XVI
К знаменитому селу Разбой со всех сторон подъезжали на подводах, подплывали на плотах, на саликах громовские, получившие расчет землекопы, лесорубы, приискатели.
На одной из отставших подвод ехали пятеро: Филька Шкворень, его дружок, недавно бежавший с каторги, – Ванька Ражий и другие. Вдруг высыпала из тайги ватага с ружьями.
– Ребята, стой! Дело есть! – крикнул бородатый из ватаги.
– Ибрагимова шайка, матушки! – испугался мужик, хозяин лошаденки. Он соскочил с телеги и, пригнувшись, словно спасаясь от пули, бросился в лесок. А Филька Шкворень схватил топор.
– Эй, дядя! Воротись! – кричали из ватаги. – Мы своих не забижаем...
Филька Шкворень бросил топор и, взмигивая вывороченными красными веками, во всю бородатую рожу улыбался разбойникам. Хозяин лошаденки остановился и, выглядывая из чащи леса, не знал, что делать.
– Деньги есть, молодцы? – спросил кривоногий коротыш Пехтерь в рысьей с наушниками шапке и строго повел белыми глазами по телеге. Филька Шкворень опять схватился за топор, устрашающе заорал:
– Есть, да не про вашу честь! – и обложил ватагу матом.
– Да нам и не надо ваших денег, – загалдели из ватаги в три голоса. – Мы вам сами хотели дать, ежели...
– Берегите полюбовницам своим. – Филька Шкворень спрыгнул с телеги, пощупал на груди под рубахой кисет с золотыми самородками и сильными движениями стал разминать уставшее в дороге тело.
– Нет ли табачку, папиросок, братцы? – спросил, ухмыляясь по-медвежьи, страшный видом Пехтерь. – Давно не куривал хорошего табачку.
– Ха, папиросок!.. – с пренебрежительной гордостью буркнул Филька Шкворень. – Ванька, брось им из моего мешка коробку самолучших сигар со стеклышком.
Все уселись на луговину. Повалили из бородатых ртов ароматные дымочки. Облако кусучих комаров отлетело прочь.
– Богато живете, – сказал, затягиваясь сигарой, черноусый разбойник-парень с черной челкой из-под шляпы.
– Живем не скудно, – сплюнул сквозь зубы Филька и скомандовал: – Ванька, самолучшего коньяку «три звездочки»! Ребята, у кого нож повострей? Кроши на закуску аглицкую колбасу.
Пехтерь вытащил кривой свой нож:
– Ну, в таком разе – со свиданьицем! – И бутылка коньяку заходила из рук в руки.
– А где ваш набольший атаман? – спросил Филька Шкворень, чавкая лошадиными зубами кусок сухой, как палка, колбасы.
– Далече, – нехотя и не сразу ответил Пехтерь, вздохнув. – А вот, ребята, до вас дело: возьмите с собой наших двоих, они бывшие громовские, только беспачпортные. Авось проскочат с вами.
– Которые? – пощупал волчьими глазами Филька Шкворень всю шайку.
– А вон с краешку двое: Евдокимов да... Стращалка-прокурат.
– Отчего не взять? Возьмем.
– Что, коньячку больше нет? – с задором подмигнул Пехтерь белым глазом.
– Господского нет, «трех звездочек», – проглотил слюни Филька. – А есть бутылочка заграничного, синенького. Эй, Ванька! Матросский коньяк «две косточки»!..
Ванька Ражий, ухмыляясь во все свое корявое лицо, вытащил из мешка бутылку денатурату с надписью «ЯД», с мертвой головой и двумя перекрещенными под нею костями. Все захохотали. Пехтерь первый отпил из бутылки глотка три, сгреб себя за бороду, судорожно затряс башкой и брезгливо сплюнул. Опять все захохотали и тоже сплюнули.
– Что, добер коньячок «две косточки»? – перхая лающим смехом, спросил Филька.
– Ничего, пить можно, – вытер слезы Пехтерь и, отвернувшись, поблевал.
Бутылка пошла вкруговую. Ватага одета чисто, в громовские похищенные в складах вещи: в серых фетровых шляпах, в богатых пиджачных парах, в дорогих пальто. Правда, костюмы в достаточной степени оборваны, замызганы, загажены.
Рабочие с улыбчивой завистью косились на ватагу, а Филька Шкворень, ковыряя в носу, сказал:
– Эх, стрель тя в пятку, нешто пойти, ребята, к вам в разбойнички: дело ваше легкое, доходное... Нет... Просить будете, и то не пойду.
– Пошто так?
