Марина была убеждена, что Григорий ещё не раз попытается вернуть её расположение, Она знала, что он умел это делать, не щадя собственного самолюбия.

Втайне она боялась встречи с ним. Она боялась не его, а себя, своей доброты, своего благорасположения к людям. Она боялась, что и на этот раз может простить его, примириться с ним, не устоять перед его горячими просьбами и клятвами.

Григорий встретил её у дверей. Вид у него был виноватый, глаза тоскливые, волосы взъерошенные. Даже костюм, о котором он умел заботиться при любом настроении, сейчас был сильно измят. От мужа пахло водкой.

– Мариночка, я прошу тебя уделить мне полчаса, – сказал он тем вкрадчивым голосом, который как бы подчёркивал его миролюбие и готовность стать другим.

Марина посмотрела на него и, хотя в душе у неё что-то всколыхнулось ему навстречу, твёрдо ответила:

– Ни полчаса, ни десяти минут. Я прошу понять, что мы чужие. Я решила это окончательно. И ничто не изменит моего решения.

Григорий затряс головой, собираясь не то заплакать, не то закричать, но Марина опередила его:

– Всё!

– Всё, – механически повторил он.

– Я хочу знать, как поступить с квартирой? – спросила Марина, стараясь не глядеть на него.

Григорий молчал: об этом он не подумал ранее потому, что был уверен, что Марина остынет, успокоится. «Ей всё-таки четвёртый десяток. Не много до неё охотников найдётся, когда молоденьких девать некуда. Образумится!» – думал он с обычной для него самоуверенностью и цинизмом. И теперь он не знал, что сказать ей. Правда, квартира была её и он не имел на неё никаких прав, но он здесь был прописан и, уж во всяком случае, мог претендовать на одну комнату. Однако, быстро взвесив в уме все обстоятельства своего нового положения, он понял, что Марина не пожелает оставаться с ним под одной крышей. Она переедет, и вероятнее всего к брату. А это выбьет у него из-под ног почву для примирения с ней. Потерять же Марину как жену навсегда он пока не собирался. Григорий знал, что даже самые близкие друзья назвали бы его за это глупцом. Марина была талантлива и обладала привлекательной внешностью, добрым, ровным характером, а главное, излучала то очарование, под воздействие которого попадали все, с кем она общалась, – и мужчины и женщины.

– Я перееду к маме, – кротко сказал Григорий, решив, что если Марина останется здесь, то у него будет больше шансов уже в ближайшем будущем вновь вернуться сюда.

– Прошу сделать это сегодня же. – Марина отметила про себя свою твёрдость и уверенность в том, что сейчас ничто не могло бы изменить её чувств.

– Ещё что ты требуешь от меня? – спросил Григорий, пытаясь усмехнуться.

– Об остальном будут говорить те, кому дано на это право.

– И тебе не кажется это жестоким? – голос Григория слегка дрогнул.

– Нет, не кажется… А если и жестоко, то всё же необходимо…

– Посмотрим, Марина Матвеевна, посмотрим… – произнёс Григорий, щуря свои чёрные блестящие глаза.

– Я не имею больше времени разговаривать, да и не считаю это нужным, – спокойно проговорила Марина и прошла в кабинет.

Только теперь она почувствовала, сколько сил отнял этот короткий разговор. Ноги в коленях дрожали, в руках была такая слабость, что она не могла ими шевельнуть, в ушах стоял звон. Марина опустилась в кресло и несколько минут сидела без движения. Но когда это состояние несколько улеглось, она передвинулась к столу и раскрыла третий том «Войны и мира».

Её восприятие творчества Льва Толстого сближалось с ощущением природы. Часто в минуты крайнего душевного напряжения, или, точнее, душевного беспокойства, и в годы войны, и до неё, и после, ей приходилось бывать в лесу. Оказавшись в лесу, в окружении берёз или сосен, прибрежных тальниковых и черёмуховых кустов, под высоким, бездонным небом, она чувствовала, как душой постепенно овладевает спокойствие, как разум, недавно скованный какой-то одной мыслью, начинает охватывать жизнь с самых разных сторон. Природа исцеляла её от дурного настроения, от бессонницы, рождала ощущение бесконечности и сложности человеческого бытия.

Творчество Толстого, по её ощущению, было столь же великим, вечным и мудрым, как природа.

Марина села поудобнее и принялась читать. Вскоре она была покорена и захвачена значительностью событий, которые развёртывались на страницах книги. Она не могла не вспоминать о только что случившемся, но чувствовала, что её столкновения с Григорием, все её неурядицы и терзания – это что-то маленькое-маленькое в сравнении с движением народов и судьбами государств.

Изредка до Марины из других комнат доносился шум передвигаемых кроватей, чемоданов, столов и стульев. Это собирался Григорий. Марина продолжала читать, будто это был не Григорий, а сосед по квартире, уезжавший в очередную командировку. Но Бенедиктин не хотел уйти незамеченным. Он громко стучал, хлопал одной дверью, другой, третьей. Потом он уронил какую-то посудину, и она со звоном разбилась. «Уронил кувшин с водой, нервничает», – подумала Марина и отложила книгу в сторону.

«Не жалеешь, что он уходит?» – спросила она себя, поглядывая на дверь, за которой он стучал башмаками, и не почувствовала ни малейшего сожаления. За последние сутки у неё ни разу не было ещё такой ясности в душе, такого сознания справедливости и нужности того, что она делает.

Вероятно, Григорий был уже готов к уходу. По звукам, доносившимся до неё, она поняла, что он вынес чемоданы в прихожую. Он усиленно кашлял, вздыхал, гремел ключами, всячески стараясь, чтобы она вышла. Видимо, Григорий ещё надеялся, что в эту последнюю минуту, когда он, жалкий и униженный, возьмётся за ручки чемоданов, она может броситься к нему, загородить собой дверь. Но надежды эти были напрасны. Марина не желала выходить.

Наконец он дёрнул дверь кабинета и, когда убедился, что она заперта, понял, что ему ждать нечего. Марина услышала, как он осторожно вынес чемоданы на площадку и захлопнул входную дверь. До неё донеслись его глухие, торопливые шаги. Она поняла, что он спешит выйти из дому, чтобы никого не встретить и не дать повода к разговорам. Но едва ли кого-нибудь он мог встретить в такой поздний час: было уже около трёх ночи.

