашу "Барыню"! Жарь ее, суку старую!
— Грех! Грех! Не блазните дьявола, только сошли с мели, можем снова по его наущению сесть.
— Жарь, Степка! Ноги зудят, беси туда забрались, Жарь, Степка!
Степка разматывал тряпки на своей гармошке, растягивал мехи — и над Амуром гремела залихватская "Барыня", задорная и заковыристая. Враз веселела река, будто берега и те улыбались.
— В аду, в аду вам плясать на горячей сковородке, а тебе, Феодосий, первому, — орал Ефим — Беси вас будут шпарить в смоле!
— Хрен с ними! Еще посмотрим, кто кого будет жарить. Сюда, поди, еще ни один черт не забирался… Жарь, Степка. А ты отогрелся, другое заговорил о боге. А там тожить его поругивал. Жарь, Степка! "И-эх, барыня с перебором, ночевала под забором…"
С плотов дружно подхватывали:
Барыня ты моя, сударыня ты моя…
— Выходи, Меланья! Грех беру на себя. Ить вижу, что ноги в пляс просятся… Жарь, Степка!
Плоты подбивались друг к другу и огромным хороводом кружились посреди Амура.
— Ходи за мной, Мелашка! Напляшемся вдосталь здесь, а на том свете такой красотищи не будет. Гля, просторищи, ажно дух захватывает, теплище. Жарь, Степка! Ходи, Мелашка!
— Одумайся, старый, сыны вона хохочут!
— От радости они хохочут. Поди, Андрей в кандалах не много хохотал? Вона куда шаганули! Как вспомнишь, сколько наши ноженьки прошли за два года, душа млеет.
Вспыхивала Меланья, птицей порхала в круг, враз делалась на десяток лет моложе, в молодости-то поплясала, и шла за своим неугомонным Феодосием. Бог высоко, поп далеко! Судить некому. А что Ефим ворчит, то не страшно.
Барыня околела, много сахару поела…
Через несколько минут плоты ходуном ходили, плясали пермяки, не жалели лаптей.
Эй, бей сильней, Не жалей лаптей. Если эти пропадут, Парни новые сплетут. Барыня ты моя, Сударыня ты моя…
5
Просыпалась древняя тишина на застоялой земле. Тишь и безлюдье, лишь иногда остановится гольд в берестяной шляпе, опираясь на копье, глянет подозрительно на пришельцев и тут же скроется в травах, будто его и не было. И снова ни души.
— Жарь, Степка! Пусть Ефим отмаливает наши грехи. Это его планида. Жарь, Степка! Но придет еще час, когда Ефим может и бога проклясть. Все в нашей жисти могет быть. Жарь, Степка!..
На плот Силовых прыгнул Роман Жданов, за ним сиганула Стешка, его жёнка, бросили ворчуна отца — и пошли молотить мокрые плахи лаптями. Ефим орет им вслед:
— Запорю сукина сына! Запорю!
— Теперича уже не запорешь, сам себе голова. Будя! Немало порол, когда я поперек лавки лежал, все бога в меня вдалбливал, — хохотал Роман, шел вприсядку, ловко, легко — Жарь, Степка!
И Степка, черт, наигрывая, тоже шел боком, боком, вприпляс, молотил лаптями…
Опускались над Амуром зачарованные вечера. Сочные, переспелые краски вспыхивали на закате. И каждый закат был по-своему причудлив и неповторим. Ароматы трав и цветов, что настоялись на росах и ветрах, плыли к табору пермяцкому, мешались со сладким дымом костров. А следом шли молчаливые туманы, опускались на волны, шептали свои были, сулили невиданную радость. Засыпала земля. Засыпал кочевой табор. Лишь Амур катил и катил свои волны к морю, туда, куда спешили пермяки. Дышал шумно, дышал могуче… Клонились травы от рос, зябко вздрагивали. Подмигивали кому-то звезды, слали свой сочный свет. Хрустели на зубах коней сочные травы, звякали, и тоже сочно, ботала на коровах.
Каждая ночь на новом месте, каждую ночь новые кострища. Чудно все же познавать землю, еще радостней жить на ней. Чудно сидеть у костра, под звездами, луной ли и слушать сказы деда Феодосия. Сегодня его очередь с внуками пасти коров и коней в ночном. Внуки у ног деда, подперли ручонками подбородки и слушают старую сказку. На свой лад переиначивает ее дед:
— В тридевятом царстве, в тридесятом государстве, на берегу Камы-реки, жил да был мужичок-пермячок. Жил бедно-пребедно. Ни денег у него, ни хлеба, ни радости, ни счастья, ни воли мужицкой. Хуже жисти не придумаешь. С воды на траву перебивался. Хромал, горбился. И розги на его, и солдатчина, и подать, и барщина, и вошь, конешно, и всякие болести. И сердце охляло, и в душе темень. С голоду помирать начал. Пошел к Каме-реке и спрашивает: "Кама, Кама, ответствуй мне, как жить, как дальше по земле ходить? Ить ты течешь тыщу лет и еще три года, всё должна знать по старости своей. А?"
Вздохнула Кама-река и тихим шепотом ответила: "То так, много лет я бегу в этих берегах, по этим землям. Всякое видела на своем веку. Но вот такого никогда не видела, чтобы мужик сеял хлеб, но сам не ел его, чтобы баба доила корову, а молоко не пила, чтобы мужик петуху голову сек, а мясного в рот не брал. Такое бывает только в самых плохих сказках. Это то же самое, что мне зваться рекой, а без рыбы. Тогда я не река, а ты не мужик. Могу дать совет: уходи отселева. Без царя ты проживешь, а вот царь без тебя — нет. Уйдешь, он тогда и даст тебе цену, когда сам наголодуется, позовет. Друзьями станете. Уходи на реку Амури. А у меня возьми капельку воды, вылей ее в Амури, хочу породниться с ним, чтобы он полюбил тебя, стал бы тебе советчиком и другом, помощником и братом. Амури даст тебе землю, рыбу, мясо. Хлеб будешь сеять только для себя, излишки друзьям, рыбу ловить тоже только для себя, пить молоко тоже сам".
"А волю даст ли мне Амур? Волю!"
"Волю тебе никто не даст. Сам добывай. На земле нет воли, ее надо добыть. Прощай! Да Каму-реку не забывай. В сердце ее своем держи, бо она тебя родила. Тосковать будешь, не тоскуй, знай, что моя капля живет в той реке, — значит, и я там живу. Не кручинься, что нескладной вышла, жисть на моих берегах, там будет складнее. Прощай!"
— Деда, а деда, а каплю мы принесли Амуру? — звенел в ночи детский голосок.
— Принесли, та капля здесь с нами, с Амуром. Ночь брела по росистым травам. Тащила за собой звезды, как конь тяжкий воз, баюкалась. Вздыхал Амур.
— Поспите, потом я вас разбужу, сам чуток вздремну.
— А как же тот мужик?
— Живет ладно. Амур принял его и полюбил. Все есть У того мужика, и даже воля, но нет у него прошлого. Он его оставил на Каме-реке. У вас же, дети, будет здесь свое прошлое, свое настоящее. Спите!..
Мужики все сильнее и сильнее волновались. Начали раздаваться голоса, что пора, мол, останавливаться. Кто знает, где то море? Аниска там не бывал. Понимал Феодосий, что пора вставать: травы начали жухнуть, ночи, похолодали. Недалеко и до осени.
И вот в Амур впала тысячная речка. На его левый берег наполз угрюмый отрог Сихотэ-Алиня. Феодосий шел на карбасе впереди плотов. Окинул взглядом сопки, долину, далекие озера, начал подбивать к устью речки. Первым ступил на берег, осмотрелся, а когда подошли плоты, дал команду причаливать к берегу. Плоты прибились. На крутой яр высыпали пермяки и пермячата. Всем было ясно, что большак решил здесь вставать на долгий постой.
А речушка шумела, плескалась, бурлила, всхлипывала, будто живая. Глянули в ту речку пермяки и обомлели: в речку шла кета. Такого еще не видели пермяки, чтобы рыба не вмещалась в речке, выползала на берег, билась, рвалась в воду.
Только Аниска чуть скривил губы, сплюнул, сказал:
— Еще не такое бывает. Это идет летняя кета, вот пойдет осенняя, тогда держись. Та здоровущая, жирнющая! Знай лови, не ленись. Но и энту, пари, надыть брать. Кета — сподручная рыба, можно вялить, коптить, солить, просто сушить. Едома добрая.
Косяк не шел, а вливался в речку. Вода выходила из берегов.
— Че она, дурна: на берег-то прет? — дивились мужики и ловили рыбу руками, тут же пластали на уху, из самок брали икру.
Аниска за несколько минут засолил ведерко икры и угостил пермяков.
