Долго Марей был между жизнью и смертью. Он часами лежал, дыша так тихо, что Арина Васильевна то и дело подходила к нему убедиться, не отошёл ли он.

– Почему он такой смиренный-то, доктор? Ни застонет, ни заохает… Будто нет его, – говорила Арина Васильевна, когда врач, осмотрев Марея, складывал свои инструменты в чемоданчик.

– Потому он тихий, Арина Васильевна, что стар. Смерть придёт к нему как вполне закономерное явление, – поблёскивая очками в золочёных ободках, отвечал врач.

– Пожалуй, за Михайлой надо посыльного отправить. Они с Улей в тайге.

– Лучше послать, – посоветовал врач.

Когда врач ушёл, Арина Васильевна решила с посыльным переждать до утра. Была у неё какая-то внутренняя вера, что старик выкарабкается. И в самом деле: на другой день утром она услышала его голос, который не раздавался в стенах дома уже несколько суток.

– Ариша, подойди, голубушка, ко мне.

Арина Васильевна подошла к кровати, села на табуретку.

– Как, Марей Гордеич? Может, чайку тебе с клюквой дать?

Старик не ответил, но, повернув к ней кудлатую седую голову, заговорил о своём:

– Сон, Ариша, сейчас видел: иду будто я к Мише на стан, иду, тороплюсь, и надо мне идти ещё быстрее, а в ногах силы нету. Взошёл я тут на высокий яр, посмотрел вниз и думаю: а зачем я пешком иду, когда лететь можно? Разбежался я что было мочи и прыгнул с яра. И чую, как ветер подхватил меня и понёс. Лечу я так быстро, что дух захватывает. Взглянешь вниз – лес приветно зеленеет, Таёжная играет; посмотришь вверх, а там небо синеет, облака плывут… Лечу, и вся-то Улуюльская тайга из конца в конец мне видна. Вижу: в одном месте дымок над лесом струится. «Знать, думаю, стан Михаила Семёныча». Узнал меня Миша, шапкой размахивает, кричит: «Ты что, Марей Гордеич, давно ли летать по-птичьи научился?» Тут я, Ариша, и проснулся.

– Хороший сон, Марей Гордеич. На поправку пойдёшь, – сказала Арина Васильевна и подумала: «Очкастый-то доктор, кажется, пальцем в небо попал!»

– И то правда, Ариша. Проснулся, дышать легче, головой вот свободно ворочаю, в ногах охотку на ходьбу чую.

– Блинков тебе со сметаной испечь, Марей Гордеич? – спросила Арина Васильевна.

– А что ж, съем, пожалуй, Ариша, – ответил старик и проглотил слюну, вдруг почувствовав острый приступ голода.

Печь у Арины Васильевны уже пылала. Она налила в глиняную чашку два стакана сливок, положила горсть белой муки, щепотку соли, всё это тщательно взболтала, и минут через десять блины были уже готовы.

Арина Васильевна помогла старику приподняться, положила ему под голову ещё две подушки.

Марей ел медленно, рука его сильно дрожала. На лбу выступили крупные капли пота. Но все три блина, что дала ему Арина Васильевна, он съел с удовольствием, выпил большую кружку крепкого чая.

– Ещё бы, Ариша, блин съел, а всё-таки не стану. Подожду. Как бы хуже не было.

– Добро, Марей Гордеич, добро. Лучше почаще кушай, чтоб желудок пообвык. Как захочешь опять, позови, я тут в кухне буду, – собирая посуду, сказала Арина Васильевна.

– Спасибо, голубушка! Уж так ты меня уважила, как отца родного! – Старик вытер концом полотенца вспотевшее лицо.

– А ты и есть, Марей Гордеич, отец родной. Да не одной мне, а всему нашему селу. О твоём здоровье каждый день в сельсовет и колхоз сообщаю. Председатель нашего колхоза Изотов наказал. «Ухаживай, говорит, Арина Васильевна, за ним как можно лучше. Труд, говорит, твой колхоз берёт на себя. Трудодни тебе идут. И всё, что надо – муку, мёд, масло, – в кладовой колхоза бери».

– И за что только почёт такой?! – произнёс старик, и улыбка промелькнула на его исхудавшем лице.

– Как за что?! За то, что первую избу на нашем яру срубил…

Старик скосил на Арину Васильевну глаза и вздохнул. Она посмотрела на него и поняла, что он утомился.

– Отдыхай, Марей Гордеич, отдыхай. Я – на кухне.

Она вышла. Марей лежал на спине, смотрел в потолок, шепча слова, запомнившиеся навечно со времён его бродяжьей жизни: «Пошли тебе господь счастье и избавленье от мук мирских…»

С этого часа Марей стал быстро поправляться.

Однажды Арина Васильевна, войдя в дом, застала Марея у окна. Он сидел на стуле, облокотившись на подоконник. Услышав её шаги, он обернулся, и она увидела, что морщинистое лицо старика необыкновенно похорошело и к нему возвращается та красота долголетия, которой природа одаривает немногих по какому-то неизъяснимому выбору.

– Радёшенек, Марей Гордеич, что в силу входишь? – спросила Арина Васильевна.

– Благодать-то какая! Лист шумит, а тихо, – сказал старик. – А что, Ариша, Мишу с Улей не ждёшь?

– Кто-нибудь будет на днях. Хлеб у них на исходе.

– Ты подготовь харчи, Ариша, унесу.

– А не рано, Марей Гордеич, в путь собираешься?

– В тайге скорей наберу тело, Ариша.

Дней через пять Марей ушёл в тайгу.

