И надо же было такому случиться! Заболеть в разгар лета, заболеть после пленума обкома, когда требовалось немедленно созывать партийный актив, ехать в колхозы, подымать народ на практические дела… И как глупо заболеть! По собственному легкомыслию!

Они возвращались из Высокоярска. Над трактом стояли зной и пыль. Переезжая речку, надумали искупаться. Подвернули к омутку. Артём разделся, нисколько не остыв, потный бросился в воду. А омуток оказался с родниковой водой. Холод обжёг разгорячённое тело. Надо было не дурачиться, не изображать из себя семнадцатилетнего бесшабашного парня, выскочить скорее на берег, погреться на солнцепёке. Но он не сделал этого, наоборот, подбадривая себя криком, он поплыл на самую глубь омута. Тут он вскинул руки, набрал в себя воздух и скрылся под водой. Когда его ноги коснулись песчаного дна, ему показалось, что он стал на ледяную глыбу. Он с силой выпрыгнул на поверхность омута, поплыл к берегу. Мелкая дрожь трясла его. Даже под нещадно палящим солнцем ему было холодно, нестерпимо холодно…

К вечеру они приехали в Притаёжное, а ночью его хватила такая боль, что он готов был на стенку лезть. Жена Дуня предложила вызвать кого-нибудь из врачей. Артём остановил её:

– Не трогай ты их. У них завтра рабочий день, пусть хоть ночью отдохнут. Да и что мне врач? Я сам себе профессор… У тебя соль есть? Ну вот и хорошо! Высыпь её скорее на сковородку да прожарь как можно сильнее. Потом насыпь в мешочек. И ещё дай свой шерстяной платок.

Дуня быстро сделала всё, что просил Артём.

Положив мешочек с горячей солью на поясницу, прикрытую платком, Артём почувствовал облегчение. Острая боль постепенно затихла, но стоило чуть шевельнуться, как она пронизывала насквозь. Болезнь эта была ему знакома. Радикулит! Случалось с ним такое и прежде. Он лежал в постели по две, по три недели, пока с помощью самых разнообразных грелок не изгонял из своего тела эту изнуряющую боль.

Первые два дня Артём метался в постели, не зная, как и чем успокоить себя. Теперь же его терзала не столько боль, сколько горечь сознания своего бессилия. Вот он лежит тут в тиши и прохладе большого бревенчатого дома, а там, за стеной, течёт жизнь: люди готовятся к уборке урожая, охотники осматривают свои угодья, отряды экспедиции уходят всё дальше и дальше в тайгу… И всё это происходит без его участия, он ничего не знает, ничего не видит. И это называется секретарь райкома! Нет, настоящий секретарь райкома должен быть не неженкой, а человеком железного здоровья. У всех людей есть право уставать, болеть, не успевать; у секретаря райкома такого права нет. Он должен быть всегда начеку, должен всё замечать, всё знать, всегда должен быть здоровым и бодрым, ибо секретарь райкома – это не должность, не пост – это призвание, это подвижничество. И далеко не все коммунисты обладают этим призванием, способны на это подвижничество.

Болезнь ли, или разговоры на пленуме обкома, или ночные беседы с Максимом настроили Артёма на раздумье?

Утром Дуня уходила на службу в райпотребсоюз, где она работала товароведом, и он почти на весь день оставался один. О чём только не передумал в эти часы вынужденного одиночества он, Артём Строгов, отец разлетевшегося семейства (дети давно жили самостоятельно!), старый опытный районщик!

Мысли его уносились и в прошлое и в будущее, вспоминались и родные и друзья, но больше всего думалось о том, без чего он не мыслил своей жизни, без чего она не стоила бы ломаного гроша: о работе, о людях, о районе, который он любил, которому отдал немало сил, да и здоровья.

Дней через десять самочувствие его настолько улучшилось, что он решил понемногу заниматься делами. Подняться с кровати ему всё ещё не удавалось. Всякое резкое движение отзывалось болью в ноге. Ну что ж, он мог пока обойтись и без ног, тем более что голова его работала в эти дни много и напряжённо.

Он написал записку в райком, прося прийти к нему членов бюро и кое-кого из партийного актива.

Люди собрались точно в назначенное время. Всем хотелось послушать рассказ «первого» о пленуме обкома, о новостях в жизни области, о новых установках, которые, судя по статьям «Высокоярской правды», серьёзно должны были изменить требования к районам.

