Книга: Сибирская Вандея
Назад: XI
Дальше: Примечания

XII

Маленький пароходик «Орлик» шел по Оби вниз. Водная Чека получила задание Павлуновского – прочесать острова, выловить всех, успевших уйти по реке.
Пароходик тыкался в острова носом, вставал на короткий причал. Гошка Лысов, Ленька Толоконский, Митя Матвеев и еще двое оперативных комиссаров Губчека, прикомандированных к водникам на время очистительных операций, лезли в тальники, в чащу, царапая руки и лица. Лысов считал такое прочесывание неумным и бесполезным занятием: июль же – травы, лопушник, – попробуй найти двуногого волка, а он, отчаявшись, еще прыгнет на спину да пырнет ножом в бок. В Бибихе догадались: взяли у знакомого мужика-охотника пару собак-лаек, и дело пошло веселее: собаки нет-нет да и выгоняли спрятавшихся на островные пески. Оборванные, голодные, недавние убийцы плакались:
– Простите христа ради, сдаемся! Хлебушка бы, господин товарищ, а?
На что оперативный комиссар Губчека Митя Матвеев отвечал неизменно:
– В Брянском лесу твой товарищ. Винтовка где?
– Выбросил…
– Врешь, падла!.. Ступай, тащи винтовку сюда!
Иногда приносили. Иной раз отвечали:
– Вот те крест, потопил в озере!
– Ныряй, стерва!..
Потом вступал в дело Гошка Лысов:
– Зачем прятался? Стрелял в коммунистов?
– Так точно, стрелял. Начаров самолично нашего брата, которые стрелять отказывались, с нагана – в лоб.
– Ага! Теперь говори, какая домашность: сколь скота, какой? Да не ври: вы у нас все переписаны.
– Шесть овечек, коровенка, нетель, лошаденки…
Допросив, отправляли на пароход. Там слегка кормили, включали в список и определяли в трюмы. Мобилизованных и добровольцев – поврозь.
Пароходик шлепал плицами дальше, к следующему острову.
На траверзе большого старинного села Дубровино шарили по островам особенно тщательно – здесь больше всего бесчинствовали мятежники: расстреливали коммунистов с захваченных пароходов, топили в реке, рубили пальцы на руках…
В середине июля по Новониколаевску пошли расклейщики афиш. Клеили на заборы приказ начальника гарнизона, отпечатанный на желтой оберточной бумаге.
«§ 1
…В связи с подавлением Колыванского кулацкого восстания… осадное положение снимается… Ревком (тройка) распускается. Всем увеселительным заведениям (театрам, клубам и т. п.) перейти в нормальные условия и действовать в тех пределах, как предусмотрено положением.
§ 2
Хождение по улицам разрешаю до двадцати четырех часов с шести часов местного времени.
§ 3
Ликвидация банд идет успешно… Зверства, учиненные над сторонниками Советской власти и служащими советских учреждений со стороны бандитов, еще раз показывают, что классовый враг рабоче-крестьянской бедноты жесток и его щадить нельзя: он должен быть уничтожен, он будет уничтожен!..»
А девятнадцатого октября тысяча девятьсот двадцатого года газета «Советская Сибирь» еще опубликовала обращение Сибревкома:
«Всему крестьянскому населению Сибири
Полтора года власти колчаковцев, разных атаманов и карателей сделали свое черное дело: наши враги, пользуясь темнотой, действуя через богатых людей, через попов и др. противников Советской власти, повели свою гнусную работу в крестьянстве и стали подбивать крестьян на восстания против Советской власти.
Советская власть вынуждена была сурово карать эти шайки. Это продолжалось все лето – она вылавливала их, разбивала и разгоняла.
Часть обманутых людей начинает сознавать свое преступление,
…К Советской власти обратились… участники восстаний с просьбой, что они… готовы загладить свои преступления… против рабочих и крестьян отправкой на фронт.
Сибирский революционный комитет, обсудив эти заявления, постановил принять их в ряды Красной Армии и дать им возможность искупить свою вину честной службой в рядах единственной в мире рабоче-крестьянской армии, которая борется за интересы всех трудящихся.
Сибирский революционный комитет приказывает:
1. Всем скрывающимся с оружием в руках и безоружным участникам восстаний против Советской власти явиться в уездные военные комиссариаты и заявить о своем желании искупить вину отправкой на фронт.
2. Уездным военным комиссариатам немедленно зачислять таковых в ряды Красной Армии, обеспечив как самим явившимся, так и семьям их все виды довольствия и социального обеспечения наравне со всеми красноармейцами.
3. Все имеющееся на руках или скрытое где-либо оружие явившиеся должны сдать или указать местонахождение его.
4. Всем ревтрибуналам, народным судьям и другим судебным и судебно-следственным органам, где возбуждены дела по обвинению явившихся лиц в восстании против Советской власти, – дела прекратить.