Марей шёл медленно, отдыхал через каждые два-три километра. Присев на пень или на колоду, старик дышал глубоко, чувствуя, что целительный таёжный воздух возвращает бодрость.

Как дитя, впервые познающее белый свет, Марей радовался всему, что видел: солнцу, сверкавшему с высокого голубого неба, шуму деревьев, аромату трав, цветов, журчанию таёжных речек на пенистых перекатах, звонким птичьим голосам, раздававшимся по таёжным просторам.

Болезнь надолго оторвала старика от дела, ради которого он появился в Улуюлье, но винить в этом он мог только себя.

Много лет тому назад Марей ушёл из Улуюлья, гонимый произволом и нуждой. Он жил здесь, как затравленный зверь, боясь показаться в людных местах. Он был бродягой, а бродяга считался хуже бездомной собаки. Бездомная собака могла свободно передвигаться от двора ко двору, из деревни в деревню. У бродяги не было и этой жалкой возможности.

Как ни тяжела была его жизнь, а и в ней изредка выпадали свои радости, правда короткие, неустойчивые.

Марфуша, его невеста, пошла за ним в Сибирь. Он сбежал из-под стражи, они поженились и несколько месяцев прожили у одного купца на пасеке. Потом подошёл срок Марфуше родить. После трёх суток мучений Марфуша родила сына. Марей сам принимал ребёнка. Позвать повитуху было неоткуда. Пасека одиноко лежала в лесах, занесённых глубокими снегами. До ближайшего села Притаёжного было больше сорока вёрст. Ни троп, ни дорог туда в зимнее время не было. И это хорошо! Хоть зиму можно было прожить, не беспокоясь, что нагрянет полиция, схватит и закуёт в кандалы. Но дорога в эти места потребовалась Марею самому, и раньше, чем он ожидал.

Двадцать дней спустя после родов Марфуша скончалась в горячке. В ста шагах от избушки, на бугорке, поросшем молодым березняком, Марей расчистил землю от снега и запалил костёр. Промёрзшая земля отходила трудно. Не то что лопата – топор отскакивал от неё, как от железа, со звоном и искрами. Марей схоронил жену и заторопился в избушку.

Он запеленал сына, привязал его полотенцем к своей груди, встал на лыжи и по сугробам, через холмы, закованные льдом реки и озёра, через лесную чащобу направился в Притаёжное. Он сам не знал, что сделает с сыном, как поступит.

В Притаёжное Марей пришёл в глухой ночной час. Село лежало в сумраке. Мела позёмка. Небо было беззвёздное, низкое. У первого же двора собаки с рычанием бросились на Марея. Лай услышали псы из соседних дворов, и всё село от края и до края огласилось тревожным лаем. Марей остановился, раздумывая, что делать. Идти дальше было опасно. Лай мог поднять мужиков, а среди них были такие, которые не упустили бы случая заработать на поимке беглого человека. Но и стоять посреди улицы дальше он не мог. Ветер пронизывал его сквозь изношенную шубёнку. Сын проснулся, изо всех сил сучил ногами, требуя пищи и тепла.

Вдруг в одной избе блеснул огонёк. Ступая как можно легче, чтоб не скрипел под ногами снег, Марей заглянул в промёрзшее окно. Мороз разрисовал стекло затейливыми узорами, но в узенькую полоску, не подёрнутую льдом, Марей увидел мерцавший ночничок, молодую женщину, склонившуюся над зыбкой, раскалившуюся докрасна железную печку. Марей постучал в раму окна.

Женщина испуганно подняла голову, постояла, вглядываясь в окно. А когда Марей постучал второй раз, она подошла к кровати и разбудила мужа.

– Кто там? – услышал Марей голос мужика.

Мужик притиснул бородатое лицо к стеклу, стараясь рассмотреть, кто стоит под окном.

– Пустите, ради Христа, обогреться, – сказал Марей громким протяжным голосом.

Мужик отошёл от окна, поговорил с женой, набросил на плечи полушубок и вышел в сени.

Через минуту-другую Марей сидел в жарко натопленной избе. Ребёнка распеленали, и, почувствовав тепло, он снова уснул.

Муж и жена выслушали Марея. По их участливым лицам, по добросердечию, таившемуся в глазах, Марей понял, что попал к хорошим людям, и не утаил от них, что он беглый каторжанин.

– Возьмём, Тиша, ребёночка. Пусть растёт вместе с нашими! – со вздохом произнесла женщина, ласково беря на руки сына Марея.

– Возьмём, Палаша! А на селе скажем – подбросили нам.

Марей зарыдал. Такое участие, такое истинное благородство могло быть только у людей, которые сами хорошо знали лихо.

Марей поцеловал сына, поцеловал в последний раз, чтобы никогда больше не видеть его и не знать ничего о нём…

– Пошли вам бог здоровья и счастья! – сказал Марей и обнял незнакомого бородатого мужика, как кровного брата.

Близился рассвет. Надо было уходить, и не улицей, а огородами, как ему советовал мужик. Марей вышел к ельнику, где были спрятаны его лыжи, встал на них и, не видя от слёз ни неба, ни земли, побрёл к пасеке, где поблизости от могилы жены ждало его ещё горшее одиночество.

Весной, когда обнажились из-под снега дороги, на пасеку явился из города хозяин. Он приехал с ватагой офицеров жандармского управления. Офицеры охотились на косачей, пьянствовали, заставляли Марея прислуживать им. Марей чувствовал, что ходит по острию ножа. Чуть провинись – и начнутся допросы: кто ты такой? откуда взялся? Не сносить ему головы, если дознаются, что он беглый каторжанин.

Марей решил бежать с пасеки. Он запасся дробью, порохом, пистонами, но ружья не было.

