На Страстной неделе, несмотря на распутицу, навадился в город колыванский житель Иннокентий Харлампиевич Седых – не то чтобы из богатых, однако хозяйственный и домовитый.

Что называется, «справный мужик».

До революции ямщину водил. Имел три упряжки парных, но батраков не держал, своей семьей управлялся – трех сыновей сподобил бог Иннокентию Харлампиевичу. Правда, один погиб в наступление Керенского, в девятьсот семнадцатом, но двое остались.

Тоже могутные ямщики, в папашу уродились, особливо старший сын, Николай. Рассказывают: однажды увидел Николай Седых, что на толпу, выходившую из собора, мчится взбесившийся чупахинский бык-производитель, – расставил ноги, схватил кирпичную половинку и так ахнул бычину меж глаз, что тот с ходу пал на коленки, потом всей тушей брякнулся на бок, малость посучил копытами, и глаза его мутной слизью затянуло! Издох.

А по селу слава пошла: схватил-де Колька Седых – ямщик, чупахинского быка за рога и свернул зверю шею. А о кирпиче – ни слова. Любит народ силушку человеческую подкрашивать, чтоб поболе была, еще крепче, чем в сам-деле…

Но слава – славой, а Николай, сын Иннокентия Харлампиевича, был вправду первым силачом по селу. Сравнялось ему тридцать.

Меньшой сын Мишка тоже подрастал могутным парнем – едва шестнадцать исполнилось, а уже на спор мог любого взрослого на обе лопатки положить, на кушаках, запросто.

Такой уж корень седыховской родовы: сила.

Вот и брат Иннокентия Харлампиевича – Анемподист, прежде лоцман обской, а нынче председатель Совета левобережного затонского поселка Яренский, – не из последних силачей в округе.

Только Анемподист силач бесхитростный. Рядовой коммунист, при колчаковщине был в подполье, и характером прост, как извечная река, породившая лоцмана.

А Иннокентий – тот с хитринкой. С виду тоже простоват, ан – умен. В колчаковщину Иннокентий сразу смекнул, что не обманешь – не проживешь: или офицеришки разорят, по миру пустят, или партизаны не помилуют. И принял решение – двоедушить.

Записался Иннокентий Харлампиевич в дружину святого креста и подался с обоими сынами якобы воевать с партизанами, но спустя месяц пришло из города Новониколаевска от воинского начальника скорбное сообщение, что вся группа верноподданных адмиралу, с которой ушли богатыри Седых, погибла под выстрелами партизанской засады.

Так оно и было, только ни уездный воинский начальник, ни односельчане не знали тогда, что под партизанские берданки подставили свою группу сам Иннокентий с сыном Николой.

Семейству Седых от эсеровской сельской управы – щедрое вспомоществование, а сами «погибшие» влились в Заковряжинский партизанский отряд.

Так Иннокентий Харлампиевич обманул и судьбу, и односельчан, и колчаковскую власть, и всех родственников, а когда пал адмирал, появился Седых в родном селе в партизанской славе.

Вскоре большая часть села стала жить умом Иннокентия Харлампиевича. И ревком относился к партизану любовно: помогала советская власть бывшим партизанам чем могла, и Кешке Седых перепало полдюжины овечек, коровка с нетелью и пара лошадок – не кони, а загляденье.

Так и живет бородатая умница Иннокентий Харлампиевич Седых. Безбедно и беспечально, но с умом и с оглядкой. Все бы хорошо, да не поладил Иннокентий Харлампиевич со старшим сыном. В партизанском отряде совсем Николай от рук отцовских отбился, а после колчаковщины вдруг записался… в партию, думаете? Нет, Николай Седых тоже не лыком шит – в православие подался Никола.

Была семья Седых древнего кержачьего толка, и вдруг такое – перешел старший сын, большак, к православным!

Николай по ночам думает: надо бы и в партию, да время нестойкое, беспокойное. Всюду разговоры о японцах… А хорошо бы в партию – снова наган на поясе носить, как в отряде, и портфель купить брезентовый, речи говорить… и не пахать, не сеять, а ямщину гонять. Партийный ямщик – такое чего-то стоит.

Коммуна здешняя Николаю не в пример. Хотят работать – их дело. Нет, Николай в партии не стал бы надрываться на пахоте: для него и глотки хватило бы. Надо только отделиться от папаши, но тот, старый черт, и слышать не хочет о выделе сына-большевика. Да и жена, Дашка, возражает… Приклеилась к старику. Уж все ли у них благополучно? Отец-то могуч, здоровущ – такому прямой путь в снохачи. Черт их знает!.. Нет, с партией надо годок подождать… И поп Раев говорит: «Я сам – в душе давно коммунист, как наш излюбленный Иисус Христос, но… погодить надо». Умно, толково. Погодить. Вдруг – японцы и новый адмирал?

