Чуть брезжил рассвет. Алексею не спалось. Он осторожно встал, подбросил в костёр дров и, присев на корточки, закурил. Лисицын спал, закинув руки за голову и вытянув голые ступни к огню. В двух шагах от него, укрывшись с головой брезентовым дождевиком, спала Ульяна. Находка свернулась клубком, спрятала морду в лапах, прижалась к Ульяне. Стаи комаров с писком кружились над ними. Собака, заслышав хруст сухой земли под ногами Алексея, очнулась, вытянула шею, осмотрелась и снова свернулась клубком.

Был тот тихий предутренний час, когда в тайге замирают все звуки. Попыхивая дымком папироски, Алексей прислушивался к этой тишине. Даже ручеёк, звеневший с вечера на каменистом перекате, и тот будто исчез под землёй или, не желая петь свою песню в одиночестве, притаился в непроходимой таёжной чащобе.

Алексей бросил окурок в костёр, посидел ещё с минуту без движения, потом поднялся и лёгкими шагами пошёл на берег реки.

Широкая пойма прямого плёса белела от тумана, словно она после многодневной метели была забита сугробами снега. С каждой минутой туман поднимался всё выше и выше, и местами он уже растекался по макушкам тальниковых зарослей, тянувшихся узорчатой каёмкой по песчаным отлогим берегам реки.

Алексей стоял, наблюдая, как рождается на просторах Улуюлья новый день. Солнце пришло не сразу: в вышине неба, кое-где ещё мерцавшего неяркими звёздочками, вспыхнули прозрачно-светлые полоски и пятна. Растекаясь по небосводу, они погасили тусклые звёзды, забрали в полон серо-мутную пелену, расстилавшуюся над горизонтом, и над тайгой засияла нежная голубизна. Потом откуда-то из-за леса в небо, в самый его зенит, ударил красно-огненный солнечный луч. И вот пронзительно вскрикнула тонким, надрывно-высоким голосом иволга, и вслед за ней затрезвонил весь птичий мир.

На реке послышались всплески рыбы. Проснулся и ветерок. Он пробежал по вершинам деревьев, озорно поиграл гибкими ветвями и затих. Туман заколыхался, и кудрявые шапки его, похожие на взбитую пену, поползли над рекой, становясь на глазах плоскими, как обмытые водой льдины.

Алексей вышел на кромку берега. Яр здесь выдвинулся, навис над рекой. Рискуя сорваться вниз вместе с накренившимися лесинами, Алексей стоял спиной к реке и увлечённо смотрел на холм, возвышавшийся вдали.

После заседания райкома Алексей две недели бродил по уваровским полям, тщательно осматривая все обрывы и промоины. Вчера Лисицын привёл его сюда уже в потёмках. Ему не терпелось увидеть Тунгусский холм, но как назло ночь выдалась тёмной, месяц прятался в облаках, и тайга сливалась с небом.

Тунгусский холм… Сколько слышал о нём Алексей от охотников Улуюлья!.. И в самом деле, холм был красив и загадочен. От самой реки берег, поросший кедрачом, постепенно подымался, уходил вверх, и в тайге вставала гряда, рассекавшая обширную лесистую равнину. Названная охотниками Кедровой, она тянулась от реки к самому горизонту. Тунгусским холмом называлась лишь одна часть гряды, самая высокая, островерхая, отделённая от всего полотна глубокой расщелиной. Холм стоял как бы у истока гряды, гордо вздымая свою вершину. Лисицын рассказывал, что гряда другим своим концом выходит к Синему озеру.

Алексей смотрел на природу глазами геолога. Для другого холмы и равнины, реки и озёра существовали лишь как украшение земли, для Алексея они были путеводителями в прошлые эпохи, вехами на трудном пути к сокровищам природы, нужным людям.

Окрашенный лучами солнца, все ещё не показавшегося над лесом, но уже разливавшего над землёй яркий свет, Тунгусский холм пламенел сейчас, как золочёная маковка древнего Кремля.

– Шпиль Улуюлья, – сказал вслух Алексей, чувствуя, что причудливая игра раннего солнца рождает в нём желание думать образно.

Но через минуту Алексей размышлял уже о другом. Перед ним была мощная гряда, величественный массив – результат сложнейших геологических процессов. Каких же? Может быть, это было то самое, что он искал? Древнейшие палеозойские породы, прикрытые в Улуюлье рыхлыми наслоениями третичного и четвертичного периодов, делали здесь резкий перелом, придавая местности иной рельеф. Ведь, кажется, именно об этом месте Улуюлья охотники рассказывали, что тут стрелка компаса ведёт себя беспокойно и делает сильные отклонения.

Позабыв, что оставшиеся на ночёвке Лисицын и Ульяна могут хватиться его, Алексей торопливо направился к Тунгусскому холму. Ему хотелось скорее добраться хотя бы до его подножия.

Да, кажется, он допустил ошибку, подробно исследуя левобережье Таёжной и не уделив внимания проверке сведений по району Синего озера и Тунгусского холма! Ну что ж, дело это поправимое. Он теперь не уйдёт отсюда до тех пор, пока не изучит, в каком направлении тянется Кедровая гряда, не осмотрит всех её балок и размывов, не изучит поведение магнитной стрелки.

Единственно, о ком он беспокоился, – это о матери. Он обещал ей вернуться недели через три, но работы здесь хватит и на три месяца. Она будет волноваться. Впрочем, есть выход. Ульяна, вероятно, скоро уйдёт в Мареевку, и он попросит её переслать письмо матери в Притаёжное… Возможно, у неё уже вышли деньги… Тогда пусть займёт у директора школы или продаст костюм. У него три костюма – на что они ему? Ходить в институт ему теперь не приходится, а когда возникнет в этом необходимость, будет и новый костюм. Вот только разве придёт вызов из обкома? Но в конце концов, и в обком ему лучше приехать с материалами не только по левобережью, но и по правобережью Таёжной. Возможно, пришло письмо от Софьи… Ничего, он напишет и ей, чтоб знала, где он и что делает.

Занятый этими мыслями, Алексей отошёл от реки и начал подыматься на предхолмье. Вдруг неподалёку от него в пихтовой чаще хрустнул валежник. Так хрустят старые голые сучья под ногами зверя или человека. Это был, конечно, зверь. Едва ли сейчас по всей Кедровой гряде, от Тунгусского холма до Синего озера, можно было встретить хотя бы одного человека. Время было летнее, непромысловое, охотники в эту пору, по обыкновению, становились рыбаками и держались у водоёмов.

Алексей остановился и, вспомнив, что он без ружья, замер в настороженной позе. Валежник захрустел вновь, и Алексею показалось, что зверь быстро приближается к нему. Оставалось одно: не теряя ни одной секунды, бежать. Алексей перепрыгнул через полуистлевшую колоду и, то и дело натыкаясь на сучья, побежал назад.

После того как заросли молодого пихтача остались позади и Алексей оказался среди крупных ветвистых кедров, он остановился. Здесь зверь был менее страшен ему. От него можно было укрыться за деревьями, да он сюда и не пошёл бы: ветерок, дувший с реки, доносил запах дыма.

Алексей осмотрелся, сложил ладони трубой и закричал что было мочи:

– О-го-го-го!..

Чуткое эхо в тысячи крат усилило голос и понесло его невидимыми волнами над просторами тайги. Алексей прислушался. Он знал, что сейчас будет: напуганный эхом медведь замечется, и по лесу пойдёт треск. Удирая, зверь будет ломать на своём пути и сухостойник, и валежник, и даже молодой хрупкий ельник. Но эхо смолкло, а треска Алексей не слышал. «Ушёл, подлый!» – подумал он с усмешкой и направился к месту ночёвки.

Ульяна и Лисицын готовили завтрак. Услышав крик Алексея, они недоумённо посмотрели друг на друга и молча ждали, когда он подойдёт: фигура Алексея уж мелькала среди деревьев.

– Ты что, Алёша, заблудился? – спросил Лисицын, когда Алексей приблизился.

– Едва удрал, дядя Миша. Пошёл без ружья, хотел, пока вы спите, посмотреть поближе Тунгусский холм, – с виноватой улыбкой ответил Алексей.

– Ты чудак какой-то, Алёша! Мы же в самое звериное место зашли. Тут без ружья шагу не ступишь, – сердясь сказал Лисицын.

Ульяна исподлобья с укором взглянула на Алексея, и этот взгляд говорил: «Жалко, что не имею права делать вам выговоры, я бы отчитала вас пуще тяти».

– Где он тебя прихватил, Алёша? – смягчаясь, участливо спросил Лисицын.

– Да вот тут близенько: за кедровником, в пихтовой чаще. Я иду, слышу хруст. И тут только вспомнил, что ружья не взял.

– Ты смотри, Уля, до чего здесь зверь домашний, идёт себе на костёр, – обратился Лисицын к дочери, щурясь от дыма и почёсывая худую длинную шею, поросшую редким седоватым волосом.

– Их тут никто не пугает, тятя, они и лезут дуроломом прямо на людей, – подбрасывая в костёр мелких сучьев, проговорила Ульяна.

Собака, лежавшая в сторонке, встала, потягиваясь, взвизгнула.

– Эх, Находка, Находка, проспала ты зверя! – Ульяна ласково потрепала собаку.

– А я тоже не учуял. Хруст под зверем я далеко слышу, – сказал Лисицын. – Может, тебе показалось, Алёша?

– Ну, если звери ходили – след увидим. – Ульяна сняла с таганка закоптелый чайник и пригласила Алексея и отца пить чай.

После завтрака они разошлись. Алексей и Ульяна пошли на Тунгусский холм. Лисицын взял направление на Синее озеро. Как ни близки были ему интересы Алексея, как ни хотел охотник ему удачи, всё же он был не в силах отложить своё дело.

Ответа на заявление, посланное заказным пакетом в Москву, в Центральный Комитет партии, относительно богатств Синеозёрской тайги ещё не было. Лисицын опасался: пока заявление идёт в Москву, из области нагрянут инженеры, подымут народ, и начнут лесорубы электрическими пилами полосовать лес. Зверь бросится дальше на север. Оскудеет Улуюлье, и тогда волей-неволей придётся знаменитым мареевским пушникам и рыболовам браться за другие дела. Лисицын волновался и от безвестности страдал. Чтобы успокоить себя, он решил пройти Синеозёрскую тайгу насквозь от Кедровой гряды до истоков Гремучего ручья, что пробивался из земли в трёх-четырёх километрах юго-западнее Синего озера. Если на этом огромном пространстве он не встретит никого – значит, организация лесоучастков почему-то задержалась.

– Эй, Уля! – крикнул Лисицын, когда дочь и Алексей скрылись в лесу, а он сам, затоптав костёр, взялся за ружьё.

– Слышу, тятя! – отозвалась Ульяна.

– Темнота в дороге прихватит – заночую! – крикнул Лисицын дочери.

– Ладно, тятя, иди!

Лисицын, вскинув ружьё на руках, осмотрел его, и, перевернув вниз дулом, надел ремень на плечо.

Лисицын с первого взгляда определил, что в чаще по предхолмью ходил не зверь, а человек. Это было так неожиданно, что в первую минуту охотник не поверил самому себе. «Если б ходил человек, мимо нас не прошёл бы», – думал Лисицын. Но чем больше он присматривался к следам, тем больше убеждался, что зверя здесь не было. Зверь оставлял за собой особенный след: изломы на валежнике не цепочкой, а вразнобой, согнутые по ходу сучья деревьев, примятый бурьян, на земле царапины от когтей. Ничего этого охотник не обнаружил.

Зато в двух-трёх местах под покровом густого брусничника на песке отпечатались шляпки винтов, на которых держались подковки сапог.

«Видать, прибыли люди лесоучастки нарезать», – встревоженно подумал Лисицын.

– Кончилось, звери, ваше приволье, – вслух сказал охотник. Ему захотелось сейчас же увидеть Ульяну и Алексея и поделиться с ними своими тревожными предположениями.

– Уля, Уля! – крикнул Лисицын. Но на его голос никто не отозвался: Ульяна и Алексей ушли уже далеко и его не слышали.

