Если подойти к покатому подоконнику, немного наклониться и взглянуть вверх, в узкий зарешеченный прямоугольник подвального окна, сперва увидишь смазанные сапоги бандита-караульного, потом, когда сапоги сделают два шага вправо и влево, откроется кусочек бирюзового неба. Воля!..

Их было девять в этом подвале, захваченных мятежниками, уцелевших от расправы в первый день восстания, большевиков. Присев на корточки, вглядывались в голубую полоску неба, жадно ловили струившееся в сырость подземелья солнечное тепло, подставляли лучам узловатые, натруженные руки.

Избитые, в окровавленных лохмотьях, они молчали. Каждый знал: будет закат, за ним придет ночь, и, может быть, ночь эта станет для них последней. Так о чем говорить? Ведь даже предсмертного наказа не оставишь! Думали каждый о своем. Всех придавила тяжесть неотвратимого конца.

И вдруг из полутьмы в углу – голос. Хриплый, но по-солдатски грозный:

Обреченные недоуменно оглянулись, сдвинулись.

Пел волостной военный комиссар Василий Павлович Шубин.

Кто-то чиркнул уцелевшей зажигалкой. Шубин стоял, опираясь спиной о кирпичную кладку неоштукатуренной стены, зажав в кулаках по кирпичному обломку. Лицо его в запекшейся крови было страшным.

Коммунисты слушали, и с каждым словом гимна неотвратимость отодвигалась все дальше и дальше на задворки сознания, а сердце наполнялось ощущением близкого боя.

Подвал грянул хором:

Часовой с улицы крикнул в окошко:

– Замолчь!

В него швырнули половинкой кирпича. В ответ ударил выстрел. Узники колупали кирпичную кладку гвоздем, срывая ногти, пальцами тащили обломки в общую кучу. Кто-то обрадованно крикнул:

– Ребята! Вот!..

Невесть откуда и как попавший сюда обломок серпа ускорил дело.

Часовой пальнул в подвал второй раз. Пуля, отбив кусочек стены, волчком завертелась на полу.

Град кирпичных осколков полетел в окно. На улице послышался топот сапог, раздался визгливый тенорок Жданова:

– Тебе кто стрелять дозволил?!

– Так воны ж каменюками у морду! – оправдывался хохол-часовой. – Ось бачьте, як раскровянылы… Стинку рушат!..

– Рябков, заступай ты. После подмену пошлю. Да с винтарем без приказу не балуй!

В подвале замолкли. Слушали. Жданов, стараясь держаться от окна подальше, крикнул:

– Эй, коммуна! Разговор имеется. Сыпьте к дверям, член комитета говорить будет.

В коридоре зашаркали чьи-то подошвы, послышался старческий кашель, с хлюпаньем, присвистом. Елейный голос Базыльникова спросил:

– Шубин тута?

Коммунисты насторожились. Василий Павлович подошел ближе к двери.

– Я Шубин.

– Слышь, Вася… «Сам» выборного от вашей ком пании требоваит. Для беседы, значит. Пойтить бы тебе, Вася? Как ты – главный чин… По-доброму, по-хорошему… Ась?

– Перестрелять по одному хочешь?!

Базыльников ответил с укоризной:

– Этта, Вася, нынче даже вовсе не обязательно. Сказано: по-хорошему…

«Должно быть, наши нажали, – подумал Василий Павлович. – Может, в обмен или пошлют делегатом? Такое в гражданскую случалось… Э, куда ни шло!»

– Открывай, гнида!

– Сейчас открою. Только ты, Вася, не фулигань!

Загремел висячий замок, звякнула щеколда.

Шубин положил в карман кусок кирпича, вышел в коридор, слабо освещенный мигающей свечой. Рядом с Базыльниковым стояли два вооруженных бандита.

– Ну, мотай вперед, – сказал один из охранников.

Двухэтажный дом купца Губина был полон вооруженных людей. Они слонялись по комнатам, из которых уже вывезли почти всю мебель, резались в очко, менялись оружием, приторговывали колечками, браслетами, часами.

На лестничной площадке второго этажа к Шубину подошел увешанный тремя револьверами Жданов:

– Обожди, ребята!

Мгновенно, почти неуловимым движением провел по брюкам Шубина раскрытой бритвой. Из распоротого кармана вывалился кирпич. Второй охранник, рябой парень лет девятнадцати, ногой отбросил кирпич в сторону.

– Смотри-ка!.. А мне – невдомек!..

Жданов хвастливо прищелкнул пальцами.

– Во как! У меня глаз – алмаз! Еще когда-то по молодости в сыскном служил, на всю губернию слава шла! Сам полицмейстер очень одобрял… Другой кто – шмонат, шмонат, а я – чик, и готово!

– И обратно, Вася, фулиганство, – неодобрительно заметил Базыльников. – А ить ни к чему…

Шубина посадили на скрипучий стул, одиноко стоявший посреди пустого зала. Две двери вели в хозяйские апартаменты. Базыльников, словно дорогому гостю, поклонился Шубину:

– Побеседуй тут, Вася. Я сейчас…

И скользнул в одну из дверей.

Жданов еще раз обшарил рысьими глазами клочья одежды комиссара и тоже исчез. Рябой парень уселся на подоконник, держа наготове обрез, Ромка-цыган у порога вертел самокрутку.

Василий Павлович выпрямился на стуле, хотел вделать глубокий вдох, но выдох отозвался резкой болью в груди. Эх, если бы силу! Выхватить у цыгана винтовку!..

Притушив цигарку, Ромка спросил:

– Слышь, как тебя… Скажи, коммуна ваша вроде кержаков, что ли?… Что вы против богатства прете, мы знаем. Ну, пограбите, пограбите, другими нажитое добро захаманите, а посля?… Грабить-то некого станет. Куда подадитесь?