Когда шаги его затихли, Марина встала. «Ну вот, осталась одна, как тогда, в войну», – остро пронзила её мысль. Ей казалось, что после всех стуков, шумов, громов, которые доносились до неё, она увидит в комнатах беспорядок. Но она ошиблась. В столовой горел свет, и она сразу же увидела, что в комнате всё на месте. «Он был аккуратен, как всегда», – заметила она про себя и прошла дальше, в спальню.

Здесь она увидела перемены. С одной кровати было снято одеяло и взята подушка. Шкаф с одеждой был раскрыт, и та его часть, в которой хранились его костюмы, пустовала.

Марина заглянула в эту пустую часть шкафа и почувствовала, что ей становится страшно. «Совсем, совсем одна, даже в войну так не было», – снова подумала она.

Когда Григорий был на фронте, Марина все его вещи держала на виду. Рядом с её пальто висело его пальто. Его кровать была так же застелена, как и её кровать. В буфете на полочке, где стояла её посуда, была и его посуда: стакан в золочёном подстаканнике, тарелки, нож, вилка, ложка. У неё часто возникало ощущение, что он дома, но только задержался где-нибудь на заседании. И это ощущение помогало ей жить.

Женщине, которая приходила к Марине готовить обеды и убирать в квартире, она наказала все вещи мужа оставлять на своих местах и ничего никуда не передвигать. Женщина не расспрашивала Марину, почему этого не следует делать. Она сама была женой фронтовика и так же берегла веща своего мужа.

Словно очнувшись, Марина быстро направилась к буфету. Ни стакана в золочёном подстаканнике, ни столового прибора она не нашла. Это был её подарок Григорию, и он, конечно, взял его.

Горькое уныние с новой силой стиснуло её сердце. Голова закружилась. Стены комнаты и предметы, стоявшие в ней, задвигались и поплыли. Боясь упасть, Марина опустилась на диван. Мысли и чувства, только что тёкшие с такой ясностью и спокойствием, что она сама себе удивлялась, вдруг потеряли всякую стройность. Она почувствовала то, что чувствовала уже не раз: все противоречия людской жизни переместились в её душу и безжалостно рвут её на части. Что она сделала!.. Она добровольно наложила на себя оковы такого одиночества, которого у неё не было даже в самые трудные годы – в годы войны. Тогда у неё была надежда, а теперь не осталось ничего. Ей захотелось заплакать, но глаза были сухими, и слёзы не появлялись. Она долго лежала, не замечая, что в окна неслышно вливается рассвет.

Мысли теснились беспорядочно, и ей не сразу удалось придать им стройность.

«Ну что ж, верни его, если тебе горько, – думала Марина, обращаясь к себе, как к постороннему человеку, с кем она имела право говорить прямо и открыто. – Верни, чтоб ещё и ещё раз быть обманутой и оскорблённой. Уж если у него хватило совести красть твои мысли, то неужели ты думаешь, он не обманывал тебя как женщину?» Голос, которым говорил её собственный разгорячённый разум, был жесток и неумолим. Она припоминала некоторые слова Григория, его отдельные поступки, поражавшие её, и видела, что все они имеют свои связи с этим последним его поступком.

Уснула она, обессиленная переживаниями, только под утро. Как это ни странно, она спала крепким, здоровым сном. Утром ей почему-то стало неудобно за этот глубокий, безмятежный сон. Принимая ванну, она думала над тем, что всё это значило. И вывод, к которому она пришла, обрадовал и успокоил её. Ей казалось, что она спала так хорошо потому, что решение порвать с Григорием было правильным.

За завтраком Марина на мгновение почувствовала тоску одиночества. Но это чувство не захватило её и не вызвало никакого раскаяния.

Она вышла из дому с твёрдым намерением сейчас же отправиться к директору института Водомерову и профессору Великанову и рассказать обо всём, что произошло у неё с Бенедиктиным.

Припоминая свои слова о жестокости, сказанные вчера Григорию, Марина и теперь повторила их. «Конечно, ему будет неприятно и горько. Возможно даже, что руководство института отчислит его, – думала она. – Но как же поступить иначе? Пока он ещё молод, это многому научит его. Он поймёт, как надо ценить чужой труд, и, поняв это, научится по-настоящему уважать и любить свой. И никто, ни один разумный человек не упрекнёт меня в жестокости».

Но чем ближе подходила Марина к институту, тем хаотичнее становились её мысли. Всё чаще и чаще возникали вопросы: «А уж так ли велико преступление Григория? Не прав ли он в том, что она, Марина, излишне щепетильна в отношении своего научного творчества? Не является ли её поведение эгоистичным?»

Вчера, задавая себе эти вопросы, Марина отвечала на них отрицательно. Сейчас же она не чувствовала себя уверенной, ей казалось, что она ещё не всё обдумала.

Не замечая ни расстояния, ни погоды, ни прохожих, занятая только своими мыслями, Марина подошла к институту.

Институт размещался в большом массивном здании на одной из главных и очень оживлённых улиц. Трудно было отнести его к какому-нибудь определённому архитектурному стилю. Дом представлял собой сочетание стилей, отражавших вкусы, потребности и характер различных эпох. Он был построен в восьмидесятые годы прошлого столетия просвещённым купцом как здание для гимназии. В начале первой мировой войны гимназия была закрыта и в здании разместилась юнкерская школа. Военное ведомство срочно пристроило к двухэтажному дому новое крыло. Пристройка казармы не соответствовала ампиру, в котором был сооружён основной фасад, и сделала здание просто уродливым. После революции здесь разместился государственный банк, а затем Коммунистический университет. К основному фасаду в тридцатые годы было пристроено ещё одно крыло – безвкусное, коробкообразное, с продолговатыми окнами здание в стиле тех, которые появились у нас кое-где в городах в первые пятилетки.

Когда этот дом был передан научно-исследовательскому институту, его вновь реконструировали, но теперь уже коренным образом. Надстройка двух новых этажей смягчила разностильность здания. Но всё же среди однообразных построек старой улицы институт выделялся своей необычностью.