По Николаю выходило, что «прыгать надо соразмеренно с ногами». Вот батя-то, сволочь старая, все вприпрыжку живет. Знает, где прыгнуть, когда и куда… Поживем – поглядим, поучимся: что к чему.

Домашние, узнав о намерении Иннокентия Харлампиевича съездить в город, гадали: какая нелегкая несет в такую-то пору? Диво бы дома соли не было, сахару, аль еще чего, а то дом – полная чаша. Всего припасенного и за год дюжиной ртов не выхлебаешь. И подарки пасхальные домашним и шабрам-соседям старик давно уже купил тайно. Зачем черт несет в самую-то распутицу?…

Но спрашивать – боязно.

В домашности был Иннокентий Харлампиевич крут, самовластен и вопросов не любил. До седых волос доездил ямщиком, взрослых детей заимел, а все еще был шибко охоч до матерщины и скор на руку – тяжелую, бугристую, с рыжей щетинной порослью на узловатых пальцах, навсегда пропахших дегтем и кожей.

Впрочем, вечером перед отъездом глава семьи несколько прояснил свои намерения:

– Еслив из волревкома будут приходить аль там ячеишные – велю сказать: к брату Немподисту поехал. Отвезти мучки решил. Праздника для… Хоша и коммунист, а все свой, кровник… Надо братнино брюхо порадовать… – и, поглаживая сивую бороду, приказал снохе: – Ты, Дашутка, нагреби из расходного ларя полкуля сеянки…

– Оголодал, поди, твой Немподист! Они, коммунисты-то, в три горла жрут, – начала было язвить жена, Ильинична, но, увидав, что муж уставился на висевшую в простенке бурятскую нагайку с серебряным черенком, мгновенно осеклась и вполне миролюбиво закончила: – И то, конечно… под городом-то мучкой не шибко разживешься… все сожрала коммуна проклятая…

– Поговори еще! – крикнул Иннокентий Харлампиевич, снимая нагайку.

Старуха уже совсем ласково и покорно спросила:

– Може, подорожничков испекчи, Кешенька?… Долго проездишь?

– Не твоего ума дело, – вешая плетку на место, буркнул старик, – пеки. Чтоб до света было!.. – и перевел взор на Николая: – А ты, Егова православная, коня утресь заложи в санки. В розвальнях поеду… Тож до свету. – Потом повернулся к младшему сыну: – Сунь под сено оборону, Мишка… Тую дудоргу, что в притворе у моленной, за ларем. Понял?…

Отдав необходимые распоряжения, Иннокентий Харлампиевич поднялся к себе на второй этаж старинного дедовского дома и лег спать. Проснулся и ахнул: проспал.

Намечено было до света выехать, а солнце уже сияет во все лопатки. Эх, язви его! Догадался бы упредить, чтоб разбудили, а теперь и взыскать не с кого…

Вышел в просторный двор со многими завознями, кошарами, конюшнями-сеновалами.

Сани-розвальни стоят под навесом, сын Николай оглоблю новую тешет. Топор в могучих руках так и играет… Сердце у отца зашлось черной злобой. Однако спросил спокойно;

– Пошто коня не заложил?…

Николай ответил тоже спокойно:

– Ждали вашу милость, да выпрягли. Матка сказала, что ты, видать, раздумал ехать-то…

Вспомнил отец про нагайку, да поостерегся: Николай-то на мельничных весах без малого семь пудов вытягивал и подковы разгибал… Смотрит на отца в упор, не мигая. Ладно, шут с ним!..

Приставил сын оглоблю к сараюшке и пошел в дом. По дороге думал, что не худо бы папашу отправить в лоно кержацкого бога. Вывел отец коня и стал запрягать самолично, покряхтывая и шепча сквозь матерщину:

– Ужотка я тебя благословлю в раздел!.. Пойдешь нищим.

С улицы прибежал Мишка и открыл ворота:

– Подмерзло на улке, тятя…

– Под сено-то… сунул? – негромко спросил Иннокентий Харлампиевич.

Мишка, сдерживая под уздцы всхрапывающего горячего коня, тоже негромко ответил:

– Как велено, папаня, – сделано: с правой руки, пятый – в стволе.

Иннокентий схватил вожжи, гаркнул:

– Давай!..

Застоявшийся конь рванул розвальни, бурей вылетел со двора и пошел наметом к реке.

Зимник от Колывани до города Новониколаевска речными перевалками – самый короткий путь. Ежели трактом, гривами – много длиньше. Старинный ямщик, Кешка. Седых знал оба пути как свои пять пальцев и, спустясь с холма, послал коня унавоженной дорогой через вспученную уже реку, мгновенно определяя подернувшиеся новым тонким ледком предательские полыньи.

Розвальни пересекли Обь по длинной диагонали, конь взлетел круто на правобережный яр, и сани встали возле одной избы на Седовой Заимке.

Иннокентий Харлампиевич завел упряжку во двор; обив валенки, поднялся по ступенькам и поздоровался по ручке с вышедшей на крыльцо пожилой женщиной интеллигентной внешности.