Говорить Шубину было трудно. Все же ответил:

– Мы хотим, чтобы ни бедных, ни богатых на свете не было, чтобы все жили в достатке. От труда… А кто не работает – тот не ест.

– Ишь ты! А коли нам не желательно? Может, я вольный? Может, мне торговать охота? Тогда как же?

– Заставим.

– Силком?

– Сами должны понимать…

– Мы понимаем… Мы вашего брата кумуников прекрасно понимаем!

Цыган свернул вторую цигарку, затянулся так, что табак затрещал и вспыхнул язычком желтого пламени.

Неслышно, словно скользя по купеческому паркету, из дверей кабинета появился Базыльников.

– Ступай, Вася. Вона в туе дверь. Все образуется. Не бойся.

– Не пугливый.

– Само собой… человек ты еройский…

В соседней комнате – бывшей хозяйской спальне – за столом сидел одинокий молодой военный в полном офицерском снаряжении, при шашке и кобуре, но без погон и вида не офицерского, а скорей писарского.

Базыльников подал комиссару табуретку, с приятностью потирая руки, сказал: «Беседуйте», – и удалился.

Лицо военного показалось Шубину знакомым.

– Здравствуйте, товарищ комиссар, – приветливо улыбаясь, военный привстал. – Узнаете меня? Я вас сразу узнал, хотя встречались редко. Здорово вас обработали!.. Что поделать? «Кипящий водоворот стихий то бросает нас в омут страстей, то погружает в пучину страданий и бедствий…» Судьба, как говорится, фатум, она же – рок, по-мусульмански еще называется – кисмет.

– Кто ты такой? – перебил его военком и тут же вспомнил: военфельдшер демобилизованный. Приходил вставать на учет. В анкете написал «сочувствующий советской власти с семнадцатого года».

– Удивляетесь, товарищ Шубин? Странные случаются в жизни эпизоды…

Шубин опять перебил:

– Ты в банде кто?

– Я – член повстанческого комитета.

– Что нужно? От меня что нужно?

– Мне? Ничего-с! Просто препоручено разъяснить вам положение… Так вот-с, губерния восстала. Вся поголовно восстала против вашего совдеповского режима. Справиться – у красных сил нет. Красноармейцы переходят к нам цельными частями, полками…

– И дивизиями, поди?

– А вы не смейтесь. Сперва послушайте. Красноармейцы перебили комиссаров и политруков. Создали три новых революционных полка. Первый Новониколаевский полк восстал и захватил город. Второй уже обложил Томск, коммунисты драпают во все лопатки. Хватит с вас?

– Хватит!.. Неужели умнее ничего не придумали?

Фельдшер поднялся.

– Я с вами разговариваю сурьезно.

– Я тебе, вошь тифозная, тоже сурьезно говорю…

Закончить Шубину не пришлось. Перед ним, как из земли, опять вырос Базыльников.

– Экой ты, Вася, ндравный! – Крикнул в стену: – Михаил Дементьич!

Вошел Губин. Тяжело опустился на стул, погладил седую щетину на желтой опухшей щеке:

– Так… Живой? Ну, что делал в подвале? Сказывали – поёшь шибко. Смелый ты человек, Василий Павлыч. Люблю таких!.. Ну, растабары мне с тобой разводить недосуг. Жить хочешь?

Комиссар ответил:

– Хочу.

– Известно. Кому помирать охота? Коли так, Шубин…

Слова не шли с языка. Видно, не находилось таких слов у купца, чтобы сразу запали в гордое, гневное сердце коммуниста.

На помощь Губину пришел Базыльников:

– Ты, Вася, подумай: кто ты есть, откудова ты, чьих кровей человек?… Перво-наперво, мужик тутошний, хлебороб, крестьянского сословия человек. И опять – с одного села мы все. Земляки, выходит. Слово-то какое, Вася, – земляк!.. Великое слово. Ты ж всю ерманскую провоевал, в окопах гнил за Россию нашу многострадальную. Скрозь пули и бонбы прошел. Сам знаешь, как словечко-то это у солдат обертывается. Земляк – милый душе человек! А теперича еще спрошу: каков же он, земляк наш колыванский, Василий Шубин? А он, гражданы, – ерой! Кресты егорьевские да медали не каждому дадены. А Шубин – удостоился. Вот он каков, земляк наш и храбрый воин русский Василий Павлыч Шубин!.. Эх, Вася, Вася!.. – Базыльников заморгал слезящимися глазами, всхлипнул, извлек из кармана большой цветастый платок, утер слезу. – Я ить тебя еще сопливиком помню… Ох и давно то было, а все равно как сейчас. Бывало, в лавчонку-бакалейку мою придешь, смотришь… А я тебе всенепременно пряник медовый али там сахару кус. Ты ить с Федюнькой нашим дружбу водил, погодками были. В один день и крестил обоих. Помнишь хоть маленько?

– Маленько помню. Как крестили – не помню. А пряники помню… У тебя, верно, записано, сколько же ты мне стравил тогда от душевности? Мамаша-покойница всегда тебя добрым словом поминала: отпустишь фунт весной, осенью два запишешь.

– До чего ж ты неуважительный, Вася!.. А я что хочу сказать? Пристало тебе, с крестами да медалями, со славой воинской, свово же брата, мужика, грабить?… Ить и ваш домишко не безлошадный был…

– Был, да колчаковцы, что у тебя стояли, позаботились.

– Грех, Вася, меня винить. Они и моих четырех со двора свели.

– А пять осталось. Что ж ты не поделился?

– Дык… семья, Вася! – Базыльников высморкался и переменил тон на деловой: – Думай, Вася, думай! Вся губерния нынче с нами… Алтай поднялся, омичи, Кустанай, Петропавловск… Бегит коммуния во все лопатки!