— Экий ты умелец, Аниска, откель тебя нам бог подсунул. Пра, тут не обошлось без бога, — говорили мужики — Раз, раз — и икорка на подносе, как барам.
— Ниче, и вы научитесь, — довольный похвалой, улыбался Аниска — Я ить отродясь в тайге. Деды тожить были охотниками, мальцам свою науку передавали.
— Пошто вас зовут гуранами-то? — спросили мужики.
— А пото, что мы ходим на охоту в гураньих дошках, На голову тожить приделываем гуранью голову. Так ближе дикая коза подпускает. Не без того, чтобыть какой-нибудь раззява заместо гурана охотника торскнул. И такое бывает.
— Пошто ты похож на бурята-то?
— Бабка, аль кто-то дальше, была буряткой. Да и почти все забайкальцы похожи на бурятов, хоть и русскими считаются. Мужиков ведь гнали сюда, а баб откель взять. Вот и все перемешалось. А че, узкими-то глазами дальше увидишь, да и пыль не так лезет в глаза, — похохатывал Аниска, а сам острым ножом ловко пластал кету.
— Ну как, мужики, здесь встаем аль дальше двинем?
— От добра — добра не ищут. Оглядимся и будем строиться. Хватит нам бежать и бежать, — сказал Пятышин.
— Согласен, — кивнул Феодосий косматой головой.
— Окрестить бы надо речонку-то. Помолиться, — предложил Ефим Жданов.
— Можно, окрестим ее Силовкой, — подмигнул вожаку Иван Воров.
— Дело, пусть люд помнит, кто нас притащил сюды.6
— Согласны.
— А места здесь угойные: рядом тайга, речка рыбная, покосы, найдется и пахотная земля.
— Амур — река не шутейная, разольется порой от сопок до сопок. Потому место надо выбирать на юру, — предупредил Аниска.
Походили, присмотрелись к местам, вышли на холмик.
— А здеся че, не крутяк? Гля, сюда вода не заходила, дерева не повалены, наносов нет, все чисто, как в глухой тайге. А потом — вокруг озера, сзади нас прикроют. Враг не подберется.
Долго стояли на берегу пермяки. Вдали виднелись крутолобые сопки, которые уходили до самого неба. Под боком лес, да и плоты можно пустить в дело.
Тут же разбили палатки. За день-другой обошли острова, озера, чтобы знать, где косить, где пахать. Два озера назвали Силовскими, одно малое, другое большое. Деревню решили назвать Перминкой, в честь той земли, из которой пришли.
Начали строиться. Строились с большим размахом, похоже — на долгие годы. Отдохнут — может быть, узнают, где то Беловодье, чтобы снова тронуться в путь дальний.
Бабы косили травы. А травы густущие: прошел прокос, а сбоку валок по пояс. Литовку не протянешь. Подсохнет, можно сразу брать вилами. Жить можно, жить нужно…
3
Ладно встретили зиму пермяки. Рыбаки во главе с Аниской заготовили впрок столько икры и рыбы, что пермякам за два года не съесть. Феодосий ворчал, мол, зачем зряшно губить рыбу. Аниска отвечал:
— У нас есть соседи, пока недосуг к ним сбегать, сбегаем, — может у них быть беда, вот и выручим. Здешние люди могут жить на одной рыбе, мы же не сможем, нам к рыбе подай хлебного.
И пришла зима. Зима студеная, ветреная. Долгая зима. Но охотники не дремали. Аниска увел их в тайгу, учил ставить ловушки, строить луки-самострелы на белку и соболя, ставить кулемы на изюбров и сохатых. Добывать зверей без выстрела. Порох может сгодиться для других дел.
Кривоногий Аниска был неутомим. Он больше всех добыл соболей, колонков, крупных зверей. Посмотреть со стороны, кажется, что в чем только душа держится. Но Аниска один на один брал, с одной лишь рогатиной, медведя.
— Медведя добыть не сила надобна, бо сильнее медведя человека нет, а ловкость, паря.6
Успел познакомиться с мылкинскими гольдами. Приводил их в деревню, здесь со всеми перезнакомил. Он же наладил торговлю с купцом, у которого пермяки за пушнину, звериные жилы, мясо брали муку, мануфактуру, соль, разные мелочи, без которых не прожить.
А весна была теплая, правда ветреная, с частыми дождями. Штормил Амур, и не всегда можно было попасть на острова, где пермяки подняли целину. Земли там жирные, с хорошим илом. Думали, что и арбузы будут расти.
Но осень была ранней: хлеба не дозрели. Вызрел только овес и ячмень. Правда, картошка выросла ладная, иные клубни были величиной с дыню, другие овощи тоже порадовали. Но хлеба…
И закручинились мужики. Повесили головы. Ежли не родятся хлеба, то какая это земля? Плохая, знать. Тягостно молчал и Феодосий. Не привел пермяков в Беловодье, не нашел теплой земли. Что же делать? Конечно, можно не сеять хлеба, а жить охотой, но, как говорят гольды, зверь не каждый год, пушнина не каждую зиму. Звери вольные "люди" — идут туда, где есть корма. Никому ни слова, но на будущую весну твердо решил уходить из этих мест и искать Беловодье…
Еще одна зима. Зима снежная, бескормная. Правы оказались инородцы: ушла белка, отошли в малоснежные места колонок и соболь, даже длинноногие сохатые ушли из долины и обосновались в отрогах Сихотэ-Алиня. И добывать некого. Немного добыли соболишек, белок, колонков.
Пасха. Медвяный запах от вербы наплыл на деревню. На Амуре разводья во льду. Пошла желтая наледь. Сильнее запахло снегом и сыростью. Земля просыпалась в весну: первые подснежники на подушках сопок, первые уточки в небе.
Косятся мужики на вожака. Вожак молчит, знать, что-то задумал. Аниска рад. Душа бродяги зовет в неведомые края. А чего бы здесь не жить? Ну, случился неурожайный год на пушнину, другой будет урожайным. Рыбы вообще невпроворот, да и мясо, грех жаловаться. Сдружились с гольдами. Люди как везде: есть добрые, недобрые, есть просто мерзавцы.
Понимают пермяки Феодосия — прошли через все земли российские, а что нашли? Холодновато, солнца не хватает для созревания хлебов. А какой мужик, если осенью он не попересыпает меж пальцев ядреную пшеничку, не пожует зерно? Жить одной рыбалкой и охотой — это не по нутру Силову. А коль сказывают инородцы, что есть земли теплее, так отчего бы их не поискать?
Феодосий часто ходит на берег, ждет начала ледохода. Уходить будет. Кто с ним? Пойдут Аниска, Андрей, Сергей Аполлоныч, Иван Воров, Митяй, это уж точно; может, еще кто пойдет. Да и Беловодье, чтоб его… не дает спать, сидеть. Хоть и долдонит Аниска, что нет его, так на то он и Аниска, чтобы языком молоть. Вор узкоглазый… А почему Аниска вор? Здесь он чужого в руки не взял, каждому друг, сват и брат. Э, Феодосий, не ругай Аниску, он тебе еще не единожды послужит. Без Аниски пропасть можно. Держись за Аниску.
Отторгнула душа эту землю. Не смогла прикипеть. Зовет снова дальняя дорога. Стынет старик на зябком ветру. Вторая весна намечалась быть холодной. Не лежат руки к работе. А ить надо бы сараями заняться, новых подстроить, земли под целик подобрать. Навоз вывезти на огороды. Нет, он ждет ледохода… Пусть над Сихотэ-Алинем вьюжат ветры, лежит снег, весну не остановить.
Пришел с моря гиляк, успел проскочить на нартах по Амуру, привез бумагу от капитана Невельского, он приглашал мужиков на низовья Амура, помочь строить крепость; еще была бумага, где приказывалось всем не обижать народы, живущие на берегах Амура, ибо все это земли русские…
Вспоминали мужики: уж не тот ли Невельской, что дал затрещину жандарму? По званью вроде он, по обличью тоже он, гиляк его живописно обрисовал. Ведь и видели-то одну минутку. Но память у мужиков хваткая — кажется, он. Но и другое: раз пришел туда офицер, значит, за ним придут урядники, жандармы, разная нечисть. Эко беда! Захочешь бежать дальше, а впереди уже выставили заслон! Могут и осудить за самовольство, беглые ведь. Но не затем шли сюда мужики, чтобы вертаться назад. Чуть что, так могут уйти в тайгу. А ее здесь, слава богу, край непочат. Благо, они уже знают, что спрятаться есть где: места зверовые, долины широкие. Там еще русские люди и ногой не ступали. Аниска все проведал, вот пострел! Хорек маленький, но везде поспевает. Но везде холодновато. Если бы чуть тепла…
— И все же надо уходить отсюда, — ворчал Феодосий — Бежать пока к тому офицеру, все прознать, а уж оттуда чапать дальше. Тоже, видно, добрый непоседа. Аниска, а за морем земли есть?