Окна комнаты, в которой лежал Артём, были завешаны скатертями, иначе к полудню в доме становилось жарко и душно. Полумрак нисколько не угнетал, напротив, он создавал в комнате особый уют, настраивал на тишину и задушевность.

Пришло человек пятнадцать. Были тут и председатель райисполкома Череванов, и заведующий районо Терновых, и начальник милиции Пуговкин, и секретарь райкома комсомола Татаренко, и прокурор, и секретари, и заведующие отделами райкома партии. Когда все расселись, Артём приподнялся на локте, осмотрел своих товарищей, безжалостно казня себя раскаянием, сказал:

– Вот к чему приводит бездумность! Ради минутного удовольствия влип в такую историю! Лежу как балласт, никому не нужный.

– А мы хотели навестить вас, Артём Матвеевич, а потом решили не беспокоить, – откуда-то из угла сказал второй секретарь райкома.

– Во всём виню себя, – снова опускаясь на подушку, вздохнул Артём. Помолчав, он заговорил: – А позвал я вас, товарищи, не потому, что соскучился без работы. Большую науку за эту поездку я прошёл. Нельзя дальше оставлять её при себе.

Артём с трудом повернулся со спины на бок. Теперь он видел лица товарищей, ловил на себе их нетерпеливые, заинтересованные взгляды.

– Ну вот, как видите, отчитался! Приехал обратно не только не снятым с работы, а даже без выговора. – Артём усмехнулся, но усмешка не изменила задумчивого выражения его смуглого худощавого лица. – Скажу вам откровенно: случись это год-полтора тому назад, был бы я доволен. Всё-таки пройти через пленум обкома с благополучным итогом не так просто. Вам ли говорить об этом? А сейчас вот лежу, и нету на душе покоя, точит меня дума, да как точит! Прямо как червь сушину изводит.

– Болеешь ты, Артём Матвеич. Тебе в Высокоярск, в стационар надо на месяц, полечиться, – с откровенным сочувствием сказал председатель райисполкома Череванов. – Я вот вернулся с курорта и чую, что помолодел на десять лет.

Артём порывисто вздрогнул всем телом, преодолевая боль, приподнялся на локте. Сквозь загар и смуглоту кожи на щёках проступили красные пятна. Даже в сумраке они были заметны. В тёмных, всегда добродушных глазах сверкнули гневные искорки.

– Брось, Черепанов, жалеть меня! Голова моя сейчас ясная как никогда. И учти, много горького и о себе и о тебе скажу! Боже упаси, не вздумай отнести и это за счёт болезни: уж если на то пошло, поверь, болезнь даже помогла мне. В райкоме в текучке не так часто есть возможность подумать о делах наших.

Все переглянулись, посмотрели на Череванова. Он смущённо теребил свои густые непокорные волосы. Да, начало беседы было необычным и, конечно, неожиданным. Думалось, что «первый», так удачно отчитавшийся перед обкомом, прежде всего непременно поставит себе это в заслугу. И все с этим согласятся, никто этого не подвергнет сомнению. Факт – неопровержимая вещь.

– Перво-наперво сообщу вам две важные новости. – Артём не удержался на локте, положил голову на подушку, стиснув её. – Пленум получил телеграмму из Центрального Комитета. Вопрос поставлен так: Высокоярская область не может больше сидеть на шее у государства. Должна она иметь своё топливо, энергетику, по-настоящему производительное сельское хозяйство. Пришла эта телеграмма после моего отчёта. Если б поступила она раньше, была бы совсем другой атмосфера на пленуме. Покрепче бы с меня спросили! Ну, а вторая новость ещё больше нас касается: едет к нам в Улуюльский край уполномоченный Центрального Комитета. Профессор. Крупный работник Госплана. Даны ему большие полномочия.