Марина подошла к институту и остановилась в палисаднике, узкой полоской огибавшем фасад. Она стояла возле клумбы с буйно разросшимися цветами, но не цветы занимали её. Дорогой она так и не решила, пойти ли ей к директору института сейчас же или отложить это на завтрашний день. «Пожалуй, спешить не буду. Ещё и ещё раз взвешу и уж тогда без всяких колебаний пойду, если не раздумаю совсем». Чувствуя облегчение оттого, что склонилась наконец к этому решению, Марина быстро вошла в институт.

Кабинеты и лаборатории биологического отдела размещались на четвёртом этаже. Часть помещения представляли собой обширные оранжереи под стеклянной крышей, в них всегда было светло и солнечно. От цветов, свежей зелени небольших деревьев и земли на четвёртом этаже устойчиво держался запах леса и полей. Тут даже зимой, в декабрьские морозы, можно было наслаждаться ароматом цветов и трав.

Марина любила четвёртый этаж, любила так, как люди любят свой родной уголок, где они родились, встали на ноги и прожили в радостях и печалях долгие годы. Всё, всё здесь, начиная от микроскопов и длинных ящиков с образцами почвы и кончая шарообразными медными ручками на массивных дверях комнат, было дорого и близко Марине.

Институт развёртывался не только на её глазах, но и при её ближайшем участии. Марина любила четвёртый этаж ещё и потому, что стоило ей появиться тут, как тотчас же от строгой тишины, царившей на этаже, от белизны прочных каменных стен, от яркого, насыщенного солнцем света, вливавшегося в широкие окна, у неё непроизвольно возникало состояние особого расположения к работе.

И сейчас, проходя по длинному коридору к своему кабинету, Марина с волнением подумала о работе.

Вход в кабинет Марины был через зал, в котором работали лаборанты. Григорий как-то по этому поводу пошловато сострил: «Твои лаборанты каждого входящего осматривают, как телохранители. Я доволен. Сюда не пройдёт незамеченным ни один твой поклонник».

Лаборанты были уже на месте. По внутреннему распорядку института, они являлись на работу на час раньше руководителей отделов и секторов. Марина поздоровалась и хотела пройти к себе.

– Марина Матвеевна, вам срочный пакет, – сказала русоволосая девушка, сидевшая за продолговатым столом, заставленным микроскопами, весами и стеклянными пробирками.

Подходя к столу за пакетом, Марина подумала: «От Григория. Прощения просит». Но девушка подала Марине не письмо, а именно пакет. В плотном большом конверте из толстой бумаги лежала, по-видимому, какая-то книга или рукопись. Марина бросила взгляд на адрес, написанный размашистым почерком, но почерк был незнаком. «От кого же это?» – подумала она, перечитывая своё имя, начертанное на конверте, и задерживая глаза на слове «лично», заключённом в жирные скобки.

– Анечка, скажите, кто это доставил? – спросила Марина, останавливаясь у двери своего кабинета.

– Пакет передали, Марина Матвеевна, из комендатуры. Принесла какая-то женщина около восьми утра, – ответила девушка, которую Марина ласково назвала Анечкой.

Озадаченная Марина торопливо открыла кабинет и захлопнула дверь. Её так занимало содержание пакета, что, не сняв шляпы и лёгкого пальто, она подошла к столу, села в кресло и быстро концом ручки вскрыла конверт.

Из конверта она вытащила последний том «Учёных записок», в котором была напечатана злополучная статья Григория. «Неужели у него хватило совести прислать мне на память?» Марина быстро открыла обложку «Учёных записок» и прочитала написанное его рукой посвящение Софье Великановой.

Посвящение было выспренним и неумным, но тон его был совершенно определённым: так можно писать человеку, с которым либо установились, либо возникают интимные отношения.

Марине показалось, что она летит в бездну с какой-то невообразимой высоты и вот-вот её сердце не выдержит скорости этого падения. «Неужели?.. Неужели я ошиблась и ещё в одном человеке?» – сдерживая свои чувства, спрашивала себя Марина.

Взглянув на конверт, Марина увидела, что она не всё вытащила из него. Дрожащей рукой она извлекла из конверта лист голубой бумаги и, не прочитав ещё ни одного слова, только взглянув на бегущую вязь из синих чернил, поняла, что письмо было от Софьи.

«Родная моя Марина Матвеевна! Я не знаю, что вы в эту минуту подумаете обо мне, – это ваше дело, но не написать вам не могу. Я собиралась вчера ещё сказать вам всё это, и оттого, что не сделала этого, мне ужасно стыдно, стыдно до слёз. Я решила прибегнуть к бумаге, возможно, из-за малодушия, но иначе поступить не могу. Я посылаю вам подаренный мне Г.В. том «Учёных записок». Дарственная надпись поразит вас. Верьте мне, как самой себе: ничем, абсолютно ничем я не давала ему повода делать такую надпись.

И ещё одно я вам не сказала прежде, хотя по долгу нашей дружбы была обязана это сделать. Нынче весной Г.В. пригласил меня на вечеринку (вернее, попойку), устроенную его друзьями, сказав, что там будете и вы. Когда же вас не оказалось, он объяснил это вашей занятостью на лекции в каком-то рабочем клубе. Я сбежала с вечеринки в самом её начале. Это было в тот вечер, когда вы ждали меня у нас в саду с письмом от Алексея.

Я сообщаю вам всё это по двум причинам: во-первых, потому, что хочу, чтобы вы знали о нём всю правду; во-вторых, потому, что хочу, чтоб в моей душе не оставалось ничего-ничего для вас не известного.

Простите меня великодушно, если я вам сделала больно, и знайте, что я со вчерашнего дня уважаю и люблю вас ещё больше, чем раньше.

Преданная вам С. Вл.»

Первое ощущение, которое испытала Марина, прочитав письмо, было ощущение стыда. Как у неё могла шевельнуться мысль относительно нечестности Софьи? Это чувство было таким острым, что боль от новой раны, нанесённой Григорием, как-то сразу погасла, как гаснет вспыхнувший, но не успевший разгореться костёр. Марине захотелось сейчас же, не откладывая ни на одну минуту, сказать Софье, что она верит ей и ценит её дружеское участие. Она быстро набрала номер телефона Софьи, и, когда та, почувствовав, кто звонит, робко назвала себя, Марина, горячо дыша, сказала:

– Соня, вы благородный, хороший человек. Спасибо вам! Вы настоящий друг. Ещё раз спасибо вам!..

Софья крикнула в трубку что-то радостное, но внятно ответить ничего не смогла. Марина подождала несколько секунд и положила трубку.

