Глава одиннадцатая
1
Софья, одетая, лежала на кровати в своей комнате в состоянии страшного, никогда не испытанного с такой силой смятения.
Причиной этого смятения был случай, происшедший в тот же день в её комнате.
Около семи часов вечера Софья вернулась с работы. Она не успела ещё переодеться, как вдруг послышался звонок. Софья кинулась открывать дверь. Перед ней стоял, как всегда весёлый, белозубый и ясноглазый, Бенедиктин. В руках у него был пакет, завёрнутый в бумагу и перетянутый шпагатом, и неразлучная кожаная папка с золочёной надписью: «На доклад».
Бенедиктин быстро положил пакет и папку на круглый стол, подскочил к Софье и, прищёлкнув каблуками, поцеловал ей руку.
– Здравствуйте, здравствуйте, Софья Захаровна! Как ваше самочувствие? Как здоровье? Как движутся ваши дела? Очень, очень рад вас видеть, и именно сегодня, в день для меня до некоторой степени примечательный! – без умолку говорил Бенедиктин, поглядывая на себя в зеркало, стоявшее на деревянной подставке в прихожей.
– А папа уже вас ждёт, – сказала Софья, опасаясь, что разговор с Бенедиктиным может затянуться.
– Я бегу, бегу, – спохватился Бенедиктин, взял свой пакет и папку и заторопился по коридору на половину Захара Николаевича.
Чем отец и Бенедиктин занимались, о чём разговаривали, Софья не знала. Она пообедала с тётей Лушей, домработницей, и ушла к себе в комнату.
Около девяти Софья стала одеваться, чтобы снова отправиться в архив. Вот уже несколько недель каждый вечер она занималась разбором фондов переселенческого управления. Поиски уваровского акта, о котором написал ей Алексей, стали для неё неотложным делом. Она не задумывалась над тем, как сложатся её отношения с Алексеем, если акт будет найден, но ей казалось, что это вызовет какие-то важные перемены в судьбе Краюхина, что она, по своему великодушию, считала сейчас самым главным.
Софья складывала необходимые бумаги в портфель, когда послышался громкий, оживлённый разговор отца и Бенедиктина. «Пусть он уйдёт», – подумала Софья и присела на стул. Приближаясь, голоса становились всё громче, и Софья поняла, что отец и Бенедиктин идут к ней.
Дверь отворилась. Отец держал под руку Бенедиктина. Они оба были раскрасневшиеся, взлохмаченные и возбуждённые. Баки Захара Николаевича взъерошились, пенсне болталось на чёрном шнурочке. Софья поняла, что они выпили, и с неудовольствием подумала о Бенедиктине: «И зачем он пил с ним? Знает же, что у папы не в порядке печень».
– Соня, ты виделась с Григорием Владимировичем? – шумно дыша, спросил Захар Николаевич.
– Ну конечно, папа, виделась.
– А мы чуть-чуть выпили. Григорий Владимирович где-то добыл бутылочку венгерского коньяка. С лимоном и сахаром это божественный напиток.
– Напрасно ты пил, папа. Кроме вреда, это тебе ничего не принесёт.
– По такому поводу, Соня, я не мог отказаться…
Великанов говорил с трудом, стоял, пошатываясь. Чувствовалось, что хмель одолевает его.
– Иди, папа, отдыхать, – настойчиво проговорила Софья.
– Пойду, пойду, Сонюшка, – послушно согласился Захар Николаевич.
Софья хотела проводить отца, но Бенедиктин вежливо отстранил её.
– Не беспокойтесь, Софья Захаровна.
Поддерживая профессора, Бенедиктин открыл дверь и через просторную прихожую и узкий коридор, деливший дом на две половины, повёл его в кабинет.
Софья стояла озадаченная: одеваться или подождать, когда уйдёт Бенедиктин? Пока она думала об этом, тот стучался уже к ней в дверь.
– Я вас не отрываю от работы? – учтиво осведомился Бенедиктин, войдя в комнату.
Софья поняла, что он намерен задержаться.
– Собственно… Я собиралась идти на заседание… но… всё равно уже опоздала, – смущённо сказала Софья, приглядываясь к Бенедиктину, не слишком ли он пьян.
– Тем лучше, Софья Захаровна! У меня сегодня необычайный день, и я почту за счастье провести вечер с вами, – усаживаясь в кресло, возбуждённо говорил Бенедиктин.
– Вы что же, сегодня именинник? – спросила Софья, придвигая своё кресло к столу и чувствуя, что вечер у неё пропал.
– Более чем именинник, Софья Захаровна!
– Вы, вероятно, получили какую-нибудь правительственную награду?
– Нет, что вы! И, честно сказать, награда меньше меня взволновала бы. Как-никак я на фронте не раз переживал это состояние. – Он чуть выдвинул левое плечо: на лацкане пиджака в два ряда поблёскивали разноцветные ленточки орденов и медалей.
– Ну, в таком случае я теряюсь – не знаю, что у вас за праздник, – засмеялась Софья.
Бенедиктин посмотрел на неё взглядом, полным торжества, и не спеша осторожно развернул свою папку.
– Сегодня уместно, Софья Захаровна, припомнить один наш разговор. Кажется, в этой же комнате вы вселили в меня непоколебимую веру в успех.
