Четвертый день восстания начался для его главарей с утренних неприятностей. Почин положил старый знакомец, частый зимний гость Галаган.

«Уполномоченный Центра по второму периферийному сектору», переодетый в крестьянский шабур, пробрался в Колывань окольными путями, никем не замеченный, прошел к площади, где жгли костры и горланили цыгане, примкнувшие к мятежу, притворясь шибко выпившим, миновал самсоновские караулы и остановился возле губинского дома.

На крыльце, в позе гоголевского запорожца, храпел вдрызг пьяный часовой. Было от чего вскипеть: полсела пьянствуют, мужики ходят в обнимку, орут похабщину, тут и там гремит бесцельная стрельба, и даже у штаба мятежа – такое!.. Приходи и бери голыми руками! Ну, дела!..

Галаган пнул часового сапогом, но тот даже не шевельнулся. Александр Степанович поднялся на второй этаж, миновал еще одного такого же, спящего, часового и нежданно-негаданно, представ перед хмурым с похмелья Губиным, потребовал экстраординарного «пленума».

Губин, сопя и злобясь на непрошеное вторжение, еле оторвал с пуховиков грузное, набрякшее хмелем и водянкой тело, избил внутреннего охранника и собрал комитетчиков в кабинете, обращенном в оперативную штаба.

Начался разнос.

– Что вы наделали?! – патетически вопрошал Галаган. – Кто дал вам право начинать без нашего приказа?! Кто позволил подменять организованность – стихийностью, разинщиной, махновщиной?! Где высокая идейность, сознательность, святое бело-зеленое знамя?!

Самостийники, опустив глаза долу, отмалчивались.

– Я побывал уже в трех селах, – гремел Галаган, – и везде одно и то же! Разнузданность, полное отсутствие дисциплины, попойки и грабежи, открытые убийства коммунистов и совдепщиков на глазах населения, истязания и аресты сельской интеллигенции. Что это? Восстание? Массовая попытка сбросить ненавистный крестьянину коммунистический режим? Нет, господа! Самый пошлый бандитизм! Очнутся мужики от водки и крови – обрушатся на вас же самих! Сегодня они с вами, завтра – будут громить ваши дома! Неужели нельзя было убрать коммунистов без дурацких открытых самосудов, без лишних глаз? Шабаш ведьм, а не восстание! Нам известно, что к военному руководству вы допустили колчаковскую офицерщину. Неужели вы не понимаете, что мужику эта отрыжка хуже совдепщины! Вам сто раз говорилось: Центр готовит подлинно революционные командирские кадры! Ну, голубчики, Дядя Ваня не простит вам этой самостийности!..

Голубчики сопели. Вожделенно посматривали на уемистый, сверкающий никелем дорожный чайник, стоявший на подоконнике. Вечером, по случаю захвата еще трех деревень, был пир, и сейчас у всех трещали башки. Пропустить бы по стакашку да запить огуречным рассолом, а тут изволь слушать этого болтуна, давно набившего оскомину своими поучениями.

Внимание Галагана тоже привлек никелированный чайник. Подошел к окну, взял чайник в руки, припал воспаленными, обветренными губами к носику, но с отвращением выплюнул жидкость прямо на паркет купеческого дома.

– Тьфу, гадость какая! И тут самогонка!.. Вот оно, ваше «знамя»! Хотя бы сами не пьянствовали. Нашли время!.. Принесите воды!

Базыльников метнул взгляд в Афоньку Селянина, и тот сорвался с места.

– Сей минут, господин Рагозин!

Комитетчики начали вяло перешептываться. Воспользовавшись передышкой, поднялся Губин.

– Вот чо, господин Рогожин, или как там тебя нонча…

Но тут Афонька принес квас.

Галаган пил с жадностью истомленного путника, закинув голову, долго, не отрываясь от горлышка холодной, запотевшей крынки. Квас пенился на усах, стекал с подбородка на домотканый коричневый шабур, надетый поверх городского пиджака.