– Что же делать дальше? – вслух произнесла Марина и с усмешкой подумала: «А дальше надо снять шляпу и пальто». Она подошла к вешалке, стоявшей в углу её кабинета, и не спеша, чтобы не рассыпались волосы, стала снимать шляпу.

«Не думаешь ли ты и теперь откладывать своё посещение директора на следующий день? Может быть, тебе всё ещё что-нибудь не ясно?» – спросила она себя мысленно, подошла к телефону и попросила телефонистку соединить с секретарём директора.

– Наталья Константиновна, добрый день!.. Скажите, пожалуйста, Илья Петрович у себя? – спросила Марина.

Наталья Константиновна, пожилая добродушная женщина, любила Марину, как и все служащие института, за её мягкосердечие и внимание к рядовым работникам и охотно сообщила, что директор у себя уже около часу, что недавно к нему в кабинет прошёл профессор Захар Николаевич Великанов и что оба они в чудесном настроении, так как, дважды побывав с бумагами в кабинете, она видела их смеющимися и необыкновенно весёлыми. «Ах, хорошо бы захватить их вместе! Можно сразу поговорить и о Григории и решить вопрос с поездкой в экспедицию», – подумала Марина.

Недавно было решено взамен отдельных экспедиций послать в Улуюлье одну комплексную, и Марина считала своим долгом принять в ней участие.

– Вы не могли бы узнать, Наталья Константиновна, можно мне сейчас зайти к Водомерову? Мне очень нужно повидать и его и Захара Николаевича, – сказала Марина.

Секретарь с готовностью согласилась сходить к директору и передать ему просьбу Марины. Марина ждала её возвращения, не кладя трубки.

– Приходите, Марина Матвеевна. Они ждут вас, – послышался голос секретаря.

Спускаясь по широкой лестнице, Марина думала, как ей лучше начать разговор с руководителями института. «Противно начинать с Григория, – размышляла она. – Сперва поговорю об экспедиции, а уж потом об остальном».

Марина довольно часто бывала и у директора и у профессора Великанова, и посещение их кабинетов было для неё делом обычным. Но сейчас она волновалась. Желая успокоиться и собрать мысли, которые вдруг стали расплываться, она шла по гранитным ступеням осторожно, не торопясь, и, глядя на неё со стороны, можно было подумать, что она идёт так потому, что боится поскользнуться и упасть.

Кабинет директора института представлял собой продолговатую комнату, но без того обилия света и солнца, которое было на четвёртом этаже. Света и солнца было мало здесь не из-за недостатка окон, а потому, что все они наполовину были закрыты двойными портьерами из белого шёлкового полотна и тёмно-шоколадной узорчатой тяжёлой ткани. Марину всегда раздражало, когда люди неразумно ограничивали доступ воздуха и света. Однажды она посоветовала директору раздвигать портьеры до конца карнизов, но Водомеров сказал, что у него часто болит голова и яркий свет ему мешает. Тут же он добавил, что любит электрический свет под абажуром, который успокаивает его и сосредоточивает внимание. С тех пор Марина, бывая в этом кабинете, всякий раз с трудом удерживалась от желания подойти к окнам и раздвинуть портьеры.

Центральное место в кабинете директора занимал письменный стол. Он был раза в два длиннее и шире тех столов, которые обычно стоят в кабинетах управляющих, директоров, начальников, заведующих. Кроме бумаг и книг, на столе на специальных металлических подставках лежали кусок торфа в целлофане и кусок соснового дерева. Под стеклом в аккуратном ящичке, разделённом на квадраты, хранились образцы семян льна, ржи, пшеницы. Рядом с письменным прибором стояла модель смолоперегонной установки. Практически всё это директору было не нужно, предметы лишь загромождали стол, но ни предшественники Водомерова, ни он сам не трогали их, очевидно потому, что они напоминали о назначении учреждения, расположенного в этих стенах.

Второй стол, длинный, на точёных ножках, стоял ближе к стене. Он был накрыт зелёным сукном. На нём стояли два кувшина с водой и три пепельницы. За этим столом проходили заседания.

В углу поблёскивал никелированными ручками сейф. По размерам комнаты вещей, находившихся в ней, было мало, и от этого кабинет напоминал скорее зал или аудиторию.

Водомеров и Великанов поднялись навстречу Марине. По лёгкому смущению на их лицах она поняла, что они говорили о ней. «Неужели Соня рассказала обо всём отцу?» – промелькнуло в голове Марины.

Директор института Водомеров, пристукнув каблуками сапог, наклонил крупную седую голову и крепко пожал Марине руку.

– Ну, вот хорошо, что вы сами пришли, – проговорил он чуть хрипловатым голосом.

Водомеров, как обычно, был одет в китель и брюки галифе защитного цвета. Он ходил в полувоенном костюме и зимой и летом, и никто в институте не видел его одетым иначе. Водомеров любил всё военное: вместо пальто он носил шинель, не признавал шляп и кепок и ходил в фуражке. Он всегда был тщательно выбрит, туго затянут широким офицерским ремнём, и если встречал кого-либо из знакомых на улице, то приветствовал непременно по-военному – прикладывая руку к козырьку. «Вы придёте ко мне в двадцать ноль-ноль» или «Заседание состоится в семнадцать тридцать», – любил говорить он, подражая военным. Когда к нему обращались с той или иной просьбой и он изъявлял желание удовлетворить её, то говорил: «Хорошо, я дам команду». Люди, общавшиеся с Водомеровым, были убеждены, что в прошлом он был человеком военным и к тому же в больших чинах. На самом деле Водомеров никогда в армии не служил. В молодости его не призвали потому, что он учился в планово-экономическом вузе, а потом находился на таких должностях, которые «бронировались». Вероятно, Водомеров был человеком, как говорят, с «военной косточкой». Ему, например, казалось, что, если бы пошире внедрить в работу учреждений и предприятий воинские порядки, дело двигалось бы лучше и чётче, а его самого меньше бы критиковали за упущения и недостатки.

После того как Марина поздоровалась с Водомеровым, она направилась к Захару Николаевичу, который стремительной, лёгкой походкой худощавого человека, не обременённого лишним весом, торопился к ней навстречу. Великанову было уже за шестьдесят; сухое, костистое лицо его и длинная шея были в морщинах, рыжеватые баки, победоносно торчавшие на щеках, подёрнулись сединой, но в его сухощавой фигуре, в светло-коричневом костюме, в поблёскивавшем пенсне было что-то молодое и задорное.