– Тут он? – осведомился Седых.

Женщина ответила:

– Да. Нервничает очень. Не привык к опозданиям…

– Проведи меня, Валентина Сергеевна… Я его в обличье-то не знаю…

Однако на крыльцо уже вышел человек, закутанный в собачью доху-подборку, и, не здороваясь с мужиком, уселся в розвальни. Усаживаясь, стукнулся обо что-то твердое. Нашарив под сеном приклад винтовки, буркнул:

– Зря!..

– В обрат-то с грузом, – хмуро возразил Седых, – всякое могёт статься…

Спутник вдруг крикнул злобно:

– Говорю – зря! Впредь бросьте эту моду!

– Ладно…

Пересекли половину реки и поехали островами. Под деревней Бибихой встретили обоз: десять порожних подвод. На передней – красный флаг, под флагом солдат с прокуренными до желтизны усами. Лицо у солдата изможденное, землистое.

Солдат натянул вожжи:

– Тпр-р-у!

Обоз остановился. Седых тоже придержал лошадь. Радостно осклабился:

– Ванюха, здорово! Слух был, что ты в городу…

– Здорово, здорово, Харлампыч! – Солдат, добыв кисет, приветливо улыбнулся. – Далеко правишься? – И, вглядываясь в ворот дохи-подборки, неуверенно добавил: – Чтой-то не признаю товарища?… Чьих будет?…

Доха издала лёгкий стон, а Седых поспешил с ответом.

– Дальний, – пояснил Седых, – больной, с урману приехал, а дале-то не везет никто… Наладили ко мне. Подрядились за два фунта соли в город в больницу. В нашу-то ложиться не хотит… За два фунта соли, а боле так, по человечеству…

– Ну и правильно. Шибко хворый?

– Шибко. Горячий весь. Нынче везде – тиф. Ты стань подале. Я уж переболел, меня не берет. Как под городом-то, Ванюха, зимно аль топко?

– Развезло, язви ее в печенку!.. Уж и не знаю, как ты до больницы доберешься… – ответил Ванюха, отходя в сторонку от санок.

– Вона што!.. А в Колывани – зима по всей форме.

– И здесь, видать, морозит… Эй, парни, покурим нашего, свойского.

Подошли сопровождающие обоз три паренька, лет семнадцати-восемнадцати, городского обличья. За спинами винтовки.

Стали закуривать.

Выпустив клуб дыма, солдат вздохнул:

– Да, брат… Она, хворь-то, придет – не спросит. По себе знаю – покою нет от хвори… А делов, делов, братец ты мой!..

– Всё от бога, Ванюха, – начал было Седых наставительно, но, поперхнувшись чужим дымом, закашлялся. – Тьфу, чтоб вас, куряки окаянные!

Парни рассмеялись. Седых стер слезы рукавом, спросил:

– Что за народы везешь, Иван?

– К нам. Комсомолия.

– Обратно за хлебом?

– Приходится, Харлампыч, приходится… – снова перевел дух солдат. – Плохо в городу-то. Да и фронту нужно…

При этих словах доха пошевелилась и издала слабый стон. Иннокентий Харлампиевич подивился:

– Дык какой же фронт? Войнишка-то кончилась.

Солдат помотал головой.

– Бандитизм на Украине – спасу нет! Опять же – полячишки шевелятся, да и с Деникой ищо повозиться придется… Вот передушим остатнюю контру, тогда и хлебушка будем есть вволю.

Седых утвердительно кивнул.

– Само собой, Ваня… Рабочим, поди, туго приходится… Ну-к, што ж… Поможем, Ванюха. Обязательно поможем.

Солдат оживился:

– Может, впрямь, ты, Иннокентий Харлампыч… первый бы, а?… Нащет самообложения и так и дале?… Поддержишь?

– Какой разговор! Да нешто мы не люди? Чо я, не понимаю, чо ли?… – немного подумав, Иннокентий Харлампиевич деловито спросил: – Пяток пудов – ладно ли?…

– А еще пяток не накинешь?…

– Ладно! Только без меня комбед не собирайте. Я к ночи обернусь. Ну, крайне: завтра в обед. Сам знаешь – как Накентий Седых скажет – так и будет. Слушается меня народишко-то…

– Вот именно. Спасибо тебе.

От группы отделился невысокий юноша в серой гимназической шинели и в шапке, перехваченной желтым башлыком. Нервным срывающимся голосом заявил:

– Дорогой товарищ крестьянин! Позвольте и мне сказать вам от имени новониколаевских комсомольцев наше сердечное спасибо! Побольше бы таких сознательных товарищей!

– Да что ты, парень?! – удивился Седых. – За што ж тут возблагодарение? Все под богом живем, а господь-то чо сказал? «Отдай рубашку ближнему своему…» Вы уж меня, старика, простите – я человек верующий.