— Знамо, есть, море не быват без конца и края. И у моря есть берега, как у всех озер, — со знанием отвечал Феодосию Аниска.
— Может, за морем лежит Беловодское царство?
— Может, и лежит. Земля велика, не все люду ведомо, паря.
— Бежать будем отселева, Аниска? А?
— Хоть счас. Я люблю бегать. За каждым извилом реки новые земли открываешь. Душе радость и глазам не в тягость.6
— А ежли нет того царства? Тогда как?
— Знамо, нет. Но мы найдем другое, свое царство. Пошто говорю "нет", что не верю, чтобыть в том царстве мужик жил сам по себе. Никто бы его зад кнутом не чесал. Где мужик, а уж царь тут как тут. Здесь вот нет заправских мужиков, нет и путящего царя. Но все едино этих людей кто-то грабит. Нет и не будет мужицкого царства.
— Брысь! Не нуди душу. Грамотен шибко.
И тесно в груди у Феодосия. Он вожак, он голова, он за все в ответе… Надо уходить к этому Невельскому — похоже, свойский мужик.
— Аниска, а пошто тебе хочется бежать и бежать? А?
— А пото, что кто однова убежал, вот как я, из дому, тот всю жисть будет бегать да земли новые смотреть, народ тоже. И где я был? Жил с даурцами, люди ниче, хорошие, потом с манжурами, ежли бы не грабил их — тожить люди ладные, потом забежал в Китай, там жил средь русских, кои прозываются албазинцами.
— А пошто русские-то оказались в Китае?
— Давнее энто дело. Осадили, значит, китайцы и манжуры крепость Албазин. Пала. Пленили наших и увели в Пекин. Кому-то головы посрубили, а многих жить при себе оставили. Потома русские цари упросили китайских царей, чтобыть для русских открыли церковь, свою миссию. И че, живут люди, при случае и русским помогают, коль кто в беду врухался. Знамо, связь с царским двором держат, своих лазутчиков в Расею засылают, те сказывают, что и как в Пекине. По обличью многие схожи с китайцами, потому как оженились на китаянках. Ну и вот и я, меня там тожить схватили, хотели смерти предать, но дружок Гурька, по прозванию Албазинец, выручил. Сидеть бы дома, а вот неймется. Душа куда-то зовет и зовет.
И вот заскакал по хребтам теплый ветер, погнал прочь зиму, нес весну. Ласково обдувал бороду строптивому пермяку, мягкими лапами трогал щеки, будто просил остаться на этой земле. Э, нет, дудки! Решил — отрезал!
Жаль, сгинул Сурин, он бы сказал, где то Беловодье. Он-то уж должен знать?..
И вот загремел ледоход на великой реке. Будто пушечная пальба открылась над Амуром, лопались льдины. Вспучилась спина зимы и развалилась. Покатился холод в море. Высыпали на берег пермяки, посмотреть на силушку амурскую неуемную.
Рассказывал гольд-старик легенду, будто поссорился дух воды с духом земли, дух земли и скажи, что, мол, заставлю течь Амур вспять. И бросил на пути горы. И правда, потек Амур вспять. Но скоро подкопил силу и как надавил на горы, все кувырком пошло. Пробил новое ложе, но уже к другому морю.6
Где такую силищу остановишь?
Орет, как блаженный, во все горло Феодосий, чему-то радуется. А вокруг гомон уток, гусей, лебедей, журавлей… Земля ожила. Прут льдины, ломят все на своем пути. Аниска выбежал на Амур, баба его орет, мол, утонешь, язви тебя. А он прыгает с льдины на льдину, хохочет. Господи, клопишка, мышонок — а туда же!
Поскользнулся, ухнул в воду. Утонул. Но нет, не таков Аниска, вынырнул и тут же, как белка, поскакал дальше. Оседлал льдину и плывет на ней, покачивается.
— Будя, Аниска! Дьявол, сгинешь, а ить ты еще мне надобен. Выходь на берег! — ревел Феодосий, но голос его глушил грохот ледохода.
Вьюнком крутится Аниска на льдинах, меряется силой с Амуром. Отвагу свою испытывает. Черт, а не Аниска!
Вскрылся Амур, прошли последние льдины, мягко понес свои воды, ласкается к берегу, лечит раны, что нанес ледоход.
А следом за ледоходом шаланды пошли с того берега под парусами. Одиннадцать штук насчитали мужики.
— Это манжуры. Они плывут. Беду несут. Готовь, Феодосий Тимофеевич, оборону, — проговорил Аниска — Их паруса, их люди. У меня глаз вострый.
— Но ить нас мало. Перехлещут, и баста.
— Гони ребят к мылкинцам, зови не на чай, а на бой. Скоро зови их на подмогу.
— Может, без боя договоримся?
— Знамо, надо пока без боя, а потом все одно будет бой. Манжуры обязательно грабят деревни. Ихний царь не плотит им за работу, вот и живут грабежом.
— Энто как же?
— А так же, поначалу все будет мирно, а ночью на сонных и грянут. Тут каждый гольда об энтом знает. Прячут все в тайге, только чуть оставляют для грабежа. Не оставь, то могут уханькать, — мол, все спрятал, и пограбить нече! Таки энто люди, пакостные и охальные люди.
Пока шаланды приставали к этому берегу, охотники успели зарядить ружья, приготовились к бою.
Лаяли собаки, купленные пермяками у гольдов, кричали бабы, прятали детей по клетям, загоняли кур в курятники.
— Ружья пока спрячем, чтобыть энти варнаки не знали, что мы оборужены, — подсказал Аниска.
— Ружья под яр, сами у яра встанем. Поначалу поговорим с разбойниками по-доброму, — согласился вожак.
Шаланды причалили к берегу. Маньчжуры знали о поселении русских. Его хорошо было видно с Амура, новые, тесаные дома высились над берегом. Аниска подался назад, прошептал:6
— Дэк с ними Гурька Албазинец, помнишь, я о нем говорил, — уже сюда переметнулся. Вот сволота, прикатил! Я захоронюсъ за вашими спинами, послухаю, о чем они будут талалакать.
Аниска нахлобучил рысью шапку на глаза, спрятался среди мужиков.
Маньчжуры высыпали на берег. Бегом одолели яр. Тут их встретили мужики с поклоном. Это понравилось вожаку, он крикнул на солдат, чтобы убрали ружья. Заговорил быстро-быстро.
Гурька Албазинец переводил:
— Он сказал, что манжурский царь Даньцинь послал их на ваш берег, чтобы привести русских под высокую руку царя. Собрать с вас дань за два года. Приказал жить с вами в дружбе и мире. Кто не согласен покориться, того они вынуждены будут немножко побеспокоить: заковать в цепи и отправить в тюрьму. Там вас скормят тиграм и барсам, которых держат при себе. Сдавайте соболя и живите себе на здоровье.
— Слухай, парнище, а ты откель ихнюю речь знаешь? — спросил Феодосий.
— Албазинец я, потому и знаю. Там живу, — показал он в верховья Амура.
— Ну, ну. Ладно, не то.
— Соболя отдавайте, царишка у них злющий, ежли что не так, то дажить себе руки кусает от злости, стервец. Потому без шуток.
— Ладно, не уговаривай, а скажи, сколь давать вам, варначинам? — насупился Феодосий.
— По три шкурки соболя с души.
— Но ведь энто грабеж! — загремел Феодосий.
— Не без того, а кто кого не грабит? Царь грабит нас, а мы грабим людей. Тем все и живы, — усмехнулся Гурька.
— Земля гольдяцкая и гиляцкая, а распоряжаетесь, как своей! — не унимался Феодосий.
— Ты, дед, не гуди. Видишь, сколько солдат? Пальнут по разу, а на шаландах еще пушки, — и нет вас вместе с деревней.
— По-русски-то читать могешь? Хорошо, тогда чти вон энту гумагу, — сунул Гурьке вчетверо сложенный лист.
Гурька Албазинец пробежал бумагу глазами, потом начал читать вслух, переводить прочитанное: "От имени Российского правительства сим объявляется всем иностранным судам, плавающим в Татарском проливе, что, так как побережье Тихого океана и весь Приамурский край до корейской границы, с островом Сахалин, составляют российские владения, то здесь никакие самовольные распоряжения, а равно и обиды обитающим здесь народам не могут быть допустимы. Для этого ныне поставлены посты в заливе Исакай и устье Амура".
— Ха-ха! Вот это да! — воскликнул Албазинец. Здесь он явно был на стороне русских — Зело борзо! Вожак нахмурился. Звонко что-то прокричал.
— Платите ясак, бумагу эту он не признает — перевел Гурька.
— Эко кричит, — знать, не по душе гумага. Ниче, скоро признаешь, ежли сейчас не признаешь.