И снова все переглянулись взглядами, полными удивления и тревоги. И понятно почему: сколько лет существует Притаёжный район, не было в нём ни одного ответственного представителя из Москвы. Да что из Москвы! Не очень часто заезжали сюда руководящие работники из области. И само собой у актива Притаёжного района складывалось убеждение, что живут они у чёрта на куличках, что, как ни велик разворот послевоенных строительных работ, очередь до них дойдёт очень не скоро, если вообще дойдёт когда-нибудь. И вместе с этим каждый подумал о себе, о своей работе. Уполномоченный Центрального Комитета едет, конечно, не ради прогулки! Уж коли с большими полномочиями, да ещё человек учёный, начнёт он шерстить всех, подбавлять кому огоньку, кому перчику! А уж, чего греха таить, недостатки в работе найдутся, стоят на постах люди – не святые! Призадумались притаёжные руководители, чуть даже затуманились их лица.

Артём заметил это, решил подбодрить товарищей.

– А с уполномоченным ЦК нам просто повезло. Товарищ Зотов – наш земляк.

Все оживлённо задвигались, послышался одобрительный говорок. Земляк! Это вовсе не значит, что будут какие-то поблажки, но всё-таки земляк не посторонний, он знает местные условия, он не выдвинет непосильных требований, наконец, то, что новому человеку надо изучать долго и тщательно, то земляку известно по опыту собственной жизни.

– И вот, дорогие товарищи, скажу вам что, – продолжал Артём после паузы, – ждут нас большие перемены. Брат Максим недавно вернулся из Москвы, ездил туда, чтобы увязать кое-какие вопросы по новым леспромхозам. Рассказывал он, что в ЦК и правительстве ночей не спят, составляют новый план развития страны. Большие дела выпадают по тому плану на Сибирь! Брат читал мой доклад ещё до пленума. Потом долго мы с ним говорили о делах, о жизни… Он мне прямо сказал: «Жить так, как живёт Высокоярская область и в том числе наш Притаёжный район, нам никто не позволит. Мизерное, примитивное хозяйство при огромных возможностях! Разве это допустимо? Разве это можно дальше терпеть? Готовьте, говорит, своё собственное сознание и сознание всех людей к новым требованиям». В два-три раза больше давать всей, и промышленной и сельскохозяйственной продукции – вот что от нас потребуют, если не сегодня, то завтра, партия и государство… Крепко нам обо всём этом стоит подумать. А мы не подумаем, другие за нас будут думать. Держать у руководства безынициативных, малосведущих людей сейчас не станут. Заменить нашего брата есть кем. С фронта вернулись замечательные товарищи – орлы боевые.

Артёма слушали с тем предельным вниманием, которое бывает у людей, когда речь идёт о самом насущном и сокровенном. У многих были раскрыты записные книжки, но записывать – значило отвлекаться от того, что говорил «первый», и потому никто ничего не записывал.

– Нелегко нам придётся, прямо скажу! Во время войны привыкли мы собственные недостатки и ошибки относить за счёт трудностей военного времени. Теперь это не выйдет… На пленуме обкома досталось мне на орехи за работу с кадрами. Не умеем подбирать людей, вовремя поддерживать их, не умеем слушать ценные советы…

Артём помолчал, окинул взглядом сидящих в комнате, словно убедившись в том, что они слушают, воскликнул:

– А за дело Краюхина было мне так стыдно, что лучше бы провалиться сквозь землю! Обком не стал рассматривать это дело. Нам рекомендовано самим разобраться во всем. И вот тут упомяну недобрым словом и себя, и тебя, Череванов, и тебя, Пуговкин! Мы больше всех виноваты, что увели бюро райкома на ошибочный путь. Как только мы не критиковали Краюхина! А выходит, он открывал перспективу району, звал нас прислушаться к голосу народа. Вот что, Татаренко, – взглянув на совсем юного краснощёкого секретаря райкома комсомола, сказал Артём, – среди членов бюро ты был единственный, кто голосовал против исключения Краюхина из рядов партии. Поручаю тебе разработать проект постановления бюро райкома. Надо немедленно восстановить Краюхина в партии и дать политическую оценку нашей ошибке. Особо там подчеркни мою персональную ответственность как первого секретаря…

– Все виноваты, Артём Матвеич. А коня-то он всё-таки загубил! – писклявым голоском сказал начальник милиции Пуговкин.

Артём бросил на Пуговкина гневный взгляд.