Доха в санках вновь напомнила о себе тихим стоном. Замогильным голосом спросила:

– Ох… скоро поедем-то?… Недужится мне шибко.

– Как скоро, так сейчас! – недовольно-ворчливо ответил Седых, а солдат отвел Иннокентия Харлампиевича в сторону и доверительно зашептал:

– Ты вот чего: лучше перевали реку обратно, да езжай бором. Оно хоть и подале выйдет – зато вернее. Слух такой в городу: есаул Самсонов со своими на тракт вышел с урману… Поопасись, кокнут не за табачну понюшку. Знают, поди, что ты – в сельском активе…

– Так ить баили, что его чоновцы порубали? – испугался Седых: – Неужто ожил?!.

– Порубали, да, видать, не дорубали. Я в Чеке был – там сказывали: клинком по морде пришлось. Ожил, гадюка. С боя-то его поспели вывезти свои… Кака-то сволота выходила на нашу голову. Теперь у его, говорили чекисты, по всей карточке скрозь – рубец агромадный. И всё. А сам – еще здоровше стал, отъелся на зимних хлебах, гад!..

– Свят, свят, свят! – перепугавшийся Седых покрестился двуперстием, наскоро распрощался со встречными и пустил коня крупной рысью.

Обоз тоже тронулся. Комсомолец в гимназической шинели спросил солдата:

– Что это за крестьянин?

– Харлампыч-то? Активист. Партизанил. Уважение по селу большое имеет, за нашу власть крепко держится: какое бывает самообложение, аль разверстка, аль продотряд наедет – Седых первый. Все снесет до тютельки, первый, никогда отказу не было. И других сговаривает – платите, мол. Вполне добровольный, советский. Хороший мужик. Хотел было в партию: приходит однажды к нам в ячейку и спрашивает – а можно, чтобы в партии состоять и верующим?… Вот учудил старик! Кержак. Попов ненавидит, а от божественности кержацкой нипочем не отделается!..

Двое комсомольцев, ехавших на передних санях, рассмеялись…

Иннокентий Харлампиевич не внял благому совету и продолжал ехать не правобережным бором, а тем же зимником, выводящим на пригородный поселок Кривощеково.

Отъехав версты две от места встречи с обозом, Седых остановил коня справить нужду. Спутник тоже вылез из розвальней и потянулся, разминаясь.

– Что это за персона повстречалась? – осведомился человек в дохе.

– Ванюха Новоселов, председатель комячейки. Сказывают – чахоточный, а более всех мутит, стерва!.. Бог смерти не дает.

– Бог-то – бог, да сам не будь плох, – загадочно ответила доха. – Иной раз, борода, и богу нужно подмогу… А ты все же зря винтовку с собой таскаешь. Вдруг обыскали бы эти щенки? Не будь меня с тобой – что тогда?…

– Меня – обыскать? – искренне изумился Седых. – Ни в жисть! Я у них за главного беспартийного дурака хожу! На откупе.

– Накладно, борода, – усмехнулся спутник. – Пудами-то разбрасываться – не ко времени.

– Рупь положишь – два возьмешь…

– Два положишь – хрен возьмешь, – снова усмехаясь, возразила доха…

– А два класть и не следоват… К слову пришлось; ваш-то, с двумя царями – при вас? Губин наказывал – беспременно взять с собой. Иначе, баил, и гуторить не будут…

– Знаю. При мне, борода.

– Ну и ладно… А здорово, Роман Ильич, вы рольку-то правите… Скажи на милость: больной и больной! В точности! Голос до того хворый… Ванюха-то меня упреждаит: слышь, говорит, опасись – Самсонов на тракт вышел… Смехота, ей-богу!.. Надо ж так стретиться!..

Но у спутника благодушие развеялось. Скрипнул зубами:

– Перестань ржать!.. И – вот что: в другой раз, если в такую же воронью стаю залетим, ты мне своей спиной коммунистов не засти! Вылез из саней и стоит, точно столб!.. Прикрыл собой эту сволочь!.. Что мне, сперва твою шнуру дырявить, что ли?… Ты это, борода, учти: всегда становись за коня, если поднимется заваруха – тебя конь прикроет, а у меня твоя дурацкая башка на страшном суде не прибавится…

Седых перепугался.

– Чо вы, Роман Ильич? Неладное говорите: нельзя, нельзя. Этак все дело можно испортить. И Губин наказывал: чтобы никакой, дескать, стрельбы, шумства, грубиянства…

– Плевал я на твоего Губина! Сам знаю, а то… Не посмотрел бы, живым манером наделал дыр в твоем тулупе, за компанию с коммунистами!..

Спутник Иннокентия Харлампиевича, отряхивая снег с ворота, распахнул доху, вынул из рукава кольт, поставив на предохранитель, сунул пистолет за пазуху полушубка-венгерки и, зачерпнув снегу в ладонь, стал натирать лицо.

– Зажило, а все чешется, саднит, черт бы его побрал!