У хозяина с офицерами был целый склад оружия. Марей выбрал себе длинноствольный капсюльный дробовик и собрался на рыбалку. В ночь подул сильный ветер, разлившаяся река покрылась белыми гребешками. Хозяин не советовал Марею ехать: «Ничего не добудешь». Марей объяснил: «Гости ухи желают, ваше благородие. Попробую налимов в карчах поймать». – «Ну, поезжай, да с пустыми руками не явись. Оскандалишь меня», – переменил тон хозяин.

Утром хозяин и гости поднялись, вышли на реку и увидели перевёрнутую вверх дном лодку, прибитую ветром к берегу. Ясно было, что работник утонул. «Ах, сукин сын, ружьё загубил!» – только и сказал хозяин.

А Марей между тем уходил от пасеки всё дальше и дальше, пробираясь по лесистым берегам реки Большой к северу.

Три зимы прожил Марей в избушке на высоком яру. Вокруг были глушь, безлюдье. Изредка его навещали охотники-тунгусы. Они помогали ему добывать ружейные припасы, хлеб, соль. Особенно сдружился Марей с кривым тунгусом Осипом. Он был уже старик, лучше других объяснялся по-русски. Старый тунгус любил Марея за его доброту и бескорыстие. Они часто охотились вместе, и никогда русский не пытался присвоить труд Осипа.

Летом на четвёртый год на стан Марея нахлынули люди. Это были российские крестьяне, бежавшие в Сибирь от нищеты и голода. Им приглянулся яр, на котором стояла избушка Марея, и они решили поселиться здесь. Рядом с избушкой Марея задымили трубы восьми новых изб. Марей соскучился по людям и помогал новоселам чем мог: показывал лучшие охотничьи угодья, учил бывших хлеборобов ловить рыбу и птицу. Так в далёком Улуюлье, среди неоглядных лесов, возникла Мареевка.

Но самому основателю деревни не пожилось тут. На второй год наехали новые переселенцы. Кто и где прознал про тайну Марея, он и сам не мог сказать, но один из первых переселенцев, Семён Лисицын, предупредил его: «Уходи, Марей, объявились злые люди».

Марей бросил свою избушку и ушёл к тунгусу Осипу в верховья Таёжной. Уж тут ли была не глушь? Две-три заимки да староверческий скит – вот и всё население на округу в сотни вёрст. Кажется, живи себе и не беспокойся, что пострадаешь от руки худого человека.

Но в ту пору разгоралась в Сибири «золотая горячка». Тысячи людей из купеческого, торгового и чиновничьего сословий были охвачены жаждой наживы. Группы и даже целые отряды таких людей ринулись в тайгу.

Улуюлье влекло всех слухами о затерянном караване золота. Пришельцы безуспешно ощупывали баграми реки и озёра и всю злость за свои неудачи вымещали на тунгусах. Тунгусов выбивали и в одиночку, и целыми семьями. Считалось, что тунгусы знают, где захоронено золото, но молчат, не желая отдавать его.

Марей понял, что жить в такое время среди тунгусов опасно. Искатели золота могли убрать его как своего конкурента. Марей ушёл в староверческий скит.

Около восьми лет прожил Марей со староверами. Жизнь в скиту была каторгой. Однажды кто-то не вынес этой постылой жизни и подпалил староверческий посёлок. Люди разбрелись кто куда; Марей пошёл в глубь тайги искать Осипа. Надо было где-то в безопасном месте пересидеть год-другой, пока уляжется вся эта история с поджогом скита. Горячка с поисками золота в Улуюлье к этому времени пошла на спад. Многие на поисках затерянного каравана с золотом разорились, и их горький опыт удерживал других.

Марей нашёл Осипа в верховьях маленькой речки, впадавшей в Синее озеро. Старик жил в полном одиночестве. Из всей многолюдной ветви древнего тунгусского рода он остался один. Остальные или разбрелись, или погибли. Старый тунгус обрадовался приходу Марея. Осип был уже дряхлым. Однажды он сильно заболел. Марей поил его настоем брусничного листа, выпекал на кедровом масле лепёшки из толчёной сушёной рыбы, но здоровье старика не улучшалось. Марей понял, что поправиться тунгус не сможет.

Как-то раз на рассвете Осип разбудил Марея. В руках он держал кисет из выделанной оленьей кожи, расшитый окрашенной оленьей жилой.

– Умираю, друг Марей, – тихо сказал тунгус. В глазах его стояли слёзы. Путая русские слова с родной речью, старик сказал: – Возьми кисет. Это тебе от тунгусов за сердце твоё. Кисет покажет тебе богатства Улуюлья.

Старый тунгус пытался что-то объяснить Марею, но голос его слабел и оборвался на полуслове.

Оставшись опять в одиночестве, Марей подолгу просиживал над кожаным кисетом. Он видел, что на кисете вышиты приметы Улуюльского края. Вот этот полукруг – река Большая, вот эта извилистая полоска – река Таёжная. Этот кружочек – Синее озеро. Этот кружочек – Тунгусский холм. Но что обозначали разбросанные по кисету крестики, Марей, догадаться не мог. Не их ли значение пытался объяснить Осип перед смертью? Не показывают ли они места, где запрятано золото ограбленного каравана? Ведь все золотоискатели утверждали, что тунгусы знали, где было запрятано золото. Больше того, многие искали не золото, а кисет, на котором якобы были показаны все потайные места последнего тунгусского рода на Таёжной. Разговоры об этом Марей слышал не раз.