Заметив удивление и растерянность на лице Софьи и испытывая удовольствие от этого, Бенедиктин в столь же загадочном тоне продолжал:
– Не кто-нибудь другой, а вы первая сказали мне слова дружеской поддержки. Как сейчас, помню наш разговор. Я: «Кто он, Бенедиктин? Чернорабочий от науки, каких сотни и тысячи. Пока такие люди, как он, не щадя жизни, спасали отечество, многие устраивали своё благополучие, получали под шумок степени и звания». Вы: «Не терзайтесь, Григорий Владимирович. Степени и звания – дело наживное. Верю, что и у вас будут и звания и степени, будет известность в научном мире».
«Неужели я говорила такие слова?» – подумала Софья. Бенедиктин уловил её колебания и, в упор глядя на неё, спросил:
– Теперь вы вспомнили наш разговор?
Софья чувствовала, что Бенедиктину очень хотелось, чтобы она ответила утвердительно. «По-видимому, что-то было сказано в этом духе, – мучительно старалась вспомнить Софья, но слов: «У вас будут и звания и степени, будет известность в научном мире», – я не могла сказать!» – думала она.
Видя, что Софья напрягает память, Бенедиктин покровительственно засмеялся:
– У вас поистине девичья память. Я вам помогу: вы говорили это весной, когда мы вместе ездили на вечеринку.
Софья пожала плечами.
– Возможно, и говорила, но я всё-таки не помню.
– Да разве вам обязательно помнить? – подхватил Бенедиктин. – Важно то, что я запомнил. Ваша вера воодушевляла меня…
– Вы мастер преувеличивать.
– Думайте как угодно, Софья Захаровна, но я говорю то, что чувствую… – Бенедиктин так пристально посмотрел, что Софья покраснела.
– Но что всё-таки у вас произошло? – спросила она, желая скорее изменить направление разговора.
– Я рад, Софья Захаровна, первые два экземпляра моего скромного труда оставить в этом доме, – торжественно произнёс Бенедиктин, вытаскивая из раскрытой папки том «Учёных записок». – Первый экземпляр я вручаю по праву вам. Второй экземпляр я уже вручил Захару Николаевичу. И тоже по праву. Если вы были мобилизатором моих эмоций, то Захар Николаевич подобен гранильщику. Он шлифовал мой мозг.
– Вы поэт, – усмехнулась Софья.
– Поэт? Да. Поэт – это человек, влюблённый в жизнь. Я тоже влюблён. Влюблён в ваш дом, который для меня стал близким и родным…
Голос Бенедиктина понизился до шёпота. Софья опустила глаза, сжалась от смутных, тяжёлых предчувствий. У неё родилось такое ощущение, будто Бенедиктин тащит её в какую-то бездну. Ей захотелось от страха перед этой бездной крикнуть, но Бенедиктин вновь заговорил обычным голосом:
– Вы не судите меня строго. Я сегодня счастлив, а человек в этом состоянии глупеет. Вот ваш экземпляр. – И, привстав, он подал ей раскрытый том «Учёных записок».
Над заголовком его статьи аккуратным, старательным почерком было выведено: «Софье Захаровне. Как путеводная звезда в открытом море ведёт капитана сквозь бури и шквалы к заветной цели, так ваш образ ведёт меня вперёд по трудной, каменистой дороге к сияющим вершинам науки».
Софья прочитала надпись и не могла не засмеяться.
– Какая высокопарная шутка!..
– Это не шутка, Софья Захаровна.
– В таком случае, Григорий Владимирович, вы человек, лишённый юмора.
– Высокопарность тогда смешна, когда она не равнозначна чувствам. Тогда это пустая оболочка, красивая ветошь.
– Потом, мне кажется, вы ошиблись: вместо слов «Софье Захаровне» здесь должны быть слова «Марине Матвеевне».
И тут произошло то, о чём раньше Софья постыдилась бы даже подумать. Бенедиктин бросился к ней, схватил её руки и стал горячо целовать. Потом он поцеловал её в лоб и быстро удалился.
С минуту Софья сидела в оцепенении. Она смотрела на дверь, в которой только что мелькнула крепкая шея и широкий стриженый затылок Бенедиктина, и не верила ещё: да точно ли всё это произошло? Не показалось ли ей? Нет, не показалось. Кожа ещё сохранила ощущение от прикосновения его горячих и влажных губ.
Софья встала, подошла к зеркалу. И когда она взглянула на себя, чувство острой обиды словно обожгло её. «Как он посмел? Разве я давала ему повод вести себя так?! Наглец, ах, какой наглец!.. Обворожил папу, втёрся к нему в доверие и теперь играет в любовь со мной». Обида перерастала в возмущение. «Напишу ему записку: «Я решительно не желаю знать вас. Идите прочь! Запомните: в наш дом вам путей нет». Но через несколько секунд Софье уже казалось, что писать записку Бенедиктину бессмысленно. «Позвоню Марине Матвеевне и чистосердечно, как подруге и старшему товарищу, расскажу обо всём. Пусть-ка он попробует заниматься такими делами дальше», – проносилось у неё в мыслях.
«Позвоню Марине Матвеевне» – легко сказать! Да хватит ли у тебя сил начать разговор?» – думала Софья минуту спустя, чувствуя, что язык её онемеет, едва только она услышит голос Марины.