Со лба, через все лицо человека, которого Седых называл Романом Ильичом, протянулся глубокий шрам-рубец от сабельного удара.

Уже вечерело, когда колыванец и Роман Ильич въехали в поселок Кривощеково, немного поколесили по темным улицам и завели подводу в крытый, темный двор небольшой хаты-мазанки в узеньком переулке.

Инструктор Томского ГубОНО демобилизованный военспец гражданин Рагозин, проверявший по долгу службы постановку дела в кривощековской приходской школе, вернулся в свое временное, местное жилье поздно.

Сняв полушубок и красноармейский шлем, спросил хозяйку, худенькую женщину, кутавшуюся в пуховую шаль:

– Какое у нас «меню» сегодня?

Та ответила приглушенно:

– Двое: колыванский мужик, тот бородач из «Союза трудового крестьянства», что приезжал в прошлом месяце… Помните?

– Хитрый дурак!

Женщина приложила палец к губам. Указала на приоткрытую дверь.

– Тише! Они оба – там. Я поместила их в вашей комнате. Свет решили не зажигать.

– Ерунда – лишнее! Напротив – везде и всюду надо мой приезд афишировать, идите и зажгите лампу… А кто второй?

– Прославленный «полководец» из Кожевникова, о котором говорили оба доктора на совещании.

– Как? – удивленно вскинул брови инструктор Наробраза. – Неужели? Значит, Губин нашел все-таки пути к его мужественному сердцу!.. Хорошо. Очень хорошо! «Каков собой на взгляд?» Интеллигентный человек, офицер?

– Типичный казачина, солдафон! Представьте: разулся и дал мне в руки для просушки свои вонючие портянки… Это – мне-то!.. Привез письмо от Валентины Сергеевны Апраксиной: пишет, что истосковалась по культуре и цивилизации, собирается с Седовой Заимки перебраться по меньшей мере в Новониколаевск…

– Это уж как придется. Если разрешат… А вообще, я понимаю ее. Тоскливо, Анна Леопольдовна… До чего омерзели и мне все эти вонючие шематоны – соратники наши…

– Ужинать будете?

– После. Вместе с этими деятелями: надо соблюдать демократию, так велели доктор и свыше.

Рагозин-Галаган вошел в отведенную ему комнату и зажег лампу. Здесь уже томились ожиданием Иннокентий Седых и человек со шрамом. Иннокентий Харлампиевич поклонился Рагозину глубоким поясным поклоном, «прославленный полководец» вскочил с табуретки и по давней привычке хотел щелкнуть каблуками, но щелчка не получилось – забыл, что сидит в одних шерстяных крестьянских носках.

– Есаул Самсонов, Роман Ильич… Очень рад!

И выложил на стол просверленный рубль. Инструктор Наробраза покосился на монету, сделал легкий жест рукой:

– Не нужно, господа. Я знаю о вас… Только прошу еще пять минут подождать…

Рагозин прошел за ширму, несколько секунд постоял в раздумье, потом открыл ящик тумбочки, достал баночку с белым порошком и, отсыпав порцию на канцелярское перышко, втянул в ноздри… Сел на койку, запрокинув голову назад, посидел недвижимо, с закрытыми глазами. Чудесная сила кокаина сделала свое дело: Рагозин бодро вскочил с кровати, вышел к гостям – прямой, быстрый в движениях, с блестящими глазами.

– Еще раз здравствуйте, господа!.. Простите – очень устаю.

– Что вы?! – есаул угодливо подал стул, а в голове Рагозина мелькнуло: «Ого! Совсем, оказывается, ручной. Выходит, зря Андрей Иваныч говорил, что ни в грош никого не ставит…»

Седых продолжал стоять, склонив голову.

– Прошу садиться, господа! Итак, приступим к делу. О моих полномочиях вы, разумеется, информированы? Превосходно! Тогда начну с вас, господин есаул. Дядя Ваня приветствует ваше вступление на путь борьбы совместно с нашим комитетом, и мы теперь кое-что уточним. Впрочем, должен вас сразу огорчить: шеф ознакомился с предложенным вами планом прямого налета на город и… отверг план. Старик считает это авантюрой. Штабисты нашего центра поддержали его. Причины: вы, как человек военный, конечно, знаете, что всякое стихийное наступление заранее обречено на неудачу, если не обеспечен надежный тыл. У нас есть опыт Гражданской войны – вспомним Махно с его молниеносными налетами на города. Ни в одном городе Махно не удалось зацепиться прочно – не было тылового обеспечения. Иное дело – в деревне. Там у Нестора Ивановича были пущены крепчайшие корни, и они позволили ему долго держаться в своей хохлацкой республике… Помните, есаул?… Вот и для нас точкой опоры является только и только крестьянский тыл, не распропагандированные большевизмом рабочие массы и не инертные, как всегда, городские средние слои населения, а именно – крестьяне. Наша опора, надежда, наш символ веры. Правильно, Иннокентий Харлампиевич?