– Значит, хорошо у вас дело идет! Одного не пойму: что вам проку нас взаперти держать, на разговоры время тратить?

– Да ить жалко вас, люди! Ить свой брат, мужик, не каки-нибудь городские… Разве ж мы без понятия? Конечно, пошумели, обидели ваших. Был грех, что говорить!.. А ты возьми в толк: сколь от вашей разверстки натерпелся крестьянин?! Сколь слез пролил?! Однако пришло время забыть. И на мировую… Вы – русские, и мы – русские.

– Та-ак. Русские…

– Известно, не жиды! – буркнул Губин. – Базыльников дело говорит. Вся Расея на коммуну вашу подымается! С дрекольем ополчились на супостата! По деревням пики куют…

Как ни болела искалеченная грудь, Василий Павлович засмеялся сквозь кашель:

– Хоть бы врать сговорились! Агитпроп ваш клистирный болтал, что Красная армия на вашу сторону переходит. На кой черт вам пики, ежели красноармейских винтовок девать некуда?

– Дык этта, Вася, к слову, – нашелся Базыльников. – Хватит у нас винтовок, Михаил Дементьич так просто сказывает, народное-де ополчение. Как на Колчака шли. Вот его превосходительство, морской генерал Колчак на мужике возвысился, и с мужиком поссорился и – сгинул, пропал. И коммунисты пропадут, Вася, если не возьмут в соображение, чо к чему. А мы – за мужика. Мы – мужицкая власть!..

– Кулак завсегда мужику первый радетель… Слыхал эту песню. Старая песенка!.. Говорите прямо, чего добиваетесь?! Никак не разберу вас, благодетели.

Губин вышел из комнаты, хлопнув дверью на весь дом. Базыльников прогнусавил:

– Вконец расстроил ты, Вася, Михал Дементьича… – И с дрожью в голосе стал бормотать: – Отрекись, Вася… Право слово, отрекись, а? Умоем тебя, перевяжем, мундир дадим новый, саблю наилучшую, на коня посадим…

– Вон оно что! Коня белого дадите?

– Хошь белого чупахинского, хошь мово Игреньку… Выедешь ты на Соборну площадь, равно крестьянский енерал Скобелев. Скажешь народу: так, мол, и так; мол, я, Шубин Василий, земляк ваш и расейский солдат, отрекаюсь!..

– Эх, здорово! На белом коне? Начисто, говоришь, отречься?… А вдруг я душою покривлю? Сказать скажу, а потом обратно к красным перекинусь? Может такое произойти со мной? Пропал тогда чупахинский конь!

– Э-э-э, нет, Вася… Не таковский ты, чтоб туды-сюды метаться. Мне ль тебя не знать! Вот. И тех, что в подвалах, сговори… Тебя послушают. Комиссар!

– Меня послушают, – глухо отозвался Шубин.

– Обязательно! Обязательно, Вася! Ты, этта, умелец с народом говорить…

Дверь открылась, пропуская Губина. Он нес, придерживая на животе обеими руками, тяжелый жестяной керосиновый бидон, кое-где тронутый ржавчиной. Грохнул его на стол и перевел дух. Потом наклонил бидон, и из широкого горлышка посыпался золотой дождь царских пятерок и десяток.

Купец подержал руку на сердце. Помолчав, торжественно выпрямился.

– Вот, Шубин!.. Жертвую. Тут – тыщи! Немалые тыщи. Половину – вашим, кои пострадавшие. На новое обзаведенье… Вторая половина – твоя! Всю жисть копил, собирал. Не жалко! На обчее дело отдаю… Бери гумагу, перо – пиши расписку на десять тыщ!..

Сердце военкома переполнилось той жгучей яростью, что багровым туманом застилает и свет солнца, и блеск золота.

– Падаль кулацкая! Купить хотите?!. Коммуниста – купить?! Убью!..

Последним, нечеловеческим напряжением сил рванулся Василий Павлович, метнул табуретку, но Губин успел нагнуться – удар пришелся в стену, только ножки от табуретки разлетелись в стороны… Губин лихорадочно рвал из кармана револьвер, Базыльникова как ветром сдуло. Но из зала уже вбежали Жданов с подручными, скрутили военкому руки, нажали на плечи, припечатали к стулу.

Губин, сбросив пиджак, мгновенно накрыл бидон на столе и, не спуская глаз с военкома, рассмеялся:

– Добро, Шубин! Добро! Хвалю! Хорош!.. Вона как запел?! Ничо, ничо!.. Я те заставлю петь с другого голоса. Увести его! В отдельную… Чтобы – ни с кем!..

Комиссара вывели.

Губин остался один, надел пиджак, ссыпал золото в бидон и несколько минут сидел, не отрывая от бидона тусклых стариковских глаз… По крохам собирал, сна, отдыха решился, своим не давал, а он – табуреткой!.. Это что ж за люди, сволота такая?! Не бог их лепил – дьявол… Золото ить… Золото!

В первый раз вожак восстания ощутил что-то вроде страха, вперемежку с недоумением. Неужто и впрямь рушится мир, низвергаются идолы, которым испокон веков поклонялись люди? Что делать? Вот и «рецепт» мудрого лекаря из села Вьюны – без пользы.

Шубин. Василий Павлович Шубин. Крестьянин, русский солдат, советский военком, большевик-ленинец. Прошел ты сквозь бури и грозы эпохи рядовым бойцом, гибель твою не отметила эпоха некрологом и память о тебе не украсила посмертным орденом…

Шубина везли в телеге за околицу села в паре с незнакомым коммунистом из села Вандакурово. Тот был тоже избит и еле передвигал ноги. Василий Павлович старался поддерживать товарища хотя бы плечом: руки обоих были связаны.