«Но что же делать? Что делать?..» – спрашивала себя Софья. Она то ходила по комнате, то садилась в кресло, то бросалась на кровать. «А если просто не замечать его? – продолжала разговаривать сама с собой Софья. – Попробуй-ка не заметь его! Это не Алексей. Он будет напоминать о себе ежечасно, ежедневно. Он вымотает всю душу…» Нет, она решительно не знала, что делать!
«Но почему ты о нём так нехорошо думаешь? Ведь может же у него быть к тебе настоящее чувство? Почему ты отказываешь ему в этом? Любишь же ты Алексея? А разве он отвечает тебе горячей взаимностью?» Эта мысль была совершенно новой. Она невольно настраивала Софью на сочувствие к Бенедиктину. На миг ей показалась недозволительной та резкость, с которой она думала о нем. «Пусть себе увлекается. Разве ты не девушка и разве тебе не приятны признания мужчин? Пойми, что на то и дана молодость».
Стараясь успокоиться, она вновь начала размышлять обо всём происшедшем. Софья хотела совладать со своими чувствами и мыслями, но оттого, что они противоречили друг другу, ей это не удавалось, и она с отчаянием думала о себе как о человеке слабовольном и нервном.
Уснула она уже под утро, так ничего и не решив.
2
Софья поднялась с головной болью. В широкое окно вливался яркий солнечный свет нового летнего дня. Непогашенная лампочка под зелёным абажуром в форме гриба светилась тускло и походила на масляное пятно. Софья выдернула провод из розетки и подошла к зеркалу.
Она думала, что увидит своё лицо припухшим, измятым, со следами слёз, но сверх ожиданий ничего этого не обнаружила.
От матери-грузинки Софья унаследовала серые бархатистые глаза, густые чёрные брови, почти сходившиеся у переносья, длинные чёрные косы, нежную смуглость кожи, прямой нос с горбинкой и энергичные, немного пухлые губы.
Софья считала себя некрасивой. Ей казалось, что её внешность портит излишняя сухощавость лица, так не шедшая к её полным покатым плечам и высокому росту. Но она знала, что многие считали её красавицей. Лицо её действительно было таким, на которое хотелось смотреть. Оно открывалось не сразу, а как бы постепенно, и люди, из числа даже давно знавших Софью, вдруг замечали: «Какие редкие глаза у Великановой. Глубокие, мягкие… Смотришь в них, как в озёра».
Наступление утра всегда радовало Софью. Каждый день приносил ей что-нибудь новое: либо она находила какой-нибудь интересный документ, либо получала из того или иного научного учреждения справку по вопросам археологических изысканий, проходивших на территории Сибири. А главное было в том, что она жила в состоянии напряжённого ожидания удачи. В последнее время она усердно искала уваровский акт, значение которого для судьбы Алексея, может быть, даже преувеличивала.
Но сейчас, стоя перед зеркалом, она не ощущала обычного приподнятого настроения. От встречи с Бенедиктиным на душе остался неприятный осадок. Вяло и с тоской она подумала о подвалах, набитых пропыленными бумагами. Потом, пристально осмотрев себя, мысленно сказала: «Глаза, брови, нос, волосы в отдельности хороши, а вместе плохо! А всё губы! Будь они чуть потоньше!» И она почти со злостью прикусила белыми ровными зубами нижнюю губу.
Софья не любила это настроение, которое хотя и не часто, но всё-таки бывало у неё. Каждый раз она старалась вырваться из-под власти щемящего неудовлетворения собою и выровнять своё самочувствие. И теперь, бесцельно походив по комнате, она распахнула окно, глубоко вздохнула, закинув руки за голову, и подумала о себе как о постороннем человеке: «Что ты раскисла? День-то какой!»
И тут она услышала голос Бенедиктина. Он доносился из сада. По-видимому, Григорий Владимирович совершал вместе с отцом утреннюю прогулку. «Он уже опять тут! И когда успел? Времени всего восемь часов», – удивилась Софья.
Первым её желанием было закрыть окно и задёрнуть штору. Но желание это было до того мимолётным, что она не успела исполнить его. «Пусть себе идёт. Интересно, какими глазами он посмотрит на меня», – подумала она.
Бенедиктин шёл рядом с отцом. Он был в белом чесучовом костюме и в лёгкой шляпе из жёлтой соломки.
Освещённый лучами солнца, пробивавшимися сквозь листву, он напоминал Софье английского учёного, посетившего однажды дом отца. Для полного сходства с иностранцем ему не хватало только трости с тяжёлым набалдашником и серебряной росписью. «Какой он, однако, эффектный», – отметила про себя Софья, сама не зная, чего в этом замечании больше: одобрения или порицания.
Увидев Софью, Бенедиктин остановился и отвесил глубокий поклон:
– С добрым утром, Софья Захаровна!
Софья кивнула головой и отошла от окна. В глазах Бенедиктина была ласковая усмешка. Софье почему-то стало страшно. «Он не даёт мне проходу», – подумала она. Но страшно было одно лишь мгновение, потом у неё родилось другое ощущение – приятное и будоражащее: она, по-видимому, очень, очень ему нравится.
Софья ещё посмотрела на себя в зеркало, улыбнулась: «А недурна всё-таки!» – и почувствовала, что настроение её вдруг стало лучше.