После смерти Осипа Марей прожил в Улуюльском крае полгода. Кисет с вышивкой он берёг, но разгадывать его тайну не пытался. Не золото он искал, а свободы, права на человеческое существование.

Однажды весной Марей ушёл из Улуюлья на восток. Началась новая пора его жизни. Под чужой фамилией он работал на золотых приисках на Лене. Там и застала его революция. Он был уже в годах, но именно теперь-то и почувствовал молодость. Когда Советская власть приступила к освоению Алдана, Колымы, Индигирки, Марей ходил в экспедиции с геодезистами и геологами. В эти годы он почти и не вспоминал об Улуюлье.

Однако с приближением старости мысль об Улуюлье всё чаще и чаще беспокоила его. Бессонными ночами стали вспоминаться ему молодость, жизнь с Марфушей на пасеке, её смерть, сын… Виделись ему сны, в которых Улуюлье и Марфуша вставали как наяву. О сыне он думал особенно горячо. Что с ним? Выжил ли он? А если выжил, где он и кто он? Могло быть так, как это чаще всего было у крестьян: сын живёт в доме своего отца… Хоть бы одним глазком взглянуть на сына. Пусть носит он фамилию человека, вырастившего его, и не ведает, что настоящие отец и мать его совсем другие люди. Он дорог и близок Марею, он от крови и плоти его. «Кровь моя там осталась, кровь зовёт», – думал Марей.

Чаще задумывался Марей и о кисете. Может ли он умереть, не попытавшись разгадать тайну тунгусского кисета? Нет, ему такого права не дано. Осип не просто от себя дал ему кисет. Он сказал: «От тунгусов». Значит, старый тунгус передал ему дар от всего своего народа. И передал он этот дар не ему одному, а всем русским, у которых было доброе сердце в отношении к таёжным людям.

И так и этак прикидывал Марей в уме, и всё выходило одно: надо идти в Улуюлье. И, как это часто бывает со стариками, Марей почувствовал, что он не обретёт покоя до тех пор, тюка не сделает этого, как ему казалось, последнего шага в своей многотрудной жизни.

Ещё до Великой Отечественной войны Марей вышел на пенсию, но здоровье у него было крепкое, и работу он не бросал.

Весной тысяча девятьсот сорок седьмого года Марей Гордеевич Добролетов покинул ставший ему родным Крайний Север и отправился в далёкий путь. Он ехал не спеша, останавливался в больших городах Дальнего Востока и Сибири, о удивлением смотрел на те великие перемены, которые происходили на русской земле.

Улуюлье оставалось прежним. Перемены пока мало коснулись этого края. Марей недоумевал.

Оказавшись в Улуюлье, Марей первым делом решил отыскать могилу Марфуши. Но годы наложили свой отпечаток и на местность. От бугра, поросшего березняком, и следа не осталось. Река год за годом точила берег, отодвигала его, и русло её извивалось теперь гораздо дальше того берёзового бугра, на котором он когда-то похоронил свою жену.

Не было в Притаёжном и той улицы, на которой стояла изба, ставшая приютом его сына.

– Где же она, эта улица? – спросил он одного жителя в Притаёжном.

По возрасту тот едва ли был моложе его самого. Старик охотно вступил в разговор.

– Как после грозы разметало. Которые подались в Мареевку, поближе к лесам, а больше ушли в город – заводы строить, – сказал он.

«Мареевка», – от этого слова Марей даже вздрогнул. «Неужели здесь ещё помнят меня?» Он спросил, как проехать в Мареевку.

– Если рекой, то всё по течению до соснового бора на красном высоком яру.

Ну, конечно же, он помнил это место! Здесь был его стан, сюда пришли переселенцы, которых он обучал охоте и рыбалке. Он вспомнил одного молодого мужика, того самого, который спас его, предупредив, что Марея хотят изловить. Мужика звали Семёном. У него был сынишка. Он, Марей, терпеливо учил мальчика стрелять из своего ружья.

Марей поплыл на лодке в Мареевку, и, как ни изменился за десятки лет мальчишка, ставший уже стариком, он узнал его. Это был Михаил Семёнович Лисицын.

Торопиться со своими делами Марей не хотел. Он охотно знакомился с людьми, опытным глазом присматривался к каждому из них.

Но если люди с лаской и заботой встретили его, то природа оказалась к Марею суровой. Он простудился и выжил, наверное, только потому, что оставалось дело, которое он не сделал и сделать которое он мог лишь один во всём белом свете.

В начале болезни его мучила ноющая боль в пояснице и ногах. Но не болезнь была его главным врагом. Его изводили мысли о смерти. Марею казалось, что стоит ему крепко уснуть – и он больше не проснётся. И он много ночей гнал от себя сон, забываясь в короткой, беспокойной дремоте.

Теперь всё это было позади. Вспоминая о пережитом в последние дни, он с одобрением думал о себе. Умирать в его возрасте было просто, а выжить стоило больших трудов. И он вынес все боли, бессонницу, встал на ноги и вот движется по земле.

Шагая по тропе, Марей думал, как ему жить дальше. Лисицын принял его как родного отца, и совесть подсказывала ему, что он не должен иметь от Михаила Семёновича никаких тайн. Но какая-то неясная ему самому мысль останавливала и удерживала его от того, чтобы рассказать Лисицыну всё. Так было до болезни. Он чувствовал, что и теперь эта мысль имеет над ним большую власть. Что же это была за мысль? Он хотел это понять сам для себя, и думал, думал… Тайна его была действительно необыкновенной тайной. До сих пор только он да те люди, которые усыновили его ребёнка, знали о ней, но он понимал, что отыскать сына, отыскать своих потомков, если сын жил семейством, он не сможет без помощи близких ему. И Марей видел, что ближе Лисицына у него нет никого. Он решил при первой же встрече обо всём поведать Лисицыну. «А как же с кисетом?» – спросил он себя и, обдумав опять-таки всё не спеша, склонился, остановился на том, что с этим стоит повременить. Слов нет, Лисицын был близок и дорог ему, но кисет он хотел передать человеку, в котором билась его, мареевская, кровь. Это говорил в нём голос родства, голос, пробудивший в нём тоску по потомству, голос, толкнувший его на закате жизни в далёкое путешествие.