Седых погладил бороду, сказал значительно:

– Конечное дело… Мы – завсегда готовые…

– Да, Центр не сомневается, что крестьянство пойдет с нами. Так вот: мне приказано передать вам, что надо начинать с создания опорной базы вокруг города, с организации, так сказать, боевого плацдарма в окрестных деревнях. Сплачивать, сколачивать боевые дружины, прежде всего захватить власть в селах, особенно в волостных центрах, а потом уже – на город. Обложить и взять Камень, Барнаул, Новониколаевск, Томск… То же самое сейчас происходит в Акмолинске, в Петропавловске, Кокчетаве и многих других уездных городах… Вам ясно, господа?

– Пока солнце взойдет – роса очи выест! – злобно перебил есаул. – Какого там пса сколачивать! Я хоть через три дня могу выставить полк военного времени. Понимаете? Теперь вы – понимаете?! Полк! Говорю ответственно! А ворвемся в Новониколаевск – проведем быструю принудительную мобилизацию красноармейского полка, что стоит в военном городке…

– Сорок шестой?…

– Да! Весь полк сплошь из наших людей, и с офицерским составом, с командирами – у меня связь… Вот мое мнение.

– А если не выйдет, Роман Ильич? Если солдатня не пойдет с нами, тогда?… Заметьте: пока ваш отряд не утвердится в сознании крестьян как их собственное детище – он не будет популярен. Хуже того – крестьяне могут посчитать, что ваше сомнительное воинство стремится возродить рухнувший колчаковский режим, и тогда – пиши пропало всему задуманному! О том, как расправились восставшие крестьяне с полумиллионной армией адмирала, вам, вероятно, известно лучше, чем мне… Вот спросите, пожалуйста, нашего уважаемого господина Седых. Иннокентий Харлампиевич, может статься такое?

– Чевой-то? – не понял Седых.

– Проще говоря, сейчас, когда крестьяне хлебнули большевизма, пошли бы они за Колчаком? Допустим, появился бы снова?…

Седых громко расхохотался.

– Ну, скажете, господин!.. Я вам так отвечу: коммунисты – крестьянину не родня, одначе и Колчаки – не шаньга! Мало они с нас шкуру драли!.. Нет уж…

– Совершенно верно, Иннокентий Харлампиевич. Вспомним прошлое поглубже, оно ведь поучительно. Очень поучительно. Было время, когда за нашей армией, за нашей властью социалистов-революционеров, за бело-зеленым знаменем вся крестьянская масса шла, и Ленин писал, что если большевики не привлекут на свою сторону крестьян – золотые слова! – советской власти в Сибири навсегда крышка!.. Что ж последовало? Верховный правитель возомнил себя автократическим диктатором, ликвидировал все демократические институты, не брезговал пограбить село, рассорился с эсерами, этими единственными бескорыстными защитниками крестьянства, и – сгинул верховный правитель. Сгинула вся белая армия, созданная эсерами, организованная эсерами, профинансированная эсерами, но воспитанная монархистом Колчаком… Все пропало. Кстати: ваши политические убеждения, Роман Ильич?…

Самсонов взорвался:

– Какое вам дело до моих убеждений?!. У меня одно убеждение: бить совдеповских до последнего! И все тут…

– Не горячитесь, есаул. Бить – это разумеется. А под каким флагом бить? А? Царский, трехцветный? Попробуйте только! Вся Сибирь всколыхнется, и разнесут вас вместе с флагом!.. Георгиевское знамя? Его обаяние в простом народе утрачено благодаря неверной политике покойного адмирала. Красное знамя? Оно всю прелесть в глазах крестьян потеряло, в связи с большевистским грабежом, с комиссародержавием… Что молчите, есаул? Ага, вот в том-то и дело: армия без знамени – банда!

Есаул угрюмо отмалчивался.

– Мы хотим, – продолжал Рагозин, – поставить все наши силы под испытанное, хорошо известное крестьянству бело-зеленое знамя сибирского областничества, чисто крестьянское знамя! Тогда и ваша… часть, есаул, будет знаменосцем крестьянских интересов!.. Прошу принять к исполнению приказ штаба Центра. Свои боевые… дружины, Роман Ильич, вы пока обрекаете на безделье. Примерно до сентября, когда мужик уже покончит со всеми полевыми работами, запасет хлеба на зиму и станет бражку варить. Тут мы и начнем. А пока – безделье, Роман Ильич. Никаких «эксов», никаких нападений на потребиловки, ни одного убийства коммунистов!.. Надо создать впечатление, что отряды народных мстителей самораспустились. Пусть ваши люди рассыпятся, уйдут из лесов на заимки, притихнут, замолчат… Таким образом, мы усыпим бдительность Чека, распространим слух, что отряд Самсонова ушел совсем. Скажем, на север, в Обдорск какой-нибудь. А для вящего впечатления наши люди провернут на северных окраинах десятка полтора политических убийств… Так дезинформируем врага, направим чекистов в полярные закоулки, где попробуй поищи Самсонова!.. Из местных деревень уйдут коммунистические отряды. Деревни успокоятся, и эти самые ячейки тоже…

– Не выйдет! – мрачно сказал Самсонов. – Не получится. Ребята в бой рвутся. Кроме того – жрать надо. Нахлебничать на мужике – тоже не дело.