Губин терпеливо ждал. Наконец Александр Степанович утолил жажду, вытер усы, вздел на нос пенсне и открыл было рот, но Губин сделал останавливающий жест:

– Напился?

– Да, спасибо. Господа, теперь единственный выход, который я вам предлагаю от имени Центра, – это…

– Погоди! – перебил Губин. – Может, жрать хотишь? Накормить?

Галаган отмахнулся: до еды ли сейчас! Неожиданно Губин грохнул кулаком по столу:

– Тады – катись к своей есеровской богоматери!..

– К-как? – опешил «уполномоченный».

– А так!..

Комитетчиков прорвало. Загалдели одобрительно:

– Правильна!

– Вертай к своему Дяде, племянничек!

– И то… По-доброму, по-хорошему, значит, милай человек! – прогнусавил Базыльников. – Мы тебе зла не хочем, а только мы, выходит, вроде рассупонились, теперича нам хомут по вашей городской мерке не подгонишь! Ну и – тово… По-доброму, по-хорошему…

– Не понимаю!.. Объяснитесь, господа!

Комитетчики еще пуще зашумели:

– Сказано: рассупонились!..

– Вы свое, а мы – наше!..

Губин спросил внушительно:

– Понял?

– Раскольники! – кричал Галаган. – Одумайтесь, пока не поздно! Уходите в тайгу! Погибнете!

– Понял?! – опять рявкнул Губин.

Галаган безнадежно махнул рукой:

– Скажите хоть, какая у вас программа?

Вопрос был не в бровь, а в глаз. Губин переглянулся с Базыльниковым и отвернулся в сторону.

– Бить большевиков до последнего! Вот и вся наша программа! – выкрикнул из угла Чупахин.

Но Базыльников посмотрел на кожевенного заводчика укоризненно.

– Не след орать-то! Я тебе так скажу, господин Рагозин. Программа наша такая: народная. Советы – без коммунистов!

Губин обрадовался находчивости приятеля. Ишь чего выдумал, старый пес! Словчил. А здорово! В аккурат подойдет! Вслух сказал:

– Программа наша беспартейная! Ну, что тебе еще?

– Хорошо! Я так и доложу Центру! – прошипел Галаган.

– Докладывай! Пужай! – вновь заорал Чупахин. – Нас савецки не запужали, а ваши брехунцы и подавно! Валяй своим путем-дорогой!

Чупахин подошел к подоконнику и, сгорбившись, припал к чайнику. Прочие веселились всухую:

– Ха-ха!.. Не по носу понюшка?!

– Катись, есерия!

Базыльников поднял руку, и смешки утихли.

– Почто же это этак-то, граждане? Не надоть! Ить хлеб-соль водили… Нехорошо! Езжай, господин Рагозин… По-доброму, по-хорошему…

Отправив восвояси Рагозина, Губин подошел к окну, распахнул створки и выплеснул вонючую жижу из чайника. Вернулся к столу, обвел соратников тяжелым взглядом.

– Будя!.. Отгулялись! Тот стрекулист правду сказал: не ко времени покров справлять – еще страда… Побаловались и – за щеку! Первого, кого увижу из начальствующих выпимши, – велю пороть! На площади, всенародно. Против нету? Так и приняли. Запомните, господа-гражданы!.. А теперь – ступайте. Вечером еще соберемся. Ты, Базыльников, и ты, Жданов, останьтесь.

Когда дверь захлопнулась за последним комитетчиком, сказал Жданову:

– Докладывай.

Жданов высморкался, отвел бегающие глазки:

– Опять не слава богу, Михаил Дементьич…

– Что еще?