Она быстро позавтракала и отправилась на работу. День обещал быть душным и знойным. Солнце уже припекало, и асфальт на тротуарах становился горячим. По обыкновению, она шла пешком. После прогулки по людной, шумной улице, под горячими лучами приятно было войти в прохладные коридоры и полутёмные залы архива и оказаться наедине с кипами неразобранных бумаг.
Чувство глубокого волнения появлялось в душе Софьи всякий раз, когда она вытаскивала с длинных полок перевязанную шпагатом новую папку. Не раз ей приходилось слышать, что архивная работа – это мёртвое дело, далёкое от живого потока жизни. Ничего более несправедливого она не могла себе вообразить. Для неё эти бумаги воскрешали эпохи, судьбы людей, и временами она до того проникалась страстями прошлых лет, что ей казалось, будто и сама она живёт в то далёкое, давно минувшее время. Особенно было приятно, когда она, познав то или иное событие, могла оценить его со стороны, с позиции уже прошедших лет и видела не только истоки, породившие это событие, но и всю внутреннюю механику, двигавшую им. Ей были понятны достоинства и пороки людей, их ошибки и заблуждения, мотивы их стремлений и поступков. И тогда она отчётливо и с гордостью ощущала свою эпоху, которая в соотношении с другими временами рисовалась ей огромной вершиной, возвышавшейся над необозримым полем жизни.
Софья зашла в свой кабинет, надела тёмный халат и по винтовой лестнице спустилась в подвальный этаж, забитый кипами бумаг. Всё это нужно было тщательно просмотреть, систематизировать, первостепенное отделить от малозначащего. Среди бумаг могли быть сокровища, неоценимые для науки. Софье нужно было не только проявить терпеливость и тщательность – от неё требовалось, чтобы она была настоящим представителем своего времени, которое лишь одно могло подсказать, что важно, а что несущественно.
Уже несколько месяцев Софья работала над разборкой церковных архивов. В толстых стандартных книгах шли бесконечные записи церковного имущества, средств, поступавших на нужды церквей от верующих, приводились бесконечные списки родившихся и умерших, перечислялись фамилии церковных старост, и всё это за многие десятилетия.
Но и среди этих однообразных записей Софья отыскала несколько крайне важных для неё строк. В одной из книг, в перечне молебнов, отслуженных священником по случаю различных событий, была запись о молебне на поле крестьянина Власова Егора, сына Петрова. Что же это был за молебен на поле одного крестьянина? По какому поводу он был отслужен? Софья вчитывалась в корявые, выцветшие строки, но ответа найти не могла. Тогда, полистав ещё несколько книг, на что ушла целая неделя кропотливого и напряжённого труда, Софья наткнулась на разгадку. Тем же корявым почерком было записано, что в церковь поступило от Власова Егора, сына Петрова, для выпечки просфор два пуда муки из первого обмолота впервые взращенной в «сих краях богоданной пшеницы».
Так вот почему на полях Власова Егора, сына Петрова, был молебен!
Софья установила год, в который происходил этот молебен, а потом сверила его с последними данными исследований. На целых тридцать лет раньше, чем указывалось в исследованиях, Власов Егор сеял в этих краях пшеницу! Не менее важной была и другая сторона факта: Власов Егор сеял пшеницу на сто пятьдесят километров севернее, чем сообщали исследователи.
Ради такой находки стоило рыться в скучных церковных архивах!
Привлекла внимание Софьи и вторая находка: не то дневник, не то записки какого-то безыменного дьячка. Софье но удалось узнать, из какой среды происходил дьячок, но по характеру записок чувствовалось, что принять церковный сан его заставила нужда: дьячок был совершенный атеист. С юмором, а местами с издёвкой он описывал проделки попа, нередко глумившегося над верующими. Вторая половина записок была посвящена любви к дочери попа. Поповна не разделяла чувств дьячка. Записки были полны горечи и пессимизма. Трагической оказалась судьба автора записок. Чьей-то бесстрастной рукой на обложке было написано: «Помер от усердия к питию водки».
Софья долго сидела над полуистлевшей тетрадью, и ей живо представилось глухое, далёкое сибирское село, занесённое сугробами снега, бедная бревенчатая церквушка и жалкая одинокая жизнь молодого дьячка.
Софья вытащила с полки тяжёлую запыленную кипу, щёточкой осторожно смела с неё пыль и поднялась на второй этаж в кабинет.
– Ну, посмотрим, о каких житейских страстях поведаете вы, – сказала она, развязывая папки с бумагами. Проводя дни в одиночестве, среди бумаг, она привыкла думать вслух.
Но, едва раскрыв первую папку, Софья решила, что ей предстоит провести много скучных часов. Перед ней был архив улуюльских староверческих поселений. И в самом деле: с первой же страницы начались перечисления имущества скита, записи заготовленных староверами ягод, грибов, кедровых орехов. В других папках Софья обнаружила копии различных деловых бумаг. Тут были сделки с купцами на поставку скиту муки, восковых свечей, топоров, лопат.
Между скитом и купцами шёл бойкий товарообмен, очевидно обоюдовыгодный.
Вдруг взгляд Софьи упал на чётко выведенное чёрной тушью слово: инженер. Далее шла витиеватая, с узорами подпись. Среди штампов торговых домов и подписей купцов и приказчиков это слово насторожило Софью. Невольно привстав, Софья взяла лупу и склонилась над продолговатым листком синей бумаги. Небрежным почерком на листке было написано: анализ руды (эти слова были выделены в заглавную строку и подчёркнуты).