Марей пришёл на берег Таёжной на другой день к вечеру. На стану была одна Ульяна. Она готовила ужин. Лисицын и Алексей работали ещё на раскопках.

Услышав голос Марея, Ульяна бросилась к лодке, быстро переплыла реку и радостно обняла старика:

– Дедушка, живой-здоровый и какой худой-то! А уж мы то что только не передумали!

Ульяна ласково заглядывала старику в лицо. Она помогла ему сесть в лодку и, ловко работая вёслами, говорила, говорила… Он поднял взлохмаченную голову, слушал её с улыбкой, не понимая, о чём она говорит, и лишь улавливая её настроение и сам подчиняясь этому настроению. «Ах, как щебечет, как птаха небесная!» – думал он, и что-то далёкое-далёкое, похожее на происходящее сейчас, всплыло в его памяти. Что же это вспомнилось?

Он взглянул на Ульяну, на её раскрасневшееся лицо, на лучащиеся глаза, и ему на мгновение представилось давно минувшее: он вернулся с охоты, Марфуша в лодке перевозит его через реку Большую. Они пробыли в разлуке целый день. Марфуша что-то говорит-говорит, словно они не виделись год, а он не слышит, о чём она говорит, он лишь чувствует теплоту её голоса, и ему от этого хорошо-хорошо…

Лодка ткнулась в белый песок прибрежной косы.

– Приехали, дедушка! – сказала Ульяна, видя, что он задумался и не встаёт.

Марей поднялся. Выходя из лодки, он думал: «Спешить надо, спешить! Видно, смерть всё-таки не за горами – уж очень часто про молодость думается».

Марей шёл за Ульяной по тропе, а навстречу им от стана торопились Лисицын и Алексей. Ещё не дойдя до них, Марей почувствовал, что они торопятся ради него, что они очень ждали его, что он нужен им. Это чувство захлестнуло его, и он думал, как хорошо он поступил, приехав сюда, на улуюльскую землю.

– Здравствуй, Миша! Здравствуй, Алёша! Уж не чаял, что увижу вас, – сказал Марей, смаргивая с ресниц слёзы и беря горячие, не остывшие ещё от работы руки Лисицына и Алексея в свои слабые старые руки и испытывая душой счастье от этого прикосновения.

Растроганный встречей, Марей решил про себя, что он расскажет и о сыне и о кисете – сегодня же. «Они как родные мне… Куда ещё роднее?» – думал Марей о Лисицыных и Алексее. Но случилось так, что весь вечер говорил не он, а они. Алексей рассказывал о своём падении в яму, о раскопках в ней, об анализе улуюльской руды, произведённом когда-то в литейне завода купца Кузьмина. Едва Алексей умолк, заговорил Лисицын. Он похвалился Марею, что как ни трудно ему одному, а всё-таки он и новые плёсы для рыбалки нашёл, и участки для охотников наметил, и, главное, высмотрел, где, в каких местах тайги гуртуется зверь и птица. Раз-другой вставила своё словечко и Ульяна. Но Марей заметил, что девушка была необыкновенно сдержанна. Она сидела несколько поодаль от костра, на отшибе от всех. Лицо её, освещённое огнём костра, было то задумчиво-серьёзным, то тоскливым и сумрачным. Правда, стоило Ульяне встретиться взглядом с Мареем, как выражение её настороженных глаз менялось: они становились ласковыми, приветливая улыбка трогала губы.

Марей нравился Ульяне. Она принимала его всей душой. Его высокий рост, длинная борода, медленная, плавная речь, скупые и выразительные жесты, долгий, внимательный взгляд – всё это поражало Ульяну и располагало её к нему. Но больше всего располагало к Марею то, что он был человек необычный, исключительный. Он был каторжанин, пострадавший от царя, перенёсший муки старой, дореволюционной жизни, борец против капиталистов и помещиков. Он рисовался ей героем, и она гордилась перед подругами тем, что он, основатель их села, живёт именно у них, у Лисицыных. И в то же время Ульяна испытывала жалость к старику. Ей жалко было его за те страдания, которые он перенёс, за старость, за одиночество. И потому ей хотелось, чтоб дедушке было хорошо, чтобы он ни в чём не нуждался, чтобы всегда у него было доброе, весёлое расположение духа, чтоб он хотя бы в конце своего пути пожил в счастье и довольстве.

Марей это отношение к себе не только чувствовал, но и видел. И прежде и в этот вечер Ульяна так и ждала повода, чтобы чем-нибудь выразить своё внимание к старику. Сейчас она подливала ему чай, подносила то хлеб, то масло. Когда собрались спать, она сбегала, невзирая на темноту, куда-то на берег и притащила охапку свежей травы, чтобы его постель была мягче.

Марею хорошо и приятно было и от этого внимания Ульяны, и от той доверчивости, с какой ему рассказывали о своих делах Алексей и Лисицын. «Родные они мне… Куда ещё роднее?..» – снова подумал он, осуждая уже себя за то, что столько времени от них скрывал свою тайну.