– Кержачье, будь они не ладны! Отказались начисто, язви их в шары! Наши было сунулись на выселок мобилизовывать, а они к-э-э-к полыхнут из-за плетней с дробовиков! Я – к начетчику. Тот – ни в какую! Дескать – мы нитралитет. Дескать, еще полезете – уж не в белый свет пальнем, а по мясам отпотчуем! Провианту у нас, говорит, хватит… А чо? Они – могут!.. Почитай, все – охотники, таежники, им, варнакам, человека загубить – раз плюнуть!

– Пущай отсиживаются, не трожь боле… Силу возьмем – сочтемся. Еще?

– Разведка воротилась, Михаил Дементьич…

– Ну?…

– Обратно – худо. В Прокудкином конники с поезда высаживаются… Эскадрон. При пяти пулеметах… Новоселов Прокудкино разворошил. Дознался я: Ванька-то, когда наши ихних бить стали, сразу драпу дал… Вершним, без седла, огородами ускакал. Теперь в городу сидит.

– Бабу его взяли?…

– Не нашли.

– Ат дурни! Мозгов не хватило – заложницей. Ванька Новоселов за ее… Да… радуешь ты меня, начальник милицейский! Ну, ври дале.

– Самсонов своих увести хочет. Цыганские табора тоже собираются. Мужики цыганские митингуют, орут.

– Так… Еще чо?

– Плетнев с Лобковым из городу воротились: красные цельных два парохода с баржей ладят. Пушка-шестидюймовка, и снарядов у их невпроворот.

– Добро, добро… ну, слушай: за Самсонова своей башкой ответишь. Самсонов уйдет, тебе, Васенька, не уйти! Старшего цыганского барошку арестуй и держи в отдельности от прочих. Корми в полное удовольствие, но держи под замком. Без него табора не стронутся. Окрест, в наших селах, чо творится?

– Сам знаешь… Гуляют…

– Разошли своих молодцов. Пущай прижмут самогонных заводчиков. Аппараты пусти ночью на прах! Хозяев, кои воспротивятся, перестрелять!

– А коммунистов когда кончать будем? Которые в подвалах, в пожарке?

– Когда велю. Накажи всем штабным – вечером обратно ко мне.

Вечерние донесения военной разведки были еще выразительней доклада «начмила»: в городе в полной готовности все наличные вооруженные силы – караульный батальон, три роты 458-го полка, весь ВОХР, горуездная милиция; кроме караулов формируется сводный партотряд, численностью в двести штыков.

Докладывал начальник разведки, но подполковник Комиссаров на правах командующего уточнил обстановку:

– На подступах к станции Чик уже заняли оборону две роты Второго Красного запасного полка. При них двадцать пулеметов. Завязались бои с нашими отрядами. Рассчитывать на успех не приходится. Двадцать пулеметов – не шутка, Михаил Дементьич. Командует сам начальник гарнизона: губвоенком Атрашкевич. Уже посылали к нам парламентеров: предлагают сдаться, обещают жизнь, если сложим оружие.

Губин стоял посреди кабинета, широко расставив чугунные ноги и чуть прикрыв глаза. Пальцы опущенных рук сжимались и разжимались.

– А вы что ж ответили, ваше благородие? – тихо спросил Губин.

– Мы вступили в переговоры. Я послал записку, что не вправе решать вопрос о капитуляции, пока не обсудим на заседании нашего партизанского революционного комитета. Они объявили, что утром девятого перейдут в наступление. А нам и встретить нечем. Патронов не хватает, Михаил Дементьевич.

Выслушав, Губин иронически поклонился:

– Спасибо, ваши благородия! Утешили. Ладно, будем гуторить дале… – и предоставил слово штабс-капитану Некрасову.

Начальник штаба, постукивая толстым синим карандашом по карте-трехверстке, начал:

– Для меня ясно, господа: красные готовят одновременный фронтальный удар в двух направлениях – от станции Чик выступит регулярная кавалерия, чтобы теснить наших из всех занятых нами сел сюда, к Колывани. А с реки высадят десант… Ситуация серьезная – «клещи».