— Однако, мужики, пошли за соболями, — бросил Сергей Пятышин.
О чем-то громко переговаривались солдаты, даже ругались.
— Кто откажется, того будем пытать водой, колоть пятки ножами, резать уши, а потом — в кандалы. Живо сюда соболей. Не открутиться! — шумел Гурька.
— Заплатим.
— Сколь душ, чтобы честно, не то считать почнем, все дома переворошим, — грозил Гурька.
— Шестьдесят пять.
— Вот и несите с каждой души по три соболя. Мы раскланяемся и уйдем дальше.
— Платим, у вас сто ружей, а у нас одно, и то завалящее, — схитрил Феодосий — Гумага и верно для вас не резон. Пока придет к нам подмога, наши косточки на сто рядов изопреют, — соглашался Феодосий.
Пришлые заспорили азартнее. Даже кто-то кого-то ударил.
Аниска незамеченным ушел с мужиками.
— Что им надо, о чем спорили? — схватил Аниску за руку Феодосий.
— Они делили дома, кому какой грабить. Деревня, мол, богатая, такой еще грабить не доводилось, потому за каждый дом спор.
— Та-ак! Знать, ты был прав. Ну что же, будем думать, как наказать грабителей.
— Запросто. Счас они грабить не будут, я тожить об энтом говорил. Потому успеем приготовиться. Энти ворюги — страшенные трусы… Но и тати тожить страшенные. Баб почнут сильничать, ежли мы не оборонимся. Видел я их грабежи.
— Спаси тя Христос, Аниска! Господи, неужли ты есть средь нас? Ить ты послал Аниску-то, как своего ангела. Я, грешным делом, господа-то поругиваю. Аниску тоже.
— А меня нельзя не ругать, ить я шубутной, паря. Куда как шубутной. У вас уже чуток отвадился драться, а то ить выпью хмельного и в драку. Синяки-то не сходили с морды. Наша родова вся така, драчливая. Вона и мылкинцы идут, тожить ясак несут.6
— Их будут грабить?
— Знамо, будут, но поначалу нас, а уж потом их.
— Расплачиваемся, и пусть уходят. Апосля зови сюда и мылкинцев, сообща будем беду отводить, — приказал Аниске Феодосий — Да сам не кажись на глаза Гурьке, признает, все похерится.
Соболя отданы. Шаланды ушли в низовья Амура. Пермяки и гольды рыли окопы, готовились к обороне. Гольды готовы защищать свои очаги, жен, детей, биться с грабителями насмерть.
Солнце как никогда медленно ползло по небу. Закатилось. Взошла луна и повисла калачом над Амуром. Замерла, как замерли мужики в окопах. Ветер дул с низовьев. На лунную дорожку вышла шаланда, за ней вторая, третья, и пошли одна за другой, крадучись, к берегу.
— Ну, чья правота? — буркнул Аниска. А то его уже начали поругивать, мол, мерзнем здесь зря, манжуры уже давно на своем берегу.
— Пошто же Гурька нам не шепнул, что грабить будут? Ить он будто за нас, — загудел Феодосий.
— Будто за нас, но когда касаемо денег, тряпья, то тут Гурька сволочь из сволочей. Бабник и грабитель. Он меня не просто выручил из пекинской тюрьмы, а за золотой рупь. А здесь на десять золотых можно грабануть. Хунхуз он отменный. И все на Варьку Андрееву глаза косил. Приглянулась. Ссильничать задумал, паря. А кому он только не служил? Только вы в него не стреляйте, как-никак — русский…
— А где впотьмах разберешь. Бить будем всех огулом.
— Пусть выдут на берег, так больше переколошматим, а кого и в плен возьмем, — предложил Пятышин.
— Дело, — согласился Феодосий.
Шаланды воровски пристали к берегу. Забрехали собаки. Солдаты начали выпрыгивать в воду, карабкаться на берег, так им не терпелось пограбить. Кучно бегут. А тут — жуткий в своей неожиданности залп в упор, свист стрел в упор. Насмерть. Раздались крики, стоны, рев. Пока пермяки перезаряжали свои ружья, гольды засыпали солдат поющими стрелами. Те бросились к шаландам. А им вслед, теперь уже на выбор, били из ружей пермяки. Солдаты срывались в воду, тонули, спешили укрыться за толстыми бортами шаланд. С головной шаланды рыкнула пушка, чугунное ядро врезалось в яр, выбросив комья земли. Это Гурька Албазинец стрелял. Он не пошел на приступ, будто чуял, что русские могут их встретить. Укрывался за бортом. Шаланды с трудом отошли от берега, встали в отдалении на якоря.
— Эко хорошо мы их проучили, — нервно хохотнул Феодосий — Подбирайте раненых, пленных берите, сами руки подняли.
Нервные смешки прокатились над берегом. Охотники пошли подбирать раненых и брать пленных.
— Спаси тя бог от всех напастей, Аниска. Эко упредил! — обнял аниску вожак.
— Эй, Гурька! Здоров ли ты? — закричал Аниска.
— Кто ты? Откель меня знаешь?
— Я Аниска! Здоров ли ты, спрашиваю тебя, паря?
— Слава богу, здоров. Это ты подслушал наши разговоры?
— Знамо, я. Ить я давно знаю вас, дьяволов. Ну как мы вас? Вдругорядь пошибче долбанем.
— Ну погоди, черт кривоногий, я тебе припомню это дело. Как словлю, на кусочки разрежу и воронам брошу.
— А ты слови! Исподтишка ты ловить мастак, а ты в бою слови. Идите сюда, мы еще вам Дадим жару.
С шаланды грохнула пушчонка. Ядро чиркнуло по воде и утонуло, не долетев полсотни сажен. Мужики захохотали.
— Дура, не жги порох, выкуп будем брать порохом и свинцом! Десять пленных да полтора десятка раненых. Убитых еще не считали, сам сосчитаешь. Деньги считать могешь, и это смогешь. Будете брать своих-то, аль мы их добьем, — кажись, у вас так заведено, раненых добивать? Не слышу:
Гурька длинно выматерился.
— Золотой ты с меня взял, ты его вернешь апосля, счас других делов много. Помни, золотой рупь за тобой!
Утром подошла к берегу шаланда. В ней сидел главарь и пятеро солдат-гребцов, Гурька. Все без оружия. Гурька, пряча глаза, тихо сказал:
— Мириться приехали. Заберем раненых, пленных и убитых.
— Сволочь ты, Гурьян! Будь моя власть, то счас бы повесил тебя на суку! — загремел Феодосий.
— Тиха! — поднял руку Аниска, — После драки кулаками не машут. Выкуп, — вышел вперед.
— Чего просите?
— Пять пудов пороху, десять свинца, взятую пушнину в обрат.
— Послушай, Аниска, ты их законы знаешь не хуже меня. Порох и свинец у нас есть, можете требовать еще больше, это все его. Наш вожак остатние портки сымет, но выкуп даст за своих. Но соболей обратно не требуйте, — миролюбиво говорил Гурька, будто и драки не было.
— Хотелось мне вас под топор подвести.
— Пожалей, Аниска, ить ты не без креста.
— А ты без креста — шел на нас? — шумел Аниска.7
— Ладно, будя, дело говорит Гурька, — вмешался Пятышин — Ежли мирно, то, может, больше не посмеют грабить. К пороху пусть подбросят мануфактуры, они ить купцов своих тожить грабят.
— Все дадим, только драки больше не затевайте.
Аниска, уже без Гурьки, выставил свои требования вожаку. У того и глаза на лоб: откуда, мол, знаешь наш язык.
— От верблюда, — по-русски бросил Аниска и продолжал перечислять, что требуется дать защитникам: — Сто топоров, пять кусков дабы синей и черной, порох, свинец, ружей десяток…
Главарь даже попятился от Аниски, начал кланяться, потом завизжал, на губах пена, замахал руками, рукава широкого халата метались на ветру.
— Все. Гурька, ты грузи раненых и убитых, а пленных возьмешь потом, когда вернете нам выкуп. Ты уж там распорядись, чтобыть все в точности исполнили. Мы этих держать не будем. Сожрут больше, чем сами стоят.
— А может, мне с вами остаться? — повернулся Гурька — А? Обрыдло ить служить этим нехристям.
— Нет, перевертыш ты. А потом, кто однова шел войной, то и вдругорядь пойдет. От таких не жди мира, — отрубил Аниска.
Все, что потребовал Аниска, отдали маньчжуры. А когда отошли от берега, то начали обстреливать деревню ядрами. Но ядра не долетали. Прекратили стрельбу. Гурька на прощание грозил Аниске:
— Поймаю, то в песок закопаю, чтобыть у тебя торчала одна голова! Кишки на руку намотаю! Язык твой поганый вырежу!..
— Плыви, плыви, смотри, чтобы тебя Аниска вперед не поймал, — ответил Гурьке Феодосий.