5. Неявившиеся в месячный срок со дня настоящего объявления будут считаться врагами народа, имущество их будет конфисковано и со всеми ими будет поступлено по всей строгости революционной власти».
Уцелевшие беглецы начали выползать из таежных дебрей, они приносили свои обрезы и берданки в ревкомы, шли в волостные военкоматы «писаться в Красную Армию», замаливать грехи фронтовой боевитостью – так велела многотерпеливая партия Ленина…
В эсеровском подполье не знали, что делать. Медики Соколов и Николаев мечтали о широкой волне красного террора: дескать, сами большевики репрессиями вызовут новое восстание. Но вышло по-другому.
Поздней осенью, когда новониколаевцы готовили хлебные эшелоны в Самару, к кирпичному вокзальчику с церковью напротив подкатил с запада состав из пяти вагонов.
Встречать омский литерный поезд вышло и чекистское начальство города. Приготовили почетный караул, оркестр и прочие атрибуты уважения и гостеприимства.
Но с подножки третьего вагона соскочил человек в кожанке и, выяснив, кто тут главный, сказал безапелляционно:
– Иван Петрович приказал представление отменить. Предгубчека, начальника особого отдела, начальника ДТ Чека и ответственного комиссара Водной Чека Иван Петрович приглашает в вагон. Поезд надо отвести в тупик.
В вагоне старших чекистов губернии встретил высокий человек офицерской выправки.
– Товарищ Павлуновский, – представил высокого чекист, сопровождавший поезд особого назначения от Омска до Новониколаевска.
Начальник ДТ Чека Иванов, улучив минуту, склонился к уху Прецикса:
– Личный друг Феликса Эдмундовича. Бывший гвардейский офицер, член партии с девятьсот седьмого года. Был разжалован, приговорен к каторге, освобожден революцией. Человек добрейший и беспощадный!..
– Значит – разнос! – предположил председатель.
– Нет. Другое что-то…
– Что вы перешептываетесь, товарищи? – спросил Павлуновский. – Прошу садиться.
Когда чекисты разместились в салон-вагоне, Павлуновский объяснил:
– Совет Труда и Обороны предложил ВЧК создать параллельно с Сиббюро РКП (б) Сибирское Представительство ВЧК. Феликс Эдмундович направил сюда меня с аппаратом. На первых порах мы поживем в вагонах, но потом вам, товарищи, надо позаботиться о помещении для Представительства, которое будет координировать работу всех губернских чрезвычайных комиссий. Ну-с, начнем с ваших докладов… Давайте вы, расскажите о положении в губернии.
Предгубчека долго и нудно докладывал о Колыванском мятеже. Павлуновский не перебивал. Но когда председатель закончил, сказал:
– Я считаю вашей главной ошибкой, товарищи, – дублирование жандармских методов работы: не в смысле иезуитства, – этого у вас нет, но вы оторвались от масс. Царские охранники и колчаковские контрразведчики работали совершенно изолированно от народа и связь с массами у них выражалась лишь в засылке провокаторов. Такие методы в нашей работе Дзержинский, как известно, решительно осуждает. Но вы, сибиряки, совсем оторвались от широких рабочих масс. В какой-то мере ваша чрезмерная осторожность вызвана колчаковщиной, однако теперь, когда власть твердо у нас в руках и к прошлому не может быть возврата, с этой боязнью надо кончать. Чрезвычайная Комиссия – есть часть партии, а вы, коммунисты, вспомнили о партийных организациях, о рабочем классе только тогда, когда надо было непосредственно громить контрреволюцию, этих колыванских вандейцев. Лозунг дня: каждый коммунист, каждый честный, сознательный рабочий должен быть чекистом!..
Гошка Лысов, только что назначенный ответственным комиссаром Водной ЧЕКА, спросил негромко:
– А беспартийные?…
– Почему нет? – Павлуновский удивленно вскинул брови и прошелся по салону. – Вспомним о недавнем прошлом, товарищи: Октябрьскую революцию организовала партия, а делали революцию и беспартийные рабочие и крестьяне, они же били Колчака и Деникина на фронтах гражданской войны. Какой практический вывод мы должны сделать? Теснее слиться с фабрично-заводской массой, перестроить всю агентурную работу.
Гошка снова высунулся:
– Городишка-то мещанский!
– Неправда! – отозвался Павлуновский. – Депо у вас, три завода, профсоюзы: металлистов, швейников, грузчиков… Мельницы, ряд пекарен – актив рабочий хоть куда! Только надо уметь им пользоваться. Так вот: установка ВЧК для вас, товарищи, такая – кончать с жандармской методикой «обсасывания» каждого контрреволюционера. У тех для этого триста лет было, а у нас и трехсот дней нет! От длительных многомесячных агентурных разработок мы должны перейти к быстрой, массовой чистке с помощью парторганизации… Начните подготовку большой, хорошо организованной операции по изъятию антисоветского элемента. Когда и как – мы еще поговорим…