– Ну и что же вы предлагаете? – спросил «главком» Комиссаров.

– Мое скромное мнение: войти в секретный контакт с командирами красных. Там много офицеров. Может быть, удастся саботировать наступление.

Комиссаров поморщился:

– Романтика, господа! Одинцов, Остроумов, Власов продались красным еще в семнадцатом. С ними не сговориться. Знаю. Уже имел честь весной разговаривать. Еле ноги унес! Помните, Слепцов? Прапорщик Слепцов со мной был…

Пьяный Слепцов рыгнул, помотал головой.

– Б-был… Я везде б-был… С-свиньи… Все – с-сви-ньи! – Внезапно ударил себя в грудь и взревел: – Я р-русский офицер!.. Н-не позволю!..

– Молчать, прапорщик! – прикрикнул Некрасов.

Слепцов всхлипнул, замолк.

– Продолжайте, капитан.

– Положение аховое, – сказал Некрасов. – Мобилизация провалена, оружия мало, а то, что есть, – дерьмо. Пулеметы без лент! Единственное боеспособное подразделение есаула Самсонова собирается уходить. Сам есаул, как видите, даже не соизволил прийти на наш военный совет…

Слепцов опять вскочил со стула, завопил истерично:

– К ч-чертовой м-матери!!! Трусы! П-принять бой наличными силами!.. Не желаю!.. Не хочу жить при коммунистах! Погибнем со славой!..

Но тут выступил Базыльников. Сказал сердито:

– Дурость одна! О деле беседовать надо. Помирать допрежь времени я не согласный. Сказывай, господин Комиссаров, что делать… По-доброму, по-хорошему…

Комиссаров неловко откашлялся:

– Видите ли, господа… Это печально, конечно, но капитан Некрасов прав. Единственный выход – не принимая генерального боя, выйти из игры.

– Этта как же понимать? – недоуменно спросил Губин.

– Не обижайтесь, Михаил Дементьевич, выслушайте. Я кадровый офицер. Академию окончил, три войны пережил и привык мыслить реальными категориями. Мы не в состоянии выдержать натиск регулярной части. Лишних здесь нет, и я буду говорить совершенно откровенно: надо уходить. У-хо-дить, господа! Другого выхода нет. Конкретно: снять оборону пристани, свести все распыленные подразделения в общий кулак и создать заслон от конницы, которая больше всего опасна. Двойную, тройную линию обороны. На известной вам барже есть большой запас колючей проволоки, практика показывает, что перед проволочными заграждениями конница бессильна. Вот так: оборона со стороны Чика…

Прапорщик Слепцов поднял отяжелевшую голову:

– П-понимаю… Людей на пушечное мясо, а самим – т-тягу?…

– Война не признает сентиментов, – продолжал Комиссаров, – и на любой войне действует незыблемый принцип: за счет определенных жертв создать возможность перегруппировок, отступлений, сохранения главного войскового костяка. Чувствительным прапорщикам это может не нравиться, но генералы всегда действовали, действуют и впредь будут действовать только так. Это – закон войны. Дальше, господа: надо немедленно составить тот самый костяк, который необходим для будущего, который надо сохранить. Гвардия никогда не используется без крайней необходимости. Наша гвардия – добровольческий элемент. Ее нужно сохранить, сохранить всех хорошо вооруженных, проверенных, и так далее…

– Ну-ну, обсказывай, какое такое – «далее»? – прохрипел Губин, не сводя глаз с Комиссарова.

– А вот такое, Михаил Дементьевич. Когда завяжется бой на западных подступах к селу, в качестве резерва бросить туда пристанский и Оешинский отряды, создав небольшую засаду из отборных людей, а основным силам дождаться высадки десанта красных с пароходов. Десантники ринутся в наступление на западную линию обороны с тыла. Красные сейчас настолько взбешены, что бросят в бой всех и все. А нам остается небольшая операция: захватить пароходы, орудие и уходить по реке на север. До лучших времен.