– Потерпи, браток, еще малость. Сейчас все кончится. Потерпи, немного уж, недолго… Тебе денег давали?

Вандакуровец утвердительно покачал головой.

– Не принял, значит? Хорошо, браток, очень хорошо!.. Ты смерти не бойся – все равно ведь когда-нибудь.

Цыган согнал пленников с телеги:

– А ну, шагай! Таскать вас не перетаскать!

Их поставили рядом с дорогой, в низкорослом березняке.

Рябой парень воровато огляделся, мгновенно вскинул к плечу двустволку-обрез и спустил курок… Вандакуровец упал в траву. Парень щелкнул вторым курком, но цыган вырвал ружье, прошипел:

– Ты что творишь, лярва? Забыл, как велено? – И, хакнув, словно работая вилами, ударил комиссара штыком в предплечье…

– Вота!.. Этак!

Снова насквозь проткнул тело. Под ключицей.

– Зачем ты?… – простонал Шубин. – Бей против сердца…

– Не учи, коммуна! Сам знаю, куда! Велено пороть штыком, пока не войдешь в согласье…

И начал наносить короткие отрывистые удары в плечи, в руки, в ноги, между ребер…

– Зря стараешься, холуй бандитский… – сквозь стоны выдохнул Василий Павлович.

– А поглядим…

Цыган смахнул пот со лба.

– Запарился я с тобой, коммунист. Покурить охота.

Рябой парень уже стащил сапоги с застреленного вандакуровского партийца и, присев на пенек, переобувался…

Солнце уже клонилось к закату, и тени стали длинными, когда по дороге затарахтела телега. Ехала с полей колыванская девчонка Вихорева.

Вдруг конь всхрапнул и метнулся к обочине. Девочка спрыгнула с телеги, привязала карьку к деревцу и прислушалась. Слабый, еле слышный стон донесся из березняка. Она пошла в заросли и остановилась, оцепенела.

Шубин узнал Вихореву.

– Воды… Скорее… Жене скажи! Воды…

Девочка бросилась к лошади и, настегивая, помчалась к селу, но на бандитской заставе в телегу с ходу прыгнул волосатый человек. Перехватил вожжи.

– Чевой-то разогналась?

Девочка заплакала.

– Пусти, дяденька!.. Тамотка дядя Вася… Шубин…

– Иде?!

– На оешинском свертке… В канавке…

Волосатый ощерился.

– Ишь, живучий!

Смахнул девочку на дорогу, повернул оглобли и ожег лошадь кнутом.

Найдя хрипевшего комиссара, волосатый удивленно вскинул брови:

– И впрямь – живой!.. Не торопкий ты помирать, Шубин… Так и быть, подмогну!

Комиссар не открывал глаза и судорожно скреб пальцами землю… Волосатый шагнул в заросли, достал из кармана штанов нож, облюбовал молоденькую березку и долго, аккуратно ломал и выстругивал дубину. А когда дубина была готова, занес ее над головой комиссара…

Двадцать восемь штыковых ран оказалось на теле Шубина. Двадцать восемь…

С речной стороны Колывань была опоясана двойной линией обороны. Окопы – в полный профиль, но без колючей проволоки: выяснилось, что баржонку с мукой и проволокой, приютившуюся у хитрой избушки на речке Чаус, утащил накануне в Дубровино какой-то предприимчивый катерный капитанишка.

В окопах переднего края копошились мобилизованные: бабы, девки, подростки. Долбили заступами сухую землю.

По брустверу расхаживали цыганские парни с кнутами за поясом, зубоскалили, заигрывали с бабами. Те отбрехивались:

– Чтоб вам ни дна, ни покрышки! Навязались нечистики на нашу шею!..

Вторую линию занимали самсоновцы. Лихая банда, привыкшая к молниеносной сабельной рубке, к стремительным налетам и не менее стремительным отходам, не признавала окопной позиционной войны, но есаул, сам работая шанцевой лопаткой вместе со всеми, пригрозил расправой. Бандиты знали, что есаул на ветер слов не бросает, и копали.

В низкорослом березняке стояли заседланные кони.

Новый «главком» фельдфебель Начаров не выходил на вторую линию. Браво расхаживал по переднему краю.

– Ходи веселей! Наляжь, мужики! Наддай, бабы, девки! – и сыпал раешником для пущего ободрения: – Идешь в бой – держи хвост трубой!.. Коммунары-шпаны, на траех одни штаны, через день обедают, пить на речку бегают!.. Жми на лопаты – завтра будем жить богато!.. Коммунарски бабы модны, по три дня сидят голодны!..

Но веселая фельдфебельская агитация не доходила. Бабы провожали «главкома» злобными взглядами, перешептывались:

– Навовсе свихнулся, чучело!..

Начаров уличил двух девок в нерадивости. Поочередно вытянул плетью. Девки взвыли жуткими голосами:

– Уй-уй-уй! Ты что, спятил?

Невдалеке показался губинский тарантас. Губин вылез из пролетки на редкость веселый, поздоровался за руку, одобрительно похлопал по плечу.

– Робят?… Молодца, молодца!.. Ну, кажи, рассказывай свои планы.

Начаров шел рядом, чуть-чуть отставая: видел не раз, как встречают инспектирующего.

– Эта – правый фланг. А туды – левый. Тут центр обороны, а вон у того кустика – пулеметная точка. Место скрытое, прицел выверен. От пристани до нас, сам знаешь, поболе семи верст. На выбор будем красных бить!

– Выстоишь, гвардеец?

– Как пить дать!

Хозяин вздохнул:

– Так, так… Айда, сходим к самсоновским.

Но есаул в группе своих сам шел к Губину.