Лисицын подождал ответа, крикнул ещё раз, с минуту постоял и пошёл дальше. «Почему же тот человек к нам на чай не подвернул? Может, они с Алёшей-то друг друга испугались? Алёша подумал про него, что идёт зверь, а тот про Алёшу. Нет, подожди… Алёша потом вон как зычно кричал. По всей тайге грохотало, не мог тот не слышать», – думал Лисицын.

Из-под ног вспорхнул рябчик. Лисицын даже вздрогнул, так увлечён был своими мыслями.

«Если лесотехники прибыли, – продолжал рассуждать про себя Лисицын, – то здесь им не место. Они в сосняке начнут работу».

Лисицын пересёк Кедровую гряду и по гладкой долине, поросшей ровным сосновым лесом, направился к Синему озеру. До Синего озера было от Тунгусского холма километров тридцать. Лисицын шёл, не замечая расстояния. Давно он не ходил по этим местам, и вид тайги радовал его. Молодой подлесок вырос, стал гуще. Зверьки сновали на глазах у Лисицына, стайки птиц, то рябчиков, то косачей, с шумом взлетали с земли и рассыпались по деревьям.

Пройдя километров десять, Лисицын вышел к маленькой речушке и прилёг на берегу отдохнуть. Речушка, названная Утиной, славилась своими омутами. В осеннюю пору, перед отлётом на юг, на омутах было столько уток, что от них чернела вода. Омуты и теперь не пустовали. Молодые выводки проходили тут первую школу жизни. С омутов долетало до Лисицына крякание уток и дружное попискивание утят. «Ишь как они заливаются! Хорошо, что Находка не увязалась со мной, перепугала бы их, а которых и передавила бы», – подумал Лисицын, с улыбкой прислушиваясь к птичьему разговору и попыхивая трубкой.

Никто из охотников так строго не берёг богатств тайги, как Лисицын. Молодая птица или молодой зверёк не будили в нём охотничьей страсти. Он мог часами из какого-нибудь местечка наблюдать, как прыгает впервые с ветки на ветку ловкая, гибкая белка или как гусыня, загребая крыльями, сталкивает только что вылупившихся из яиц гусят в глубокое озеро. В эти минуты Лисицын забывал, что у него в руках ружьё. Весь он был поглощён бескорыстным интересом к живому существу, начинавшему на земле свою нехитрую жизнь. И потому, что Лисицын любил наблюдать и умел это делать, он знал все звериные и птичьи повадки. Это знание помогало ему на охоте. Глаз Лисицына был зорок, слух точен, рука никогда не дрожала, и неудачи если и случались у него, то в два-три раза реже, чем у остальных охотников.

«Богато нынче будет в тайге», – рассуждал Лисицын, по сотням примет, порой едва уловимых, угадывая, какой обильный урожай подымется на улуюльских просторах. «Добудем и зверя и птицу, насыплем в закрома и орехов, насбираем бочки ягод. Только…» Вот это «только», как заноза, не давало Лисицыну покоя ни днём, ни ночью.

Передохнув, он пошёл быстрее. У него в дороге был свой закон, выверенный долголетним опытом: хочешь сохранить силы до конца дня – не торопись, не пори горячку, особенно в начале пути, пока не втянулся в ходьбу.

Чем дальше шёл Лисицын, чем больше он приближался к Синему озеру, тем сильнее охватывала его радость. Тайга стояла нетронутая. Нигде он не встретил следов человека, зато во многих местах пролегали лосиные тропы. «Гляди, ещё и передумают власти насчёт вырубки синеозёрских лесов. Есть же там люди, понимающие в промысловом деле, из нашего брата, охотников. Уж они постоят за интересы таёжников!»

Эти мысли, теснившиеся в голове Лисицына, несли его, как на крыльях. Он дошёл до Синего озера. У одного из родничков попил прозрачной, играющей мелкими колючими пузырьками воды и без задержки направился к Гремучему ручью.

И тут была та же картина: лес стоял тихий, примолкший, и только птичьи песни оглашали его.

У истоков Гремучего ручья Лисицын сделал большой привал. Он разулся, освежился холодной водой, потом развёл костёр и вскипятил в котелке чай.

Настроение у него было светлое и тихое, под стать тишине, стоявшей в лесу. Он лёг у костра, закинул руки под голову и сладко задремал. Засыпая, он вспомнил о человеческих следах по предхолмью, но внезапно родившаяся догадка успокоила его. «Да ведь это Алёшка ходил! У него сапоги с подковами», – подумал Лисицын, засыпая.

Сон его был коротким, но до того целительным, что он проснулся, как обновлённый. Нудная ломота в ногах исчезла, нытьё в пояснице как рукой сняло, голова была свежей и ясной. Он забросал чуть тлевший костерок землёй и пошёл назад, к Тунгусскому холму.

Теперь он шёл берегом. Местами густая, непроходимая чаща так сильно прижимала его к реке, что ему приходилось пробираться по самой кромке берега, нависшей над бурной, клубящейся водой. Но эти опасности были знакомы ему. Придерживаясь то за ветки черёмухи, то за макушки молодых пихт, то за берёзки, Лисицын пробирался дальше, рискуя при малейшем промахе оказаться под обрывом.

Эти опасные переходы увлекали его. Оказавшись над водой почти на весу, он посматривал вниз и с удовлетворением думал: «А не отвык ещё по верхам лазить. Голова в порядке – не кружится».

В молодости Лисицын был отменный верхолаз. Никто из его сверстников во время шишкобоя не умел с такой быстротой и проворством забираться на маковки вековых кедров, как это делал он. Лисицыну было приятно чувствовать, что, несмотря на годы, он и теперь мог бы потягаться в ловкости кое с кем из молодых.

Когда чаща отступала и путь становился ровным, Лисицын шёл, внимательно присматриваясь к берегам. Стояло ещё только начало лета, а он уже думал об осени. Чтоб не прозевать охоту и провести промысловый сезон с лучшими результатами, надо было в течение лета осмотреть тайгу, наметить наиболее удобные угодья, разбить их на участки, чтобы потом охотники из его бригады не ходили друг за дружкой, не мешали один другому. И он опытным, намётанным глазом примечал такие места, куда осенью можно было привести мареевских охотников.

Присматривался он и к реке. Мареевский колхоз намечал нынче расширение неводного промысла. Таёжная кишела рыбой, но добыть её было тут не просто. Дно реки десятилетиями захламлялось валежником, и требовалось расчистить многие песчаные плёсы. Правление колхоза поручило Лисицыну пройти по всему среднему течению Таёжной, осмотреть реку, определить, велики ли будут затраты труда на благоустройство хотя бы пока некоторых плёсов.

Лисицын решил вначале осмотреть плёсы с берега, а потом проплыть по реке на лодке. Два-три раза он останавливался и, встав на колени, умывал вспотевшее лицо. День стоял солнечный, в тайге от зноя, запахов смолы и трав было душно.

Даже с берега Лисицын видел, как сильно закорчёвано русло реки. То там, то тут из воды торчали сукастые лесины.

«Разве такие карчи вытащишь с лодки? Их надо стальным тросом с большого катера брать. Нет, не под силу такая работа нашему колхозу, – думал Лисицын. – Надо подмоги у Горного леспромхоза просить. Карчи и им мешают плоты водить».

В одном месте Лисицын снял с себя одежду и залез в реку. Он долго барахтался в воде, плескался, потом подошёл к торчавшему карчу и попробовал вытянуть его. Но лесина вросла в песок намертво, и, чтобы вытащить её, нужны были усилия многих людей.

Лисицын оделся и медленно пошёл дальше, обескураженный тем, что дело, о котором он столько думал, на поверку труднее, чем он предполагал.

Сумерки прихватили его километров за пять от ночёвки. «Алёшка с Улей теперь уже вернулись. Ужинать готовятся», – подумал Лисицын и ускорил шаги, но внезапно остановился как вкопанный.

В двух шагах от него, в маленьком заливчике, под нависшими кустами черёмухи, стоял плот. Это был плот из четырёх сосновых брёвен, скреплённых простым охотничьим способом: две берёзовые перекладины (одна сверху брёвен, другая снизу) были связаны жгутами из тальниковых гибких прутьев. На плоту лежал длинный шест. Песчаная кромка берега – вся в следах.

Лисицын нагнулся: на песке виднелись отпечатки подковок с винтовыми шляпками. Это были следы того же человека, который ходил по предхолмью. «Нет, это не Алёшин след», – окончательно решил Лисицын, припоминая, что подковки на сапогах у Краюхина прибиты простыми гвоздями. Приглядываясь к следам, Лисицын увидел в бурьяне топорище. Он взялся за него и вытащил из травы тяжёлый топор с глубокой щербиной посредине лезвия. Лисицын осмотрел топор и положил его так же, как он лежал, – вверх топорищем.

Заныло сердце охотника. Кто-то переплыл Таёжную, ходил по тайге, но встречаться с ним не спешил. Кто же это? Если в самом деле прибыли лесотехники, какой им расчёт скрывать своё появление здесь? Разве узнали как-нибудь относительно его письма в Москву и побаиваются, что он взъярится, бросится защищать тайгу? Что ж, это может быть… А только с ружьём он на них не полезет. Кто они? Простые исполнители. Им приказано…

Лисицын стоял, думал. Сумерки медленно и тихо наползали на тайгу, и постепенно блекла яркая голубизна неба и затухал блеск раскинувшихся по прямому плёсу серебристых песков.

Вдруг до Лисицына донёсся из глубины леса сухой кашель. Кто-то шёл к берегу. Лисицын бесшумно кинулся в чащу, пролез сквозь густые заросли веток и стал, сдерживая дыхание. Уж коли так пошло, пусть будет хитрость на хитрость.

Через две-три минуты в сумраке показался человек. Лисицын привстал на носки, отогнул ветку. «Вон это кто – немой!» – чуть не вскрикнул он.

Охотник хотел выйти из зарослей, но не успел ещё сделать и одного шага, как Станислав схватил топор и, размахивая им, начал браниться. Он был сильно рассержен. Лисицына словно по ногам ударили: он присел, вытянул шею. Станислав, обычно мычавший, как бык, выговаривал слова отчётливо, клокочущим грубоватым голосом.

Не переставая браниться, Станислав оттолкнул от берега плот, прыгнул на него и опустил шест в воду. Лисицын ползком выбрался на самую кромку берега и смотрел ему вслед. Ожесточённо работая шестом, Станислав быстро удалялся к другому берегу.

Когда плот причалил и немой поднялся на яр, Лисицын заметался по чаще, как птица, пойманная в силок. Он готов был броситься в реку и переплыть её, лишь бы не отстать от Станислава и до конца выследить его. Но Таёжная в этом месте была широкой, а у него, кроме одежды, было ружьё и сумка с припасами.

Натыкаясь в сумраке на сучья и рискуя в любую минуту выстегнуть ветками себе глаза, Лисицын побежал по берегу изо всех сил. Ему показалось, что до места, где стоит его лодка, остался один плёс. Но скоро он понял, что в горячке ошибся. До лодки оставалось ещё три длинных колена.

Лисицын от бессилья даже застонал. Он пошёл медленно, с трудом передвигая одеревеневшие ноги.

«Знать, чуяло моё сердце, что человек этот фальшивый. С первого взгляда не лежала к нему у меня душа, – думал Лисицын. – И кто его так рассердил? Уж не Алёша ли с Улей?»

Захваченный думами о Станиславе, Лисицын не заметил, как подошёл к ночёвке. Впереди заблестел огонь костра. Находка бросилась навстречу Лисицыну с лаем и визгом.

Приближаясь к костру, Лисицын решил Алексею и Ульяне о своей встрече с немым пока ничего не говорить, но завтра же с утра отправиться на левый берег Таёжной, чтобы побывать на пасеке и установить за Станиславом слежку.

«Хитрость на хитрость», – вновь сказал он себе.

– А дорогу-то к вершине холма ты хорошо знаешь, Уля? Не заплутаемся мы? – спросил Алексей, когда Лисицын свернул в сторону и быстро исчез в лесу.