Не доходя до Марины двух-трёх шагов, профессор Великанов остановился, склонился в поклоне и протянул руку. Всё это он проделал изящно, и в каждом его движении чувствовалось, что хотя он и полон уважения к Марине, но при всём этом он, профессор, тут всему делу голова и ей, пока лишь кандидату наук, об этом забывать не следует.

– Как здоровье, как самочувствие, Марина Матвеевна? – щуря под стёклами пенсне свои чуть выпуклые глаза, осведомился Великанов таким тоном, в котором должностное внимание к младшему по чину и просто человеческий интерес были в равных дозах.

– Прошу, Марина Матвеевна, присаживаться, – в свою очередь, произнёс Водомеров.

– Благодарю вас, Захар Николаевич, благодарю, Илья Петрович, – проходя к огромному директорскому столу, сказала Марина, испытывая неловкость от преувеличенного внимания к себе со стороны руководителей института. «Эх, Соня, Соня, зачем же она поспешила рассказать обо всём отцу?» – с сожалением подумала Марина. Стараясь опередить и директора и профессора и взять инициативу разговора в свои руки, чтобы они не стали сразу задавать вопросы о происшедшем, Марина заговорила первой:

– Я пришла, Илья Петрович, к вам и к Захару Николаевичу по неотложному делу: сроки для посылки комплексной экспедиции в Улуюлье истекают, а её научный руководитель всё ещё не назначен.

Водомеров и Великанов переглянулись, и Марина поняла, что они ждали от неё каких-то других слов.

– А каковы ваши предложения, Марина Матвеевна? – баском спросил Великанов.

– Вам известно об этих предложениях, Захар Николаевич.

– Но вы же знаете, Марина Матвеевна, мою точку зрения, – сказал Великанов, и по раздражительности, которая прорвалась в его голосе, можно было понять, каких слов не договорил профессор: «Знаете и всё-таки настаиваете на своём».

– А что за предложения? – Водомеров взглянул на Великанова, а затем перевёл взгляд на Марину.

– Я уже вам как-то говорил, Илья Петрович, что Марина Матвеевна просит назначить руководителем экспедиции её, – сказал профессор, круто обрубив фразу на слове «её».

Директор побарабанил толстыми короткими пальцами по столу и произнёс, с опаской взглянув на Великанова:

– А может быть, в этом есть смысл, Захар Николаевич? Скоро на пленуме обкома будет слушаться отчёт Притаёжного райкома. Я заранее убеждён, что нас будут критиковать за невнимание к лесному хозяйству Улуюлья. Надо нам обязательно отправить экспедицию до пленума. Это будет большой козырь в наших руках.

«Какой ведомственный подход», – подумала Марина, но ничего не сказала, надеясь, что директор поможет переубедить Великанова.

– Критика критикой, Илья Петрович, – раздражаясь, заговорил Великанов, – но оставлять важнейший сектор института без руководителя, извините, я не могу.

– Всего лишь на три месяца, максимум – на пять, и с пользой для сектора, – попыталась убедить его Марина.

Великанов замахал рукой, затряс баками, и Водомеров, видя, что профессор не отступит от своего мнения, сказал:

– В ближайшие два дня, Марина Матвеевна, мы непременно решим этот вопрос. Экспедицию, Захар Николаевич, – он посмотрел на профессора, – не следует задерживать. Я дам сегодня команду, чтобы часть имущества и кое-кого из сотрудников отправить в Притаёжное с ближайшим пароходом.

– Я полагаю, что это вполне целесообразно. На крайний случай руководитель может вылететь самолётом и даже опередить экспедицию, – сказал Великанов.

Наступило молчание.

Теперь нужно было приступить к тому, что Марина считала не менее неотложным: к делу Григория. Но вдруг в эту решающую минуту она почувствовала, что все слова, которые она приготовила, чтобы начать разговор о нём, вылетели у неё из памяти.

– У меня ещё есть один вопрос, Илья Петрович, – наконец начала Марина, краснея. – Может быть, этот вопрос покажется вам и Захару Николаевичу очень личным, но всё-таки… Я хотела бы…

Каждое слово Марина произносила со страшным напряжением. Она не знала, как говорить дальше. И вдруг Водомеров пришёл ей на помощь:

– Я уже в курсе этого события, Марина Матвеевна. И Захар Николаевич тоже.

Марина посмотрела на директора, и взгляд её спрашивал: «Откуда вы знаете? Кто мог рассказать вам о том, что происходит у меня в душе?»

– Мной получено заявление от товарища Бенедиктина, – внушительно сказал Водомеров, и в глазах его промелькнула усмешка превосходства: уж не такой, мол, Марина Матвеевна, у вас директор растяпа, чтоб не знать, как живут его подчинённые.

– Заявление? О чём же он заявляет? – с изумлением спросила Марина.

– Прочтите. – Водомеров раскрыл папку и подал Марине лист бумаги, исписанный крупным почерком Григория.

«Директору института И.П. Водомерову

Заместителю директора по научной части профессору З.Н. Великанову

Дорогой Илья Петрович!

Дорогой Захар Николаевич!

Зная, как вы загружены ответственной работой по руководству сложным и многообразным хозяйством института, тем не менее я вынужден жизненными обстоятельствами отрывать вас от непосредственной государственной работы и просить вашего внимания к моей скромной особе.

Как вам известно, в последнем выпуске «Учёных записок» опубликованы фрагменты из моей многолетней работы. Частично эта работа, особенно в последнее время, готовилась параллельно с докторской диссертацией кандидата наук М.М. Строговой. Будучи мужем и женой, и к тому же не один год, мы часто беседовали на темы, связанные с нашими научными исследованиями. Так как наши специальности в некоторых плоскостях смыкаются, то эти беседы были особенно плодотворными. Я должен признать, что М.М. Строгова как ботаник и большой знаток своего дела во многом помогла мне, так или иначе натолкнув на некоторые важные мысли. Думается, что и мои высказывания не были для неё бесполезными.