– Извольте – в сторону!.. – А в сторонке продолжил: – Я офицер казачьего войска! Я пришел сюда коммунистов бить, а не баб! Предлагаю немедленно убрать всю цыганскую рвань! И к чертовой матери вашего «главкома»! Не хватало, чтобы я унтеру подчинялся! Пусть передаст командование мне.

Губина передернуло:

– Ан подчинишься, ваше благородие! Подчинишься! Невелика цаца!..

– Это ты мне, хам?!

Есаул поднес ко рту свисток. Звонкая трель прошла по окопам из конца в конец. Самсоновцы всей оравой кинулись к главарю.

– По коням, хлопцы!..

Рубец на щеке есаула налился кровью.

Натренированная в бесконечных боях, вышколенная самсоновская банда, протарахтев бубнами, взяла с места размашистой рысью – исчезла.

Губин не выругался, не затопал ногами, он смотрел в поднятое копытами облако пыли, как смотрят вслед катафалку, увозящему покойника, слывшего при жизни богачом и вдруг оказавшегося банкротом…

Сказал Начарову:

– At, жулик!.. Вывернул шубу! Омманул. А мне не страшно!

– Казак, станишник! – вставил фельдфебель. – В германскую насмотрелся я на ихнего брата. Пограбить – первые, а как до боя – в кусты.

– Ладно. Сади всех наших в окопы. Баб отпусти… Цыганам объяви: если стрелять согласны – плачу серебром. Пулеметы-то проверил?

– Как часы. Почти новые пулеметы. Расчеты подобрал, нашлись способные. Патронов только мало.

– Знаю, что мало. Экономить!

– Сказывают, у попа Раева в соборе – пять ящиков.

– Слыхал и я.

– Мы было сунулись, но тот долгогривый на паперти с крестом встрел. Нет, грит, никаких патронов! Если храм божий оскверните – отлучу, грозится, от церкви!.. Мужики, понятное дело, не решились. Может, Ваське Жданову попа препоручить, Михал Дементьич?

– Брось! Не думай! Часу тогда не проживем – за попа нас на наших же вожжах удавят. Сам съезжу. Слепцова-прапора взял к себе?

– На левом фланге орудует.

– Выпимши?

– Тверезый. Боевой прапор, даром что молод.

– Ну, бывай, гвардеец… Воюй!.. Поехал я. Вечером приходи. Ночью-то коммуна не полезет, а с утра, пожалуй, жди гостей.

Губин повернул тарантас обратно.

По дороге шли вооруженные трехлинейками, дробовиками и берданками ратники-добровольцы. Шли вразброд, небольшими группами, с пьяным весельем горланили частушки. Губин, глядя на свое воинство, хмурился: шпана – не бойцы!

Ближе к селу стали попадаться мобилизованные. Эти несли пики, лопаты и топоры. Они, выгнанные из изб насильно, шагали молча и поглядывали в березняк – не худо бы смыться.

Под самой околицей встретились трое. Двя цыганенка, лет по пятнадцать, накинув петлю на шею, тащили к позициям костлявого, сутулого мужика лет сорока, облаченного в кургузый солдатский френчик с могучими британскими львами на кожаных пуговицах. Вместо левой ноги – деревяшка. Калека упирался и все норовил ткнуть костылем поводыря, но терял равновесие, валился на дорогу, а цыганята орали басами по-взрослому:

– Давай, давай!

– Подымась, уросливай!..

– Вставай, зануда!..

Губин проехал через Соборную площадь и слез с пролетки у дома протоиерея Раева. Вошел в гостиную, не сняв фуражки, рявкнул:

– Где Кузьма?!

Попадья бросилась в мужнюю половину, но протопоп сам вышел из кухни. Подняв над головой золоченый наперсный крест, возопил:

– Вон!.. Вон, святотатец!..

Губин снял фуражку, попятился:

– Чо ты, Кузьма Лександрыч?… Ить этта – я.

– Вон, спирит, исчадие тьмы!.. Изыди!..

Отец Раев вдохновенно запел: «Да воскреснет бог и расточатся врази его…»

На пение подоспели из трапезной пономарь и дьякон – мужики повыше самого Губина и в плечах – косая сажень.

Гость взмолился:

– Кузьма Лександрыч!.. Прости христа ради. Отец Кузьма!.. Патроны… Богом прошу… Патроны, отец…

Не допев псалма, Раев умолк… Опустил крест на грудь. С великой скорбью ответил:

– Изыди, Губин… Изыди, Каин, кровь заблудших попусту проливший… Изыди. Прокляну с амвона…

Дьякон легонько коснулся купца.

– Не беспокойте духовную особу, Михал Дементьич… Идите себе. Не мучайтесь и нас не искушайте… Нет у нас патронов. Сдали властям предержащим.

– Врешь!!! Слышите, синклит, жеребцы святые: тыща за ящик! Червоным золотом! Царским!.. Две тыщи!..

Протопоп взглянул на пономаря.

– Елизарий! Лезь на колокольню. Ударь набатом!.. Кричи прихожанам: в гордыне своей Мишка Губин, еретик и спирит, осквернить храм божий задумал!..

Губин пошел к выходу… Шатаясь, натыкаясь на косяки, точно слепой.

– Отцы, – обратился к меньшим братьям протопоп Раев, когда застучали колеса пролетки, – ящики из ризницы ночью свезите к старице Клавдие… Келейно… Завтра-послезавтра советские ироды займут городище сие беспутное… Сдадим адмиральское наследие в целости. Скажем, мол, сообщали товарищу Предтеченскому, а они не удосужились, а ныне усопли. – Отец Кузьма зевнул. – Губин, бес окаянный, что задумал!.. Не посчитался с церковным велением: не начинать до знамения… Казнись, пес!.. Ступай, Елизарий. Звони.