– Милаха меня в Расее поджидает... Эх, пятнай тя черти! – причмокнул Филька и, отхлебнув денатурату, утерся бородой. – Приеду в Тамбовскую губернию – женюсь. Я теперь... вольный. Я богатый... Ох, и много у меня тут нахапано! – ударил он по груди ладонью, приятно ощупывая скользом золото. – Бороду долой, лохмы долой, оденусь, как пан, усы колечком – любую Катюху выбирай!.. Я, братцы-разбойнички, сразу трех захоровожу. Богатства у меня хватит. Одну – толстомясую, большую, вроде ярославской телки чтоб; другую – сухонькую, маленькую, ну, а третья – чтоб писаная краля была, в самую плепорцию. Ух ты, дуй, не стой! – Филька рывком вскинул рукава и залихватски подбоченился.
Подошел с охапкой хворосту сбежавший хозяин лошаденки, покосился на ватагу, сказал, пугливо дергаясь лицом:
– Я за сушняком бегал. А вы думали, вас испугался? Дерьма-то...
И стал разжигать костер.
– А ну, ребятки! – прохрипел Пехтерь, свирепо уставился белыми глазами в заполошное лицо крестьянина и вынул из-за голенища кривой свой нож. – А ну, давай зарежем мужика: лошадка его нам сгодится.
У мужика со страху шевельнулся сам собой картуз. «А что ж, – подумал он, – им, дьяволам, ничего не стоит ухлопать человека... Тем живут».
– Зачем же меня резать-то? – спросил он, задыхаясь, и попробовал подхалимно улыбнуться.
– Как зачем? На колбасу перемелем! – закричала ватага.
– Ну нет, на колбасу не пойдет, – осмелев, сказал мужик. – Я, братцы-разбойнички, с башки костист, а с заду вонист.
Все заржали. И Пехтерь паскудно улыбнулся. Костер разгорался. Спасаясь от кусучих комаров, все полезли под дымок.
В чаще леса дважды раздался резкий свист.
– Айда! – скомандовал Пехтерь.
Все вскочили.
– Ну, прощай, Стращалка-прокурат! Прощай, Евдокимов! Спасибо вам. А уж мы в вашу честь Громову леменацию устроим... Да и рабочие, слых есть, шибко зашевелились у него. Шум большой должен произойти, – удаляясь, кричала ватага двум оставшимся своим. – Ребята, песню!.. – И вот дружно зазвенела хоровая разбойничья:
Что ж нам солнышко не светит,
Над головушкой туман,
Злая пуля в сердце метит,
Вьет судьба для нас аркан.
Эх, доля-неволя,
Глухая тюрьма!
Долина, осина,
Могила черна!
Филька Шкворень, настежь разинув волосатый рот и насторожив чуткое ухо, застыл на месте. Наконец песня запуталась в трущобе, умерла.
– Вот это пою-у-у-т, обить твою медь!.. Не по-нашенски, – восторженно выругался он, вздохнул и растроганно затряс башкой. Глаза его сверкали блеском большого восхищения.
В селе Разбой шум, тарарам, гульба. Сегодня и завтра в селе редкий праздник: полтысячи разгульных приискателей оставят здесь много тысяч денег, пудика два самородного золота и, конечно же, несколько загубленных ни за понюх табаку дешевых жизней.
Этот праздник круглый год все село кормит. Недаром так веселы, так суматошны хозяева лачуг, домов, домищ; они готовы расшибиться всмятку, они предупредительно ловят каждое желание дорогих гостей, ублажают их, терпят ругань, заушения, лишь бы, рабски унизив себя до положения последнего холуя, ловчей вывернуть карманы ближнего, а если надо, то и пристукнуть этого ограбленного брата своего топором по черепу.
Многие лачуги, домишки и дома разукрашены трехцветными флагами, зеленью, елками. Возле окон посыпано свеженьким песком, горницы прибраны, полы вымыты, перины взбиты, собаки на цепи, и морды им накрепко закручены, чтобы не смели взгамкать на почетных проезжающих.
Вечер. Вливаются в село все новые и новые толпы громовских рабочих. По улицам с гармошками, с песнями гурьбами слоняется охмелевший люд. Пропылили урядник и два стражника.
Зажигались огни. Кучи народа стояли за околицей, возле ворот в поле. Поджидали запоздавших приезжих. Вот подъехала телега со Шкворнем во главе.
– Ах, дорогие! Ах, желанные!.. – закричали встречавшие бабы и девицы. – К нам! Ко мне!.. Нет, у меня спокойней, ко мне, соколики мои... – оттирая одна другую локтями, наперебой зазывали они рабочих.
Филька Шкворень соскочил с телеги, взял свой мешок и с независимым видом пошел вперед, в село. Одет он в рвань и ликом страшен, за ним никто не увязался, никто не желал иметь его своим гостем: «Голодранец, пропойца, шиш возьмешь с него».