– Припудриваешь, Пуговкин, собственное ротозейство: «Все виноваты!» Больше всех виноват я, а потом ты. Председатель комиссии кто у нас был? Ты что же теперь за спины других прячешься? Недостойно так вести себя коммунисту. Сделал ошибку, пойми её, признай и исправь. Так учит нас партия. А ты всё ещё упорствуешь, цепляешься за старое. «Коня загубил!» Взыщи с Краюхина за коня, если у тебя есть данные, что он погубил его по халатности. А действиям и стремлениям инженера Краюхина мы обязаны дать положительную оценку, одобрить их, а не осуждать.

Пуговкин шумно вздохнул.

Артёму показалось, что он подавляет в себе чувство несогласия с ним.

– Что, протестуешь? Говори!

Пуговкин развёл руками.

– Что вы, Артём Матвеевич?! Линия райкома для меня закон. Не один я, в деле Краюхина ошибся. Товарищ Череванов требовал его ареста, а товарищ Терновых снял его с должности.

– О Череванове и Терновых разговор будет дальше, а ты имей в виду, Пуговкин, райком недоволен работой милиции. Наведи у себя порядок.

– Я снял с должности Краюхина не самовольно. Было указание товарища Череванова, – испуганно и поспешно сказал заврайоно Терновых.

– Что было, то было! – буркнул Череванов, подбирая привычным жестом волосы, опустившиеся на лоб.

– Череванову тоже надо уроки извлечь. Груб ты, Павел Павлыч, с людьми. Тебе уже говорили об этом на районной партконференции. Подумай, пока не поздно… А на тебя, Семён Иваныч, – взглянув на Терновых, продолжал Артём, – люди просто жалуются. От всего ты уходишь, ничего не решаешь, боишься всякой ответственности. Трудно нам с тобой будет дальше работать. Учти, райком за тебя не будет решать текущих дел.

Череванов и Терновых слушали Артёма молча. Тихий, робкий Терновых не любил противоречить начальству, а деятельный, но самолюбивый Череванов молчал по необходимости, понимая, что времена меняются, в жизнь незримо входят новые требования и критерии.

– Учту, Артём Матвеич, ваши замечания. Ни себе, ни другим худого не желал. Если ошибался, то ошибался искренне. Череванов никогда и ни в чём не лукавил…

– Ну вот так: критику учесть и поправиться на практической работе, – выждав, когда Череванов закончит, сказал Артём. – Тебе, Татаренко, на составление проекта решения о Краюхине сроку два дня. Достаточно? На другом предложении не настаиваешь?.. А теперь, товарищи, давайте подумаем, что нам сделать, чтобы уже в будущем году решительно расширить посевные площади, особенно под лён. И ещё вот о чём нам необходимо подумать: как больше взять продукции с таёжных площадей? Пусть наш разговор будет не официальный, побеседуем без протокола. Важно нам подумать, как району жить дальше… Через недельку, как встану, надо созвать пленум райкома, а потом провести собрание актива. Поставим перед народом новые задачи. После этого все в район, в колхозы, чтобы ни одной души не видел в райцентре!

Заметив, что кое-кто вытащил папиросы и, не решаясь закурить, разминает их в пальцах, Артём предложил:

– А товарищи курящие могут курить. Я не лёгочный больной, и нечего надо мной трястись. По себе знаю, что с папироской лучше думается! – Артём весело рассмеялся: – Вот ведь какая хитрая штука жизнь! Табак – яд, а не испив этого яда, иной раз сидишь как безмозглый. Диалектика! – Он приподнял руку, выставив указательный палец, и поводил им.

Послышалось чирканье спичек, и в комнате взвились клубы табачного дыма.

Поднявшись с постели, Артём заспешил в отъезд. Была в разгаре его самая любимая пора: лето уходило, осень ещё не наступила, но, как говорят, стояла у околицы. Августовские утренние инеи оставили свой след: жарким багрянцем горел осиновый лист, зелень березняка подёрнулась жёлто-прозрачным отливом, поникли полевые цветы, поблекли краски лугов и широких еланей. В воздухе носились сытные запахи. Плодородная улуюльская земля томилась под солнцем, пахуче дышала полной грудью.

Артём колесил по полям. Побывав на полевых станах колхозов, расположенных поблизости от Притаёжного, он направился в Мареевку. Нужно было повидаться с Мироном Степановичем Деговым. Артём был убеждён, что льновод в такую пору живёт не в селе, а на полях. И не ошибся. Дегов обосновался со своими людьми на полевом стане, поджидая страдного часа.