 

Вскоре на одном двухэтажном доме по Гудимовской улице появилась новенькая вывеска – небольшой прямоугольник толстого зеркального стекла, а на обратной стороне, на черном фоне, золотом: «Полномочное Представительство ВЧК по Сибири».
На вывеску-новинку сперва дивились и даже специальдо приходили полюбоваться, тем более что наружного караула у Представительства не было, только внутренние невидимые посты.
Павлуновский ездил на завод «Труд», на Сухарный завод, на мельницу, делал доклады на рабочих собраниях, а в депо даже специальное дежурство у рабочих установили, и был первым общественным дежурным ВЧК известный в городе большевик Яков Никифорович Ревчуков, портрет которого нынче висит в Новосибирском городском музее.
Это была одна из форм новой чекистской работы, которую привез с собой из Москвы первый полномочный представитель ВЧК по Сибири, первый уполномоченный Народного Комиссариата путей сообщения по Сибири и первый председатель Сибирской детской комиссии ВЧК, член Сибревкома Иван Петрович Павлуновский.

 

Пришла зима. Случилась тут одна памятная старым новониколаевским коммунистам ночка. Собрались в огромном зале Губчека. Слушали короткие страстные речи…
– Этой ночью новониколаевская парторганизация должна покончить с контрреволюцией одним ударом!
Кто это говорил?… Гошка Лысов не запомнил. Может, секретарь Губкома Ястржембский, а может быть, Емельян Ярославский. Они были очень похожи, Ястржембский и Ярославский, – оба невысокие, но крепко сбитые, оба разлохмаченные, оба в пенсне на черных шнурочках и в старомодных костюмах-тройках.
А потом каждый, у кого не было «собственного» оружия, получал наган и патроны в кабинете секретаря Губчека, веселого и добродушного латыша Ломбака, и расписывался на корешках ордеров.
Их было двести, двести коммунистов и комсомольцев.
В ту ночь каждый получил по шесть-десять ордеров на право обыска и ареста. Во дворе Губчека их ждали красноармейцы – беспартийные парни из рабочих и крестьян, но вели они себя в эту операцию как коммунисты.

 

Доктор Николаев запер кабинет на ключ и, сидя в шлепанцах, составлял очередную сводку в Губздравотдел о поступивших в Изопропункт и умерших тифозных. Вдруг за дверью послышался странный шумок…
Андрей Иванович тихонько поднялся с кресла, прислушался: кто-то осторожно ходил по комнатам…
Доктор дунул в ламповое стекло и, схватив свой крохотный «дамский» браунинг, метнулся к окну, да вспомнил, что Екатерина Ивановна и сторож Нефедыч вставили накануне вторые, зимние рамы. Доктор не растерялся, нажал всем телом на оконные створки – посыпались стекла, лицо и руки доктора искровянились, он зажмурился, протискиваясь сквозь торчавшие из рамы осколки, и выронил пистолет…
Вдруг чьи-то руки помогли ему снаружи.
– Ну-ну!.. Еще маленько!.. Еще чуток, ваше высокородие. Тс-с-с!.. Тише, тише!.. Сюда ступайте, сюда, тут лучше будет. А вы не обумшись даже… Сейчас посвечу. – Нефедыч окончательно поставил доктора на ноги и открыл заслонку железнодорожного фонаря.
В кромешном мраке осенней ночи вспыхнуло пятно, и где-то во дворе тоже мигнуло светлое пятнышко.
– Осторожно, вашескородие, – продолжал шептать Нефедыч. – Полно их в сосняке.
– Чекачи или военные? – тоже шепотом спросил доктор.
– Темно, пес их разберет. Много… Пойдемте тропкой ко второму бараку, пересидим там, пока они в дому шарятся, а потом – к берегу, живым манером: там у меня лодка приготовлена.
– Молодец! – похвалил доктор.
– Вечор с охоты воротился. В лодке и бердана и дробовик.
– Эх, жаль, браунинг я обронил!
– Да бог с ём, вашескородие!.. Сказываю: в лодке бердана и ружье – есть чем отбиться, коли незадача выпадет. Вот и барак… Передохнем и айда в лодку!
Доктор перешагнул через порог и… споткнулся о подножку Нефедыча, растянулся на грязном, заслеженном полу.
– Не зашиблись? Дозвольте ручки, вашескородие… – все так же ласково, но уже почему-то громко сказал Нефедыч.
Он заломил руки за спину ошеломленному доктору и мгновенно связал кисти и локти.
– Вот так лучше, вашескородие, господин доктор. Тут Екатерина Ивановна побудет с вами.
Снова открылась заслонка железнодорожного фонаря, из мрака выплыло строгое лицо Екатерины Ивановны, в руке у нее блеснула револьверная сталь. Нефедыч распахнул двери и трижды поднял и опустил фонарь.
В барак вошли. Кто-то спросил:
– Есть?
– Вон лежит, отдыхает. Окровянился малость, а так – ничего, в целости, сохранности.
– Пусть полежит до утра.
Андрей Иванович зашевелился.