Ульяна прищурившись, посмотрела на Краюхина и, обиженно поджав губы, проговорила:

– Вы всё меня, Алексей Корнеич, за трёхлетнюю принимаете.

– Да что ты, Уля, откуда ты это взяла?! – воскликнул Алексей.

– А будто и нет? О делах своих всё с тятей и с тятей. А я тайгу не хуже его знаю.

Она диковато покосилась на Краюхина, но, заметив на его лице улыбку, смутилась и опустила голову.

– Теперь, Уля, твой черёд наступил водить меня по тайге. Видишь, вот сегодня пошли и завтра пойдём. Ты ещё сама не рада будешь, отказываться начнёшь, – серьёзно сказал Алексей.

Ульяна вскинула голову и впервые посмотрела на Алексея таким смелым, пристальным взглядом, что он даже растерялся.

Не сводя с него строгого взора, она с какой-то особенной задумчивостью и рассудительностью много пережившего человека произнесла:

– Я и прежде, Алексей Корнеич, успеха вам хотела. А с тех пор как с доктором на Синее озеро сходила, у меня всё ваше дело мечтой жизни стало.

– Даже мечтой жизни? – переспросил Алексей.

– Мечтой жизни, – твёрдо повторила она.

Он понял, что девушка говорит об этом серьёзно, и погасил улыбку.

– Спасибо, Уля, спасибо! Ты, может быть, и не догадываешься, как дорога в моём деле всякая поддержка. – Алексей вздохнул, глядя куда-то поверх леса.

Ульяна промолчала. Во всей её тонкой, подобранной фигурке, перетянутой поверх простенького платья широким патронташем, чувствовались нетерпение и скрытая сила.

– Пойдёмте, Алексей Корнеич, – предложила она и зашагала легко и свободно, радуясь, что бездействию наступил конец.

Алексей шёл за Ульяной и, глядя на то, как подпрыгивают на её спине толстые светло-русые косы, думал: «А что, пожалуй, зря я с ней не считался… Тайгу она знает не хуже, чем старые охотники. Полна удали, энергии».

Алексей понимал, что девушка может увлечься им, но думать об этом всерьёз он не хотел. Ученицы старших классов школы, где он преподавал географию, как это обычно бывает, были все немного влюблены в молодого учителя той чистой и возвышенной любовью, какая непременно сопутствует этому возрасту. Как только придёт первая настоящая любовь и в душе возникнет большое чувство, это светлое увлечение бесследно исчезнет, не оставив по себе, может быть, никаких воспоминаний.

Ему и в голову не приходило, что Ульяна пережила уже эту пору и её чувство к нему было куда более сильным и сложным, чем простое увлечение.

Когда они поднялись на предхолмье и по ровной площадке, поросшей стройным, отборным сосняком, стали огибать Тунгусский холм в поисках более удобного подъёма, Ульяна, молчавшая всю дорогу, запела. Она вначале пела тихо, почти вполголоса, и Алексей улавливал лишь мелодию, не разбирая слов. Но постепенно её голос становился все громче и наконец зазвенел в полную силу:

Алексею много раз приходилось слышать пение Ульяны. Он слушал её и в клубе, и в доме Лисицыных, и в тайге, и даже на районном смотре самодеятельности. Он признавал за ней большие способности, советовал ей развивать их, однако пение Ульяны до сих пор его как-то не волновало.

Но в это утро голос девушки прозвучал для него по-иному. Алексей вдруг почувствовал, что простая, бесхитростная песня схватила за сердце, пробудила в нём не то тоску, не то грустное раздумье. Как брошенный в реку камешек вызывает круги на спокойной поверхности воды, так её песня вызвала в его душе новый строй мыслей и чувств. В одно мгновение ему припомнилось детство, замелькали в памяти обрывки каких-то споров с профессором Великановым, отдельные фразы из писем Софьи, вспомнились её мягкие, бархатистые глаза, такие ласковые и внимательные и такие беспомощные, когда нужно рассмотреть что-нибудь вдали. Всё это пронеслось стремительно, как в вихре, но ощущение какой-то щемящей и приятной боли сердца не проходило.

– Уля, спой ещё раз эту песню, – горячо попросил Алексей и повернул к толстой сосне, вывороченной в бурю с корнями. Он сел на дерево и вытащил из кармана портсигар.

Ульяна не стала отказываться. Она как будто знала, что он попросит её повторить песню.

Ульяна стояла от него в пяти шагах, приподняв голову. Она пропела песню ещё раз. Живой и осязаемой почудилась Алексею горькая тоска, мрачное одиночество и тихая, но неиссякаемая страсть рябинки. И не то было удивительно, что голос Ульяны был звонким и свободным, а то, сколько чувства несло в себе каждое слово, сколько жизненного опыта угадывалось за каждой интонацией.

Ульяна взглянула на Алексея, ища в его глазах одобрения, но он сидел, опустив голову. Девушка подошла к лесине, села рядом.

Алексей подумал: «Таково уж свойство талантливого человека – вмещать в своей душе чувства, лежащие за пределом личного опыта и возраста. Откуда бы ей знать тоску одиночества?..»

– Ты лучше петь стала, Уля, – сказал Алексей и, помолчав, добавил: – И мой совет тебе: не откладывай учёбу, поезжай в город.

– Да что вы, Алексей Корнеич, разве срок мне ехать сейчас в город? – почти с обидой отозвалась Ульяна.

– А когда же будет срок?

– Когда? Как вы найдёте здесь руду и уголь, тогда и будет срок.

– А если я не найду тут ни руды, ни угля? – вполне серьёзно спросил Алексей.

Она приняла его слова за шутку и горячо сказала:

– Будет вам, Алексей Корнеич, смеяться надо мной! Этого быть не может. Даже дедушка Марей Гордеич и тот говорит: найдёте!

Алексей никогда не сомневался в правоте своих взглядов на геологию Улуюлья, но, сталкиваясь всякий раз с той верой в него, которая была у людей, знавших, что он занимается изучением таёжного края, он чувствовал какой-то особенный подъём. В такие минуты ему казалось, что он не отступит, если даже потребуется отдать Улуюлью всю свою жизнь.

Испытывая чувство, близкое к гордости, Алексей повернулся к Ульяне и заговорил вдумчиво, серьёзно, так, как никогда ещё не говорил с ней:

– Если б мне, Уля, удалось найти хоть одно доказательство выхода на поверхность коренных пород, всё бы сразу переменилось. Я бы подорвал неверие многих учёных и хозяйственников в перспективность нашего края. Пошли бы сюда комплексные экспедиции, поисковые партии, понаехали бы учёные… – Он помолчал, мечтательно вскинул глаза, но сразу же опустил их и глухо закончил: – Труден первый шаг, первый поворот, первое усилие, Уля, чтобы поколебать старое, годами утвердившееся!

– Я читала, Алексей Корнеич, одну книгу про Мичурина, – взволнованная доверием Краюхина, сказала Ульяна. – Его до революции не хотели признавать, считали чудаком…

– Куда мне до Мичурина! Тот гений.

– Я о другом говорю, Алексей Корнеич, – поспешила уточнить она. – Я о том, что большой или малый подвиг у зачинателя, а путь у него один – через препятствия.

Алексей поднял голову и посмотрел на Ульяну долгим удивлённым взглядом. Ульяна высказала мысли, пришедшие ей в голову не теперь. И он опять подумал о том же, о чём думал уже сегодня: как же он ошибался в своих представлениях! Он всё ещё считал её неразумной белобрысой девчонкой, способной лишь петь песни да бездумно, поражая всех своей смелостью и ловкостью, бегать по таёжным трущобам. Она ж, выходит, серьёзный, вдумчивый человек.

– Правильно, Уля! Путь у первооткрывателей один – борьба, – сказал Алексей. – Потом, когда новое победит, даже странным кажется, как это могли люди цепляться за старое, ведь оно сдерживало их собственное движение. Но уж такова сила старого.

Алексей заметил, что его слова преобразили Ульяну. Глаза её заблестели, и она подняла головку с длинными косами, став сразу внимательной до строгости.

– Уж это точно, Алексей Корнеич! Когда вы откроете Улуюлье, ваши противники будут недоумевать, как могли они не верить вам.

– Но до того дня, Уля, когда это произойдёт, возможно, так же далеко, как от нас с тобой до вершины Тунгусского холма, – с усмешкой сказал Алексей, взглянув в ту сторону, где, темнея хвойным лесом, возвышалась, как сторожевая башня замка, шапкообразная маковка Кедровой гряды.

– А может быть, и ближе, Алексей Корнеич, – также с усмешкой, в тон Алексею, ответила Ульяна.

И они весело посмеялись над тем, что взялись измерять неизмеримое.

Алексей докурил, бросил окурок на землю и затоптал его каблуком в песок. Ульяна поняла, что можно двигаться дальше. Она встала, поправила ремни ружья и сумки и, увидев, что Алексей поднялся, пошла.

Они шли молча, Ульяна вела Алексея на холм, избегая крутых подъёмов.

На пути часто попадались обнажения то в виде глубоких ям, взрытых вывороченными корнями деревьев, лежавших тут же, то в виде обвалов, промытых дождевыми потоками в ненастье.

Алексей в таких местах задерживался, осматривал обнажения, брал в руки камни, иногда глядел на них через лупу и сильным рывком отбрасывал их в сторону. Ульяна внимательно наблюдала за ним, терпеливо ждала, когда он скажет: «Дальше, Уля».

От зноя, от испарины, поднимавшейся с земли, стало уже трудно дышать, но и путь их подходил к концу. До вершины Тунгусского холма оставались считанные шаги.

Ульяна с Находкой, без устали с лаем метавшейся по лесу, первыми достигли вершины.

– Победа! – весело закричала Ульяна Алексею, который ещё был на подходе.

Тяжело дыша, Алексей остановился рядом с Ульяной. Осмотрелся. Трудно было поверить, что вершина Тунгусского холма, казавшаяся снизу островерхой, на самом деле представляла собой обширную площадку, окаймлённую лесом и заросшую густым кустарником. По-видимому, когда-то крупный лес здесь был выжжен. Правда, на середине этой площадки стояла огромная лиственница. Алексею никогда ещё не приходилось видеть такого толстого и высокого дерева. На самой площадке свободно бы уместился десятиэтажный дворец.

– Наши охотники говорят, что с этой лиственницы край света видно, – засмеялась Ульяна, показывая рукой на дерево.

– А ты была на ней, Уля? – спросил Алексей, закинув голову и осматривая острую, как шпиль, макушку лиственницы.

– Что вы, Алексей Корнеич! Я поднималась только до половины, а лезть дальше струсила. Качает сильно! А день был тихий.

– Кто-нибудь поднимался до вершины?

– Только мой тятя. Да ещё не раз! Рассказывал он, что с макушки даже Синее озеро видно.

– Представляю, какое зрелище!

– Полезете, Алексей Корнеич?

– Нет, Уля. От высоты голова кружится.

– И у меня тоже. И как взгляну вниз, сердце замирает.

– А где же камни? – нетерпеливо спросил он.

– Сейчас, Алексей Корнеич, будем искать! – С трудом пробираясь сквозь кустарник, Ульяна полезла в чащу.

О камнях на вершине Тунгусского холма Алексею рассказал Лисицын. Это случилось после того, когда Марей Гордеич посоветовал Алексею побывать там.

О камнях знал и Марей Гордеич. По его словам выходило, что в годы, когда он жил в Улуюльской тайге, к этим камням, похожим на два больших сундука, часто приходили с верховий Таёжной тунгусы. Камни считались у них священными, и они приносили сюда разноцветные лоскутки, которые оставляли на ветках деревьев.

Показания Лисицына несколько противоречили тому, что рассказывал старик. Лисицын с дочерью ежегодно в чернотропье ставили на Тунгусском холме капканы на колонков и камни видели каждый раз, но это были простые камни величиной с голову, с кулак, и на сундуки они никак не походили. Короче говоря, всё надо было осмотреть самому.