Опираясь на эту совместную работу, я счёл для себя возможным использовать в своей статье несколько положений, которые подвергались в наших совместных беседах обсуждению. Разумеется, что я не допустил бы этого, если бы знал, что М.М. Строгова намерена включить эти положения в окончательный вариант своей докторской диссертации. Я признаю, что я допустил ошибку, предварительно не осведомившись по этому вопросу у М.М. Строговой. Но однако же я никогда не полагал, что мой поступок, имеющий под собой определённые моральные основания, вызовет со стороны М.М. Строговой такую реакцию! М.М. Строгова порвала со мной супружеские взаимоотношения и известным образом дала мне понять, что намерена поставить вопрос относительно меня в общественном и служебном порядке.

Как член партии я вынужден прежде всего дать позиции, занятой М.М. Строговой, политическую оценку. Я считаю её поведение недостойным советского учёного. Её собственнический, эгоистический подход к делу в данном случае находится в кричащем противоречии с установкой нашей партии на развитие коллективных форм научной работы. Если бы наши крупнейшие учёные, руководящие целыми коллективами научных работников, были столь щепетильны в отношении своего опыта и своих мыслей, то, естественно, в науке не было бы роста молодых кадров и исчезла бы всякая преемственность.

Я прошу руководство института разъяснить М.М. Строговой, что она стоит на идейно порочных позициях, что строительство коммунизма не может быть осуществлено, если каждый работник закупорится в личной скорлупе, что в настоящее время борьба с собственнической психологией перешла из области материальной (экономически капитализм у нас давно разбит) в область духовную. Это во-первых.

Во-вторых, поскольку я не отрицаю некоторой своей вины перед М.М. Строговой, я прошу руководство института обязать редакцию «Учёных записок» опубликовать в очередном выпуске «Записок» такие строки:

«В редакцию «Учёных записок»

В моей статье, опубликованной в предыдущем выпуске «Учёных записок», по моей вине выпала сноска следующего содержания: «Отдельные примеры и положения этой статьи возникли в результате совместной работы автора с кандидатом биологических наук М.М. Строговой». Считаю, что публикацией этого письма я исправляю допущенную ошибку.

Г.В. Бенедиктин».

Дорогие Илья Петрович и Захар Николаевич!

Заканчивая своё, вероятно, довольно сумбурное письмо, я прошу вас по-человечески понять меня. Конечно, в науке я сделал ещё мало. Но разве вам не известно, что свыше пяти лет я занимался другим видом «научной деятельности»: учил на фронте уму-разуму некоторых иноземных охотников до чужого добра?

На протяжении последнего времени я встречал со стороны руководителей института, и в особенности со стороны профессора Захара Николаевича Великанова, поддержку и трогательное внимание. И теперь, в минуты горестных осложнений в моей жизни, я осмеливаюсь рассчитывать на то же великодушие и заинтересованность.

С глубоким уважением Г. Бенедиктин».

Марине было противно и отвратительно читать заявление. Ей хотелось разрыдаться от обиды, гнева, от сознания, что столько хорошего, светлого она отдала этому более чем ничтожному человеку. Но Марина сдержала себя. Чтобы справиться со своим состоянием, она приблизила заявление Бенедиктина к лицу и сделала вид, что перечитывает его. И как только она подумала, что отныне Бенедиктин не только чужой человек, а враг ей, способный на любую гнусность и пакость, и что обижаться на врага наивно и глупо, что с врагом надо бороться, не щадя сил, она почувствовала, как к ней возвращаются спокойствие и ясность мысли.

Марина положила листок бумаги на стол, подняла голову и взглянула на Водомерова и Великанова. Они с напряжением ждали, что она скажет. Марина молчала, стараясь догадаться, что думают они по поводу этого заявления, но лица руководителей института были непроницаемы.

– Ну и как, Марина Матвеевна, вы смотрите на этот документ товарища Бенедиктина? – не выдержав молчания, спросил Водомеров.

По той серьёзности и тщательности, с какой директор произнёс эту фразу, Марина сообразила, что заявление Бенедиктина убедило Водомерова. Она перевела взгляд на Великанова. Профессор сидел выпрямившись, со строгим видом, будто принимал экзамен, и Марина поняла, что он осуждает её.

– Как я смотрю на этот документ, Илья Петрович? Я скажу. У меня есть о нём мнение, – горячо заговорила Марина, но сразу же спохватилась и стала говорить спокойнее. – Я думаю так, Илья Петрович и Захар Николаевич, если с этого, как вы говорите, документа сколупнуть позолоту, вроде рассуждений о коммунизме, то в нём останутся ложь и подхалимство.

Профессор Великанов от этих слов даже слегка подскочил.

– Мария Матвеевна, ну к чему такие слова! – воскликнул он, пожимая сутулыми плечами.

– Марина Матвеевна всё ещё ожесточена, – как бы отвечая Великанову, заметил Водомеров.

– Вы ошибаетесь, Илья Петрович, – спокойно сказала Марина, чувствуя в себе решимость ни в чём не уступать Водомерову и Великанову.

Марина всегда считала себя, и это было так на самом деле, человеком мягким, уступчивым, сговорчивым и порой до наивности доверчивым. Но она знала в себе и другую черту – неподкупность своей совести. Она могла делать уступки и быть сговорчивой лишь до известного предела. Как только она чувствовала, что её мягкосердечие начинает задевать её совесть, она обретала твёрдость и становилась неумолимой.

Об этом её качестве знали немногие, так как оно проявлялось лишь в сложных обстоятельствах жизни.

– А я думаю, Марина Матвеевна, что не ошибаюсь. Я сам человек женатый. И не раз мы с женой ссорились, собирались разводиться, а потом жалели об этом. Жизнь есть жизнь. А женщины, скажу я, народец неуживчивый, сварливый, – о грубоватым прямодушием заключил Водомеров.

– Я должен заметить, что, по моим представлениям, Григорий Владимирович человек деликатный и чудесного характера, – начал Великанов, но Марина не выдержала и перебила его:

– Помилуйте, Захар Николаевич! Вы, кажется, вместе с Ильёй Петровичем решили мирить меня с Бенедиктиным?

– Наш долг предостеречь младшего товарища от ошибки, – внушительно произнёс Водомеров, погладив себя по ёжику волос.

– По-моему, вы напрасно берётесь за это, Илья Петрович.

– Вы что же, считаете, что Бенедиктин не прав в оценке вашего поступка? – Водомерова задел резкий тон Марины. Глаза его расширились, в них вспыхнул неприятный злобный огонёк.