– Так! А ежели – не выйдет? Тогда как, ваше благородие?

– Тогда… – подполковник поднял синий штабной карандаш, описал на карте, вокруг Колывани, окружность и перечеркнул ее косым крестом: – Тогда так, Михаил Дементьевич! – В заключение «главком» еще раз повторил: – Мы не сможем сдержать натиск красных. Надо уметь смотреть правде в лицо. Я старый кадровик и верю только в реальные категории, а не в патетику!

Наступило неловкое молчание. Офицеры сидели потупясь.

Губин загремел стулом, поднялся, сжал кулаки.

– Этта что ж?! Крестьянскую революцию предать хочете? В мужицкую силу не верите, господин «народный»?! Кашку варили, деток кормили, а теперича – крест на гумажке и хвост трубой? Ну н-нет!

И, приблизясь вплотную к Комиссарову, заорал в лицо:

– К едреной матери!.. Смещаю!.. И тебя смещаю, господин штабной начальник!.. На кой ляд вы мне, такие?… Начаров! Ты военный мужик – примай команду! Назначаю главным командующим кавалера гвардейца Начарова!..

Фельдфебель Начаров выпятил грудь с Георгиевским крестом, принял руки по швам.

– Слушаюсь, Михаил Дементьевич!

Офицеры как по команде поднялись и, придерживая шашки, один за другим вышли из кабинета. Губин исступленно кричал вслед:

– Антиллигенция!!! Три войны – и все раком! Кадемия!.. Врешь, барин, чертова категория! Врешь! Устоит мужик! Всюе губернию подыму! Всех на карачках ползать заставлю! Еще придете ко мне, сапоги лизать будете! Устоим!

Базыльников сбоку поддакнул:

– Устоим, Михаил Дементьевич!.. Обязательно!

Губин обернулся.

– А ты чо подъелдыкиваешь?!

Но Базыльников смотрел такими преданными глазами, что приступ ярости у Губина прошел. Михаил Дементьевич тяжело опустился на стул.

– Ушли иуды!.. Ладно. Слушай, Начаров: мобилизацию препоручаю тебе. Возьми полсотни мужиков, которые пришлые, нездешние, цыганят еще, с кнутовьем… Пущай идут по дворам, гонят «сирых», «хворых» да «немощных» окопы рыть! Убивать – не могите, а кнутами, плетьми их, стервецов!.. Хватит чикаться! Баре прежние-то верно делали: мужику ум в башку вгоняли через задницу!.. Однако помни – баб не срамотить. Обьяви: за окопны работы платить буду. Серебром али царским – любыми. Поденщина. Вроде страды…

– Во, во! – вмешался Базыльников. – По-доброму, по-хорошему!

– Ты, пономарь, помолчи! Слушай, кавалер, Слепцова Ваську – приблизь. Хошь и дурной, а в крайности сгодится. Опять же – наш, из мужиков в офицера вышел… Действуй! Вечером на позиции приеду – проверять буду.

После получасовой беседы с Базыльниковым Губин укатил во Вьюны, к доктору Соколову «на консультацию по поводу осложнений сердечной болезни купчихи Аграфены Губиной».

Село Вьюны от Колывани недалеко.

Буря пьяного разгула и здесь плескалась через край.

Вооруженные пьянчуги горланили похабщину, палили в белый свет, хватали зазевавшихся девок и тащили в пригоны. Бабий визг, рык оскотиневших мужиков, пальба…

Тарантас Губина влетел в раскрытые ворота подворья вьюнского главаря мятежников купца Николая Андреевича Потапова.

Потапов сидел за столом, уставленным винами и яствами, сам-два с Настасьей Мальцевой. Угощались.