– Впрямь набат, отец Кузьма?…

– К вечерне звони… То я обмолвился…

От протопопа Михаил Дементьевич направился в кержацкий поселок. Ехал, еле шевеля вожжи…

Мучили черные мысли… «Дело» явно не клеилось… Как начал с утра тот эсеровский фрукт – так и зарядило на день… Что ж, Мишка Губин, сложить лапы, бросить все, запрячь парой да и… Н-нет! Нипочем не согласен Михаил Дементьевич упрятать в таежные дебри свой нрав крутой, свои надежды на ломку ненавистной силы, силой же! И сразу! Теперь!.. Ничего!.. Пусть колеса визжат на оси, вихляются!.. Дегтя поболе! Подмажем – повезет! Два колеса везут. Первое – ненависть к коммуне. Месть за поборы большевистские… Второе – вера в крестьянскую власть. Крестьянская власть!.. А на кой она, крестьянская?… Кому нужно? Только не большевикам. Э-э, нет!.. Самому тугоумному, серому, земледельцу, извечно враждующему с городом… Верят они, что наступит царство сермяги да лаптя и – слава богу!.. Крутятся колеса!.. Придет время, повернем телегу на свой большак! Покажем всем, какая она должна быть, настоящая власть, губинская!.. Приумножай, богатей, выходи в люди. Никому не заказано. Пожалуйста, сделай одолжение!.. А не могёшь? Мозги не варят? Ну, тогда не взыщи – наматывай землю на опорки, сопли на кулак – ходи за плугом!.. Так сроду было на земле. Так и должно стать обратно.

– Тпр-р-ру!.. Далече направился, Михаил Дементьич, купец именитый?

Губин очнулся.

Подошли двое бородачей кержацкого обличья, с дедовскими длинноствольными медвежатницами за спиной. Один взял под уздцы лошадь, второй переспросил, подойдя к тарантасу:

– К нам? Вот что: ты завсегда с револьвертом гуляешь. С оружием в нашу слободу старец запретил. Сдай!

Губин левой рукой подбоченился, правой намотал вожжи покрепче и бешено взревел коню:

– Гр-р-абят!!!

Конь вздыбил, рванул вперед. Кержаки отскочили, вскинули было ружья, но палить не стали.

В воротах дома начетчика Гурьяна работник-горбун долго допрашивал Губина: зачем, для чего да почему? – пока не появился сам начетчик. Старец приказал распахнуть ворота, ввел купца в горницы с честью, придерживая за локоть, усадил под бронзовый складень, изображающий жития святых. Складень этот Губину был хорошо знаком: сам подарил его когда-то начетчику. Давно это было.

– Какими судьбами, Михаил Дементьевич? Пожалуйте, пожалуйте, дорогой гостенек! Рядом живем, а не часто видимся.

На столе лежала большая книга старого письма, с красными киноварными абзацами, в переплете телячьей кожи и с многими листками-закладками. Старец прикрыл книгу, унес в моленную. Вернувшись, похвалил:

– Умозрительно писали деды наши. Зачитался… Медку пригубишь, гостенек?

– Не затем приехал, отец. За ополчением. Десять тыщ даю за ополчение. Выставляй своих! Всех способных. Десять тыщ!

– По скудоумию своему что-то не возьму в толк…

– Пятнадцать! Половина – золотом, вторая катьками.

Начетчик вытащил из кармана листовку, долго перебирал высохшими пальцами.

– Вот что я скажу тебе, Михаил Губин. Езжай-каты из села. Дам тебе цидулку. Все ворота откроет. В скиты держи путь. В Богородские или в Токийские. Можно и подале – ворон не залетит. Поклонишься нашим старцам тыщонкой-другой. Боле им не надобно. А пятнадцать – прибереги…

– Так, отец праведный! Двадцать!..

– Что ты, Дементьич?! Мне уж восьмой десяток. Пора о гробе думать, не о суете мирской. На челе твоем – не обидься – знамение вижу. Молиться тебе пора, верь!

Старец погладил широкую белую бороду, сотворил над гостем двуперстие:

– Прими благословение мое.

Губин выкрикнул с отчаянием:

– Двадцать пять!.. Раздевайте, разувайте!

– Гордыня тебя обуяла, человече. И ста – не надо, – сокрушенно сказал старец. – За младость сладчайшую, за радость жизни людской аз, яко пастырь, – пред ликом господним ответчик. Смири гордыню свою! Уходи в скиты, молись…

Начетчик встал на колени и начал класть поклоны древнему раритету.

Снова ехал «великий реставратор» по пыльным улицам и снова спорил с самим собой: и этот не взял!.. Врешь! Временно все это, временно. Просто людишки зазнались, кончилась война – подорожали кости и мясо! Думают, не хватит денег у купца Губина!

В доме своем, уже опустевшем от разного сброда, Губин спросил Жданова:

– Цыган воротился?

– Пришел. Позвать?

– Айда в кабинет.

В кабинете Губин весь напрягся. Лицо стало багрово-синим. На руках вздулись толстые жилы, и синий склеротический зигзаг на виске стал пульсировать…

– Ну, Васька, пришло твое время. Которые в подвалах, сёдни ночью – всех!.. До седьмого колена изничтожать буду сатанинское племя!..

Пароход с чоновцами из Новониколаевска опаздывал.

По мелководью Чауса шли с опаской, на переменных ходах, – капитан Шухов страховал себя от аварии. С полубака неслись на мостик крики матросов-наметчиков:

– Пять футов!.. Пронос!.. Обратно пронос!.. Под табак!..

И в такт докладам капитан Шухов переводил рукоятку машинного телеграфа со «среднего» на «малый»…

На барже десантники нервничали.

– Что этот лягушатник измывается над людьми?

– Машину калечат!..

– Опять запоносился! Давай правильный ход!