Появление секретаря райкома не удивило льновода. За лето Артём приезжал сюда раз пять. Теперь приближалась уборка, и, если б секретарь райкома в такое время не заглянул, Дегов мог бы разобидеться.

На стане было пусто. Дегов сидел на дровах. Перед ним на табуретке лежали маленькие снопики только что надёрганного льна. Он брал отдельные стебельки, быстрыми движениями пальцев стискивал их, потом, взявшись одной рукой за корешки, другой за макушки, дёргал, стараясь разорвать.

– Ну как, Мирон Степаныч, лён? – вылезая из машины, крикнул Артём.

Дегов оторвался от своего занятия, встал, тщательно вытер руки о длинную рубаху-верхницу. Они поздоровались.

– Ленок-то? Местами отменный, а местами толстоват. Кострики будет много, – почёсывая крупными заскорузлыми пальцами заросшую бородой щёку, сказал Дегов.

– Толстоват? А по-моему, это хорошо. Волокна будет больше, – значит, выход на гектар выше.

– Хорошо бы, а всяко бывает. Года три тому назад уродился у меня лён чуть не в мизинец толщиной. Я думал: «Ну, возьму волокна небывало!» – а он как пошёл в кострику, как пошёл…

– Неужели меньше возьмёшь, Мирон Степаныч, чем в прошлом году? – с тревогой спросил Артём.

– Меньше нельзя. Хотел взять много больше, а как получится – не знаю.

– Обязательства у тебя, Мирон Степаныч, немалые.

Дегов понял, что секретарь райкома всерьёз беспокоится за его работу.

– На обязательства хватит, Артём Матвеич. Была дума – перекрыть их.

– Ну и перекроешь, Мирон Степаныч! Не первый раз тебе обгонять других!

Артём усмехнулся, зная, что старый льновод, как обычно, немножко хитрит, сознательно занижает свои возможности.

– А где у тебя люди? – спросил Артём.

– Одних послал в село золу привезти, другие отправились в лес за жердями. К будущему году готовлюсь.

– Вот как у настоящих хозяев! Нынешний урожай ещё на корню, а они о будущем думают.

Похвала пришлась по душе льноводу. Он расплылся в улыбке, не спеша разгладил окладистую бороду.

– Мой родитель говаривал: земелька ласку любит.

«Было бы у каждого колхозника такое высокое сознание, за один-два года сколько мы в сельском хозяйстве хорошего сделали бы», – думал Артём.

– Да что же мы стоим-то? Садись, Артём Матвеич, сюда, – вдруг спохватился Дегов. Он смахнул с табуретки снопики льна, передвинул её поближе к Артёму.

– Что ты, Мирон Степаныч! Зачем так? – Артём торопливо подобрал снопики, положил их обратно на табуретку. – Это же золото, наше золото! А я и вот здесь посижу. – Артём снял брезентовый плащ, положил его на сушник, сел. – Я к тебе, Мирон Степаныч, по большому делу приехал. Садись, посекретничаем, пока никого нет.

Дегов, тяжело передвигая ноги в кирзовых сапогах, прошёл на своё прежнее место, садясь с тревогой посмотрел на секретаря райкома. «О чём ты секретничать думаешь? Мне секретничать не о чем», – сказал его взгляд.

– Ты, конечно, знаешь, Мирон Степаныч, о наших новостях. Область недавно нашу работу проверяла.

– Слышал, кажись, в «Притаёжной правде» писали…

– Вот-вот! Ну, если коротко сказать, то недовольна область нашей работой. Мало производим продукции.

– На том и жизнь стоит. Область недовольна районом, а Москва недовольна областью. Если б довольны все друг другом были, не пошло бы дело, жизнь остановилась бы.

– Совершенно правильно, Мирон Степаныч, – горячо согласился Артём. Он передвинулся ближе к Дегову и задушевным тоном продолжал: – И вот долго мы в районе ломали голову: как двинуть дело вперёд? Наметили ряд мероприятий. Думаем, в частности, шире опыт наших передовиков пропагандировать. Пусть другие учатся у настоящих мастеров. Наметили мы, Мирон Степаныч, и тебя немного расшевелить. Думаем создать школу опыта Дегова.