Снова мир воцарился на этих берегах. Но мужики несли дозор денно и нощно. Тревожный колокол даже повесили. Откопали где-то. И вот он загудел, затревожился. Охотники похватали ружья, среди ночи высыпали на берег. Были и бабы здесь. Ружей хватало, их тоже учили стрелять. Мало ли что может еще случиться…
К берегу ходко шла шлюпка. При луне было видно, как на носу шлюпки стоял морской офицер и смотрел на деревню в подзорную трубу.
Шлюпка уткнулась в берег, матросы опустили весла. Сошли на берег. Тишина.
— Как у бога за пазухой живут. Спят. Напади грабители ночью — и всех перережут, — проговорил офицер.
— Зряшно вы так думаете, ваше благородие, — вышел из окопа Феодосий — Мы ить вас приметили еще за вторым криуном. Дозор донес, что плывет большая лодка. Ждем.
— Хе, молодцы! Растяпами едва не назвал. Ниже вас убийцы вырезали стойбище гольдов. Детей не пожалели. За вас мстили. Мы наслышаны, что вы им хорошо наклепали. А тут, думаю, уши распустили. Укоротим скоро им руки. Будет здесь мир.
— Сам-то с миром ли пришел? — хмуро спросил Феодосий.
Пермяки окружали матросов, ружья наперевес, готовы выстрелить.
— Против такой армии не смею воевать. С миром, конечно, с миром!
— Ну, ежли с миром, то сказывай, чей и откуда? Офицер бросил руку к козырьку фуражки, отрапортовал:
— Лейтенант Бошняк, прибыл к вам по распоряжению капитана первого ранга Невельского, чтобы провести с вами переговоры и о мире, и о войне! — Опустил руку, крутнул длиннущие усищи, широко улыбнулся.
Просветлели лица мужиков, веселый человек его благородие.
— Ну, богатыри первопроходцы, ведите нас в дом, зябко что-то, — потер руки Бошняк — А солдаты вы смелые, умные… окопы, молодцы! Без смелости и хитрости не отстоять нам землю русскую. Похвально.
— Какие мы солдаты, мужики — еще куда ни шло.
— В нашем деле и мужик и солдат — гожи. Прознал про вас Геннадий Иванович и гонит меня в три шеи, — мол, поезжай, и баста, что там за смельчаки такие появились? А не помогут ли они нам крепости возводить?
— Какие там еще крепости? — проворчал Феодосий.
— Русские, с крепкими стенами. Обитатели того берега вас едва не пощипали. Отбились.
— Они еще попытаются напасть, — бросил Пятышин — И защитить некому.
— А еще попытаются на нас напасть англичане, французы, американцы, да мало ли еще кто. Значит, для этого надо строить крепости. Без них — нам могила! Слезно просил вас Геннадий Иванович, чтобы шли на подмогу, без вас трудно будет. Слышите, мужики!
— Слышим, проходите в дом. Ветер могет наши слова подхватить и разнести по тайге, в чужие уши нашептать, там и до ворогов наших дойдет. Милости просим, ваше благородие! Господин Бошняк!
— Хорошо вооружились. Армада ладная.
— Надо. Врагов у нас тьма. Вот вы зовете нас к себе, а ить мы одно что ссыльные, еще и беглые. Словите нас и на каторгу. Так-то, ваше благородие! А каторга, кому она мила! Ить и Расея-то похожа на большую каторгу. Не, не зови, — уже за столом говорил Феодосий после первой кружки пива.
— Зря вы так говорите. Здесь будет другая Россия. Россия без помещиков и без казенных людей. Здесь будет вольная Россия.
— Это вы говорите, пусть об этом скажет царь. Он свое не упустит.
— Зря вы таите обиду на царя. Царь тоже за эту землю радеет. И тоже понимает, что ее может защитить только вольный мужик. Сейчас тем более, когда народу здесь мало. Вам все простят, а Невельской уже давно все простил. Он сам из таких же самовольных людей. Наказан был.
— Пошто же? Расскажи, знать же нам надо, к кому пойдем?
— Расскажу, если просите.
Выпили еще по кружке пива, а тут и солнце взошло. Бошняк рассказывал, смело рассказывал, знал, кому рассказывает.
— Россия никогда не ценила сынов своих, — говорил Бошняк, подкручивая усы — Разве что Петр Первый мог из простого мужика сделать адмирала, если он был умен, смел, дерзок, сделать мужика своим сподвижником, поднять на ноги, дать власть. Сейчас все похерено. Царский двор поглупел. А там подлые заговоры, подножка, подсидка. Нашего Невельского не признают, ему завидуют, с ним не считаются. А ведь он открыл устье Амура. Он привез в Петербург радостную весть, что Амур имеет выход в море, а не теряется в песках… Теперь нам надо все сделать, чтобы Амур был наш, земли эти не достались французам или англичанам. Вот и решайте, можно ли вам пойти к Невельскому или нет?
— Хе, можно ли? Наговорить просто, как сделать? Каторга мила тюремщикам, они с того хлеб едят, а не нам.
— Не поверили? А зря!
— Подумаем, — ответил Феодосий — Здесь мы вольны, манжуры пощипывают, так мы их скоро отвадим.
— Невельской выпросит для вас у царя прощение.
— А нам оно без надобности. Да и слугами царскими больше не будем. Вертаться в кандалах назад — лучше сразу умереть. Расея промеряна нашими ногами. Ушли от недобра и неволи, — куражился уже для вида Феодосий, а у самого грудь распирало, что снова в путь, снова в дорогу. Тем более их просят, сам офицер просит. Уж не тот ли офицер послал его сюда, который врезал затрещину жандарму?
— Да поймите же, что без вас я не могу вернуться.7
Французы и англичане уже бороздят Тихий океан. Готовы на нас напасть. А у вас золотые руки, кому, как не вам, строить крепости, города, а при случае и врага бить.
— Оно конешно, грешно такому человеку не верить, как ваш Невельской, однако и с верой спешить нельзя. Барин есть барин. Мягко стелет, да спится жестко. Но ежли дело касаемо самой Расеи, то и думать долго нельзя. У нас ить исстари повелось, что, ежли враг у ворот, кончай раздоры, а собирайся в кулак и вали на врага всей Расеей. Гони супостата. Царь еще не Расея, — начал сдавать Феодосий. А мужики усмехались да чесали бороды. Хитрющ Феодосий. Ломается — За привет спасибо! Кто нас привечает, к тому и мы с добром, — поклонился Феодосий.
Много раз собирались мужики, чтобы поговорить без лишних ушей, спорили, рядили, но Феодосий твердо сказал:
— Вы как хотите, но я иду к Невельскому.
— Твоя задумка известна, ты еще с зимы лыжи навострил, — заговорил Пятышин.
— Тогда чего же спорить? Поначалу Невельской, а там уйдем в Беловодье. Должно оно быть, видит бог — должно! Не те энто земли. Не те. А раз не те, то чего ж здесь знобиться? Ежли это тот Невельской, то человек душевный, не оставит в беде. Будем вместях бедовать, и барин и мужик. А кто в моря хаживал, те все добры.
— Но ведь уже обжились, да и живем ниче, куда еще бежать?
— Вот что, Серега, не хошь, не зову! — отрубил Феодосий — Разуметь надо, что и как: гибли наши в Сибири? Ради чего? Ради того, чтобыть найти добрую землю, сердешную землю. Раз задумали найти Беловодье, то найдем. Задумал Невельской доказать ярыгам, что энто Амур, а энто Сахалин, и доказал. Мы тоже докажем.
— А как не найдем? — прищурил глаза Пятышин.
— Тогда и жисть без антиресу. Должны найти. В писании сказано, что есть земля обетованная. Люд тоже о том талдычит. Пойдем и найдем. А Аниска че знат? Свое знат, свое делат, и не больше. Его, ежли он не пойдет, то силком поведу, а вас не неволю. Все! Кто хочет, пусть остается, а кто с нами — пошли. Ты, Иване, сын мой, идешь ли с отцом?
— Нет, тятя, остаюсь здесь. Чего же еще мотаться?
— А ты, Андрей?
— Иду с тобой, тятя. Сделал шаг, то делай другой. Найдем Беловодье аль нет, но с тобой.
— Добре, а тя, Аниска, и не спрашиваю, пойдешь, и баста!
— Хе, ежли бы не пускал, все одно бы пошел. Куда тебе без Аниски? Аниска, когда надо, подслушает, беду отведет.7
— Хватит хвалиться идучи на рать, ты после рати похвались, — оборвал Аниску Феодосий.
— Значит, без Аниски ты не можешь прожить, Феодосий, сын Тимофеев? А как же ты хочешь прожить без кузнеца? — с обидой в голосе сказал Сергей Пятышин — А? Ну то-то. Иду с тобой. Иду. Привязал своей мечтой, как бычка веревочкой к возу.