Ротный партотрядников товарищ Баяндин приказал взводным унять страсти учением, и взводные начали учить классическим приемам штыкового боя.

Стояла нестерпимая жара, и отрядники часто обливались забортной водой, вычерпывая Чаус пожарными ведрами.

Мечтали вслух: «Скорей бы, что ли, в штыки – так в штыки, эка невидаль! Лиха беда – солнце: в такой парильне становишься квелым – и винтовка пудовая, и шагать неохота, не то что бегать».

Вдруг знойную одурь как ветром сдуло: подале села Вьюны засада мятежников стегнула с берега пулеметной очередью. Пули изрешетили баржевую и пароходную рубки, разбросали отрядников за прикрытия.

На невидимый в кустах пулемет десантники ответили трескучей россыпью бесприцельной пальбы, а пароходу с берега уже кричали матерно, сучили кулаками.

Пребывавший на мостике Гошка Лысов заорал нелюбимому капитану:

– Какого пса тянете свою коробку?! Врубайте «полный», а то гады с берега нам еще подсылят!

Богомольный Шухов только рукой махнул: все равно пропадать без покаяния, мель – так мель!

И врубил вилку машинного телеграфа на «полный вперед». Вслух сказал тоскливо:

– Пожалуйста. Мне – что в лоб, что по лбу!

Под самой Колыванью Шухов с облегчением перекрестился, зайдя в рубку, отобрал у рулевого штурвал и самолично подвел буксир с баржей к берегу.

Завели чалки, из припасенных бревен стали ладить настил-сходни для пушки: шестидюймовая гаубица – вес нешуточный.

Отрядники ожили, попрыгали на берег строиться. Четверо, выполняя приказ, нырнули в кусты: пошли на поиск рисковых пулеметчиков. Скоро в той стороне громыхнуло. Стрелковые упражнения пулеметной заставы врага прекратились.

Охотники вернулись, притащив на плечах «шош», доложили старшим командирам – Баяндину и Одинцову:

– Вдрызг пьяные, черти. На ногах не стояли и идти сюда никак не соглашались. Так и не могли уговорить.

Гаубицу уже скатили на плотный песок, вывели на позицию.

Начальник гарнизона Атрашкевич позицию одобрил, приказал отвести лошадей, а сам, взойдя на капитанский мостик, взялся за бинокль. Смотрел на Колывань, прикидывал: «Оно, конечно, можно бы из-под кручи на яр бить, но ни трубки, ни прицела не определить – будем лишь улицы да дворы пахать, к тому же – дети, женщины, старики, да не все же там одни сукины сыны, есть и нормальные советские люди…»

Атрашкевич опустил бинокль, повернулся к адъютанту Пете Филимонову:

– Ступайте к батарейцам, скажите: пусть шарахнут между первой и второй линией окопов противника шрапнелью. Да повыше, для устрашения главным образом.

Адъютант побежал и вернулся.

Батарейцы ударили шрапнелью: раз и два. Начгар снова поднес к глазам бинокль.

– Посыпались из окопов, как тараканы под кипятком! Немного же им было нужно! Стоп! Опять наши заряжают. Отставить артогонь! Взгляните, Одинцов, – начгар протянул бинокль командиру территориального батальона, – какой-то солдафон палит из револьвера в спины бегущим. Увлекся укреплением дисциплины! Надо бы остепенить этого ретивого полководца.

Вдруг из села по пристани забили пулеметы. Пули цокали о кнехты, о буксирный гак, о поручни, выбивали щепу из дровяной клади на полуюте и с визгом мчались вдаль, рикошетируя от брашпильного чугуна.

– Ишь ты! – удивился Атрашкевич. – Патронов у них, видать, много. – И тотчас бросился к своему адъютанту: – Что с вами, Петя?

Филимонов медленно оседал на палубу.

– Отнесите его, товарищи, вниз, – распорядился начгар.

Пулеметы врага умолкли, зато усилился ружейный огонь. В сухой треск трехлинеек врывались гулкие удары берданок и дробовиков.

– Базарная война! – сказал Атрашкевич, вслушиваясь в этот разнобой.

– Почему базарная? – спросил ротный партотряда Баяндин.

– На базаре боеприпасы покупали. Ну что же, товарищи, будем кончать этот шурум-бурум. Давайте к бойцам, на фланги.

Весь штаб с парохода сошел на берег. Начгар достал из деревянной кобуры маузер, прищелкнул пистолет к кобуре-прикладу, сказал комбату Одинцову:

– Я – политбойцом . Поднимайте людей в штыки!

Одинцов скомандовал залегшим в кустах коммунистам:

– Подымайтесь! В атаку на бандитов!.. Вправо, цепью, бего-о-м!

Батальон поднялся, развернулся в цепь и пошел на Колывань с винтовками наперевес. На левом фланге шел сам начальник гарнизона – губвоенком Атрашкевич.

Мужики, втянутые в губинскую авантюру, особенно пьяные добровольцы, сопротивлялись с ожесточением обреченных. Тут полегли многие. Сначала был убит «главком» Начаров, а потом и его помощник Слепцов, бывший колчаковский прапорщик.

Когда партотряд наткнулся на обезображенный труп комиссара Шубина, Атрашкевич приказал:

– Пленных – не брать!

Но цепь отряда еще не успела докатиться до окопов, как со стороны тракта показался полуэскадрон, уже покончивший с вьюнской бандой. В воздухе заполоскали клинки, грозный гул «Дае-ешь!» навис над мятежным селом и смешался с колокольным набатом собора, и гремело так, пока кто-то не догадался меткой пулей снять с колокольни бандитского пономаря.

Дальновидный поп Кузьма Раев готовился встретить городских гостей хлебом-солью. Он наказал не уносить с колокольни убитого, дабы красные не подумали чего на церковный причет, и еще раз потребовал пуще ока беречь ящики с патронами.