Льновод кашлянул в ладонь, поглядывая прищуренными глазами на секретаря райкома, сказал:

– То есть как – школу опыта? Не понял, Артём Матвеич.

– А так: зимой к вам в Мареевку приедут по два человека из каждого льноводческого колхоза. Будут они жить у вас до осени. Всё станут делать как рядовые колхозники, чтобы под твоим руководством пройти всю науку выращивания льна. А потом вернутся к себе в колхозы, начнут полученный опыт внедрять на своих полях. Ведь земли-то у нас, Мирон Степаныч, одни по всему району, а результаты разные. У тебя лён, а у других метёлки из сорняка. И надо нам как можно скорее ликвидировать этот разрыв между передовиками и остальными. Тогда и продукции мы будем давать в несколько раз больше, чем теперь. Как видишь, задача простая, ясная, хотя, скажу тебе, нелёгкая.

И тут произошло то, чего секретарь райкома никак не ожидал: Дегов стал мрачнее тучи и впал в тяжёлое раздумье. Горькие предчувствия стиснули сердце Артёма. Чутьём опытного человека, привыкшего общаться с различными людьми и угадывать их мысли и чувства, он понял, что Дегов не принимает предложения райкома. «Славой своей не хочет поступиться! Какой же ты собственник, Мирон Степаныч! Недаром, видать, тебе коммунизм представляется как общество, состоящее из больших семей во главе со старейшинами», – подумал Артём, вспоминая свои прежние беседы с льноводом.

– Дегова, Артём Матвеич, никто в школе опыта не обучал, он сам до всего дошёл, – не поднимая головы, сумрачным голосом сказал старик.

То, что в ответственный момент жизни льновод не проявил готовности, на какую рассчитывал Артём, так сильно задело Строгова, что он мог сейчас наговорить ему самых резких слов. «Ну, какой же ты партизан и орденоносец?! Ты закоренелый частник! Неужели тебе не стыдно носить на груди орден с образом Ленина?» Эти слова уже вертелись на языке у Артёма, но в самый последний миг он сдержал себя. «Нет, подожди, товарищ. Ты будешь никудышным секретарём, если наговоришь резкостей и отступишь. Ты идеализировал Дегова, а сейчас он выступает в своём подлинном естестве. Это не его вина, а твоя беда», – пронеслось в мыслях Артёма.

– Скажу тебе, Мирон Степаныч, не прав ты, – стараясь говорить как можно спокойнее, начал Артём. – Не с неба свалился наш знаменитый льновод Дегов. С помощью людей он вырос. Разве агрономы у тебя не бывали? Разве райком и райисполком не поддерживали тебя? А ну-ка, вспомни, кто тебе помогал удобрения добыть? Первый секретарь областного комитета партии! Так это или не так?

– Так-то так, а только, Артём Матвеич, первооснова всего – прилежность к земле. Её Дегов ни у кого не занимал, Дегову внушил её собственный родитель.

– А кто тебе славы помог достичь? Кто тебе ордена давал? Люди, народ! Правительство только волю народа выполняло, когда указы о твоём награждении в свет выпускало. Так или не так?

– Так, Артём Матвеич. А только я перед народом не в долгу. Я государству больше многих других давал! Пусть другие столько попробуют дать.

– Вот и помоги другим, они хотят давать больше, но пока не умеют. Научи!

– А как сам? Других обучишь, а сам позади останешься. Нет, Артём Матвеич, плохой из меня учитель.

– Скажу тебе, Мирон Степаныч, не ожидал я от тебя таких отсталых взглядов. Был уверен, что пойдёшь ты на это дело с открытой душой. Ты подумай только, о чем идёт речь? О повышении производства льна в наших притаёжных колхозах. Это же наше общее дело…

Вдруг за мелким березничком, отделявшим стан от дороги, послышались возгласы ребятишек. Из-за кустов показались две вихрастые головы. Они быстро-быстро двигались к стану. Рослый бурьян скрывал их, и Артём долго не мог понять, на чём они так стремительно движутся. Только когда они оказались на открытом месте, он увидел, что ребятишки едут на велосипеде. Один из них держался за руль и работал ногами, а второй примостился на багажнике и от восторга то кричал, то визжал, как поросёнок. Это были внуки Дегова. Артём прежде встречал их в доме льновода в Мареевке. «Эх, некстати они появились, помешают мне поговорить с ним», – с неудовольствием подумал Артём. Но помощь Артёму в его трудном разговоре с Деговым пришла с той стороны, с какой он её никогда не ждал, – именно от ребятишек. Они ворвались в беседу секретаря райкома с льноводом как дуновение самой жизни.