— А вы, други мои, Иване, Ефим, Митяй?
— Э, чего говорить, раззудил наши души, исделал цыганами. Бегим, бегим и сами не знаем куда. Давай еще однова промнемся. Не привыкать, — ответил за всех Иван Воров.
— Не однова еще придется проминаться, и этот проминаж не остатний раз. Спасибо! Так и скажем посланцу: идем, мол, но чтобы только не обижали нас. Не то бунт поднимем. Мы такие.
— Про бунт смолчим, — остановил Пятышин — А насчет обид скажи. Пошли. Ждет, поди, не дождется.
— Меланья! Гоноши стол, разговор с его благородием будем вести, — закричал с порога Феодосий.
Мужики сели на лавки. Начал разговор Феодосий:
— Трогаем за вами, ваше благородие. Не все, но кто смелее, трогаем. Сделали из Перми шажок, сделаем и другой.
— Неймется тебе, старый, все хочешь быть первым! — заворчала Меланья, подавая на стол.
Застолье, конечно, не то, что в Перми: тут и рыбные пироги, и свежее мясо, сушеное, вяленое, разные пирожки, шанежки. Репу и черный хлеб давно забыли. И пиво, и ханжа. И, конечно, многим не хотелось срываться с насиженного места. Ведь куда ни придешь, снова надо строить дом, поднимать земли, целинные земли.
— Когда мужики говорят, бабам не след вмешиваться. Так и передайте вашему капитану, что вскорости мы и прибудем. Путя много ли?
— Порядком, на плотах за две недели должны добежать.
— Не столь много, больше шли.
Короткое застолье, и Бошняк ушел в низовья, чтобы передать Невельскому радостную весть. И о том, что идут к нему мужики, и о том, что строят они деревни. Надо больше звать сюда народ, помогать обживать эти земли.
Кто отъезжал, те начали собираться в дорогу. Разбирали дома, чтобы из них же сбить плоты, дерево сухое. Но как-то лениво. То ли страх перед дальней дорогой закрался в души, то ли чуть побаивались Невельского… И все это Феодосий! Снова плетись за ним. Вот не сидится.
Но Аниска, Андрей и Феодосий уже разобрали свои дома, сбили большой плот, чтобы коней и коров вместить, самим вместиться. Глядя на них, зашевелились и другие. Уходило к Невельскому восемь семей. Пошел и Фома. Хотя его Феодосий отговаривал, мол, сиди на месте, обжился ты хорошо, не трекайся за нами.
— А на кого оставлю Фроську, ить внук скоро будет? Внял? — вспыхнул Фома.
— Ну тогда топай с нами. Но только чтобыть без баловства.
— Побаловался, и будя, — проворчал Фома и пошел разбирать дом. Зять помогал.
Не успел остыть след от шлюпки, как за ней потянулись плоты. Снова на плотах ржание коней, мычание коров, кудахтанье кур и крик петухов. Здесь ребячий гомон, плач. Разливы Степкиной гармоники. Шла ватага самых смелых, самых неспокойных русских мужиков. С них здесь началась Россия, будут они строить ее и на берегу Тихого океана.
И скоро, очень скоро следом потянутся плоты тамбовцев, вятичей, украинцев, мордвы — пойдут тропить широкую дорогу, тоже смелые и неспокойные.
В тайге стоит пробить кому-то тропинку, а через год дорога на месте тропы. Дорога к зверовым местам, к рыбным, просто к друзьям. И чем прямее она, тем лучше. По плохой и ненужной тропе никто не проложит дорогу. Скоро она зарастет травой, и люди забудут след того, кто по ней проходил.
4
Течет река, могучая, полноводная. Наверное бы, усохло море, если бы не питал его тугой струей Амур, Срываются шальные ветры, и закипает река волнами, высокими, неистовыми, и хлещут, хлещут они по косам и ярам, будто хотят сокрушить берега, чтобы разлиться широко и просторно.
— И несет нас к черту на кулички, — ворчал Ефим.
— Это уж точно, — степенно отвечал Сергей Пятышин — Несет нас нелегкая, да и только. Чего не жилось? Это Феодосий с Аниской нас сполошили. Эко ветрище-то, — прикрывая лицо кожаной рукавицей, соглашался кузнец.
— А помните, тот старик из гольдов нам рассказывал, он уже и забыл, когда родился, что они прежде жили в теплых краях, но была большая война, и они ушли сюда. Бежали, словом. Знать, тот сказ к месту. А вдруг на той земле и прижилось Беловодье? — гудел Феодосий.
— Да хватит тебе со своим Беловодьем-то, все уши прожужжал! — вскипятился ни с чего Иван Воров — Нишкни! Плывем, и помалкивай. Нелегкая занесла нас на край земли, а что еще бы надо. Так подай нам самый краешек. Посмотрим, что и как там.
— Э, край, край! Сколько мы уж земель посмотрели, в одном месте чутка теплее, в другом холоднее — вся разница. Расея была и останется холодной страной. Просто у нашего вожака на сидячем месте зудится. Вот и бегаем за его зудом.
Амур все шире, глубже, мелей почти нет. А сопки все выше, хмурей, поросли непролазным ельником, пихтачом, наваливаются на Амур. Не смог он за многие годы раздвинуть эти громады, так и остался в веках в старом русле…
Впереди редкие дымы. Может быть, это стойбище инородцев. Э, нет! С косогора загремели пушки, а дым пороховой тут же подхватывал ветер и относил за лес. Отродясь не слышали такого грохота пермяки; сорок пушек сразу салютовало смельчакам, чуть не посигали с плотов.
Плотам, как судам, приказал салютовать Невельской, будто эти "суда" вернулись из дальнего плаванья. И Феодосий это понял. Улыбнулся, сказал: — Ладно привечают.
— Встречают ладно, как спать придется — мягко аль жестко.
— Перин не будет, траву бросим под бока.
— Я беглый с каторги, не прознал бы про то Невельской.
— Молчать будешь, кто за тебя скажет. А наши и забыли, что ты каторжник. Этого не боись, — успокаивал сына Феодосий — И верю, ко всему, я энтому человеку, ты не видел, как он стебанул одного офицеришка, ежли бы видел, то такое не подумал.
Плоты пристали к берегу. Навстречу Феодосию шагнул Невельской.
— А ну-ка, ну-ка, покажитесь нам, русские мужики, коим нет преград на морях и сушах. Покажись, человек-непоседа, человек-хожалец, — обнял Силова Невельской. Поцеловались — С такими мужиками не захиреют эти берега. Жить им тысячи лет и еще больше. Ура русским мужикам!
Грянуло стоголосое "ура!". Вспугнуло тишину таежную, как и салют пушек, разбудило сопки, закатилось в белопенные волны, выплеснулось на крутой берег.
— Звали, вот и пришли, — засмущался Феодосий — Еще и потому пришли, что не забыли ту затрещину, кою вы вкатили жандарму.
— Это какую же?
— Помните метель, каторжане, жандармы убили одного, а потом вы подъехали. И ругались, и ударили того мальца. Теперича мы признали вас, ваше благородие.7
— Тихо, нельзя об этом говорить, мужики. Матросы слушают, что подумают обо мне, скажут, а капитан-то наш драчун, сами начнут драться между собой, — хитро улыбался Невельской — А здесь надо драться только с противником, с друзьями — дружить.
— Мы ить, ваше благородие, только вам на ушко, — тоже хитро прищурился Феодосий.
— Ну, ежли только мне, то куда ни шло. М-да! Сибирь велика, а мир тесен. Вишь, где нам пришлось встретиться. Передохните, мужики, потом мы вам поможем выгрузиться. Затем поставим дома. Вы первые мои помощники из мужицкого сословия. Пост надо укреплять. Эх, и наградил бы я вас за смелость, долготерпение, но награждать вас нельзя, беглые вы. Придется умолять государя, чтобы простил вас за самоуправство. Иногда он и прощает, — затаенно усмехнулся Невельской…
— Без наград обойдемся. Хватит нам и вашего привета. А то, что беглые мы, о том забудем на пока. Вдругорядь поговорим. Примай, ваше благородие, — тоже с невеселой усмешкой отвечал Феодосий.
— Как не принять! Звал, знал, кого звал. Смелых мужиков звал. Знаю, что вы все можете: стены крепостные ставить, железо ковать, по врагу стрелять. Царь Петр прорубил окно в Европу, а мы здесь с вами прорубим окно в Японию и Америку.
— Че окно, мы здесь, ежли што, то и ворота поставим, — усмехнулся Пятышин — Вместе и на петли повесим.
— Спасибо на добром слове! Эти ворота многим отобьют желание посягать на эти земли. Для них мы ворота закроем, а для себя откроем. Так я говорю, мужики?