И надо же было додуматься потом! Всех погибших колыванских партийцев схоронили возле собора. Хитрющий был поп Раев.

Штаб мятежников не сразу растерялся. Ни первые шрапнельные дымки над окопами, ни скорая смерть «главкома» Начарова не вывели Губина из равновесия.

Но когда он вторично побывал на позициях и сам увидел, как рассыпались при первых выстрелах цыганские отряды, как начали разбегаться самые стойкие мужики под напором красных, понял: не устоять.

Прискакав в штаб, Губин сказал Базыльникову:

– Попили, поели на этом свете – и будя! Собираться пора, Васька.

– Куда? – уныло спросил Базыльников. – Жили с тобой по-доброму, по-хорошему, а теперича…

– Теперича – каждый сам по себе.

– Неуж всё, Михал Дементьич?

– Ну, насчет «всё» – это поглядим. Я в Монголию подамся… Ступай-ка в спальню, божий человек, подсобишь.

В спальне вдвоем отодрали плинтус, подняли меченую половицу, добыли керосиновый бидон с золотом.

– Тащи, тащи в кабинет, – приказал Губин.

В кабинете Михаил Дементьевич, порывшись в карманах, протянул Базыльникову сверленый рубль с двумя царями.

– Прими за труды. Рублик не простой.

Старик заплакал и ударил рублевик об пол.

– Ох и гордый ты, Базыльников! Ну, бог с тобой, иди себе с миром. Я на тебя зла не имею…

Губин поднял монету, бидон с золотом всунул в мешок и взвалил на плечо. Во дворе цыган Ромка запрягал пару. Михаил Дементьевич вывел рыхлую жену, усадил ее, бросил в тарантас, под сиденье, тяжелый мешок, уселся и сказал Ромке:

– Выводи за ворота. Пора.

Птицей взлетел Ромка-цыган на переднюю подушку, гикнул – и тарантас исчез из виду.

Базыльников остался во дворе губинского дома, плакал беззвучными старческими слезами; тут-то и застал его Ваня Новоселов, подскакавший вместе с кадровыми конниками.

– Легок на помине, стерва! Только что о тебе думал! – сказал Новоселов. – Оружие имеешь?

Базыльников вывернул карманы и поднял руки.

– Ну, старик, шагай! – приказал один из бойцов. – Швыдче шагай! – Солдат обернулся к Новоселову: – Та самая гнида божественная, председатель?

– Он.

– Надо бы к стенке: приказ – пленных не брать, – напомнил второй боец, но Новоселов отрицательно покачал головой.

– Приказ – приказом, а тоже понимать надо: кто про все расскажет? Отведи его к тем, в пожарную часть.

Во дворе пожарной части лежал и смотрел в небо стеклянными глазами «начальник милиции» Жданов. Вокруг рта его ползали мухи. Рядом валялся обрез с разорванным стволом. Базыльников покосился на труп, перекрестился и шагнул в темь подвала, где уже сидели Настасья Мальцева и некоторые другие.

Дороги вокруг Колывани были свободны. Ромка-цыган нахлестывал губинскую пару не жалеючи, кони мчали тарантас сломя голову. Каждый в экипаже думал о своем. Ромка мечтал оглушить на привале хозяина, купчиху придавить и укатить далеко-далеко. Губин ждал, когда пролетка выберется с проселочной круговерти на Пихтовский большак, – благословит его, цыганского пса, из нагана в затылок, а купчиха молилась, и про себя и вслух: «Пронеси, господи, от красных!»

Так мчались они в неведомое.

Вдруг Ромка резко осадил лошадей: за поворотом открылась поваленная поперек дороги здоровущая сосна.

Цыган мигом скатился с козел и пропал в придорожной кустарниковой чаще.

К упряжке подошел человек в папахе и в черной бурке об одно плечо.

– А-а-а! – протянул есаул Самсонов. – Вот кого бог послал! Мое почтение, ваше степенство.

Пролетку окружили люди с шашками наголо. Михаил Дементьевич проговорил хрипло:

– Под сиденьем. Берите все. Только упряжку оставьте…

– Возьмем, купец, – осклабился один из самсоновцев, – благодарствуем, спасибо за милость вашу! И упряжкой не побрезгуем. Ну, мать Перепетуя, слазь!

Купчиха схватилась за раму пролеточного зонта, впилась в нее, словно клещ, заголосила.

Михаил Дементьевич выстрелить не успел: снесенная ударом самсоновской шашки голова скатилась в кювет…

Старуха без чувств свалилась с сиденья. И ее пристрелили.

Бандитская засека была устроена не без древней разбойничьей хитрости: вокруг завала, в кустах, самсоновцы соорудили кольцо, как на волчьей бесфлажной облаве.

Ромка-цыган полз от кустика к кустику, но вдруг кто-то невидимый, за спиной, сказал вполголоса обычное, что говорят цыганам:

– А-джа, Рома, спляши!..

Ромка метнулся в сторону. Кто-то рядом свистнул в два пальца.

Ромке эта игра в кошки-мышки не поглянулась: выхватив нож, он ринулся напролом. Тогда совсем рядом бабахнуло и раскатилось по бору, и Ромка стал падать, как падает стреляный скот, – сперва на колени, потом на бок.

– Готов, – сказал кто-то, – отплясал цыган.

Оседлавшая Пихтовскую дорогу банда Самсонова продолжала ждать: на тракте то и дело появлялись беглецы из сел, освобожденных красными отрядами. Самсоновцы попользовались добром беглых, а потом бесшумно снялись и потонули в борах Пихтовском и Баксинском. Окончательно справиться с бандой Самсонова удалось лишь спустя два года…