Чаща была такой густой, что Ульяна бесследно исчезла в ней, Алексей подождал немного, не зная, куда ему идти, и крикнул:

– Уля, где ты?

Ульяна ответила с противоположной стороны площадки:

– Не могу найти, Алексей Корнеич. Помнится, что лежали возле этой берёзки. Вы ждите. Я подам голос.

Алексей стоял молча, смотрел на простиравшуюся вдаль Кедровую гряду, думал: «Загадочная складка. И происхождение её с рекой не связано. Пойменная долина лежит намного дальше. Надо попробовать пройти с компасом». Он вытащил из кармана компас, встряхнул его, положил на ладонь. Стрелка задрожала, запрыгала, её сильно повело, но в тот же миг она отскочила и замерла. Алексей решил встряхнуть компас ещё раз, положить его на пенёк и сверить его показания с картой, но послышался голос Ульяны:

– Алексей Корнеич, нашла!

Пряча на ходу компас, Алексей бегом бросился на её зов. Но ветки кустов, стлавшиеся по самой земле, цеплялись за ноги, и ему пришлось идти шагом.

– Иду, Уля, иду! – крикнул он.

Когда Алексей подошёл к Ульяне, он увидел, что она, присев на корточки, внимательно осматривает груду камней, сваленных под берёзкой. С первого взгляда Алексей определил, что камни лежат тут давно и берёзка на многие-многие годы моложе камней. Верхние камни подёрнулись мхом, дождевые капли продолбили в них круглые дырочки, прочертили извилистые канавки.

Алексей поспешно приблизился к Ульяне, опустился напротив неё. Взглянув на него, Ульяна поняла, что он возбуждён. Алексей раскраснелся, хватал один камень, другой, третий и торопливо откладывал.

Потом он выбрал камень тёмно-пепельного цвета и накапал на него из пузырька какую-то жидкость.

Как ни строг в эту минуту был Алексей, Ульяна засмеялась.

– Вы как колдун, Алексей Корнеич!

– Колдун! Тоже мне… студентка! Да ты знаешь, что в пузырьке? Десятипроцентный раствор соляной кислоты. Без неё я как без рук. Если кислота не вскипит – значит, камень этот кварцит. Он мне нужен, а всё-таки…

– А если вскипит? – оживлённо спросила Ульяна.

– Если вскипит – известняк.

– И что же, если известняк? – спросила Ульяна, когда Алексей умолк.

– Это значит, Уля, древнейшие породы, с которыми связаны месторождения железной руды, угля, нефти, не столь глубоко спрятаны в Улуюлье, как утверждают некоторые учёные. Стало быть, их можно найти и… Тут начнётся другая жизнь.

– Да вы мне покажите, Алексей Корнеич, какие они, известняки. Я их вам сколько угодно в промоинах у Синего озера найду, – с запальчивостью сказала Ульяна.

– Больно быстрая ты!

– Найду! – горячо повторила Ульяна.

– Ну, давай, давай найди, – подзадорил её Алексей и кивнул на тёмно-пепельный камень с капельками кислоты. – А видишь, вот камешек не вскипает – и баста! Это кварцит, Уля. Нужная находка, но…

Он отложил камень и принялся перебирать остальные. Край одного камня поразил его гладкой, почти отполированной поверхностью. «Как отёсанный», – подумал он.

– Ты давно, Уля, об этих камнях знаешь? – спросил Алексей, повёртывая в руке камень с отполированным краем.

– Как начали мы промышлять на Тунгусском холме, с тех пор. Я ещё пионеркой была.

– Камни в таком же виде были?

– Их много тут было. Часть мы с тятей растаскали на грузила к ловушкам. А что, Алексей Корнеич? – спросила Ульяна, видя, что Алексей чем-то озадачен.

– Я вспомнил слова Марея Гордеича. Помнишь, он говорил, будто камни лежали, как сундуки… Походит. Видишь, какой край… И всё-таки откуда они взялись тут?

Алексей умолк и сосредоточенно принялся осматривать камни заново – на второй круг. Ульяна поняла, что он не собирается посвящать её во все свои сомнения, и отошла. Она долго стояла молчаливая, с опущенными руками и влюблённым взором смотрела на него: на его крупную голову с взъерошенными выцветшими волосами, свисавшими сейчас на лоб, на ловкие руки с длинными пальцами, на полные губы, шептавшие какие-то слова.

Он словно почувствовал на себе её долгий взгляд, поднял голову, и по мимолётной улыбке, которая озарила его лицо, она догадалась: он доволен сегодняшним днём.

– Алексей Корнеич, обед варить? Вот тут, в чаще, вода есть, – предложила Ульяна.

Он утвердительно закивал головой.

Уля выбрала чистую полянку, круглую как пятачок, и развела костёр. Дымок затрепетал и, расстилаясь дорожкой, пополз прямо на Алексея. Он зачихал и поднялся.

– Ты кашеварь тут, а я пройдусь по склону. Посмотрю, нет ли каких обнажений, – морщась от дыма, сказал Алексей.

– Как будет готов, я крикну.

Алексей скрылся в лесу. Находка, лежавшая под кустом в тени, вскочила и бросилась за ним. Ульяна посмотрела вслед и, зная, как преданно собака служит ей, удивлённо подумала: «Находка за ним, как за мной, начинает бегать». Ульяне было приятно видеть привязанность собаки к Алексею, а она не остановила её, хотя и чувствовала себя в тайге без Находки одиноко.

Она подбросила дров в костёр, взяла котелок и направилась в пихтовую чащу. Тут под защитой плотного слоя веток никогда не пересыхали глубокие ямки, наполненные отстойной снеговой водой.

Не спеша, напевая тихонько, Ульяна сварила обед.

– Эге-ге! Обедать, Алексей Корнеич! – крикнула она.

Алексей не откликнулся. «Под горой не слышно», – подумала она, вышла к месту, с которого начинался спуск, и опять закричала во всю мочь.

Голоса Алексея Ульяна не услышала, но до неё донёсся лай Находки. «Идёт», – решила она и вернулась к костру.

Через несколько минут на полянку с визгом и лаем вылетела из чащи Находка… Собака бросилась к Ульяне, лизала ей руки, волчком крутилась возле неё.

– Ну ложись, Находка, тут ложись, – строго сказала Ульяна, указывая собаке место.

Находка села, но подняла голову и завыла. «Уж не зверя ли она чует?» – подумала Ульяна, поглядывая на своё ружьё, висевшее на еловом сучке.

Собака вскочила и опрометью бросилась в ту сторону, откуда прибежала.

– Эге-ге! Алексей Корнеич! – закричала Ульяна во всю силу. Не дождавшись ответа, обеспокоенно оглядываясь, Ульяна опоясалась патронташем, сняла ружьё с сучка и, взяв его наизготовку, вышла к спуску.

Находка лаяла на прежнем месте. Ульяна прислушалась. Собака лаяла по-особенному: не сердито, с рычанием, как она обычно лаяла на зверя, а жалобно, с визгом и подвыванием. «Что-то случилось с ним», – ощущая холодок на спине, подумала Ульяна.

«Алексей Корнеич! Где вы?» – хотела крикнуть она, но спазма отчаяния перехватила ей горло. «Ну, зачем я отпустила его одного? Учёный он человек, не таёжник…» – упрекала себя Ульяна, быстро приближаясь к тому месту, где лаяла Находка.

– Алексей Корнеич!

– Ульяна!

Голос его доносился слабо, чуть слышно, откуда-то из-под земли. Она вообразила, что он лежит при смерти, растерзанный медведем, и закричала не своим голосом:

– Где вы?! Алексей Корнеич!

Алексей застонал. Ульяна напролом бросилась в кустарник в чуть не свалилась в яму. Обламывая сучья, подминая бурьян ногами, она проделала в чаще дыру и заглянула в яму. Оттуда на неё пахнуло сыростью. Алексей лежал, скрытый сумраком и ветками кустов, росших вокруг ямы.

– Алексей Корнеич, живы? – придерживаясь за кусты и повисая над ямой, спросила Ульяна.

– Шест или верёвку надо, Уля. Не выбраться мне! – Алексей опять застонал.

– Верёвки, Алексей Корнеич, нету, буду искать шест! – крикнула она.

– Ищи, Уля! – донеслось из ямы.

Ульяна заметалась по склону, выискивая в валежнике лёгкую гладкую жердочку. В одном месте она подняла с земли засохшую ёлку, ногами обломала сухие, хрупкие сучья и побежала к яме.

– Держитесь, Алексей Корнеич. – Ульяна осторожно, чтобы не уронить жердь и не ударить Алексея, стала опускать её в яму. – Взялись?

– Не могу дотянуться.

Ульяна встала на колени и, сгибаясь над ямой, насколько это можно было, опустила жердь примерно ещё на метр.

– Взялись, Алексей Корнеич?

– Не хватает, Уля.

– Много ли не хватает?

– Около метра.

– Побегу за топором. Топор у костра.

– Хорошо.

Ульяна бежала и в гору и под гору. Струйки пота сползали по её раскрасневшемуся лицу, спина была мокрая, сердце колотилось. Но, зная, что каждая минута кажется Алексею бесконечной, Ульяна торопилась.

Неподалёку от ямы она срубила тонкую высокую берёзку, очистила её от сучьев.

– Опускаю, Алексей Корнеич! – крикнула Ульяна, подходя к яме с берёзовой жердью.

– Ой, скорее, Уля! Продрог я насквозь.

Ульяна концом жерди опробовала прочность кромки ямы, встала так, чтобы ноги имели больше опоры, и опустила жердь.

– Держись, Уля! – сказал Алексей.

– Взя-али! – крикнула Ульяна.

Перебирая руками, она потянула жердь вверх. В те моменты, когда Алексей, скользя ногами по стене ямы, терял опору и держался лишь за жердь, ей было невыносимо тяжело. Она шаталась, в глазах её темнело, но руки держали жердь мёртвой хваткой, и не было сил, которые могли бы вырвать её из рук. Но такие моменты продолжались две-три секунды, потом ноги Алексея находили выступ, и Ульяна несколько секунд отдыхала.

Наконец Алексей взялся за ветки. Ульяна отбросила жердь и схватила его за руку. Он громко застонал, скрипнув зубами, но Ульяна не выпустила его руки и помогла вылезти на кромку ямы.

Увидев его, она чуть не закричала от испуга. Щека Алексея была расцарапана, и глубокие ссадины кровоточили. Рубашка на плече и на боку пропиталась кровью. Весь он с головы до ног был выпачкан в студенистой зеленовато-серой жиже, стволы ружья, висевшего за спиной, были забиты грязью.

Поддерживая Алексея под руку, Ульяна вывела его из чащи. Он шёл пошатываясь, и она чувствовала, что он сдерживает стоны.

– Садитесь тут, Алексей Корнеич, – сказала она, бережно сняла с него ружьё, помогла опуститься на толстую валежину.

Он сел, привалился к осине и закрыл глаза.

– Снимите рубаху, Алексей Корнеич, а то прилипнет к ранам. Я побегу смолы наберу. – Ульяна взяла топор и побежала к семейке молодых кедров, расселившихся неподалёку на склоне.

Когда она вернулась, неся на топоре прозрачные, как хрусталь, капли кедровой смолы, Алексей сидел в той же позе, как бы впав в забытье.

– Снимите рубашку, – повелительно сказала она и, не дождавшись, когда он начнёт делать это, сама расстегнула ремень и катушкой свернула его.

Всего лишь час тому назад она побоялась бы даже подумать, что может сама взять его за руки и увидеть его тело обнажённым. Она краснела от застенчивости, когда он задерживал на ней свой взгляд. Она чувствовала себя с ним неловкой, нескладной и стеснённой как в словах, так и в поступках. Теперь же она не испытывала никакого смущения. Тревога за Алексея, желание помочь ему, сознание того, что она ответственна за его жизнь в тайге, переродили её.