— Истинно так. Человек, он спокон веков был завистлив, все норовит к соседу через заплот посмотреть, как, мол, там у него, неможно ли что стянуть. Так уж неправедно бог сотворил человеков, нутро с червоточинкой поставил. Не прознал и досе бог-то всех тонкостев людских, — хитрюще улыбался Феодосий — Исделал Еву из ребра Адамова, думал — праведно исделал, будут она и Адам гулять по его саду, а они бац — и подвели бога-то под монастырь, человеков народили. А человеки-то те то бунтуют царя, то бога, но чаще в затишке клянут на все корки, потом в бега, в голове разные задумки, э, мало ли еще там что.
— Как звать-величать?
— Феодосий Силов, сын Тимофеев.
— Ты когда это бога-то растерял? А? Не приму я тебя, еще безбожниками нас сделаешь, — смеялся Невельской, смеялись служивые.
— Дорога была дальней, вам ли ее не знать, да все пешки, просишь бога об одном, другом, а он и ухом не ведет, быдто его и не просили. Так вот и перессорились с богом-то.
— С богом нельзя ругаться или мириться, — строго сказал Невельской, не оглядываясь на матросов и офицеров, но зная, что они каждое его слово ловят, — бог не француз или англичанин, подрались, и снова мир. Бог навсегда, бог в душе и навеки. Нет, так и наказать может.
— Эко, сколько же можно наказывать-то? Зад сечен, ноги и руки в мозолях, душа наизнанку вывернута. Не страшно после того, что довелось нам видеть. Ну, ин ладно, кажите, где нам разбивать табор и ставить свои избушонки?
— Покажем, а сейчас обедать, потом все покажем.
— Эко хитер русский мужик, — хохотал среди друзей Невельской — Даст бог слабинку, помирюсь. За словом в карман не полезет.
Строились мужики, складывали из плотов дома. Но все как-то наспех. Душой чуяли, что не засидятся здесь долго. Снова поведет их дальше Феодосий, вот только прознает про свое Беловодье и поведет…
А дни шли, складывались в недели, месяцы, годы. Приходил сюда адмирал Путятин на фрегате "Паллада", с ним был человек, о котором говорил Невельской, что он борзописец. Сплавился губернатор Сибири Муравьев-Амурский, кто на плотах, а он на пароходе "Аргунь". На Камчатке шли бои. Гремела война в Крыму. Пиратские суда англичан и французов бороздили воды Тихого океана, но пока не смели напасть на Николаевский пост, добрым уроком для них было нападение на Петропавловск-Камчатский. Константиновская батарея смотрела жерлами на лиман амурский. На горе Сигнальной стояла пушка, которая при заходе врагов должна дать сигнал. Строилась Чнырахская крепость, которая закрывала бы собой вход в Амур. Строилась по специальному указу царя, под руководством неугомонного Невельского.
И здесь же пермяки, которые, сип не жалея, помогали строить и временные укрепления, и крепость. Невельской не мог нахвалиться мужиками. Особенно Феодосием, который наметанным глазом осматривал каждое бревнышко, тут же ругал нерадивого:
— Стой, лешак тя забери! Как бревно положил? А ну глянь, ить дырища-то получилась — ядро пролетит! Для кого стараешься? Для француза, стервец? Тебя же, варнака, убьет. Кладите бревна ровнее, плотнее, мужики. Новую Расею здеся строим. Ей туточки стоять века.
Феодосий везде успевал. Однажды матросы заносили пушку на батарею, кто-то оступился — и загремел ствол по сходням, скатился вниз.
— Эх вы, матросики, руки бы у вас поотсыхали! Разве так надыть радеть для Расеи? Охломоны! А ну-ка, пособите положить стволик на плечо. Вот так, — крякнул Феодосий и начал подниматься по сходням. Вздулись жилы на шее, буграми ходили мышцы под рубахой, подгибались колени, но Феодосий шел, нес ствол на батарею. А когда дошел до лафета, тут ствол подхватили и положили на лафет. Выдохнул: — Вот так надыть строить, родимую!
Восторженный Невельской подбежал к Феодосию, обнял его и расцеловал. На глазах слезы. И снова над Амуром, над сопками прогремело "ура!".
— Спасибо, Феодосий, таких бы мне тысячу, я бы тут такое развернул! Загудели бы эти берега. Эх, брат, не будь ты ссыльным да беглым, то представил бы тебя к награде! А так не могу. Муравьев меня понимает, слышал, что он сказал: "Такими людьми полна Россия, но дорог им нет…" Награждаю тебя четвертью спирта, и отныне ты будешь поднимать и спускать Андреевский флаг. Выше у меня наград нет.
— Премного благодарен за честь, — поклонился Невельскому Феодосий — Но я не за награду радел, Геннадий Иванович, а за новую Расею, от души старался. Колупаться и глаза по сторонам таращить нам некогда. Враг рядом, могет и проглотить. Потому робить надо, чтобы жилы лопались. Сунутся сюда, а мы им под микитки, задохнутся и отступят. Другим будет неповадно. Я так мыслю своим мужицким умом.
— Правильно мыслишь, Феодосий Тимофеевич. Сунутся, а мы им под микитки, как дали в Петропавловске. Пусть и многое там потеряли, но враг познал силу солдат и народа. Спасибо! — белозубо рассмеялся Невельской.
Крепость строилась, вставала на берегу Тихого океана, с крепкими стенами, с крепкими воротами. Кое-кто мечтал отрезать начисто Россию от Тихого океана, но те планы и мечты разрушили Невельской с солдатами и мужиками. Отрезали пути в эти земли.
У строителей ныли плечи от переноски бревен, прели от пота рубашки. А Невельской мало платил, плохо кормил. Но никто не жаловался, не роптал. Солдаты и мужики знали, что придет время — заплатят сполна, накормят досыта. Сам Невельской ходил полуголодный. Чего же с него спрашивать? Работали не за деньги или страх, а за совесть. Ради той мечты, которую сумел заронить в сердца людей Невельской. Главное в той мечте было — поставить здесь крепкую, сильную Россию, и их труд не пропадет даром. Если они не получат сполна, то за них получат потомки. След их не затеряется на земле. Не смоют его прибрежные волны. Не смоют. Не затопчет враг. Не затопчет.
Рыба есть, мясо тоже, картошка ладно родит, перемогутся.
Фома изредка ворчал:
— И для ча все энто? Голодуй, рви пуп, кому надо?
— Тебе, детям и внукам твоим, дурило. Расее, вот кому надо! — рычал на Фому Феодосий.
— А потом придут сюда царские ярыги и нас в кандалы, — не сдавался Фома.
— Какие кандалы? Об этом уже все забыли. Потом своим, а может быть, еще и кровью сымем вину, ежли она есть. Ты гля, какую крепостищу строим! И уже многое построили, пусть сунутся сюда хранцузы аль англичане, дадим так по сопатке, что тут же окочурятся.
По острову Сахалину бродил Бошняк, наносил на карты его берега, в то же время искал полезные ископаемые. Нашел уголь. Другие сподвижники Невельского брели по берегу моря, зарисовывали бухты и заливы, открыли Де-Кастри, тоже нанесли на карту, реку Амгунь прошли, озеро Кизи изучили. Все старались, сил не жалея. Росло Николаевское укрепление, росла крепость на берегу.
Феодосий Силов, несмотря на приветливость Геннадия Ивановича, как-то не сошелся с ним. Чуть сторонился капитана. Оно и понятно: как всякий мужик, боялся высокого начальства. Но зато сблизился с Бошняком. То ли потому, что Бошняк пришел к ним первым, то ли за его смелые высказывания при первой встрече, то ли за свою простоту — полюбился. С ним можно было поругать царя, его порядки, душу отвести. Даже учил Феодосия многому, например ходить в тайге по солнцу, звездам, шире понимать мир людей и земли. Он же полностью отверг легенду о Беловодском царстве. Говорил:
— Пойми, Феодосий Тимофеевич, земля не столь велика, чтобы не знать о том царстве. А скоро и вовсе не останется белых пятен на земле. Люди, как муравьи, копошатся, ищут, открывают, находят. Будь то царство, давно бы нашли. Другое дело, что южнее устья Амура, к корейской границе, лежит теплая земля, нетронутая, ничейная земля. Вот где работа по плечу мужицкому! А Беловодье — это бред.
Невельской давно уже решил подремонтировать старый, списанный фрегат и послать его еще в один рейс, чтобы увезти мужиков в теплые земли. Он, как никто другой, понимал, что любая земля сильна не солдатом, а мужиком.
Мужик заложит первые деревеньки, которые станут крепостями. Солдат может отступить, а мужику отступать некуда, он за свою землю будет держаться руками и зубами, если она придется по душе. Не отступит.