 

В доме Дядя Вани по Кабинетской улице тихо беседовали хозяин и некий приезжий гость из Томска.
Томич информировал:
– Справочник-перечень судов Обь-Иртышского бассейна составлен, проверен и передан для печатания в типографию.
– Слава богу, хоть одно дело довели до конца! Не подсекут совдеповские?
Гость ухмыльнулся.
– Нет, не подсекут! Дело в том, что в конспирации теперь нет никакой надобности. Мы пропустили рукопись через большевистскую цензуру и тем самым заранее облегчили выполнение заказа через самих «товарищей». Мы только добавили одну графу: там, где сведения о машине, о тоннаже, рядом с новым названием парохода, баржи, лихтера – старое, а также сведения, кому принадлежало судно до национализации. Правда, пришлось предварительно в Сибопсе и в Рупводах долго протаскивать идейку, что, мол, в связи с переименованием судов произошла невероятная путаница на местах и в судовых формулярах неразбериха. Комиссар Сибопса сказал: «Быть по сему!»
– Какой решительный господин!
– Теперь у нас есть печатный официальный документ, которым сами господа большевики подтверждают свой грабеж. Когда, наконец, японские войска прорвутся к нам из Забайкалья, – нетрудно будет установить настоящего хозяина какого-либо кораблика и ввести его во владение при помощи этого бесспорного документа, подписанного большевистскими деятелями…
– Да, это лучше, чем тайные списки… Молодцы, молодцы!
– Ну а теперь вы расскажите, как идут дела в Новониколаевске?
– У нас? Плохо, – вздохнул старик. – Очень плохо. Провал за провалом. Чекачи всюду насовали своих людей: большевистская агентура вскрывается нами в самых неожиданных случаях.
– Ликвидируете?
– Что толку? Участок-то все равно провален. Надо перебазировать точку, а это – сложно. Снова и снова приходится работать ощупью.
– Ничего, – успокоительно заметил гость. – В драке не без плюх. А с колыванцами как? Скандально, говорят…
– С колыванцами? Как и следовало ожидать, полный разгром!.. Вы помните Рагозина, которого Иркутск в конце зимы нам презентовал вместо «девятого»?
– Помню. Он ведь с вдовой поручика Ратиборского приехал?… Ну и что же с ними?
– Чека еще летом, во время мятежа, захватила Рагозина с одним дураком из повстанческого комитета, да обоих в тот же день и шлепнули.
– Черт! Неприятная история… Иркутяне обидятся, что мы не уберегли Рагозина!
– Да он и не Рагозин вовсе, а Галаган. Был в колчаковщину начальником милиции, скрыл от иркутян и от вас, а мы его разоблачили.
– Вот как?! Скрыл от организации, говорите?…
– Да. Жаль, времени у вас нет, а то я бы устроил вам рандеву с врачом Николаевым. Он у нас занимался этим самым Галаганом-Рагозиным…
– Та-ак. А что о вдовушке известно?
– Филатова задумываться начала. Отец у нее погиб. Я прихворнул тогда. Боевка сама распорядилась, и для акции капитанишку назначила. Филатову сейчас почтовики с милицией разыскивают, а капитана Губкомтруддез объявил дезертиром, – тоже ищут. Я сперва сам думал: что-то чекачами подстроено, а только нет – мать Филатовой приходила на телеграф, плакала, передала записку; в ней Филатова пишет, что подалась с любимым человеком в далекие края. Записку я проверил, ее почерк.
Гость возмутился:
– Черт знает что! Какая-то романтическая фантасмагория! Да, ничего доброго и по вашей губернии мы в Центр сообщить не можем…
Помолчав, томич поднялся.
– Куда вы? Переночуйте. У меня спокойно.
Гость отрицательно покачал головой.
– Нет уж… благодарствую. Переночую на вокзале, а может быть, уговорю железнодорожников с какой-либо бригадой меня отправить. Я ведь член Томского Совдепа.