Уля стащила с него испачканную мокрую рубашку и, отмахивая от его голой спины своей косынкой сердито жужжавших паутов и слепней, смазала ссадины кедровой смолой. Про себя она дивилась, что он беспрекословно делал всё, что она говорила, молча поднимая руки и поворачивая к ней то плечо, то бок. Он был беспомощен, как ребёнок, и эта беспомощность вызывала в ней такую нежность к нему, что она с трудом сдерживала себя, чтобы не прижать его голову к своей груди.

– Я пойду, Алексей Корнеич, обед принесу и рубашку вашу замою, а вы снимите сапоги, осмотрите, нет ли ссадин на ногах, – распорядилась Ульяна.

– Уля, молодец ты! Сидеть бы мне в яме, – произнёс Алексей, всё время молчавший, по-видимому, не столько уже от боли, сколько от психической встряски, вызванной падением в яму. Он хотел улыбнуться Ульяне и, чтобы взглянуть на неё, резко повернулся, но тут же сморщился от боли.

– Сидите смирно да паутам не давайтесь. Я скоро, – сказала она и с удивительной быстротой исчезла.

«Какая стремительная, как ласточка!» – подумал Алексей, поглядев ей вслед.

Когда она вернулась с котелком в руках и выстиранной рубашкой, Алексей ковырял палкой заросшую серым лишайником и коричневым мхом кромку ямы.

– Ой, смотрите, Алексей Корнеич, ещё раз упадёте! – обеспокоенно закричала она и подумала: «И что его туда тянет?»

– Уля, ты знала об этой яме? – спросил он, не оборачиваясь и увлечённо присматриваясь к разрытой земле.

– Нет, Алексей Корнеич!

– А Михаил Семёнович знал?

– Если бы он знал о яме, обязательно предупредил бы меня. Весь этот склон за мной был. Мои тут ловушки стояли. А что, Алексей Корнеич?

– Яма необычайного происхождения, Уля. Промоины тут не могло быть, обвала тем более. А как, по-твоему, Уля, на медведя могли вырыть такую яму?

– Нет, Алексей Корнеич. Медвежьи ямы меньше. Вот смотрите, какой широкий зев у ямы, тут пятистенный дом может уместиться.

– Возможно, ты права, Уля.

– Давайте обедать, Алексей Корнеич. Рубашку вашу я на кустах развешу, она через несколько минут будет сухой. Палит-то как!

Они сели обедать. Находка улеглась у ног Ульяны, высунула мокрый красный язык. Алексея, сидевшего без рубашки, донимали пауты. Он подёргивался всем туловищем, корчился от боли, но ел с аппетитом, похваливая Ульяну за вкусный обед.

Ульяна ела молча, не поднимая головы. Теперь, когда он не нуждался в помощи, ей стыдно было смотреть на его обнажённую грудь, на его голые плечи, исцарапанные камнями. Алексей, чувствуя смущение девушки, поспешил надеть рубашку, хотя местами она ещё не просохла.

После обеда Алексей достал из походного мешка лопату и насадил её на черенок, для которого вполне пригодилась вершинка берёзы, срубленной Ульяной. Попеременно с Ульяной они принялись разрывать кромку ямы. Боль от царапин и ранок сдерживала движения Алексея, но он и думать не хотел о прекращении работы. Ульяна топором вырубала кустарник, вытаскивала полуистлевшие корни когда-то стоявших здесь больших деревьев.

Когда кромка ямы была расчищена, кустарник, заслонивший солнце, вырублен, Алексей решил спуститься в яму с лопатой. Прежде чем это проделать, пришлось соорудить лестницу. Ульяна срубила высокую ель. Сучья она обрубила так, чтобы можно было на них вставать ногами.

Ель была сырой, тяжёлой, и они долго провозились, подтягивая её, а затем устанавливая в яму. Липкая и клейкая смола, выступившая на сучках, выпачкала их одежду, руки, но, по убеждению таёжников, древесная смола никогда не считалась грязью, и на это ни Алексей, ни Ульяна не обращали внимания.

Осторожно, боясь сорваться и упасть, Алексей стал спускаться в яму. Ульяна держала еловую «лестницу», вкладывая в это все свои силы и прилежание. Ей казалось, что он вот-вот соскользнёт и снова рухнет в яму.

– Вы потише. Не торопитесь, пожалуйста! – твердила она.

Алексей, не слушая её, весело говорил:

– Представь, Уля, если б я был один! Солоно мне пришлось бы!.. Иду себе спокойно, вдруг одной ногой ступаю в бездну, другая скользит, и я – ух! Свалился и не понимаю куда. Всё скрыто тенью и кустарником.

– А вы осторожнее ходите.

– Ладно, Уля, учту на будущее.

В яме Алексей принялся работать с азартом. Он расчищал стенки ямы от травы и зеленовато-серой слизи, выкапывал в них глубокие отверстия, потом взялся раскапывать дно. Лопата то и дело натыкалась на камни, звякала, ожесточённо скрежетала в неподатливой, жёсткой земле.

Ульяне уже надоело сидеть без дела, она несколько раз хотела спуститься в яму и подменить Алексея, но он сказал:

– Ты займись, Уля, делом наверху. Выруби кустарник по левой кромке ямы, я там тоже копать буду.

Взяв топор, Ульяна усердно стала рубить кустарник. Они работали молча и с увлечением. Алексей позабыл даже о курении.

Расчистив кромку ямы от кустарника, Ульяна принялась за раскорчёвку корней. Вдруг она услышала громкий, нетерпеливый голос Алексея:

– Уля, держи скорее!

Ульяна оставила топор и бросилась к яме. Алексей уже подымался по сучьям и вдруг заметил, что сползает по обвалившейся кромке. Ульяна быстро схватила ёлку за вершину и выправила её.

Когда Алексей, потный и грязный, вышел из ямы, держа кепку с каким-то грузом, Ульяна по его виду поняла, что он, должно быть, наткнулся на ценную находку.

– Смотри, Уля! – радостно сказал он и раскрыл кепку. Она приготовилась увидеть что-то необычное, яркое и даже прищурила глаза, но, заглянув в кепку, увидела три камня, по цвету самых обычных.

– Это, Уля, шлак, – Алексей показал на серо-коричневый камень, похожий на спёкшуюся золу, – это самое обыкновенное железо. Смотри, оно подвергалось ковке. Видишь, какие плитки… – Он вертел в руках продолговатые расплющенные чёрно-серые камни.

– А яма откуда взялась, Алексей Корнеич?

– Сам гадаю, Уля. Возможно шурф пробили в прошлом столетии улуюльские староверы, а может быть, и ещё раньше – тунгусы.

Алексей перебирал слитки железа и шлака, осматривал их через лупу.

– Ты счастливая, Уля, – сиял он улыбкой, размышляя о чём-то своём. – Смотри, с тобой я в первый же день на какое место наткнулся!

– При чём же тут я? Ваши бока страдали! – засмеялась Ульяна.

– Бока выдержат! – воскликнул он и опустился на корточки. Вытащив тетрадь и карандаш из своей полевой сумки военного образца, он начал зарисовывать расположение ямы.

– Это для чего, Алексей Корнеич? – спросила Ульяна, наблюдая за его работой.

– Рисунки и описание Соне пошлю, – сказал он тихо, увлечённый своим делом.

– Кому пошлёте? – переспросила она.

– Соне Великановой, – ответил он так же тихо.

Словно что-то оборвалось в сердце Ульяны, хотя она ни о чём ещё не успела подумать. Она отступила от него на шаг, про себя повторяя: «Соне Великановой». Он обернулся и, взглянув на неё, заметил в её всегда настороженных голубых глазах печаль.

– В этом деле, Уля, нужен совет специалиста, а может быть, даже и его участие. А Великанова историк, работала много на раскопках.

Ульяна промолчала, стараясь сообразить, почему само звучание слов «Соне Великановой» вызвало в ней невыразимую тоску.

Они пробыли возле ямы до потёмок. Ульяна сидела в обнимку с Находкой и негромко пела самые печальные песни, какие только приходили ей на ум. Алексей увлечённо работал, и ей казалось, что в эти часы, кроме ямы и камней, его ничто на белом свете не интересовало.

Три дня подряд Лисицын просидел в прибрежной чаще возле того места, где он обнаружил в заливчике плот Станислава. Он уходил туда со стана на рассвете, когда Ульяна и Алексей ещё спали, и возвращался в потёмках. Но ожидания его были напрасными: Станислав больше не появлялся.

Лисицын приуныл. Размышляя, что ему предпринять дальше, он два дня работал вместе с Алексеем и дочерью на раскопке ямы. Усердно роя землю лопатой, Лисицын мысленно разговаривал с собой: «Брехун ты, Михайла. Давно ли ты бахвалился перед Краюхиным: «Тут, на Улуюльской земле, Алёша, я знаю каждую щёлку, каждого человека». А выходит, ничего-то ты не знаешь! Старую яму под носом у тебя нашли, о которой ты ни сном, ни духом не ведал, подозрительные люди по тайге шляются… Эх!» Чтобы Ульяна и Алексей не заметили его уныния, он принимался рассказывать всякие охотничьи побасенки.

– Мне, Алёша, – обращаясь к Алексею, сказал вечером Лисицын, – на пасеку придётся пойти. Правленцы туда хотели приехать. Будут выбирать место для нового дома пасечнику. Надо мне повидаться с ними. Пусть подмоги у леспромхоза просят. Одним нам не очистить плёсы от карча.

Утром Лисицын ушёл. Правленцев на пасеке он не застал. Они приехали утром, пробыли на пасеке два-три часа и направились обратно в Мареевку. Лисицын пожалел, что упустил возможность поговорить с председателем колхоза до возвращения из тайги, но делать было нечего. Остаток дня Лисицын провёл в разговорах с пасечником Платоном Ивановичем Золотарёвым. Они сидели возле избушки на старых колодах, не спеша курили, обменивались последними новостями, обсуждали дела колхоза. Помянули, конечно, Дегова: вот, дескать, везёт человеку – работает едва ли больше других, а почёт на всю область. Вспомнили и о молодости. Золотарёв был сверстником Лисицына. Они вместе служили в царской армии, вместе партизанили, вместе охотничали до той поры, когда гибкий черёмуховый прут ударил Золотарёву по правому глазу. Глаз заплыл, долго болел, а потом покрылся бельмом. Золотарёв всю жизнь при стрельбе прицеливался правым глазом. Левый глаз у него был с косинкой, да и не просто было натренироваться в такие годы. Платон, прежде меткий, безошибочный стрелок, начал палить мимо цели. Лисицын, в бригаде которого охотился Золотарёв, первый понял, что Платону надо менять занятие. Так охотник превратился в тихого пчеловода…

В трёх шагах от них за верстаком, стоявшим под навесом из еловой дранки, с рубанком в руках работал Станислав. Он остругивал плоские метровые плашки. Немой то и дело вскидывал плашки на руках, прищурив глаз, осматривал их и либо откладывал в сторону, либо вновь опускал на верстак и брался за рубанок.

Разговаривая с Платоном, Лисицын ни на одну минуту не переставал следить за немым. Ему казалось: Станислав притворяется, что увлечён работой, – на самом же деле он напряжённо прислушивается к их разговору с Платоном. Лисицын решил провести небольшое испытание.

Когда Платон спросил у него, каковы дела Краюхина, Станислав весь насторожился: он быстро отложил рубанок и начал сметать с верстака лёгкие кедровые стружки, неестественно вытягивая свою бронзовую мускулистую шею.

Лисицын начал говорить громко – и Станислав поспешил взяться за рубанок. Но вот Лисицын снизил голос – и Станислав в тот же миг придержал рубанок, потом поднял плашку и долго приглядывался к ней.

Подозрение так и точило душу Лисицына. «Кто же ты есть, рыжая твоя башка? – глядя на Станислава, думал он. – Если ты в самом деле контуженный инвалид Отечественной войны и пострадал за Родину, то зачем ты скрываешь свой голос? Или думаешь, что так легче и выгоднее жить тебе? А зачем ты тайно по тайге шляешься, мой стан у Тунгусского холма обходишь? Нет, Станислав, не тот ты, за кого выдаёшь себя! И бумаги твои из военного госпиталя ненастоящие. И уж как ты ни хитри, Станислав, а теперь ты меня на мякине не проведёшь».