Поздоровавшись с Артёмом, ребятишки передали деду котелок с едой и, перебивая один другого, стали рассказывать о сельских новостях.

– Немой-то воин, деда, вовсе не немой! Он купецкий сын, искал отцовы клады. Дядя Миша Лисицын под ружьём его в сельсовет привёл.

– Ульяна, лисицынская певунья, из тайги приходила. Сказывала, что нашли в экспедиции всё, что хочешь!

– А вчера вечером была пальба за Мареевкой. Дядя Миша Лисицын всей своей бригадой ружья пристреливал. Школа охотников у него будет. Со всего района охотников он будет обучать.

Ребятишки не подозревали, что каждое их сообщение переворачивало Дегову всю душу. «Знать, мой дружок Лисицын в самом деле в гору пошёл. Школа охотников! Вот какой профессор сыскался, – думал Дегов, испытывая острый приступ зависти к Лисицыну. – Удачлив Михайла! Ничего ещё не сделал, ровным счётом ничего не сотворил, а молва летит вместе с ветром!»

– А ты отпустишь нас, дедуня, в школу охотников? Отпусти! Маленьких дядя Миша Лисицын будет в лесах за Мареевкой обучать, а потом уж в тайгу поведёт.

– И меня, деда, отпусти! Беспременно отпусти!

– Ну-ка, замолчите! Я вот вам покажу охоту! – взревел Дегов, замахиваясь на внуков еловым сучком.

Ребятишки схватили велосипед, кинулись с ним под навес, где стояли колхозные машины.

Как ни раздосадован был Артём Деговым, появление ребятишек, их весёлый, безостановочный говорок развеселили его. Услышав о школе охотников, которую создаёт Лисицын, Артём с удовольствием подумал: «По всему видать, верный мы курс взяли на организацию школ передового опыта».

– О графике уборочных работ, Мирон Степанович, не спрашиваю. Надеюсь, он у тебя имеется, – сказал Артём.

Дегов долго не отзывался. Он с ожесточённым упорством ломал через колено толстую палку. Артём без слов понял, что Дегов встревожен и смущён всей этой на первый взгляд безобидной сценой с внуками и сейчас старается подавить свои чувства. Давно ли он, Дегов, хвалился Артёму, что воспитывает у внуков горячее прилежание к земле, к делу, которому он отдал свою жизнь? И вот тебе на: «Деда, отпусти в школу охотников!» Да ещё в чью школу-то? В школу его бывшего друга, а ныне соперника – Михаилы Лисицына!

Было над чем Дегову задуматься!

– График-то? График правление нам утвердило. Погода будет – выполним, – наконец сказал Дегов, чувствуя неловкость от затянувшегося молчания и преодолевая душевное смятение.

Артём встал, понимая, что в эти нелёгкие минуты в жизни Дегова его надо оставить наедине с самим собой, заторопился.

– Ну, будь здоров, Мирон Степаныч! Поеду посмотрю семёноводческие участки ваших уваровских соседей. Денька через три-четыре загляну к тебе. По всему видать, начнёте уборку.

Против обыкновения, Дегов не задерживал Артёма и не проводил до машины. Он стоял с опущенными руками, захваченный своей думой.

Возле машины Артём остановился, обернувшись к Дегову, произнёс:

– Ты вот что, Мирон Степаныч, о школе опыта всё-таки подумай. Если не захочешь, мы её тогда в уваровском колхозе организуем. Ихний бригадир Прошкин нынче отменный лён вырастил.

Дегов порывисто шагнул, но тут же остановился. Возможно, он хотел что-то сказать Артёму, но сразу же раздумал.

Артём сел в автомобиль, Взглянув через стекло на Дегова, подумал: «Ну-ну, поборись с собой в одиночку, милейший Мирон Степаныч! Душа твоя, видать, ещё не совсем очистилась от скверны собственничества. А школа опыта у тебя будет! Ни за что на свете ты не отдашь этого дела Прошкину».

– Трогай, Константин, в Уваровку, – сказал Артём шофёру.