И он непременно в этот вечер рассказал бы Лисицыным и Алексею обо всём, но Михаил Семёнович, заботясь о старике, неожиданно прервал беседу.

– Ну, голуби, – глядя то на Алексея, то на Ульяну и щурясь от усмешки, сказал Лисицын, – будем укладываться на отдых. Марей Гордеич как-никак с дороги.

– Да что ты, Миша? Я шёл тихонько и совсем не устал, – пытался Марей остановить Лисицына, намереваясь сейчас же рассказать о том, что заставило его прийти сюда, в Улуюлье.

Но Лисицын и слушать его не хотел: сложив трубочкой ладони и подражая звуку военной трубы, он проиграл сигнал отбоя.

Марей понял, что сегодня ему уже не удастся обо всём рассказать, и покорно согласился.

– Ну, спать так спать…

Укладываясь в шалаше на мягкую, пахнущую свежей травой постель, Марей решил: «Завтра утром расскажу».

Однако утром его намерения переменились. Он увидел, что Ульяна, как и накануне вечером, была грустной и задумчивой. С Алексеем она совсем не разговаривала. Отцу отвечала кратко и оживлялась лишь тогда, когда к ней обращался он, Марей. «Какие-то у них тут нелады», – думал старик, не испытывая уже того страстного желания высказаться, какое у него было вечером. «С Мишей вначале поговорю», – решил он.

После завтрака Алексей ушёл на раскопки. Ульяна вымыла посуду, взяла лопату и пошла туда же. Лисицын намеревался наступавший день провести на рыбалке и сел за починку сетей.

– Давай, Миша, помогу, – предложил Марей, присаживаясь на песок рядом с Лисицыным.

– Ну и зверюга, какие дыры пробила, – работая плицей с намотанной на неё ниткой, говорил Лисицын.

– Щука? – спросил Марей, осматривая дыру в сети.

– Пуда на два, видать, была, – ответил Лисицын.

Они помолчали. Марей ещё ближе подсел к Лисицыну, понизив голос, сказал:

– Что-то, Миша, молодёжь наша не в миру. Уля прежде песни все пела, а теперь и голоса её не слышно.

– Девичье дело, Марей Гордеич! – отмахнулся Лисицын.

– Он что же, Алексей Корнеич-то, как? – не желая заканчивать этот разговор, неопределённо спросил Марей.

– Да уж парень куда там!.. Я-то обеими руками голосую. Но не прикажешь ведь! Да и дела у него! Ходит как чумной, всё одно у него на уме, работой бредит. А Уля-то что ж, девка, Марей Гордеич. Ей бы где и повеселиться и поласкаться, а ему недосуг, всё заботы, всё хлопоты.

– Ну-ну, – задумчиво отозвался Марей, слушавший Лисицына с особенным вниманием.

Когда Лисицын починил сеть и погрузил её в лодку, Марей решил сходить на раскопки.

– Сходи, Марей Гордеич, сходи, – поддержал его Лисицын. – Может, что и посоветуешь Алёше. Он всё поджидал тебя. Про левый берег расспросить тебя хочет.

Они встретились взглядами и несколько мгновений смотрели друг на друга с таким выражением, которое говорит: «Есть ещё одно дело, и важное дело, но о нём как-нибудь потом».

И действительно, такое дело было не только у Марея. Лисицын тоже испытывал желание рассказать старику о Станиславе, о своей слежке за ним. Лисицын чувствовал, что жить рядом со Станиславом и спокойно наблюдать, как тот шарит по тайге неизвестно с какими целями, ему становится не под силу. Старик мог что-нибудь посоветовать. Несмотря на большие годы, разум у него ясный. Но в сознании Лисицына, как и в сознании Марея, не наступило ещё крайней потребности высказаться. И у того и у другого в тайниках души были ещё какие-то неясные, неосознанные сомнения и колебания. Они были вполне объяснимы: Лисицын не спешил, надеясь узнать про Станислава что-то большее, а Марей минутами думал: «А вдруг как-нибудь сам, без других, про сына дознаюсь».

Они расстались, оба чувствуя, что не сказали друг другу самого важного. Лисицын оттолкнул лодку от берега и всё посматривал на удалявшегося Марея. А тот, будто чувствуя это, то и дело оборачивался.

На раскопках Марей застал одну Ульяну. Он подошёл тихо, и девушка, увлечённая работой и какими-то своими мыслями, не слышала его приближения.

– Ой, дедушка! Идите сюда, отдохните! – приветливо позвала Ульяна, увидев Марея, и, отбросив лопату, направилась к нему.

Она была в ситцевом платье, в голубой косынке. От работы щеки её пылали. Волосы, заплетённые в две толстые длинные косы, блестели на солнце, как посеребрённые. В глазах опять светилась ласка.

Марей ощутил, как тёплое, охватившее всю его душу чувство поднялось в нём. Из каких свойств состояло это чувство, он не знал, да и не задумывался над этим. Ему просто было приятно и радостно видеть её, слышать её голос, знать, что она живёт тут же, рядом с ним. «Родные они мне… Родные», – опять подумал он, подходя к Ульяне, которая стояла уже возле кучи камней и укладывала их так, чтобы ему удобнее было сидеть.

– Ну как, доченька? – спросил он, садясь на камни.

– Копаю, дедушка. Велели мне возле этого кедра шурф пробивать.

– Кто велел? Ты разве не по доброй воле?

– Сама, дедушка, сама. А велел Алексей Корнеич… – Ульяна говорила торопливо, а живое, подвижное лицо её на мгновение будто застыло.

– А он где, Алёша-то, Алексей Корнеич? – спросил Марей, внимательно наблюдая за Ульяной.