– Вот это работа! – с завистью сказал старик, приоткрыв дверь коридора: – Савелий! Проводи…
Во дворе хромой предупредил гостя:
– Погодьте на крылечке… Собак запру. – Возвратясь, в кромешной тьме проговорил: – Ступайте за мной. Держитесь за опояску, не споткнитесь. Через соседские дворы пойдем.
– А там нет собак?
– На прошлой неделе всех соседских псов я стрихнином накормил. Сюда, сюда. Здесь ямка, не оступитесь…
Савелий возвращался на свой двор другим, еще более кружным путем. Услышав злобное рычание и тоскливое подскуливание, вспомнил про своих закрытых собак. Надо выпустить.
Но у собачьей будки кто-то тихо сказал:
– Не тронь псов, хромой черт! Шагай в дом да молчи!
В грудь Кузьмича уперся холодный ствол нагана:
– Молчи, гад!
– Не сумлевайтесь… Что делать-то?
– Веди в дом.
Савелий нерешительно открыл дверь в кухню.
– Проводил? – спросил «царь Иван», да так и застыл с открытым ртом.
Из-за спины хромого вышел Лысов с наганом.
– Спокойно, папаша, не волнуйтесь! Поднимите руки, пожалуйста…
Гошка был изысканно вежлив, но тут один из красноармейцев, передав винтовку другому, сказал:
– Дозвольте мне, товарищ комиссар, я тоже привычный. – И скомандовал старику: – Становитесь мордой к стенке! Рук не отпущай! Ага – ружье носишь!
– Посади его на табурет, – начал было Гошка, но в этот момент дверь отворилась, и в комнату вошли Новицкий, Митя Матвеев и Юлия.
– Со свиданьицем, Гошенька, – подмигнул Матвеев.
– Без происшествий, Лысов? – спросил Новицкий. – Понимаешь, Ломбак перепутал, – тебе мой ордер попал. На этот дом – ордер мой.
– Не все ли равно? – пожал плечами Лысов.
– Нет, не все равно! Гражданин Владиславский? – Новицкий посмотрел на старика. – Бывший начальник почтово-телеграфной конторы Иван Адольфович Владиславский? Он же Грозный царь Иван Четвертый, он же талантливый автор листовок за подписью «Дядя Ваня»?… Разрешите представиться: вампред Губчека Новицкий. – Он галантно поклонился и кухарке. – Бонжур! Если не ошибаюсь, госпожа Апраксина? Присядьте, пожалуйста, Лысов! Стульчик!
– Обыскивать будем? – справился Гошка.
– После, когда рассветает. Где ход, Филатова?
Юлия Михайловна указала на кухонный шкаф.
– Отодвиньте.
Перед изумленным взором Лысова шкаф легко откатился в сторону, открылась в стене дверца, и Юлия Михайловна спустилась по трапику в подпол, потом снова показалась. В руках у нее была железная шкатулка.
Подобрали ключи из связки, изъятой у Дядя Вани, достали из шкатулки пять браунингов и кожаный мешочек.
– Патроны! – обрадовался Гошка, вечно испытывавший недостаток в боевых припасах.
Но из мешочка посыпались не патроны, а сверленые рубли с ликом царей Романовых – первого и последнего.
– Вот где они, родименькие, прячутся! – возликовал Матвеев. – Ах вы, милые, дорогие, мои царята!
Старичок, глядя на это ликование, вдруг запрыгал на своей табуретке, как на насесте, захлопал себя по бокам сухонькими ручками и визгливо запел петухом…
– Ну, зачем?… – поморщился Новицкий. – Безвкусица же!.. Вы же умный человек… Кто поверит?…
Тогда «Иван Грозный», оценив обстановку должным образом, обратился к Юлии Михайловне:
– Это ты, Юлочка, за папашу своего? Или… за что?
Юлия Михайловна не ответила.
– Понятно, деточка… Ты же – рабочий человек. Я в корень не заглянул…
– Ну, разбирайте свое барахло, граждане арестованные, – скомандовал Матвеев, сваливая посреди кухни охапку теплой одежды. – Поедем. Уже светает.

notes

Назад: XI
Дальше: Примечания