Однако догнала страшного бродягу маленькая, по девятому годку, девчоночка Акулька. Загребая косолапыми ножонками пыль, оправляя на голове голубенький платочек, она забежала Фильке навстречу и, пятясь пред ним, квилила тонким, как нитка, голосом:
– Ой, дяденька, ой, миленький!.. Пойдем, ради Бога, к нам... Мы тебе оладьев испечем, мы тебе пельменев сделаем. У нас тыща штук наделана. Мы тебя в баньку...
– Прочь, девчонка!! Затопчу.
Акулька отскочила вбок и, быстро помахивая тонкой левой ручкой, побежала рядом с бородатым дяденькой.
– Ты не серчай, дяденька... Мы хорошие... Мы не воры, как другие прочие. Мы тебя побережем, дяденька миленький. Целехонек будешь... Мамка все воши у тебя в головушке выищет, лопотину зашьет, бельишко выстирает...
Акулька расшвыряла все слова, все мысли и не знала теперь, чем ульстить страшненького дяденьку. Фильке Шкворню стало жаль девчонку, остановился, спросил ее в упор:
– А девки у вас есть?
– Есть, дяденька!.. Есть, миленький! – с задором прозвенела она.
– Кто жа?
– Я да мамка!
Воспаленные, с вывернутыми веками, глаза бродяги засмеялись. Он сунул девчонке пять рублей, крикнул:
– На! Марш домой, мышонок!!
Сердце девчонки обомлело и сразу упало в радость. Цепко держа в руке золотую денежку, она засверкала пятками домой.
– Эй! Людишки! – зашумел бродяга. – Тройку вороных! И чтоб вся изубанчена лентами была... Филька Шкворень вам говорит, знатнецкий богач! Вот они, денежки. Во... Смотри, людишки!.. – Он тряс папушей бумажных денег и, как черт в лесу, посвистывал.
– Сейчас, дружок, сейчас. – И самые прыткие со всех ног бросились к домам закладывать коней.
А там, на берегу реки, возле пристани, где пыхтел пароход и темнела неповоротливая громада баржи, встречали подплывший плот с народом. Посреди плота на кирпичах – костер. Густой хвост дыма, подкрашенный у репицы розоватым светом пламени, кивером загибал к фарватеру реки, сливаясь с сумеречной далью. Громовские рабочие зашевелились на плоту, вздымали на спины сундуки, мешки, инструменты, соскакивали в воду, лезли на берег.
– Эй, сторонись! – гнусил безносый, круглый, как шар, дядя, карабкаясь с плота по откосу вверх. – Не видишь, кто прибыл?.. Я прибыл! Тузик...
Он был колоритен своим большим, широкоплечим, с изрядным брюхом, туловищем и потешно короткими толстыми ногами, обутыми в бархатные бродни со стеклянными крупными пуговицами. Синяя поддевка, как сюртук старовера-купца, хватала ему до пят и похожа была на юбку. Толстощекое, медно-красное, все исклеванное оспой лицо его безбородо и безусо, как у скопца, и голос, как у скопца же, тонкий. Вместо носа – тестообразный, лишенный костей кусок мяса с остреньким заклевом, повернут влево и крепко прирос к щеке, а справа торчала уродливо вывороченная черная ноздря. Он очень падок до баб, и бабы любили его: богат и хорошо платит.
– Эй, женки! Принимайте Тузика!
К нему бросились высокий с льняной бородой мужик и краснощекая, в крупных сережках обручами, ядреная вдовуха Стешка.
– Тузик!.. Исай Ермилыч... Здорово, дружок!.. – Оба схватили безносого в охапку и стали, не брезгуя, целовать его, как самого родного человека.
Подбежала другая, такая же ядреная баба Секлетинья и тоже норовила влепить безносому поцелуйчик в широкий, толстогубый рот.
– Исай Ермилыч! – орала она, как глухонемому. – Неужто не вспомянешь Секлетинью-то свою, неужто не удостоишь посещеньем?
– Удостою. Всех удостою! – гнусил Тузик. – У меня на баб слюна кипит. Шибко сильно оголодал в тайге... Эй, народы! Сукно есть красное?
– Нету, Исай Ермилыч...
– Бархат есть?
– Нету и бархату, Исай Ермилыч! Есть, да не хватит... Извиняемся вторично.
– В таком разе вот тебе деньги... Живо тащи три кипы кумачу. Не желаю по вашей грязной земле чистыми ножками ступать.
Мужик с первой, похожей на разжиревшую цыганку бабой помчались бегом в лавку, а к Фильке Шкворню тем временем подкатили три тройки с бубенцами, в лентах.
– Вези по всем улицам и мимо парохода! – скомандовал Филька и залез в первую тройку. – А достальные кони за мной, порожняком...