– Эй, Станислав, иди отдохни, покурим вместе, – предложил Лисицын, когда их разговор с Платоном начал иссякать.

Станислав послушно подошёл и сел рядом с охотником. Он был бос, в широких полосатых штанах, в длинной рубашке с расстёгнутым воротом, без пояса.

Лисицын протянул ему кисет и похлопал по широкой, крепкой спине.

– Богатырь ты! Как здоровье-то? Скоро начнёшь говорить?

Станислав расплылся в улыбке, замотал головой, развёл руками: рад бы, мол, заговорить, да что ж делать, коли не проходит контузия.

Немой оторвал клочок газетной бумаги, насыпал на него большую щепоть табаку и принялся свёртывать цигарку. Он делал всё это не спеша и уверенно. Лисицын наблюдал за его длинными сильными пальцами. «Никакой контузии у него, у чёрта, не было! Пальцы как железные, ни один не вздрогнет!» – отметил про себя Лисицын.

– На охоту бегаешь, Станислав, или нет? – спросил он.

Немой закивал головой, глотнув дыму, выпустил его с шумом: «Пуф! пуф!»

– За Таёжной у Тунгусского холма бывал нынче? Как там птица, гуртуется, нет? – скосив глаза на Станислава и придерживая дыхание, спросил Лисицын.

Станислав опять закивал головой: бывал, дескать, за Таёжной, птицы там видимо-невидимо, всюду кишмя кишит: «Фур! фур!»

– А давно бывал? – спросил Лисицын, ещё больше настораживаясь.

Станислав вскинул руки и, перебирая быстро-быстро пальцами, изобразил падение снега.

– Ага, ранней весной был. Снег ещё шёл, – сказал Лисицын и, когда немой согласно затряс головой, заглянул ему в глаза. Они были такие непроницаемые и холодные, что Лисицын поспешил отвернуться, подумав: «Как в мутном озере – ничего не видно».

Что бы ни делал теперь Станислав, каждый его поступок вызывал у Лисицына сомнение. Вечером, когда стали ложиться спать, Лисицын с удивлением увидел, что Станислав забрал свою старую шинель и вышел из избы.

– Он что у тебя, Платоша, на улице спит? – спросил Лисицын Золотарёва.

– На вышке устроился. Чистый воздух ему для излечения нужен, – участливо сказал Золотарёв.

«Чистый воздух! Боится, что сонный разговаривать начнёт», – подумал Лисицын, вспоминая, как Станислав, ночуя у него на стане, непременно укрывался с головой.

Утром на другой день Лисицын ушёл с пасеки. Он сделал вид, что направился к своему стану, но ещё вечером, лёжа на нарах рядом с Платоном, раздумывая над своими наблюдениями за Станиславом, решил побывать за пасекой, в осиннике, где погибла под Краюхиным от случайного выстрела лошадь. Лисицын сам бы не объяснил этого желания. Он чувствовал только безотчётный зов всей души, толкавший его в осинник, и был не в силах сопротивляться этому.

Лисицын знал осинник не хуже, чем Тургайскую гриву и Кедровую гряду. Каждую осень по первому снегу он охотился здесь на зайцев. Хорошо знал и то место, где приключилось с Краюхиным несчастье. Лесом, чтобы спрямить свой путь, Лисицын дошёл до кочкастого болота и отсюда по тропе направился обратно к пасеке. Шаг за шагом он следовал по той же дороге, по которой ехал Краюхин. Вот лог с тихим родниковым ручейком, вот подъём на взлобок, а вот и три толстые осины, окружённые непролазной чащей. Чуть дальше тропу пересекала полусгнившая колода. Об неё в темноте и споткнулся Краюхин, когда, вообразив, что его преследуют, бросился бежать к пасеке.

«И почему я раньше сюда не пришёл? Не раз же собирался сходить. Что я теперь тут увижу? Лист на деревьях да траву на земле!» – думал Лисицын.

Он долго стоял на тропе, что-то измерял быстрыми взглядами. «Нет, Алёша, ты ошибаешься: свалить твоего коня случайным выстрелом из лесу не могли, – мысленно обращаясь к Краюхину, рассуждал Лисицын. – Тут такая чащоба с обеих сторон, что пуля на первом метре застрянет».

Лисицын пригнулся и, осторожно разгребая осиновые и пихтовые ветки, полез в самую чащу. В пяти шагах от тропы он наткнулся на глубокий затёс, сделанный на молодой осине. На другой, ещё более молодой осине он увидел обломленные сучья и сбитую топором кору. Лисицын осматривал затёс долго и тщательно. «Самострел кто-то ставил», – решил он.

Самострелы приходилось не раз ставить и самому Лисицыну, но делалось это в случаях крайней необходимости. Так, однажды за Мареевкой медведи повадились ходить ночью в колхозные овсы. Мало того что звери ели овёс, – наевшись, они ложились и принимались кататься. Более двух гектаров овса потравили медведи. И тогда-то правление колхоза поручило Лисицыну обезопасить посевы. Михаил Семёнович на тропах, по которым ходили звери, выставил четыре самострела. Ружья при помощи сошек и гнёзд, вырубленных в стволах деревьев, были закреплены приблизительно по росту медведя, к взведённым куркам Лисицын привязал шнурок: стоило тронуть шнурок – курки спускались, и зверь попадал под кинжальный огонь самострелов.

Самострелы Лисицына сработали тогда с точностью часового механизма: в одну ночь наповал были убиты два зверя. Но Лисицын помнил и другое: все жители Мареевки под личную расписку были оповещены о том, что возле овсов устанавливаются самострелы и эта местность объявляется опасной зоной. Даже в безлюдной тайге охотники окружали самострелы вешками: кол с защемленной веткой обозначал опасность. Кто же мог поставить без предупреждения самострел здесь, у тропы? И на какого зверя?

Лисицын ещё раз подошёл к осине с глубоким затёсом и, взглянув в направлении тропы, заметил, что пихтовые и осиновые ветки были разведены и для пули был расчищен свободный путь. Лисицын прикинул уровень затёса к своему росту. Линия упиралась прямо в грудь. «На человека самострел ставили!» – убеждённо подумал Лисицын.

Не жалея времени, он начал осматривать каждое деревце, расположенное поблизости, каждый метр земли под ногами. Но ни щепок, ни изломанных сучьев, ни затёсов он больше не обнаружил. Он собрался уже уходить, как вдруг увидел на берёзе, стоявшей с другой стороны тропы, глубокий след от топора. Весной, когда берёза пускала соки, рубец от удара затянуло, но не настолько, чтобы скрыть его совсем.

Лисицын подошёл к берёзе, стал на колени, чтобы лучше рассмотреть надруб. Разрубленная кора берёзы была как слепок с лезвия топора. В одном месте кора была не разрублена, а вдавлена в тело дерева и прорвана. И сразу припомнился Лисицыну топор с выщербленным лезвием, который держал он на берегу Таёжной. «Станислав! От его топора след», – решил старый охотник.

Он поднялся, испытывая желание сейчас же броситься на пасеку, рассказать всё Платону, а потом привести сюда Станислава и заставить его сознаться, зачем ставил он на этой тропе самострел. Но через минуту Лисицын одумался. Надруб на берёзе был слабой уликой, если даже он и был сделан Станиславом. Таких случайных ударов топором сам Лисицын разбросал по тем же осинникам десятки и сотни.

«Нет, Михайла, не спеши. Конфуз случится. Возведёшь хулу на человека, а тот человек, может быть, чист и прозрачен душой, как кедровая смола», – подумал он.

Бесцельно пробродив ещё по осинникам с полчаса, он направился к Тунгусскому холму, где его с новостями ждали Алексей и Ульяна, наказавшие расспросить у правленцев, что делается на белом свете.

И вновь два дня Лисицын провёл с Краюхиным и дочерью на раскопках. Но это была не жизнь, а маята. Наблюдая за Алексеем, за его увлечённой работой, Лисицын думал о своём: «Кто же он есть, этот Станислав? Если в самом деле самострел ставил он, то кого хотел погубить?» Лисицын припоминал всех, кто ходил и ездил по тропе, ведущей на пасеку. Таких лиц было ровным счётом пять-шесть: пасечник Золотарёв, он, Лисицын, председатель колхоза Изотов, Краюхин, Ульяна и агроном Епишев, работник областной конторы пчеловодства, изредка наезжавший на пасеку из города.

Несколько раз Лисицын хотел поговорить о всех своих наблюдениях и думах с Краюхиным, но всё откладывал. Не хотелось ему омрачать настроение Алексея, отвлекать его от работы. У Краюхина без того много было за этот год всяких неудач и печалей. «Подожду. Пусть себе занимается пока лишь своим делом», – приходил к одному и тому же решению Лисицын.

В один из дней Лисицын переехал Таёжную и направился левым берегом вверх по течению реки. В этой части тайги было много озёр и речек, в которых промышляли рыбу мареевские рыбаки. Лов обычно развёртывался в середине лета, когда уровень воды в Таёжной начинал снижаться и рыба устремлялась в глубокие омуты. Лисицыну хотелось осмотреть угодья, прежде чем решить вопрос о том, где и какими ловушками брать рыбу. Осмотр рыбных, как и охотничьих, угодий он производил ежегодно. По опыту Лисицын знал, что в течение весны происходят такие перемены, что диву даёшься. Бывало так: курья с широким и свободным устьем, выходившим в реку, становилась озером, а иное озеро, отделённое от реки изрядным расстоянием, превращалось в курью, так как ручеёк, соединявший озеро с рекой, вдруг обретал силу, разбрасывал на своём пути слежавшийся тысячелетиями грунт и раздавался вширь. Правда, было у Лисицына и ещё одно дело, толкавшее его на этот берег Таёжной. «Не тут ли бродит немой? Если ему что-нибудь надо в тайге, сидеть на пасеке он не станет. Для тайных дел в лесу нет лучшей поры, чем начало лета: всякая тростинка листом одевается и в рост идёт и добрый и худой след в безвестность скрывает», – думал охотник.

Было раннее утро. Над рекой и в тенистых ложбинах курчавился ещё не осевший туман. После прохладной ночи в тайге было свежо и тихо. Идти сейчас было куда приятнее, чем днём, когда тайга томилась под знойным солнцем.

Лисицын решил воспользоваться прохладой и без остановки дойти до бывшего староверческого скита, там развести костёр, попить чайку, а затем на обратном пути не спеша осмотреть курьи, озёра, речки и к вечеру вернуться на стан.

Часа через три Лисицын приблизился к усадьбе скита. Прошли уже десятилетия с тех пор, как скит перестал существовать, но тайга повсюду хранила следы от долголетнего пребывания людей. В просторы, занятые вековыми деревьями, были вкраплены полоски молодого леса, родившегося на месте пашен. Дороги и тропы заросли кустарником, иван-чаем, березняком. Там, где были бревенчатые дома и хозяйственные постройки скита: амбары, сторожевая башня, – теперь рос густой малинник. Он поднимался непроходимой чащей и был на редкость рослым – выше человека.

Лисицын дошёл до скитского озера, осмотрел его и хотел пойти назад, но решил завернуть на малинник, поглядеть, какой урожай сулит на ягоду нынешний год. От озера до малинника было не больше километра.

Ещё не дойдя до малинника, Лисицын услышал стук. Стук был осторожный, глухой. Охотник сразу определил, что кто-то бьёт обухом топора по дереву. Не будь этого злополучного Станислава, Лисицын не стал бы прятаться. Открыто и смело он пошёл бы к человеку, оказавшемуся в тайге, предложил бы ему свой табак, и кто б тот человек ни был, знакомый или нет, он поговорил бы с ним с душевным удовольствием. Но теперь приходилось поступать по-другому.

Лисицын согнулся, рысцой перебежал чистую полянку и присел в малиннике. Редкие глухие удары доносились всё с той же стороны – от реки.