– Кум! Кум пожаловал! – заорал Потапов. – Христос воскресе! Дождались праздничка! Беседывай, Михаил Дементьич! Пей: рябина нежинская, завода господина Шустова! Все берег для такого дня… Пей, пей!.. Ты, поди, и скус стоящего питья забыл? Все жмотишься на мильонах? А я бабу свою прогнал… Настёнка, спляши, лахудра! Душа требоваит!

– Блажи боле, к столу, пьяный черт! – строго отозвалась Настасья, но сама пригласила Губина: – Милости просим, Михаил Дементьич.

Губин от выпивки отказался.

– Не время баловаться, голубки, не время… Дело наше – дрянь!..

Потапов сказал вдруг трезво и спокойно:

– Сам знаю, что – дрянь. Оттого и пью.

И опять заорал по-пьяному:

Уронил голову на стол и тяжко, навзрыд, заплакал… Настасья Мальцева поднялась из-за стола, брезгливо глянула на пьяного и ушла.

Губин потоптался.

– Наелся, сволота!.. Эй, кто тут есть?

На крик никто не отозвался – дом был пуст.

«Почище нашего, – подумал Михаил Дементьевич, – все вдрызг!»

Он вышел на крыльцо и крикнул в открытые ворота своему кучеру, цыгану, отбившемуся от табора:

– Ромка, подавай!..

Новый главный врач вьюнской больницы за час до приезда Губина закончил обход больных и вызвал к себе завхоза Гришина.

– Получили в Колывани медикаменты? Нет? Так и знал. Некогда. Надо воевать с большевиками?!. Оказывается, вы – член повстанческого штаба?

Родственник недавнего «главнокомандующего войсками Сибирской Директории» почтительно сослался на Комиссарова и Некрасова.

– Эти люди меня не касаются. Они были моими знакомыми, пациентами были, – подчеркнул многозначительно доктор, – а вы совсем иное… Ну, каково впечатление от событий, господин член штаба?

– Ошеломляющее! Село бурлит! Я бы сказал, вооруженная стихия бушует! Куда там справиться советской власти с подъемом народа! Захлестнет! Россия вздымает меч возмездия!

– В уездном масштабе, – иронически усмехнулся доктор и окинул его долгим испытующим взглядом. – Вы – эсер?

– Конечно. Я не скрывал от вас своих воззрений!

– Сено косить умеете? За плугом ходить? Коня запрячь? Жать?…

– Позвольте, что за странный допрос?

– Ничего этого вы не умеете!

– Доктор! Не понимаю…

– Вот что, господин Гришин-Алмазов…

– Пардон! Я только Гришин… Моя мамаша…

– Подождите. Ваша генеалогия меня не интересует.

Доктор открыл ящик письменного стола, достал «кольт» и две пачки денег-керенок. Пистолет сунул в карман, деньги протянул завхозу.

– Берите. Здесь ваше жалованье, вперед за полгода. И вот что, сегодня же исчезайте.

– Помилуйте!

– Не помилую! – в голосе доктора звенел металл. – Если не исчезнете, не помилую.

– Но…

– Что но? Может быть, я когда-нибудь выступал против Советов? Может быть, вы слышали, что я подстрекал к мятежу?

– Н-нет… Не слышал…

– Отправляйтесь немедленно!

Завхоз понуро вышел. Доктор крикнул в полуоткрытую дверь смежной комнаты.

– Войдите, Валерия Викторовна!..

В кабинет вошла старшая сестра.

– Вы слышали, Валерия Викторовна? Подумать только, примкнул к мятежникам! По-настоящему – его следовало бы передать в руки законных властей… Но не могу я… Расстреляют! Ужасно!

– Как вы добры, доктор! – молитвенно сложив руки на груди, произнесла сестра.

Провожаемый, влюбленным взором, доктор отправился в самую дальнюю палату больницы.