Развалившись, как вельможный пан, бродяга героем-победителем посматривал на шатавшихся по селу гуляк и, под лязг бубенцов, подпрыгивая на ухабах, кричал громоносным голосом:
– Не сворачивай! Топчи народ!!
– Эй, ожгу! – драл мчавшуюся тройку простоволосый ямщик-парень. – Берегись!! Пузом глаз выткну!..
Все шарахались от тройки, как от смерти. Хохот, ругань, свист. Пыль столбом, звяк копыт, встряс на ухабах, ветер.
– Топчи народ!.. – пучил глаза Филька. – Сто рублей за человека...
Ямщик закусил губы и, не взвидя света, огрел подвернувшуюся старуху кнутом, а валявшегося пьяного мужика переехал поперек.
– Топчи народ!
– Топчу!..
А когда на крутом повороте ямщик оглянулся, Фильки Шкворня в экипаже не было.
...Принесенные три кипы кумачу расстилали перед Тузиком красненькой дорожкой, ровняли эту дорожку сотни рук. Дорожка добежала до угла и сразу призадумалась: куда свернуть. Три семьи горели алчностью залучить Тузика к себе: одни тащили дорожку прямо, другие старались загнуть ее влево, третьи, вырывая кумач из рук, гнали дорожку вправо. Зачалась ссора, а за ссорой мордобой. Сбегался народ.
– Тузик прибыл, Тузик.
Шарообразный, упоенный почетом спиртонос, приветствуемый орущей «ура» толпой, потешно-величаво плыл по красненькой дорожке, милостиво раскланиваясь с народом, как царь в Кремле с Красного крыльца, и горстями швырял народу серебряную мелочь. Синяя поддевка, как шлейф юбки, заметала за ним след, и голубая дамская шляпа с павлиньим пером лезла на затылок. Доплыв до угла, где драка, Тузик приостановился, захихикал на драчунов, как жеребчик, и, махнув правой рукой, все пальцы которой унизаны дюжиной драгоценных перстеньков, тонким голосочком прогнусил:
– Перво-наперво веди дорожку к Дарье Здобненькой. К прочему бабью по очереди, ночью.
Фильку Шкворня, валявшегося на дороге, попробовала было подхватить к себе другая тройка. Но бродяга, держась за ушибленную голову, испуганно кричал:
– Боюсь! Не надо... Изувечить хотите, сволочи!.. Неси на руках вон к той избе.
Из новой, чисто струганной избы, куда торжественно понесли, как богдыхана, Фильку, выскочили навстречу дорогому гостю старик хозяин и два его сына с молодухой.
– Милости просим, гостенек!.. Не побрезгуйте... – кланялись хозяева. – Варвара, выбрасывай половики, стели ковры, чтоб ножки не заляпал гостенек... Шире двери отворяй!..
– Что, в дверь?! – гаркнул Филька, как филин с дерева, держась за шеи двух высоких, дюжих мужиков: они переплели в замок свои руки, бродяга важно сидел на их руках, как на высоком кресле, а сзади хмельная, с фонарем под глазом, баба усерднейше подпирала ладонями вывалянную в грязи спину Фильки:
– Не упади, родной...
– Неужто ты, старый баран, думаешь, я полезу в твою дверь поганую? Не видишь, кого принимаешь, сволочь?! Руби новую!.. Руби окно!
Старик хозяин в ответ на ругань со всей готовностью заулыбался, шепнул одному сыну, шепнул другому, посоветовался глазами со снохой и, низко кланяясь Фильке, молвил:
– Дороговато будет стоить, гостенечек желанный наш. Изба новая, хорошая.
– За все плачу наличными! – И Филька, по очереди зажимая ноздри, браво сморкнулся чрез плечи державших его на воздухе великанов-мужиков.
– Которое прикажете окошко-то? – подхалимно спросил старик хозяин.
– Середнее.
– Петруха! Степка!.. – взмахнув локтями, засуетился старик, словно живой воды хлебнул. – Орудуй!.. Момент в момент чтобы... Варвара, лом!
Петруха вскочил в избу, двумя ударами кулака вышиб раму. Степка прибежал с пилой. Мелькая в проворных руках Степки и Петрухи, пила завизжала высоким визгом, плевалась на сажень опилками. В пять минут новая дверь была проделана, ступенчатая лестница подставлена, раскинут цветистый половик.
– Милости просим, гостенек дорогой...
Филька Шкворень удовлетворенно запыхтел. Потом сказал:
– В брюхе сперло. Дух выпустить хочу. – Нажилился и гулко, как конь, сделал непристойность.
– Будь здоров, миленький! – смешливо поклонилась в спину Фильки баба, пособлявшая тащить гостя в избу.
– Ну, теперича вноси, благословясь, – облегченно молвил Филька.