Когда Лисицын с большой осторожностью, где бегом, где ползком пересёк старую усадьбу и, разведя перед собой малинник, взглянул на равнину, простиравшуюся почти до реки, он увидел Станислава. Немой шёл вдоль равнины однообразным, точным шагом. В руке у него был топор, под мышкой колышек, за спиной ружьё. Вот он остановился возле пышного черёмухового куста, вколотил в землю колышек, замаскировал его ветками и вернулся назад.

Станислав прошёл мимо Лисицына в трёх шагах. Лисицын почувствовал, как на висках проступил холодный пот. «Ударит он меня топором – и «ох!» не успею сказать», – пронеслось у него в голове. Но Станислав даже и не взглянул в сторону охотника. Он был сосредоточенный, сердитый и бормотал под нос хриплым голосом песню: «Хаз-Булат удалой, бедна сакля твоя…» Эти слова Лисицын расслышал отчётливо.

Станислав подошёл к заросшему бурьяном земляному валу, которым когда-то был обнесён стоявший несколько поодаль от других построек дом главы староверческого скита, сел на траву и, сняв фуражку, закурил, то и дело поглядывая на небо.

«Что ему тут надо? Что он тут бродит? – думал Лисицын. – Подкрадусь сейчас к нему, наставлю ружьё в грудь и не отпущу, пока не признается».

Станислав встал и, держа в руке топор, а под мышкой новый колышек, пошёл прежним чётким шагом, но теперь уже в другом направлении. «Раз, два, три, четыре…» – донеслось до Лисицына. Станислав тщательно считал шаги.

«С ружьём не спеши, Михаила, – сказал сам себе Лисицын. – Может быть, он, Станислав-то, вроде Краюхина – богатства земли для Родины ищет». Эта мысль показалась Лисицыну убедительной, но через минуту он думал уже по-другому: «Если б не для себя искал, не таился бы. Вон Алёша Краюхин… Тот готов каждому о своих делах поведать. Не иначе как рыжий действует с каким-то скверным умыслом…»

Лисицын сидел в малиннике до полудня. Станислав ушёл только после того, как измерил шагами всю прибрежную равнину вдоль и поперёк. Лисицын кинулся к колышкам, но никаких пометок на них не отыскал.

Отец Станислава, Маркел Тихомиров, был купцом первой гильдии. В дореволюционные годы по всей Высокоярской губернии разъезжали его приказчики. Они скупали у крестьян и охотников воск, мёд, кедровый орех, ягоды. Но особенно привлекала их пушнина.

В отличие от других купцов Маркел Тихомиров вёл свои торговые дела без шума, пряча от людского глаза не только барыши, но и намерения. Правда, Маркел лишь продолжал дело, начатое его отцом. Гением в тихомировском роду был Засипатор Тихомиров – дед Станислава. Убеждённый старовер, один из самых энергичных деятелей раскола, он многое сделал, чтобы насадить в Средней Сибири и в Забайкалье староверческие поселения.

Вот что писал по этому поводу забытый ныне дореволюционный историк высокоярской старины, большой знаток жизни Улуюльского края середины девятнадцатого столетия протоиерей Беликов:

«Улуюльская тайга давно известна своим гостеприимством не только раскольникам Сибири, но и их собратьям по вере в Европейской России… Почти каждый из последователей какого-либо раскольнического толка с наслаждением слушает рассказы об удобствах спасения души, предоставляемых тишиной этой обширной и глухой тайги… Заимщики, арендовавшие и арендующие в Улуюльской тайге места для действительного заведения пасек или только под предлогом такого заведения, все должны быть отнесены к разряду раскольников-пустынников, хотя бы и жили на своих заимках семейно… Имеются в Улуюльской тайге представители чуть не всех сект и согласий… Известны уже много лет существующие в Улуюльской тайге монастыри, принадлежащие австрийским согласникам. Один из них мужской, другой женский… Место для мужского монастыря арендует лжесвященноинок Феофилакт (Фёдор Савинов), он же является и полновластным хозяином обители, хотя звание её игумена ныне принадлежит другому лицу – некоему монаху Феодосию… Обительские постройки состоят из большой двухэтажной избы, четырёх малых келий и особого помещения для иконописной мастерской и её мастеров… Монастырь славится в расколе в особенности в силу того обстоятельства, что служит постоянным местожительством австрийскому лжеархиерею Антонию… Ради этого обстоятельства сюда текут приношения не только от сибирских, но и российских старообрядцев, и в частности от богатых старообрядцев из г. Москвы. Женский монастырь расположен в восьми вёрстах от мужского… Отдельные пустынники и населённые скиты, за исключением скита Пушникова и монастырей на реке Таёжной, принадлежали странническому толку, пробуждали и поддерживали во всём сибирском расколе его жизненную энергию… подвигами пустынножительства, вероучительством, преимущественно чрез посредство массы рукописных изданий… Для поддержания той же энергии и сплочённости в расколе в высокой степени много значили соборы и съезды… Из пределов Высокоярской губернии раскольники выезжали на вероисповедания и совещания в Тобольскую, Пермскую и, несомненно, в другие губернии Сибири и Европейской России. Раскольнические съезды, иногда в составе нескольких сот хозяев, происходили главным образом в тех случаях, когда раскольники известной местности задумывали добиться для себя тех или иных прав, причём съезжались для выбора ходоков и денежных раскладок на расходы для ведения дел и вознаграждения ходатаям».

Конечно, историк не смог воздать должное предприимчивости Засипатора Тихомирова. Если б историк знал всю правду о жизни Засипатора, он, несомненно, отметил бы одну важнейшую черту во всех его деяниях, а именно: будучи ревностным сторонником старой веры, Засипатор сумел подчинить своим купеческим интересам добрый десяток таёжных скитов и монастырей.

Купец побывал со своим товаром в первых городах Европы: в Париже, Берлине и Вене. Связи, которые существовали у улуюльских староверов со своими единоверцами в России и Европе, являлись делом рук Засипатора. Как медаль имеет лицевую и оборотную стороны, так и эти связи были двуедиными. Лицевая, религиозная, сторона хитроумно прикрывала оборотную, экономическую, сторону, на которой зиждилось могущество не только Засипатора, но и многих подобных ему дельцов от религии.

Маркел Тихомиров как деятель был мельче отца. И всё-таки, если б не произошла революция, его сын Станислав по наследству завладел бы целым кварталом двухэтажных, из отборных лиственниц домов, пятью пасеками, разбросанными по Улуюлью, свечным заводом и сундуком с драгоценными изделиями и золотом.

Вышвырнутый из Высокоярска, Маркел Тихомиров попытался обосноваться в Улуюлье, но революция и там настигла его. Улуюльские партизаны под командой Корнея Краюхина изгнали белых из притаёжных селений. Купец с женой и сыном бежали на Украину в надежде перебраться в Польшу. Им это удалось.

Тихомировы поселились в маленьком городке возле польско-советской границы. Отец с матерью содержали захудалый трактир и медленно умирали, мечтая о возврате всего, что было потеряно. Родители не оставили Станиславу ни копейки, но зато своими рассказами об утраченном в революцию капитале навсегда заронили в его душу тревожную надежду. Конечно, ни домов в Высокоярске, ни свечного завода, ни пасек вернуть было уже невозможно, но оставалось в целости золото и драгоценности, запрятанные в Улуюльской тайге, где-то возле бывшего староверческого скита.

Когда в Западную Украину вошли войска Советской Армии, Станислав уже многие годы жил своим трудом. С юности он работал у крупного польского землевладельца в должности объездчика. Здесь он приучился к одиночеству и жизни в лесу и поклялся побывать в Сибири, чтобы отыскать в улуюльской земле фамильные ценности. Он так свыкся с этой мыслью, что охотно верил беззастенчивому вранью польских жёлтых листков, которые пророчили скорую гибель Советской России.

Но вот Советская Россия пришла и сюда. Станислав был поражён, но не опечален: открывался путь в Сибирь.

Вторая мировая война задержала исполнение его замысла, но всё-таки в Сибирь он попал. В тысяча девятьсот сорок четвёртом году, после освобождения районов Западной Украины от фашистских оккупантов, он был мобилизован в Советскую Армию. Но прослужил всего лишь два месяца. Во время взрыва случайно оставшейся в тылу неразминированной немецкой мины он был тяжело контужен, потерял слух и речь.

Его принялись усердно лечить, передвигая из одного госпиталя в другой. Так оказался Станислав в Высокоярске, в специальной клинике. Слух его восстановился полностью, но расстройство речи не проходило. И тогда-то мареевский колхоз «Сибирский партизан» приютил его у себя.

Два года жил уже Станислав на вольном воздухе, занимаясь тихой, спокойной работой. Расстройство речи давно уже прошло. Оказавшись наедине с самим собой, он без умолку разговаривал и даже пел, но на людях прикидывался немым – так было удобнее для исполнения задуманного.

Зорко присматривался к людям Станислав. Не помнит ли здесь кто-нибудь Тихомировых? Нет, о них и поминать забыли. Всё же свою предосторожность он считал не лишней: в одном из госпиталей он назвался Тихомирновским Станиславом Меркурьевичем, и с лёгкой руки не в меру доверчивого писаря, предложившего ему самому заполнить бланк удостоверения, исправления в фамилии и отчестве прочно вошли во все его последующие документы.

Из людей, которые здесь, в Улуюлье, встречались с ним, только двое вызывали в нём чувство острого волнения: Краюхин с его планами пробуждения Улуюльского края и Ульяна со своей красотой.

Ульяна медленно брела по тропе. Слёзы застилали ей глаза, спазмы перехватывали горло и душили. Ей хотелось зарыдать, но Алексей был ещё совсем близко и мог услышать её.

Под огромной лиственницей Ульяна увидела ровную полянку, поросшую сизым мягким лишайником. Она бросилась с тропы под лиственницу, упала на мох, обхватила голову руками и заплакала, как ребёнок, – навзрыд. Находка жалобно завизжала, беспокойно обнюхивая её и облизывая руки.

…Утром в этот день Краюхин за чаем сказал, что ему придётся на день, на два оставить работу и сходить в Мареевку: необходимо срочно сообщить специалистам в город, что на Таёжной, в районе Тунгусского холма, обнаружена яма, и хотя это, как ему кажется, не стоянка доисторического человека, но всё же она представляет большой интерес для науки.

Ульяна знала, как дорожил Алексей каждым днём своего пребывания в тайге. Едва он кончил говорить, как она предложила:

– Я схожу, Алексей Корнеич, в Мареевку.

– Правильно, – поддержал её отец. – Пусть идёт Уля. Тебя, Алёша, тут никто не заменит, а сходить большого труда не составит.

Алексей обрадовался: сберегалось для работы целых два дня. Он посмотрел на Ульяну с такой теплотой в глазах, что она без слов поняла всю глубину его благодарности.

Алексей быстро допил чай, взял свою сумку, набитую бумагами, и сел в стороне под кедром. Опираясь спиной о ствол дерева, он раскрыл тетрадь, заполненную зарисовками кусочков железа, найденных в яме, вырвал несколько страничек и засунул в конверт.

Наблюдая за ним, Ульяна видела, как, заточив перочинным ножом карандаш, он принялся писать. Загоревшая сильная рука его бегала по белому листу бумаги, на лице то вспыхивала, то исчезала улыбка, в ясных карих глазах был какой-то особый свет, придававший его взгляду мягкое, почти ласковое выражение.

Пока он готовил письмо, Ульяна перемыла посуду, осмотрела ружьё и приготовила свой заплечный мешок.

– Ты уже собралась, Уля? – спросил Алексей и торопливо написал на конверте адрес.

– Могу идти, Алексей Корнеич, – сказала Ульяна, приближаясь к нему. – Письмо готово?

– Отправь, Уля, пожалуйста, заказным. – Алексей протянул ей конверт, разбухший от бумаг.

Ещё не взяв конверт в свои руки, она поняла, что Краюхин чем-то смущён. «Он думает, что мне не хочется идти… Да ради тебя я понесусь, как на крыльях, хоть за тридевять земель», – подумала Ульяна.

Она взяла конверт, и первое, что увидела на нём, было слово «Софье». Это слово показалось ей единственным словом, написанным на конверте, хотя адрес занимал полных четыре строки.