– Он другой шурф пробивает, дедушка. Вон там, в ельнике.

– Вместе легче шурф бить. Что ж вы вместе не работаете?

Ульяна что-то хотела сказать, но только кашлянула, вся сжалась и опустила голову. И, взглянув на её согнутую спину, на опущенную голову, Марей понял, что живёт она в большой заботе. «Ах ты печаль какая!..» – подумал старик, испытывая желание чем-нибудь помочь девушке. Он не знал, что произошло между ними, но понимал, что её озабоченность и молчаливость связаны с ним, с Алексеем.

– Ты бы сходила опять, доченька, домой, с мамой повидалась, с подружками. Какое тут веселье – в тайге, – ласково заговорил Марей.

– Нет, дедушка, некогда мне ходить. Слово я дала: пока Улуюлье не разгадают, никуда я не пойду.

Ульяна сказала это таким убеждённым и твёрдым голосом, что можно было не сомневаться: никакая сила не заставит её изменить своё решение.

– Слово дала? Кому же ты это слово дала?

Ульяна потупилась, и Марей понял, что она не хочет говорить этого. «Далеко у них зашло. Даже имя Алёши не называет», – отметил про себя Марей.

– Хочу я, дедушка, чтоб зашумел наш край на всю страну, – помолчав, с прежней убеждённостью произнесла Ульяна.

«А я-то разве против? Дивлюсь, как до сей поры не шумит он», – подумал Марей.

– Хорошее, доченька, желаешь, а старые люди раньше говорили: когда сильно желаешь, то желание сбывается, – сказал Марей, думая про Ульяну: «А папаша твой, видать, плохо тебя знает. Нет, не глупая ты, и не про веселье твои думы».

Из ельничка, где работал Алексей, доносился стук топора. Марей посматривал на ельничек, думал: «Ах, какие молодцы! Между собой неполадки, а дело не бросают».

Но вид Ульяны всё-таки беспокоил старика: она сидела тихая, молчаливая, как пришибленная. Он знал Улю весёлой, бойкой, песенницей; и оттого, что она оказалась иной, непохожей на себя, Марей чувствовал в душе тревогу и острое желание вернуть её в прежнее состояние.

– Ну что же, доченька, иди. Сидеть со мной – веселья мало, – ворчливо произнёс Марей, сердясь на себя за то, что он ничем не может помочь девушке.

– Пойду, дедушка. – Ульяна, не торопясь, пошла к месту, где лежали кучи земли, набросанные её лопатой.

Марей проводил её взглядом и тоже пошёл к стану. По дороге он рассуждал вслух:

– Расспросить бы её, как и что. Да ведь не скажет! А если и скажет, что толку? Можно навредить только. Пусть само собой уладится. Сами поссорились, сами и помирятся…

Марей не знал, да и знать не мог, что никакой ссоры между Алексеем и Ульяной не было. Доставив письмо Алексею от Софьи, Ульяна поняла то, о чём раньше лишь догадывалась: у Алексея есть девушка, которая любит его и преданно помогает ему. Ульяне стало совестно за себя, за своё чувство к Алексею, за свои мысли о себе как о единственной помощнице в его работе. Проведя в слезах две бессонные ночи, Ульяна пришла к той мысли, что на любовь Алексея у неё нет никаких прав, а помогать ему она обязана, потому что их работа связана с будущим её родного края, и это выше всех личных переживаний.

Однажды, когда они утром подошли к месту раскопок, чтобы продолжать работу, она сказала, напрягая всю свою волю:

– Теперь, Алексей Корнеич, я одна буду работать.

– Как это – одна? – не понял он.

– Как? А вот так: вы в одном месте, а я в другом.

– Почему же, Уля? – добродушно спросил он, осматривая яр и думая, по-видимому, совсем о другом.

– Почему? Уж вам про то лучше знать, – сказала она, чувствуя, как что-то перехватывает горло.

Только теперь он по-настоящему понял, о чём она говорит. Он вдруг выпрямился и незнакомо жёстким голосом сказал:

– Хорошо, Уля, работай как хочешь, – и пошёл прочь.

Ульяна не знала, что делать. В первый момент ей захотелось броситься ему вдогонку и просить у него прощения. Совсем некстати сунулась она с этим разговором. Ведь она же видела, что он живёт только работой. Она знала, что ни о чём другом, кроме раскопок, он в последнее время не говорил. Дело так захватило его, что он забывал о себе: оброс бородой, ходил в пропотевшей рубашке, набил на ладонях кровавые мозоли. Ежедневно он столько перекапывал земли, сколько было бы не под силу и трём землекопам. По ночам он сидел у костра, то вчитываясь в геологические справочники, то всматриваясь в карту Улуюлья. Он нёс на своих плечах столько тяжести, сколько порой не выпадет на целый коллектив людей. И в такую пору она рискнула говорить с ним о своих чувствах.

Но это был лишь первый порыв. Когда Алексей скрылся в лесу, Ульяна решила, что она поступила правильно, удержав себя от желания броситься за ним. Она напустила на себя равнодушие и несколько дней скрывалась под этим покровом. Но равнодушие быстро иссякло: так легко и незримо исчезает от лучей солнца утренняя роса.

Как-то раз утром Ульяна проснулась от надсадного кашля Алексея. Она приподняла уголок одеяла. Он стоял у костра с книгой, и лицо его было серо-зелёного цвета. «Как бы не заболел он», – подумала она с тревогой. Целый день она работала с ощущением этой тревоги.