Пришла радостная весть — Крымская кампания закончилась. Захватчики ушли восвояси. Ушли они и от берегов Тихого океана. Теперь море свободно для плаванья, в море мир.
В июле Невельской должен был уехать в Петербург. Он тогда не знал, что уезжает навсегда. Не пустят его больше в эти земли, присвоят адмирала и оставят служить в столице чиновником.
Фрегат был готов принять груз и людей. Готов он был и в плаванье. Амур вскрылся. Все шло споро: грузили коней, коровенок, кур и многое другое, что могло пригодиться на новой земле. Невельской говорил:
— Там дяди не будет. Мы не столь скоро можем прибыть к вам. Поэтому требуйте от нас больше, мы же, конечно, постараемся дать меньше. Пороху дадим, свинца тоже. А с тобой, Феодосий Тимофеевич, мне надо поговорить. Чураешься ты меня. С Бошняком ты смел.
— Да как сказать, чураюсь ли? Бошняк птаха помене — знать, к мужику ближе. Потом, и заботы не те, что у вас, потому лишний раз отрывать от дела не моги.
— Ладно, не в этом суть. Суть в том, чтобы вы, придя на новые земли, тотчас же завели бы друзей среди инородцев. С собой берите семена пшеницы, ржи, чтобы ваши пашни скоро зазеленели. Больше гвоздей, отпустил их вам. Стройтесь крепко, надолго, и пусть то место будет для вас Беловодьем. Думаю, что это будет для вас последний поход. Я бы хотел, чтобы он был последним.
— Ежли все ладно, то будет последним.
— Рискую, но посылаю вас на старом судне. В России лесов с избытком, умельцев хоть отбавляй, а суда строить некому. И все потому, что во многом ладу нет. Катит наша российская тройка под яр. На своей земле и поколотили нас. Может быть, теперь кое-кто зачешется, и начнем строить суда и крепости.
— То верно, — согласился Феодосий.
— Немало на Руси умных и головастых мужиков, но им ходу нет. Страдают наши правители старческим тугодумием. Боятся мужика, его размаха боятся. Одного не поймут, что чем сильнее мужик, сытее, тем злее он будет драться за Россию.
Пришел час заката. Последние льдины толклись в бухте. Золотистые нити брызнули по вспененным волнам. Вдали голубел берег. На паруснике все еще стучали топоры. Волны мочалили на косе бревна-плауны. Туман начал зависать над дальними сопками, сел на скалы.
— Прощаюсь надолго, встречусь с вами на новой земле. И все же душа болит, за честь России болит, за русского мужика болит.
— У меня вдвойне болит, да и у каждого русского она болит. Поумному-то, земель здесь на всех хватит, только бы все энто уберечь. Саму Расею уберечь от растерзания. Болит еще и потому, что не нашел своего Беловодья. Теперь верю, что нет его. Значитца, надыть строить такое Беловодское царство по всей Расее. А кто будет строить, когда цари породнились с немцами. Будь они русских кровей, может быть, и порадели бы за нас, сирых? Свою бы ложку запихнуть в рот, и будя. И выходит, что за дела расейские болеют больше мужики, чем цари, да кой-кто из офицеров. А ежли взять на поверку, то царь в первую голову должен болеть. И тех, кто глаголет правду, а не изрыгает лесть, — привечать. А их на каторгу, в цепи. Кто Аниска? Аниска бродяга, и тот болеет за Русь.
— Аниску я бы оставил при себе, уж больно он быстро сходится с людьми, языки даются, будто учен им с детства был. Головаст, умен, береги его. Он к любому сердцу тропинку найдет. И тебя прошу, чтобы вы жили с инородцами в мире. Они ваша подмога, а может быть, и защита.
— Будем жить в мире, Аниска поможет, он быстро с любыми начинает талалакать. Выручил нас, — может, еще не раз выручит. Не сумлевайтесь, все будет исделано, как сказали.
— Еще скажу, что глубже пускайте корни в землю, врастайте, чтобы никто вас не смог выкорчевать. Все примечайте: где лежит золото, серебро, дорогие камни, руды. Потом все сгодится. И не считайте себя беглыми или ссыльными, а будьте хозяевами той земли. Вы первые проложите туда тропинку, по ней пойдут другие. Вот сбегаю в Петербург и снова сюда. Но может случиться, что не вернусь, сердце чует неладное, все равно знайте, что я с вами, что России здесь стоять вечно.
— Прощайте, свет Геннадий Иванович! Все наказы будут исполнены. Кого уж мы полюбим, тому не изменим.
Невельской на паруснике ушел на пост, мужики нетерпеливо ждали утра и попутного ветра.
Судно, уже загруженное, тихо дремало у причала, как усталый конь, который свое отработал. Случилась нужда, и снова запрягли в телегу старика. Сходи в последний путь, а там — на кладбище кораблей, на дно морское.
На палубе все. У всех лица сияют, рады новому переходу. Право же, и бабы заразились бродяжничеством. Помнит Феодосий, какой был шум, когда он предложил ехать в теплые земли. Знать, врали всё бабы, для блезиру шумели.
Был сход. Феодосий сказал:
— Невельской предложил ехать на юг, там ставить свое Беловодье. Что будем делать, мужики?
— Не поеду я дальше, хватит штанами трясти. Чуть обжились — и снова в дорогу. Черепки не успеваем по полкам расставить. Не поедем. Бабы, орите во все горло, что не поедем! — кричала Меланья.
— Не поедем, снова волочешь нас в тартарары. Надоело бродяжничать! Ты да Невельской — одного поля ягода. Ему что, он укатит в Петербурх, а мы тут майся, — шумела Харитинья.
— Чего шумишь, ить сама рада, что снова в путя, — прервал Феодосий.
— Не пойдем! — прогудел Фома.
— Ну. ты-то, Фома, пойдешь, это точно, не захочешь, чтобы Силовы отхватили кусок пожирнее. Не летный ты человек, а ползучий. Мы тут Расею ставим на ноги, а ты колеса ломаешь, — рыкнул Феодосий.
Фома замолчал и больше голоса не подавал.
— Не брать его! — грохнул зло Пятышин — Бабы кричат, это явственно, а когда мужик вопит, то непонятно.
— Ладно, ужо возьмем, девок он пораздал матросам. Аниска да Ларька при нем, — смилостивился Феодосий.
— Эх и рад же я, что снова в путя. Здесь ветер уже высушил мои мосталыги. Может, там отогреюсь. От вонючей юколы совсем отощал. Может, там оживу.
— Там тожить нам никто блинов не припас, Митяй.
— Беспутные вы кобели, ты тоже кобель, до коих пор будешь брести за Феодосием?! — орала Харитинья на Ивана.
— И чего кричат? — жалась плечом к Андрею Варя — Все одно ить поедут. Пошла собираться. А вы, бабы, кончайте свару! Пошли черепки укладывать!
— Ах ты мой раскосенький, — гладила по глянцевым волосам Фроська Аниску, — рад, вижу, что снова едем. Ах, Аниска, любовь ты моя ненаглядная, может, хочешь без меня убежать?
— Дура, куда я без тебя, с тобой.
— Ну а ты, муженек, катим со всеми аль здесь остаемся?
— Пошла к черту! — взорвался ни с чего Ларион — Обрыдла ты мне. А потом, зыркаешь ты глазищами на Андрея. Плесну крученой воды, и смотреть нечем будет.
— А ты на Лушку Борову который год косишься. Давно созрела. А теперь еще проще, ее матросик распочал. Иди к ней. Не держу.
— Стерва! Убью!
— Не пужай, пужана. А Андрея я досе люблю. Но сам видишь, что на шею не висну. Просто люблю, и все тут, — уже дома доругивались Ларион и Софка — А тебя давно разлюбила. Ты ить приживальщик мой. Не благословлены, не венчаны, как все добрые люди, потому и нишкни. Хапну ножом под дых, и нет тебя. Обет-то я под дубом-клятвенцом не забыла еще…
А теперь Феодосий зашел на палубу и спросил:
— Бабы, по любви ли идете на новую землю?
— По любви, по любви! Чтоб ты сдох, черт старый! — ответила Харитинья — Загонял, замурыжил!
— Все шумишь?
— С тобой не шуметь, то заведешь на край света.
— Не на край, а на самый краешек уж завел. Дальше море и море, чужие, страны. А это будет краешек земли русской.
— Не слушай ее, Феодосий. Харитинья отходчива, а мы уже давно отошли, отмякла душа. И самим хочется еще разок повидать новую землю, — заговорили бабы.
— И верно? хочется.
— Повадится собака за возом бегать — не отвадишь.
— Все будет ладно.
— Будет ладно. Скоро вы навсегда расставите свои горшки по полочкам, и будет над нами висеть мир и благоденствие. Одного жаль, что нет Беловодского царства. Свое будем строить. Голов не вешать! Гоношите вечерять!