– А вы, Илья Петрович, считаете его правым? Объясните, я не понимаю его правоты.

– Знаете что, Марина Матвеевна, вы не уподобляйтесь, извините, простой бабе. Вам это не пристало. Вы человек подкованный, и вам ни к чему азы политграмоты читать, – всё больше сердясь, сказал Водомеров и побарабанил пальцами по столу.

– Напрасно, Илья Петрович, вы негодуете. Я вам искренне говорю: не вижу своей вины!

– Бенедиктин правильно вам на неё указывает. Вы посмотрите, в какую эпоху мы живём? Мы строим основы коммунизма! Разве достойно в такое время крупному и к тому же весьма одарённому научному работнику мелочиться?

Водомеров разволновался. Он тяжело дышал и не смог говорить дальше. Но Марина не успела произнести и одного слова, как заговорил Великанов:

– Послушайте, Марина Матвеевна, старого волка, съевшего на научном поприще и свои, и искусственные зубы. – Великанов усмехнулся. – Всю жизнь я работаю с молодыми учёными. Вы знаете, что многие из моих учеников сами доктора наук. Разве в их успехах и трудах мало моих усилий? Что было бы, если б я не делал этого или, делая, претендовал быть соавтором в диссертациях и других научных трудах? И потом глубоко прав Илья Петрович…

– Позвольте всё-таки прежде высказаться мне до конца, – перебивая поморщившегося Великанова, проговорила Марина. – Уж если на то пошло, то вы, Илья Петрович, и вы, Захар Николаевич, взялись рассуждать, выслушав только одну сторону, но ведь у меня, как у второй стороны, есть также и факты и доводы.

– Говорите, пожалуйста, но только мне всё ясно, – косясь на Водомерова, с недовольной гримасой на лице сказал Великанов.

Водомеров покорно наклонил голову и этим жестом заменил слова: «Что ж, говорите, если уж вам так хочется! Будем слушать».

– Прежде у меня несколько вопросов к вам… – начала Марина, но Великанов поднял руку.

– Извините, вы обещали факты и доводы.

– Не беспокойтесь. В моих вопросах и факты и доводы. Во-первых, вы сказали, Захар Николаевич, что отдавали молодым учёным и мысли и наблюдения и никогда не претендовали быть соавтором их работ. Но скажите, кто-нибудь из ваших учеников позволил себе брать ваши мысли и наблюдения в вашем письменном столе и выдавать это за своё?

– Но разрешите вам заметить, Марина Матвеевна, что никто из моих учеников не жил в моём доме, я никому из них не приходился мужем, и никто из них не был мне женой, – с саркастической улыбкой скороговоркой выпалил Великанов.

Водомеров метнул взгляд на Марину и ещё ниже опустил голову, выставив, как напоказ, свои полуседые волосы, стриженные «под ёжик».

– В том-то и сложность моего положения, что я была женой! Но сейчас скажу о другом. У меня есть ещё один вопрос. Бенедиктин в заявлении упрекает меня в переоценке своего научного творчества и ссылается при этом на коллективные формы работы в науке. Я чувствую, что и вы, Захар Николаевич, и вы, Илья Петрович, разделяете его точку зрения. У меня к вам такой вопрос: разве коллективизм в научной работе умаляет индивидуальные качества работника? По-моему, коллективизм как раз направлен на то, чтобы развить способности каждого до конца. Коллективизм существует вовсе не для тех, кто по своей неспособности или лености ничего не делает и скрывает это под маркой коллективизма. Так или не так, Илья Петрович?

– Уж не знаю, так или не так. Вы ударились в теоретические дебри, – сказал, совсем помрачнев, Водомеров.

– Извините, я не соглашусь с вами. Это не теоретические дебри, а дело нашей жизни. Вы упомянули о коммунизме. Мне кажется, что строительство коммунизма – это не только первоклассные фабрики, заводы, МТС, институты. Коммунизм строится и в такой сложной сфере человеческой жизни, как морально-этическая сфера. И, на мой взгляд, чем быстрее наше общество будет двигаться к своей главной цели, тем острее и значительнее будут становиться вопросы морально-этического характера.

– Вы опытный пропагандист, Марина Матвеевна. Я не подозревал в вас этого таланта, – недобро усмехнулся Великанов, а Водомеров опять исподлобья бросил на Марину короткий, как удар, взгляд.

Будь кто-нибудь другой на месте Марины, это едкое замечание профессора могло бы вызвать вспышку негодования или даже поток оскорбительных слов. Но душа Марины была защищена от подобных колючек той бескорыстной доброжелательностью к людям, той терпеливостью к скверным качествам их характеров, которые бывают лишь у матерёй, когда они, не раздражаясь, не переставая любить, преодолевают капризы своих детей и наконец исправляют их.

В ответ на слова Великанова Марина засмеялась тихим, кротким смехом, будто профессор сказал ей не колкость, а какую-то весёлую банальность, и звонким чистым голосом, который чист и звонок был потому, что он был искренен, ответила:

– Вот уж спасибо вам, Захар Николаевич! Вы единственный признали меня политиком. А то ведь я в своём семействе, среди братьев, как белая ворона: беспартийная, неактивная, и всегда диалектика давалась мне с большим трудом.

Тихий и добрый смех Марины и в особенности её слова, сказанные с откровенностью человека, который не боится признать свою слабость или недостаток, не боится потому, что ему не нужно рисоваться или позировать – он и без этого богат душой, задели и Великанова и Водомерова. И профессор и директор не обладали таким щедрым простодушием, и оно не только удивило их, но и покорило. Великанов сконфузился за свой тон, принялся ожесточённо причёсывать пышные баки расчёской, отделанной серебряным ободком. Водомеров поднял голову, и полное мясистое лицо его вдруг похорошело.

– А уж насчёт беспартийности вы не говорите, Марина Матвеевна. Никто не верит. Вам давно пора в партию, – с улыбкой сказал он, и Марина только сейчас заметила, что улыбка очень красит его, смягчает жёстковатое выражение лица.

– Как диссертацию, Илья Петрович, защищу, тогда подумаю. Нельзя идти в партию с неоконченным делом.

– Ну, быть по сему, – совсем уже весело сказал Водомеров.