Как и прежде, она старалась быть подальше от него, чтобы меньше видеть его и меньше разговаривать с ним. Ей хотелось приучить себя к мысли, что Алексей Краюхин как человек обычен для неё, обычен, как сотни других людей, которых она знала. Но приучить себя к этой мысли она не могла и в мучительном смятении чувствовала, что стал он в эти дни ещё ближе и дороже ей.

Марей, конечно, всего этого не знал. Но, тревожась за Ульяну, он на второй же день после встречи с девушкой возле раскопок вновь заговорил о ней с Лисицыным.

– Пройдёт, Марей Гордеич, пройдёт! Не без того, где и потоскует. Знаем!.. Сами молодыми были! – торопливо выпалил Лисицын.

Марей недовольно покачал головой, но Лисицын, как и в первый раз, слушать его не стал. Он взял ружьё и, думая о чём-то своём, пошёл к лодке. Через несколько минут он скрылся в лесу, на другом берегу Таёжной. Озадаченный его поспешностью, Марей сидел у костра и думал: «Что с ними? Миша всё куда-то бежит, Ульяну как подменили, Алёша изработался – один нос да глаза остались».

День-два Марей испытывал острое одиночество, Лисицын не приходил даже ночевать. Чем он был занят в тайге, Марей и предположить не мог. Алексей и Ульяна с утра и до сумерек работали на раскопках и приходили молчаливые и уставшие.

«А что ж я-то бездельничаю?» – как-то спросил себя Марей, чувствуя, что жить дальше он так не может. Быть просто сторожем стана он не желал, да в этом и не было никакой нужды. «Буду помогать Уле. За молодыми, может быть, и не угонюсь, а делу польза», – решил он.

Ульяна попыталась отговорить старика от работы, но Марей пришёл с лопатой и принялся помогать ей.

Работали они молча. Лопаты звякали о камни, хрустели старые, но крепкие ещё корневища росших когда-то здесь деревьев. Яма с каждым часом становилась глубже.

Отдыхали не в яме, а наверху. Марей видел, что Ульяна мыслями там, с Алексеем. Она настороженно ловила каждый звук, доносившийся из ельника. Когда на минуту Алексей вышел из лесу, чтобы срубить берёзовый шест, она смотрела на него то с восторгом, то с тоской и мукой. «Ах ты, бедняжка! Ну чего бы им вместе-то не работать?» – думал старик, наблюдая за девушкой.

– А что, доченька, не обидел ли он тебя? – осторожно спросил Марей, не рискуя начать этот разговор прямо.

– Что вы, дедушка! Разве Алексей Корнеич может обидеть?! – воскликнула она, и Марей увидел, что глаза её увлажнились.

Именно в эти минуты Марей и решил открыть Ульяне тайну кисета и сам кисет отдать ей. «Куда же дальше таить? И так чуть не унёс с собой в могилу», – укорил он себя. Марей надеялся, что кисет вновь сблизит Ульяну с Алексеем. Когда они поднялись из ямы наверх для очередного отдыха, Марей поближе подсел к девушке и рассказал ей, как тунгусский кисет попал в его руки.

Ульяна слушала Марея, неотрывно глядя на расшитый кисет. Ей верилось и не верилось, что эта вещичка имеет такую необычайную историю.

– Дедушка, неужели это правда, что столько тунгусов было перебито из-за какого-то золота? Ведь об этом страшно подумать.

Ульяна, как и все люди нашей эпохи, относилась к человеку с уважением независимо от того, какой он был национальности. И сейчас, представляя судьбу таёжных людей, она испытывала ужас.

– Уж это так. Кривой Осип и был последним из их рода. – Марей помолчал и добавил: – Много, Уля, в этих лесах разбросано человеческих костей. Не одни тунгусы тут пострадали. Наши русские из беглых тоже гибли, как мухи. Когда я пришёл в староверческий скит, там сказывали, что года за три до того, как мне прийти, великий был мор на людей: опустели избы и зимовья.

Они долго молчали. Марей отдался воспоминаниям, а Ульяна всё ещё думала о том же: как это можно убивать ни в чём не повинных людей?

Потом они заговорили о вышивке на кисете, о тайных сокровищах, которые были обозначены крестиком, о том, сказка это или правда. Ульяна при этом посматривала в ту сторону, где работал Алексей, и Марей понял, что мысленно она разговаривала с ним.

– Ты вот что, Уля, спрячь пока кисет подальше, – посоветовал Марей. – Мне он больше не нужен, а тебе, гляди, и пригодится. Кто его знает, может, тунгусам и в самом деле было что-нибудь известно. Люди они лесные и жили тут долгие годы.

Разгладив спокойными движениями ладони бороду, Марей продолжал:

– А насчёт того, кому сказать, а кому нет, тоже подумай. Народ какой? Пойдёт слух, ну и бросятся в тайгу, а там, может, тлен один.

– Не бойся, дедушка. Уж если скажу, то скажу верным людям.

– Вот это ладно. Это хорошо, – одобрил Марей, вставая и берясь за лопату.

Вечером, когда ужин был закончен, Ульяна ушла на берег, и над тайгой разнёсся её звонкий голос. Она пела так хорошо, так задушевно, что ни Алексей, ни Лисицын, ни сам Марей не проронили ни одного слова. Марей сидел с приподнятой головой и думал: «Опять запел наш соловей. Уж не я ли своим подарком разберёдил её душу?»

Марей не ошибся. Его рассказы о прошлом Улуюлья, о лесных людях, его дар, овеянный романтикой, – всё это взволновало Ульяну, настроило её на раздумье. Но пела она не только поэтому. К раздумью её примешивалась радость. Загадочный кисет лежал у неё в кармане, и он сулил новые тихие беседы с Алексеем и новые встречи с ним.