На одно мгновение ей захотелось швырнуть конверт ему в лицо. Пусть не думает, что она будет почтальоном в переписке с той… Но какое-то другое чувство остановило Ульяну, она быстро повернулась и сделала два шага. Только теперь, несколько секунд спустя после того порыва, она с ужасом подумала, каким низким, недостойным был бы её поступок. Ведь сама же она видела, что он вложил в конверт зарисовки с находок… Но тут её мысли изменились. Да, да, это так, но разве она не видела, с каким особым выражением писал он письмо? Только слепой мог не угадать чувств, которые были в его душе в эти минуты…

Ульяне почудилось, что конверт жжёт ей руки. Она сунула его в карман платья, взяла ружьё, закинула его за плечо на ремень.

– Уля, а рублёвка-то у тебя найдётся на марки? Или дать тебе? – спросил Алексей скорее для того, чтобы заговорить с ней.

– Ой, батюшки мои, какой же вы, Алексей Корнеич… смешной! – с раздражением в голосе воскликнула Ульяна, и он понял, что ей хотелось сказать что-то более резкое.

Ульяна молча зашагала к лодке. Находка кинулась за ней.

– Я перевезу, дядя Миша, – предложил Алексей, видя, что Лисицын, сидевший на разборкой жерлиц и сетей, откладывает работу.

Алексей нашёл Ульяну возле лодки. Она уступила ему место на корме, сама села на вёсла и с такой силой гребла, что лодка неслась, как под парусом.

– Я тебя провожу, Уля, немножко. – Алексей начал подниматься вслед за ней на крутой берег.

Она промолчала, но, чувствуя, что он идёт за ней, не оборачиваясь, сказала:

– Ну что вы, Алексей Корнеич, будто я дороги не знаю…

Он остановился и, переждав, когда она отойдёт подальше, крикнул:

– Ни пуха ни пера, Уля!

Ульяна обернулась, и он увидел, как в улыбке сверкнули её белые зубы. Он и предположить не мог, каких усилий ей стоила эта улыбка. Как только Алексей, стоявший на тропе, скрылся за деревьями, она бросилась на мох и дала волю слёзам.

…Ульяна поднялась через несколько минут. Слёзы её были какие-то бездумные, чувства, вызвавшие их, мимолётные, и она подумала: «И чего, дурёха такая, нюни распустила? Сама же вызвалась помогать ему во всём».

– Айда, Находка! – проговорила бодрым голосом Ульяна и вышла на тропу.

Пройдя с полкилометра, девушка вдруг вспомнила о конверте. «Уж не обронила ли я его под лиственницей?» – ощупывая карман, подумала она. Но конверт был на месте. «Помяла, наверно, сильно», – забеспокоилась она, вытащила конверт и только теперь заметила, что он был не заклеен.

«Забыл, видно, Алексей Корнеич в спешке заклеить», – решила она и засунула конверт снова в карман. Но, сделав несколько шагов, Ульяна почувствовала острое желание посмотреть, что пишет Алексей той самой Софье. Желание было таким сильным, что Ульяна остановилась, намереваясь проделать это сию же минуту. Но стоило ей только прикоснуться рукой к конверту, как другое чувство, ещё более сильное, остановило её. «Что я делаю? Это же подлость – читать чужое письмо», – пронзила её мысль. Отдёрнув руку от кармана, она быстро пошла, сурово осуждая себя.

Потом ей стало казаться, что она излишне строга к себе. Может быть, Алексей нарочно не заклеил конверт? Чем вести с ней длинные разговоры о том, почему он не может полюбить её, Ульяну, пусть, дескать, прочтёт письмо к Софье. Как всё это просто!

Девушка останавливалась раз, другой, третий, чтобы прочитать письмо, но в самые последние мгновения, когда нужно было вынуть его из кармана, решимость покидала Ульяну. Стыдно и страшно! Читать чужое письмо – это всё равно что подглядывать. И потом, лучше ничего не знать, чем узнать всё сразу. Да разве исчезнет её чувство, если даже она и узнает, что Алексей никогда-никогда не полюбит её? Она будет любить его всегда, вечно, где бы он ни был и кого бы он сам ни любил…

Ульяна шла к Мареевке, чувствуя сильную усталость. Так она редко уставала. Болели ноги, ныли руки, от раздумий как-то тяжело было в голове. Хотелось скорее лечь в постель и крепко заснуть, забыв на час-другой о всех своих огорчениях.

Но, как ни устала Ульяна, она помнила наказ Алексея: письмо отправить как можно скорее. Не заходя домой, она переулком вышла к почте.

Заведующий почтовым отделением Тимоша, черноглазый, румянощекий паренёк, давно был к Ульяне неравнодушен. Увидев девушку, он поспешно крикнул в трубку телефона: «Районная! Давай отбой. Телефонограмму передам позже». Поблёскивая глазами и сияя радостной улыбкой, Тимоша бросился к Ульяне, схватил её руку и долго не отпускал.

– Ой, как хорошо у тебя, Тимоша! Прохладно, тихо, чисто. Только вот мух многовато.

– Травлю их, проклятых, день и ночь, а все не могу до конца вывести, – смущаясь и ещё больше краснея, сказал Тимоша.

– Когда почту, Тимоша, отправлять будешь?

– Как обычно: в пять утра. У нас осечек не бывает. Недаром наше отделение передовое в области, – с гордостью произнёс Тимоша.

– Тогда прими важный пакет.

– В университет посылаешь или, может, женишку какому-нибудь настрочила? – хитренько ухмыляясь, поинтересовался Тимоша.

– Ну что ты! В университет сама поеду, а женишкам писать не надо: они все тут, в Мареевке, – засмеялась Ульяна.

Тимоша бросил на девушку вопросительный взгляд и, сразу нахохлившись, серьёзно сказал:

– Смеёшься всё, Уля! Давай-ка пакет-то!

Она подала ему конверт Алексея и, видя, что он быстро взялся за кисточку с клеем, со вздохом сказала:

– Всяко бывает, Тимоша! Когда смеюсь, а когда и плачу…

– Заказным? – спросил Тимоша.

– Обязательно! И чтоб квитанция была.

– Это уж само собой понятно. Согласно правил.

Ульяна ещё немного поговорила с Тимошей о всяких сельских новостях и пошла домой. Она спускалась уже с крыльца, когда услышала голос Тимоши:

– Уля, вернись-ка!

Ульяна вернулась, остановилась на пороге, сердито поморщилась.

– Ну что тебе, Тимоша? Устала я.

– Этот учитель из Притаёжного, Краюхин, не у вас?

– У нас, Тимоша.

– Письмо ему из Притаёжного переслали. Возьмёшь?

– Конечно.

Тимоша открыл стол, нашёл в толстой книге письмо и подал его вместе с книгой, говоря:

– Авиа, заказное. Под расписку идёт. Вот тут удостоверь получение.

Ульяна расписалась и, взяв письмо из рук Тимоши, в тот же миг выронила его. Ей показалось, что на голубом конверте под жирной линейкой, где пишут обратный адрес отправителя, она увидела всё то же тревожившее её слово «Софья».

Тимоша быстро наклонился и поднял конверт.

– Пожалуйста, держите крепче, Ульяна Чеевна, – по сибирскому шутливому обычаю сказал он, вытягиваясь на носках и поднося письмо на ладони.

– Ах, кавалер какой! – засмеялась Ульяна, взяла письмо, сунула его в карман и вышла.

Улицей до дома Лисицыных было гораздо ближе, чем задами, но Ульяна поспешила свернуть в переулок.

Выйдя за огороды, девушка вынула из кармана письмо и прочитала адрес отправителя: «Город Высокоярск (областной), улица Набережная, 18, кв. 1. Софья Захаровна Великанова».

Ульяна опустила голову. Лёгкий ветерок, налетавший с лугов, вырывал письмо, но Ульяна крепко держала его, стиснув пальцами.

Арина Васильевна с первых минут заметила, что дочь чем-то сильно огорчена. Ульяна старалась быть оживлённой, разговорчивой, но вдруг неожиданно замолкала, с трудом вспоминая, о чём она говорила.

– Ты не заболела, дочка? – наконец спросила Арина Васильевна.

– Устала сильно, мама. Ночь не спала, комары не давали, а потом шла без отдыха, торопилась.

– Иди в горницу, отдохни.

Ульяна напилась чаю и легла в постель. Ей хотелось заснуть, она ворочалась с боку на бок, вздыхала. Из головы не выходило всё то же имя: «Софья… Софья… Софья…»

Девушка так и не уснула. Когда стало вечереть, она надела новое платье и пошла к подружкам. Вместе с ними Ульяна посидела возле клуба. Пели песни, шутили, но ничто не могло принести Ульяне прежней беззаботности. Мозг словно сверлило всё то же: «Софья… Софья…»

Кое-как перекоротав ночь, Ульяна на рассвете поднялась и ушла в тайгу. «Ну что я бегу? Зачем я стремлюсь к нему?» – сдерживая себя, думала Уля.

В полдень она вышла на берег Таёжной. Лисицын и Алексей только что вернулись с раскопок. Время было обеденное. Ульяна подозвала Находку, закричала:

– Лодку! Эй, вы там, искатели, лодку!

Через минуту Ульяна увидела на другом берегу Краюхина. Он быстро бежал по тропе к лодке, размахивая руками, что-то кричал. Отросшие волосы спустились на лоб, закрывали ему глаза. «Бежит-то как! Видно, чует, что весточку от милой привезла, – решила Ульяна. – А может быть, спешит меня увидеть?» – вдруг подумалось ей.

– Как сходила, Уля? Почему так быстро вернулась? – работая веслом, кричал Алексей с середины реки.

– К вам, Алексей Корнеич, спешила.

– Ну и молодец! Я уж соскучился без тебя.

– Насмешник вы, Алексей Корнеич!

– Честное слово, Уля!

Ульяна подтолкнула собаку в лодку, прыгнула сама, взялась за вёсла. Ещё только завидев Алексея, она решила, что с письмом торопиться не будет. Пусть он не думает, что её занимает и беспокоит его переписка с городской девушкой Софьей. Таёжницы тоже знают себе цену, и у них тоже есть своя гордость. Пусть произойдёт всё так: они придут на стан, Ульяна поговорит с отцом, сходит на реку умыться и только потом, сделав вид, что только что вспомнила, отдаст ему письмо.

Но то ли потому, что Алексей с радостью встретил её, или скорее потому, что любящему сердцу не прикажешь, Ульяна сказала о письме, едва вступив в лодку.

– Письмо? От кого, Уля? – удивлённо спросил он.

– Чужих писем, Алексей Корнеич, не читаю, даже когда они бывают незапечатанными, – глядя в упор на Краюхина, проговорила Ульяна.

– Но, во всяком случае… на конверте должен быть обратный адрес. – Алексей как-то виновато посмотрел на неё.

Ульяна хотела сказать, что и адресов чужих она не читает, но лгать она не умела. Поджав губы, Ульяна замолчала.

Алексей читал письмо всё там же, под кедром. Ульяна сидела с отцом у костра, исподлобья поглядывала на Алексея. Вдруг он вскочил и, размахивая письмом, закричал:

– Уля, дай я тебя поцелую!

Ульяна поднялась, видя, что он решительно приближается к ней. «Что он, умом рехнулся?» – подумала она, обеспокоенная его необычным видом.

Алексей подошёл к девушке, нагнулся и поцеловал её в голову. Лисицын удивлённо щурился, ничего не понимая.

– За такую весть, Уля, тебя озолотить мало! – сказал с волнением Алексей и повернулся к Лисицыну. – Новость, дядя Миша, да какая! В архиве найден анализ руд, доставленных в прошлом веке из Улуюльского староверческого скита.

– Знать, в самом деле богаты наши края! – вскочил Лисицын.

Он вынул из сумки принесённую Ульяной бутылку с водкой:

– Садись, Алёша! Добрую весть обмыть надо. А я-то думал: за что бы выпить? – старуха водочки послала. А оно, вишь, обернулось как…