Вход в эту палату был заставлен большим шкафом, так что войти в нее можно было, только протиснувшись в дверь боком. Коридор не освещался. Палата, собственно говоря, представляла собой крохотную комнатку. Когда-то ее использовали как бельевую. Теперь здесь стояли две кровати. На них лежали красноармейцы, доставленные сюда с лесозаготовок накануне мятежа. Оба не могли двигаться из-за перелома ног.

Под подушкой старшего красноармейца лежал партийный билет.

Оба знали, что за окнами бушует банда, слышали грохот стрельбы. Каждую ночь ждали смерти. Доктор Соколов, «великий человеколюб», спас их. Или, во всяком случае, пока спасал.

– Как самочувствие, товарищи? – спросил главврач, присев на койку старшего бойца. – Болят ноги?

– Сердце болит, товарищ доктор, – вздохнул солдат. – До чего же сердце болит! Ну, что там?

Соколов ответил шепотом:

– Все то же. Многих убили… Не всем так повезло, как вам, братцы…

– Спасибо! Век помнить будем, коли живы останемся.

– Надо надеяться. Думаю, еще три-четыре дня… Потом придут наши. Но, все же… возьмите-ка ту штуку.

Соколов подал старшему красноармейцу «кольт».

– Осторожнее. Заряжен.

Красноармеец жадно ухватил оружие обеими руками, прижал теплую сталь к груди.

– Ну, товарищ доктор!

Доктор поднялся с койки, заботливо поправил одеяло.

– До свидания, товарищи, до завтра. Крепитесь. Больше выдержки.

– Вот душа-человек! – восторженно сказал младший боец, когда дверь за доктором плотно прикрылась. – Эх, и мне бы!..

– Ладно! С этой пушкой я за двоих отвечу бандюгам!

Душа-человек в этот момент уже шел навстречу Губину. В кабинете доктор строго посмотрел на гостя.

– Почему без супруги приехали, Михаил Дементьевич? Мы же условились: все встречи в присутствии вашей болящей.

Губин харкнул в окно, прошелся по комнате.

– Не до того мне. Плохо. Прахом идет дело!

– Знаю все, батенька, знаю. Поторопились и переборщили вы с коммунистами. Надо же было шум поднимать на весь уезд! Слушайте: у каждого врача на случай серьезных осложнений всегда есть в запасе сильнодействующее средство. Все испробовано, и другого выхода нет. Скажите, вы большевиков всех прикончили?

– Которые в подвалах, покель дышут.

– Нужно одного-двух из большевистской головки завербовать. Вот что, Михаил Дементьевич…

Беседа была непродолжительной, но тактически содержательной.

Вскоре доктор вызвал сестру-фармацевта.

– У супруги Михаила Дементьевича опять осложнение. Слегла. Вот рецепт. Приготовьте сейчас же!

Забрав лекарство, Губин уехал несколько окрыленным.

Придя домой, Соколов заперся в кабинете на ключ и сел за письмо в далекий Иркутск некоему «коллеге». Долго и тщательно обдумывая каждую фразу, доктор писал:

«…Таким образом, несмотря на все принятые меры, фурункул прорвался преждевременно. Создался миниатюрный, но весьма болезненный локальный абсцесс, к сожалению, отодвинувший на неопределенное время санацию всего организма. Собственно, этого следовало ожидать, учитывая грубое знахарство коновалов из рассыпавшейся прошлогодней корпорации плюс профанацию от „сибирской гомеопатии“, тоже приложивших руки к лечению. В связи с наличием септических явлений в ближайшие дни следует ожидать решительного вмешательства хирургов и ампутации. В этих условиях общая санация будет надолго отложена. Будучи приглашенным для консультации, я порекомендовал единственное доступное сейчас средство – переливание, но сомневаюсь в эффективности… Найти в местных условиях подходящую группу крови вряд ли возможно… Прошу вас, коллега, изложить свои соображения. Я же, на сей раз, умываю руки».

Запечатав письмо, доктор подошел к умывальнику и действительно стал мыть руки. Большие, красивые руки, из тех, что принято называть умными.