– Об этом вы не беспокойтесь, Роман Ильич! Получите деньги, крупную сумму.

В глазах есаула блеснуло сперва удивление, потом алчность.

– Вот как?… Сколько же и каких? Предупреждаю: колчаковские «языки» не пойдут, керенки – тоже. Царские бумажки? И мужик к ним не тянется, и мои орлы не возьмут.

– Серебро, – серьезно сказал Рагозин-Галаган, – серебро. Подходит, есаул? Такое же, как этот рубль, – он указал на рубль с ликами двух царей на столе. – Это для ваших людей. Вам же лично мы выплатим тройное жалованье против царского, хотите – золотом, хотите – в любой иностранной валюте: фунтами, долларами, франками.

Есаул взволнованно закурил и несколько минут ходил по комнате в своих шерстяных носках. «Как кошка ходит, – подумал Галаган, – вполне подходящий тип. Не жалко заплатить и подороже».

– У вас серьезно есть такие возможности? – спросил есаул.

– А почему бы и не быть? Мы предлагаем вам участие в огромной организации.

– Но откуда?

– Простите, есаул, сие вас совершенно не должно интересовать.

– Сколько же вы отвалите на отряд и сколько лично мне? Сперва об отряде.

– В разумных потребностях на три-четыре месяца. Скажем – тридцать тысяч. У вас в отряде двести сабель, значит, по полторы сотни на каждого…

– Сорок звучит крепче.

– Не будем мелочиться, сорок – так сорок. Пять вы получите сегодня же.

– Как, сразу?…

– Вы имеете дело с солидной организацией, есаул. Я мог бы выплатить вам и всю сумму теперь же, но трудности с перевозкой… Серебряная валюта, в таких цифрах, – весомая штука. Пуды. Потом пошлете в город специальный наряд с особо доверенным представителем вашего… э-э-э… эскадрона. Когда просохнут дороги. Недели через две-три. Вам лично, если пожелаете фунтами – могу выплатить немедля, как говорят, не вставая с места. Анна Леопольдовна!.. Прошу выплатить из второго фонда, что у вас на сохранении… Скажем – пять тысяч. Если хотите, можем золотом. Но уговор дороже золота, Роман Ильич: со дня заключения нами этого соглашения – никаких шалостей. С большой дороги своих убирайте, и господ товарищей до осени – не тревожить.

Есаул выпрямился во фрунт, хотел было снова щелкнуть пятками, но вовремя вспомнил о носках и только сказал прочувствованно:

– Слушаюсь! Я не ожидал…

– Превосходно!.. Скажите своим людям, чтобы сидели смирно, а если заварится какая буза или самовольство – сами справитесь или командировать вам в помощь нашу боевку?

– Разве есть?

– А как вы думали? Это для нас с вами: если надо помочь – помогут. Если проштрафимся и нужно будет убрать из своих – Самсонова, например, или меня, Рагозина, – будьте уверены! Абсолютно точный выстрел, и только один.

– Спасибо! – буркнул Самсонов. – Я сам хорошо стреляю.

– Пройдите, пожалуйста, есаул, в кухню, к Анне Леопольдовне… Там получите деньги и напишите расписку.

– Расписку?!.

– Да, разумеется. Дядя Ваня – человек деловой. Каждый из членов его корпорации получает гонорары и жалованье по распискам. Ну, с вами все, есаул… Теперь вы, господин Седых. Доложите, как дела в Колывани?

– Михаил Дементьич наказывал передать, што будут ждать вас всем комитетом нашим после пасхи. А когда именно – сообщение будет нарочным по вашему адресу.

– Так. Общение с духами, спиритизм этот, продолжается?

Седых долго рассказывал, где, в каких деревнях, хуторах организованы и организуются кружки спиритов…

– Хорошо! Умницы!.. Список коммунистов, о котором мы говорили в прошлый раз, привезли?

– Как же!.. Извольте: тут ячейка в каждой деревне…

– Отлично. Давайте характеристику: семейное положение, какой у мерзавца скот и степень активности. Начнем с самой Колывани…

Иннокентий Харлампиевич начал рассказывать. Рагозин записывал шифром.

Вскоре пришел с тяжелой денежной кисой есаул Самсонов.

– Можно поприсутствовать?