Прочитав бумагу до конца, Софья узнала, что на чугунолитейном заводе купца Кузьмина было произведено испытание руд, доставленных в ящиках из Улуюльского скита. В табличке, помещённой над подписью инженера, приводились результаты исследования. Фамилия инженера долго не поддавалась разгадке, но Софья не отступила и всё-таки прочитала её: Э. фон Клейст.
Эту фамилию немецкого инженера она встречала в других бумагах. Э. фон Клейст выполнял заказ по отливке столбов и решёток для вновь строящегося собора.
Догадываясь, что она нашла документ большой важности и боясь ещё поддаться чувству радости, она несколько раз перечитала анализ. «Если даже результат исследования неудовлетворительный, то ведь важен сам факт», – думала она, всматриваясь в цифры анализа. Ей захотелось позвонить отцу и спросить его, как он оценивает результаты исследования, но через минуту Софья передумала: «Как только папа узнает, что это связано с Улуюльем, он сразу утратит объективность».
Софья направилась к директору архива. Он был сведущим человеком не только в истории.
По словам директора, анализ показывал довольно высокое содержание железа в улуюльской руде, несмотря на примитивные способы её исследования. Он посоветовал Софье проконсультироваться с отцом.
Софья принялась листать бумаги. Но работа на ум не шла. Её подмывало сейчас же сбегать на телеграф и послать Алексею телеграмму. Но вскоре она передумала: что Алексею даст телеграмма? Уж лучше пусть узнает о находке по почте на два дня позже, но зато со всеми подробностями.
Не теряя ни одной минуты, она взяла чистый лист бумаги и написала Алексею письмо. Вначале Софья намеревалась отправить его после окончания работы, но ждать так долго у неё не хватило сил. Предупредив, что уходит на полчаса, она заторопилась на почтамт.
– Я вас очень попрошу проследить, чтобы письмо ушло сегодня, – сказала Софья девушке, принимавшей на почте корреспонденцию.
– Не беспокойтесь. Сейчас же я передам в экспедицию.
Девушка участливо смотрела на Софью и сдержанно, чтобы не обидеть её, улыбалась. Софья про себя подумала: «Ты думаешь, что в письме говорится о любви, а там речь идёт о железе».
По дороге в архив Софья вспомнила об этом противопоставлении – любовь и железо, и ей стало смешно. Так с улыбкой на губах она и шла по улицам.
Вернувшись в архив, Софья уже не могла сосредоточиться. Принялась было звонить отцу и Марине, но их телефоны безмолвствовали. Только за час до окончания занятий ей удалось дозвониться в институт.
– Ты знаешь, папа, у меня сегодня редкий день… – И она рассказала о своей находке.
– Ну, Сонечка, это всё забавы. Староверы такие же сочинители, как и наши современные охотники, – ответил Великанов, но по тону его голоса Софья поняла, что он озадачен. – Завтра утром я заеду в архив и посмотрю найденный документ.
Только теперь, когда ощущение радости, вызванной важной находкой, прошло, Софья задумалась над смыслом документа, который она обнаружила. Ей припомнились слова Алексея о том, что между профессором Великановым и им, аспирантом Краюхиным, существует не просто неприязнь, а состояние принципиальной борьбы. Алексей в данном случае выражал не только своё личное отношение к позиции профессора Великанова – за ним стояли новые силы.
«А ведь может же так случиться, что папа проиграет в этом споре. И тяжко ему будет признавать это, и ещё горше – переучиваться», – размышляла Софья. Ей вдруг стало жаль отца. «А прав-то будет Алексей! Твой любимый Алексей!» – пронеслось у неё в голове. Но странно, эта мысль не уменьшила её боли за отца.
Впервые Софья с такой силой почувствовала, что жизнь не позволит ей занимать двойственную позицию, как было до сих пор. Всё время она стремилась примирить Алексея с отцом. Но ведь это только слова! А на деле? Не щадя времени, она искала уваровский акт. А что такое уваровский акт? Это удар по взглядам отца. А сегодняшняя находка? Если староверы действительно не подсунули руду, а взяли её в недрах Улуюльского края, то что же остаётся делать профессору Великанову? Признать себя побеждённым?
Её душа переполнилась острой жалостью к отцу. Она забыла все его выходки, забыла недоразумения, происходившие между ними, и во всём винила только себя. Софье казалось теперь, что она доставила отцу столько горьких минут, что у него давно уже нет оснований любить её. «Ведь и в том, что он после смерти мамы остался одиноким, виновата опять-таки я. Я капризничала, не хотела принять в дом и одну мачеху и другую. А он считался с капризами девчонки».
Пережив только что радостное удовлетворение, Софья как-то незаметно для себя занялась самобичеванием.
3
Раздался звонок телефона. Марина ещё не успела произнести ни одного слова, она лишь тихо кашлянула, а Софья уже знала, с кем она будет разговаривать. «Я её узнаю по дыханию», – подумала Софья.
– Соня, милая, мне нужно вас повидать, и немедленно. Если вы не возражаете, то я буду у вас самое большее через двадцать минут. Я думаю, что нам никто не помешает поговорить наедине и не спеша. – Марина говорила торопливо, тяжело дыша.