Великанов молчал, он глухо и деланно покашливал, но Марина знала, что и он недоволен своим поведением, рад заговорить с ней другим тоном и не делает этого лишь потому, что не может преодолеть своего упрямства.

– И что же, Марина Матвеевна, с Бенедиктиным навсегда? – наконец спросил Великанов.

– Да, Захар Николаевич, навсегда, – твёрдо ответила Марина.

– А Григорий Владимирович был у меня утром, – помолчав, сказал Великанов.

– И у меня был, – вставил Водомеров.

– Потрясён… Придавлен и… рассчитывает на ваше благоразумие, – продолжал Великанов.

– Это его любимое словечко: благоразумие, – усмехнулась Марина.

– Я убеждён, что благоразумие не покинет Марину Матвеевну. Так ведь? – серьёзно спросил Водомеров.

– Конечно, Илья Петрович, – согласилась Марина. – Впрочем, я не знаю, что вы понимаете под благоразумием, – добавила она.

– Ах, Марина Матвеевна, – вдруг по-бабьи всплеснул руками Водомеров, и это выглядело так смешно, что она не сдержала улыбки. – Я буду откровенен с вами. По долгу руководителей нам приходится заботиться о многом: и о благоразумии сотрудников, и о выполнении плана научных работ, и о добром имени нашего учреждения…

Водомеров замялся, помолчал и, вздохнув, продолжал:

– Скажу прямо: если вы не примиритесь с Бенедиктиным, пойдёт проработка нашего института по всем инстанциям – от райкома до обкома. А осенью прогремим мы по всем партийным конференциям. Упомянут нас по такому случаю и на районной конференции, и на городской, и на областной. Ведь Григорий Владимирович не рядовой, он член нашего парткома, заслуженный фронтовик, в его научной судьбе мы заинтересованы, как ни в чьей другой. Такие люди нужны нашему институту…

– Чтобы прийти на смену нам, старикам, – вставил Великанов.

– Безусловно. В конечном счёте будущее института в руках научной молодёжи. Бенедиктину пока не хватает научного багажа, он спешит приобрести его, в этом он видит свою главную задачу, – продолжал Водомеров.

– И если вы помогли ему в этом, то честь и вам, – опять вставил Великанов.

– Да, да, честь и хвала! – энергично подхватил Водомеров. – И поймите, что наш институт и без того много упрекают: он-де отстаёт от запросов жизни, от роста области, мало выдвигает крупных проблем, медленно воспитывает новые кадры… И вдруг ещё такой факт прямо-таки аморального характера… С нас же за такой факт шкуру снимут!

Последнюю фразу Водомеров закончил глухо, на самых низких нотах, и на мясистом лице его было страдание.

Но страдание это не вызвало у Марины сочувствия. Она впервые поняла то, чего раньше не замечала: Водомеров боится критики. Все его старания примирить её с мужем подсказаны желанием уберечь себя от новых хлопот и беспокойства. Что же касается Великанова, то он обворожен Бенедиктиным и до поры до времени не хочет думать о нём иначе, чем думает.

Марине так всё это стало ясно, что весь разговор показался ей бесцельным. «Упрашивают и уламывают меня, как строптивую невесту, – подумала Марина, ощущая острое чувство неприязни к Водомерову и Великанову. – Уехать надо, чтобы не видеть и не слышать их», – пронеслось у неё в голове.

– У нас в институте до сих пор, Марина Матвеевна, на бытовом фронте, так сказать, было всё в порядке… – помолчав, продолжал Водомеров.

Марина поняла, что директор способен говорить на эту тему ещё битый час. У неё не было никакого желания больше слушать его, и, прервав Водомерова, она сказала:

– Как я поступлю дальше, Илья Петрович, я, право, затрудняюсь предположить. Но было бы хорошо и для меня лично, и для коллектива института в целом, если бы вы и Захар Николаевич разрешили мне уехать в экспедицию. Там, вдали от города и института, я могла бы подумать не спеша и о себе и о других. – Марине было противно произносить фамилию Бенедиктина, и она избежала этого. – Думаю, что и вам спокойнее было бы, Илья Петрович! Живя тут в такое время, я на самом деле буду возбуждать у некоторых излишний и нездоровый интерес.

Марина хитрила. Но хитрила не потому, что боялась того, чего боялся Водомеров. Ей хотелось в экспедицию!

Водомеров оживился, приподнялся в кресле и взглянул на профессора. Марина догадалась, что директор согласен отпустить её. Это по каким-то соображениям его вполне устраивало, но вот Великанов… Старик не любит менять своих решений даже тогда, когда это целесообразно.

– Думаю, Илья Петрович и Захар Николаевич, что я могла бы находиться в экспедиции не всё время, а лишь в период разворота работы, – сказала Марина больше для Великанова.

Водомеров опять взглянул на профессора и побарабанил пальцами по столу.

– А ведь это, пожалуй, приемлемый вариант. Улуюльская экспедиция имеет для нас большое значение. И на пленуме обкома у нас будет что сказать: экспедиция отправлена, возглавляет её один из ведущих работников института. Как, Захар Николаевич?

Марина затаила дыхание. Она думала, что Великанов вспылит, закричит ломким голосом подростка. Но этого не произошло. Великанов в упор посмотрел на Марину и сухо, официальным тоном сказал:

– Я согласен. Но учтите: ответственность за текущую работу с вас не снимается.

– В том смысле, что вы должны обеспечить нормальную работу на период вашего отсутствия, – уточнил Водомеров.

– Это само собой разумеется, – согласилась Марина.

– Ну вот и чудесно! – довольный общим согласием, весело сказал Водомеров. – Поезжайте, Марина Матвеевна, поезжайте! Я уверен, что в тайге, как говорится, на вольном ветерке, вся блажь из вашей головы улетучится. Ещё как будете жить с Бенедиктиным!

– Люди станут завидовать! – с доброй улыбкой воскликнул Великанов.

Глядя на сиявшего от улыбки Водомерова и на повеселевшего Великанова, Марина думала: «И откуда у них такое благодушие? За бабьи капризы мой поступок принимают. Ну, тем хуже для них!» Марине захотелось скорее уйти отсюда.

– Приказ не задержится, Илья Петрович? – спросила она.

– Сейчас же дам команду.

Марина поднялась, попрощалась и заспешила к себе на четвёртый этаж.