– Конечно, Роман Ильич!.. Вот что, господин Седых, у нас есть сведения, что колыванский протопоп Кузьма Раев хранит винтовки и патроны, оставленные ему дружиной святого креста перед советизацией вашей округи. Как бы заполучить эти винтовочки и патрончики?… Не скрою – мы очень богаты деньгами, но оружия у нас маловато. И ни за какие деньги не купишь. Красная армия – это не чешская солдатня. Каждый патрон у красных на учете и за семью замками. Подъезжали наши с предложением золотишка к офицерам, что служат сейчас у красных, – ни за какие деньги!..

– Трусы! Вешать буду предателей! – вскипел Самсонов.

– Не горячись, есаул!.. Так как же с попом Раевым, господин Седых? Губин знает? Вот если бы он вмешался и убедил почтенного иерея войти в спиритический кружок? А там – представьте, Роман Ильич, – во время сеанса происходит общение с потусторонним миром и следует веление свыше: передать оружие в руки местной патриотической организации… Например, говорит с того света нижегородский мещанин Кузьма Минин-Сухорук: «Тезка, Раев, не пострами христова воинства – сдай винтовки в мирской чихауз!» А? Каково, есаул? Мне кажется, никакой поп не устоит перед подобным призывом, – Рагозин расхохотался.

Но Седых ответил невесело:

– Ничего не выйдет… Михаил Дементьич уже направлял к протопопу Базыльникова…

– И что же?

– Да все то же. Он – никонианец, хитрущий. Заорал на Базыльникова: ты-де, еретик-спирит, и меня туда же тянешь? Выгнал вон и посулил с амвона проклясть…

– Скотина!..

– И не говори, господин инструктор!.. Очень даже вредный поп: за совдепску власть молится, возглашает в кажной проповеди многолетие ревкомам и Ленину.

– А коммунисты ваши как к нему относятся?

– Не тревожат… И у Раева свои мечтания.

– Он что, живоцерковник-«обновленец»?

– Ага, будь он проклят!..

– За что вы его проклинаете?

– Сына от веры отбил. Старшего сына в православные сомустил.

– Ну, ничего, придет время – выщеплем у попа из хвоста перо!

– Осторожно надо, господин инструктор: народишко наш оченно к леригии приверженный – и нашего, староверского толка мужики, и никонианцы. Кого хошь громи, а леригию не трожь!..

– Ладно, черт с ними! – поморщился Рагозин. – Подытожим: первое – скажите Губину, что восстание начнем в сентябре. Допустим – семнадцатого. День «Веры, Надежды, Любови». Повторяю – мужик уже соберет урожай и начнет пьянствовать. Тут мы его и приладим к нашему делу. Еще прошу передать господину Губину – к вашей организации я прикреплен самим Дядей Ваней. Так что, хотя Михаил Дементьевич меня недолюбливает, придется потерпеть. Он что, монархист, что ли, ваш Губин?

– Не-э-э!.. – усмехаясь, протянул Седых. – Губину что монархисты, что анархисты – трынь-трава. А особо – есеров не уважает. Ругает есеров. «Про…ли, говорит, Росею, трепачи, пошто их уважать?» Он, Михаил Дементьич-то, только одну партию одобряет, наш «Союз трудового крестьянства». И в мечтаниях у него – крестьянская власть: штобы и землей и всем прочим владели мужики, а интеллигенцию, рабочих – к ногтю! Говорил Губин при мне Чупахину, что кожевенный завод в Колывани держит: надо, мол, все фабрики изничтожить, а создать у крепких хозяев в руках мастерские. И хватит, говорит. А то от энтих заводов да фабрик – один разврат и своеволие, и безбожие… Вот он какой веры, наш Губин.

– Слышите, Роман Ильич? – подмигнул Рагозин есаулу. – Тут и синдикализм, и толстовщина, и еще черт знает что! Так что ж ему хочется, вашему Губину, конкретно, господин Седых? Что он намерен сделать после переворота?…

Есаул снова вскипел:

– Плетей ему хочется! Казацкую нагаечку, чтобы не заносился! Купчишка, скот, а с запросами! Подумаешь – фигура! Мужицкий министр! Ничего, возьмем власть, посадим на престол Михаила или Сергея Александровича Романова – они пропишут Губиным кузькину мать!..

Рагозин кашлянул и показал есаулу глазами на третьего собеседника:

– Так, господа… Вопрос об устройстве Сибири, конечно, решать не нам. Что выберет сибиряк, какой образ правления – видно будет после. А сейчас у нас общий лозунг, как совершенно правильно выразился Роман Ильич, – «бить большевиков до последнего комиссара»… Ну-с, господин Седых, будем закругляться. Отвезете Губину подарочек… Хотя и небогаты мы этими вещицами, но – нельзя: сам Дядя Ваня приказал передать из полы в полу. Пойдемте во двор. Огня зажигать не нужно…

Утром посланцы периферии отбыли восвояси. Седых вез под сеном длинный тяжелый ящик, Самсонов – пятипудовую кожаную кису, наполненную полтинниками и рублями – уже не юбилейными, а с одним профилем – расстрелянного в Екатеринбурге последнего русского царя. Доехали до своих мест благополучно.