– А я вам сегодня звонила бесконечное количество раз, Марина Матвеевна! Вас всё нет и нет, а у меня такие новости! Приезжайте! Приезжайте скорее! – говорила Софья, и настроение её стало подниматься.
В ожидании Марины Софья продолжала беседу сама с собой. Её занимал всё тот же вопрос: как могут сложиться взаимоотношения Алексея и отца в случае, если окажется прав Алексей? «Папе по-хорошему надо признать ошибки, а если он признает их, то исчезнет и отчуждённость». Но Софья знала, каким упрямым бывает отец. И она боялась, что он начнёт сопротивляться и не пойдёт ни на какое сближение с Алексеем.
Она думала сейчас так, словно проблема Улуюльского края была уже решена в том плане, как предполагал Алексей. Она понимала, что забегает вперёд, упрощает сложный и длительный процесс борьбы вокруг Улуюлья, но иначе она думать не хотела, а в эти минуты и не могла.
Вошла Марина. Она была вся в белом: белые туфли, белое шёлковое платье и светлая широкополая шляпа. Белый цвет очень шёл к ней. Она показалась Софье похожей на скромную берёзку. В иной берёзке ведь и красоты особой нет, стоит себе одиноко где-нибудь на поляне или на пригорке, но попробуй убери её, и весь уют этого места, вся его неповторимая прелесть, волнующая сердце человека, исчезнет.
С приходом Марины в кабинете Софьи будто стало светлее и уютнее. Софья пристально осмотрела гостью и заметила, что под глазами у неё синие круги. «Недоспала или переутомилась», – подумала она и бросилась усаживать Марину поближе к столу.
– Соня, вы какая-то сегодня праздничная, – сказала Марина, замечая, с каким оживлением встретила её Софья. – И вы садитесь, пожалуйста, не хлопочите возле меня, я уж как-нибудь сама.
– Праздничная, говорите? Вы не ошиблись! – воскликнула Софья, садясь рядом с Мариной, – Вот посмотрите, что я сегодня нашла в архиве Улуюльского староверческого скита!
Софья через стол подала раскрытую папку с бумагами. Марина приняла папку на ладонь и стала внимательно читать. Софья следила за её выражением. Тонкие изогнутые крутой подковкой брови Марины дрогнули, и бледное лицо порозовело.
– Соня, это такая важная находка, что я не знаю… – сказала Марина и глянула на Софью взглядом, в котором выразилась её большая радость.
– Я уже написала Алексею, а потом буду просить разрешения послать ему копию этого документа, – перебила её Софья, а Марина в этот момент подумала, что сегодня же ей надо рассказать о находке Максиму.
– Я представляю, Соня, как он обрадуется. Это даст ему в руки новое и очень серьёзное доказательство.
– А вот папа опять сомневается.
Марина заметила, что, сказав это, Софья помрачнела.
– Разумеется, что Захар Николаевич так просто не отступит. Поймите, Соня, что это не упрямство. Это убеждение. Мне понятна его настороженность. В самом деле: староверческий скит – и вдруг поставляет на купеческий завод железную руду. Почему бы это?
– Да, но документ фон Клейста подлинный. Его подпись встречалась мне ранее, – горячо возразила Софья.
– Я верю, Соня, и в подлинность документа, и в подлинность самого факта. И думаю, эта ваша находка поможет многое разгадать. А сомнениями, которые естественны в нашем деле, вы не огорчайтесь.
– А вы какая-то утомлённая, Марина Матвеевна.
– Я?..
Этим коротким вопросом, произнесённым с неповторимой интонацией, Марина невольно как бы сказала: «Да, утомлена, и даже более того – подавлена».
– Что у вас? – спросила Софья, приглядываясь к ней.
– Вы знаете, Соня, – Марина повела плечами, будто ей стало холодно, – сегодня такой хороший день. Я вначале решила ничего вам не говорить, чтобы не омрачать вашего светлого настроения, но чувствую, что не сказать я не могу, – Марина вздохнула и, глядя Софье в её мягкие, бархатистые глаза, дрогнувшим голосом сказала: – Соня, я так обманута!.. – Марина опустила голову и всхлипнула.
Опустила голову и Софья. Ей вдруг показалось, что Марина имеет в виду её. «Обманута!» Ну конечно! Какое же имела она право умолчать о своих встречах с Бенедиктиным? Нет, так истинные друзья не поступают, так не поступают даже просто порядочные люди. Чувство острой неприязни к самой себе поднялось в душе Софьи. Она приготовилась выслушать упрёк Марины как заслуженный и сказать ей, что она ещё больше любит её за прямоту. Но Марина сказала о другом:
– Вы видели, Соня, последний том «Учёных записок» нашего института?
– Видела.
– Там есть статья Григория. Там многое заимствовано из моей докторской диссертации.
– Как заимствовано?
– Точнее – украдено.
– Что вы говорите?! – воскликнула Софья, поднимая руки к лицу, как бы стараясь защититься от удара.
– Правда, Соня, – чуть слышно отозвалась Марина, и губы её дрогнули.
– Какая низость! – брезгливо произнесла Софья. Ей стало стыдно. Нечего греха таить: сегодня утром она пережила минуты, когда ей подумалось, что Бенедиктин не такой уж заурядный человек, каким он ей всегда казался. В её душе тогда шевельнулось какое-то приятно-сладостное чувствишко оттого, что он ухаживает за ней. Ей захотелось откровенно рассказать Марине о приставаниях Бенедиктина, но, взглянув на неё, она сдержалась. Марина сидела, закрыв лицо ладонями, и Софья поняла, что ей и без того горько.
Они долго молчали. Софья чувствовала, что она должна что-то сказать Марине, чем-то её утешить, но настоящих слов не было.
Марина заговорила сама:
– Соня, вы первая, кому я сказала об этом. Я ещё не знаю, на что решиться, что предпринять. То, что я должна покинуть его, – это разумеется. Ну, а дальше? Разве я могу замолчать этот поступок Григория, скрыть его от товарищей? Он же член партии! Ведь если разобраться, то это… это… Да, да, именно такие вещи мы и называем пережитками капитализма. И в то же время, как подумаю, что об этом будут говорить, склонять моё имя, мне становится противно, тошно. Хочется плюнуть на всё, уехать куда-нибудь в тайгу, в далёкую экспедицию и жить там безвыездно и год, и два, и три…
Как хорошо Софья понимала Марину! Конечно, самое простое – это промолчать. Разве оскудел ум Марины? Вместо десятка страниц, которые Бенедиктин так бесчестно присвоил, она сумеет написать двадцать, тридцать, сто новых, ещё более содержательных и ценных. Но дело не в этом. Какое она имеет право прощать зло? Чтобы зла не было, чтобы люди жили в постоянной, ничем не омрачённой дружбе, они должны преследовать зло, не давать ему пощады. Так думала Софья.
– Уезжать надо не вам, Марина Матвеевна, а ему. И он уедет, конечно, если в нём есть ещё совесть, – убеждённо проговорила Софья.
Она вдруг почувствовала, что должна поддержать Марину, дать ей дельный совет и уберечь от ошибок. Софья вспомнила выспреннюю надпись Бенедиктина на дарственном экземпляре «Учёных записок» и теперь вдруг ощутила в себе откровенную ненависть к нему.
Она встала из-за стола, подошла к окну. По улице, залитой солнцем, непрерывным потоком двигалась пёстрая толпа людей, мчались автомобили, поблёскивая разноцветными лаковыми боками. Лица у людей были открытые, загоревшие. И, глядя на эту пёструю, солнечную улицу, Софья подумала, что Марина выбита из общего людского потока, и сердце Софьи переполнилось ещё большей тревогой за неё. «Нет, нет, подлость не может взять верх!» – взволнованно размышляла Софья. Но то ли от горячности, с какой она думала об этом, то ли от недостатка жизненного опыта – она не знала, что посоветовать Марине, чем ей помочь вот тут же, не отходя от неё.
– Вы очень любите его, Марина Матвеевна? – спросила она вполголоса тем наивно-заговорщицким тоном, каким об этом могут спрашивать только девушки.
– Нет, Соня, всё рухнуло, – глухо, с отчаянием ответила Марина.
– Ну и замечательно! Вы такая хорошая, добрая, талантливая, и вы ещё будете счастливы, – подойдя к Марине и обнимая её, говорила Софья всё тем же горячим шепотком.
– Нет, Соня! После такой ошибки мне трудно найти нового друга. И лет мне уже столько, когда о друзьях перестают думать… Милая вы моя Соня! Я сама не знаю, почему я говорю всё это вам… – Марина опустила руки и посмотрела на Софью с лаской и страданием в глазах.
Софья схватила руку Марины, присела и прижалась к её плечу. Нет, быть старше, рассудительней, давать советы другим, как строить жизнь, она ещё не могла.
– Марина Матвеевна, неужели… неужели вы думаете, что вас уже никто больше не полюбит? – с трудом выговорила Софья.
– Может быть, Соня, меня кто-нибудь ещё и полюбит, но ведь этого мало.
– Почему же? – искренне изумилась Софья.
– Да ведь, для того чтобы сложилось счастье, надо, чтоб и я полюбила.
– Ну и что же! Полюбите ещё и вы!
– Едва ли, Соня!
– Почему?
– Ах, какая вы!.. Да потому, что прошло время.
– Как прошло время? Разве у любви есть сроки? – Софья всё больше и больше краснела от этого разговора, который требовал от неё усилий, так как по натуре она была замкнутой и не любила разговоров на «сердечные» темы.
– Вся моя ошибка, Соня, оттого, что я не посчиталась с законами жизни, хотела их обойти, а они жестоко отомстили мне. – Марина несколько оживилась, преодолевая состояние скованности, в котором она находилась с той минуты, как вошла сюда.
– Рассказывайте, Марина Матвеевна, рассказывайте, – горячо попросила Софья.
– На третьем курсе, Соня, я встретила человека, которого очень полюбила. Его звали Андрей Зотов. Он тоже любил меня и предложил выйти за него замуж. Я чувствовала, что жить без него не могу, но в те дни у меня была другая страсть – я так была увлечена наукой, что временами забывала даже о любви. Я думала: вот выйду замуж и может всё пойти прахом. И я решила: человек не должен делить себя – либо нужно отдаться науке, либо выйти замуж. С большой мукой я переборола в себе любовь, затратив на это столько сил, сколько от меня не потребовала бы, может быть, и сама любовь. А поступив так, я дала себе слово выйти замуж не ранее окончания аспирантуры. Пока эти годы шли, я отвергала одно увлечение за другим. Мне казалось, что я поступаю самоотверженно, а на самом деле я малодушничала, боялась трудностей, которые принесла бы мне любовь.
Потом я стала кандидатом наук; и когда это произошло, я увидела, что затянула с замужеством. Боязнь остаться одной охватила меня. Я поспешила, а поспешив – ошиблась, и, как видите, ошиблась жестоко и, возможно, непоправимо.
Софья смотрела широко раскрытыми глазами. Она думала о себе, пыталась понять всю сложность своих отношений с Краюхиным.
– Значит, я тоже ошиблась? Может быть, правильнее было бы уехать к Алексею? – без прежнего смущения, доверчиво спросила Софья.
Марина про себя отметила: «Уж истинно, что любовь эгоистична. Говорим обо мне, а думает она о себе».
– Вы хотите, Соня, знать моё мнение?
– Ну конечно, Марина Матвеевна! – воскликнула Софья, и напряжение на её лице сменилось живым, нетерпеливым любопытством, а смуглые щёки снова покраснели от смущения.
– Очень трудно говорить, Соня. Знаете старую мудрость: любовь не терпит советчиков. Но я всё-таки скажу: если б на вашем месте была я, я сделала бы то же, что делаете вы. Впрочем, какой я советчик! Сама заблудилась. А всё-таки! Знаете, правильно люди говорят: за битого двух небитых дают.
И Марина рассмеялась в первый раз после того, как пришла сюда.
– Вы говорите, говорите, Марина Матвеевна!
Марина беспомощно развела руками. О чём говорить? Сказала, кажется, всё, что думала. Но Софья всё смотрела на неё с пристальным вниманием, она ждала от неё новых слов и мыслей, в которых так нуждалась.
– Ну что ж, поговорим, Соня. – Она вздохнула, помолчала, лицо её стало вдруг серьёзным и ещё более привлекательным. – Недавно пришлось мне, Соня, разговаривать с одним металлургом. Он рассказывал много интересного о своей профессии. И вот оказывается, что самым прочным металлом является тот, который подвёргся наиболее сложному процессу закалки. Извините меня за такую аналогию, но так бывает и в любви. Только те чувства настоящие, которые выдержали испытание, прошли сквозь невзгоды и трудности жизни. Я нижу, что у вас к Алексею большое чувство. В тех испытаниях, которые выпали сейчас на вашу долю, это чувство закалится, ещё больше окрепнет… Я рада, Соня, за вас. Вы не оставили Алексея в беде, помогаете ему бороться. Он чувствует вашу поддержку. А ведь это и есть любовь настоящая, как я её понимаю.
– И не обязательно к нему ехать? – спросила Софья, когда Марина умолкла.
– Ехать к нему? Я не знаю, право, что сказать вам на это. Быть вместе с любимым, конечно, приятно и радостно, но разве там, рядом с ним, вы нашли бы такой документ? Здесь вам важнее быть, Соня. А разлука не будет вечной. И помните, как хорошо сказал Тургенев: «Разлуку переносить и трудно и легко. Была бы цела и неприкосновенна вера в того, кого любишь, – тоску разлуки победит душа».
– Я не встречала этих слов у Тургенева, – сказала Софья задумчиво.
– Это точно тургеневские слова.
– Вы их выучили, когда были в разлуке?
– Я их не то что выучила, а сердцем прочувствовала. – В глазах Марины вспыхнула ясная улыбка, озарившая всё лицо, но улыбка эта быстро погасла, и беглая тень прошла по лицу, отразившись в каждой чёрточке, в каждом мускуле. – Ах, Соня, если б я знала, что так будет!.. – продолжала Марина, с трудом удерживаясь от слёз.
– Почему людям не дано знать, что будет с ними? – с живостью подхватила Софья, думая сейчас о том, не подстерегает ли в будущем и её какая-то беда.
– А может быть, это было бы хуже? Знай я, что так получится, разве я могла бы перенести войну? Меня согревала надежда, она прибавляла мне силы. Столько в этом чистого и возвышенного, Соня! Нет, уж лучше пусть будет так, как есть, – заключила Марина, и Софья закивала головой. – И знаете, Соня, – помолчав, добавила Марина, – не всегда и не у всех складывается, как у меня. Плохое бывает реже, чем хорошее, а сколько есть людей, у которых все исполнилось, о чём они мечтали.
Марина сказала это, чувствуя по молчаливой задумчивости Софьи, что всё происшедшее с ней навевает девушке горькие мысли. Марина умела угадывать настроения других, и, как ни требовала сейчас её душа людского сочувствия, она никому не хотела приносить не только страданий, но даже просто дурного расположения духа. Марина переменила разговор: она принялась расспрашивать Софью о её работе, о находках в церковных архивах.
Они проговорили до потёмок и, разойдясь, ощущали себя укрепившимися в том главном, что определяло их жизнь на ближайшее будущее. Марина направилась к брату, чтобы сообщить ему о происшедшем изменении в её жизни и о находке Софьи Великановой. Софья же, проводив Марину до дверей, вернулась в кабинет, снова надела тёмный халат и спустилась вниз к полкам неразобранных бумаг, чтобы продолжать поиски уваровского акта.