Целый месяц, со дня возвращения под отчий кров, дни и ночи Юлии Михайловны Филатовой были наполнены вновь обретенной семейной безмятежностью. Отец – паровозный механик, встретив дочь, ни о чем не стал расспрашивать. Даже о судьбе мужа, поручика, не поинтересовался.

Только и сказал:

– Набегалась, «ваше благородие»?

Но мать и это тотчас оборвала:

– Ладно тебе! Сон был. Страшен сон, да милостив бог!..

И сразу втянула Юлочку в домашние заботы.

Будто и не было огня красных батарей, сумасшедшего ледового похода, переполненного горящими теплушками, мертвыми паровозами и трупами тифозных. И милого, но не любимого по-настоящему поручика – не было, и хорошо, что он умер, хоть и грешно так думать.

Да, «страшен сон, но милостив бог!..» Пусть все – сон. И Ратиборский – сон.

Вот только история с Иркутским Центром…

Однажды в Юлочкино жилье постучались два человека – один с винтовкой, второй без винтовки.

Тот, что был без винтовки, протянул мандат уполномоченного Губкомтруддеза и сказал вежливо:

– Извините, гражданочка. Проверяем… нетрудовой элемент. Где работаете?

Юлия Михайловна заявила, что болела тифом, еще не совсем поправилась и потому пока не устроилась на работу. Словно мимоходом, обмолвилась:

– Папа мой – партийный.

Однако на комдезовца это не произвело никакого впечатления. Он послал человека с винтовкой проверить надворные постройки, не прячется ли какой дезертир, а Юлочке сказал, совсем другим тоном, приказным:

– Вас Андрей Иванович вызывает завтра, между часом и тремя…

– К-какой Андрей Иванович?…

– Ай-ай-ай! – укоризненно покачал головой борец с трудовым дезертирством. – Уже забыли? Доктор Николаев.

В сенях уполномоченный многозначительно поднял вверх палец:

– Обя-за-тель-но!..

Юлия Михайловна вышла проводить «гостей» и видела, как оба скрылись в соседнем домишке. Потом они постучались в ворота третьего.

Андрей Иванович напомнил, что «сон» продолжается.

– Ну как, Юлия Михайловна, отдохнули? Вот и отлично! А теперь за работу. Засучив рукава, как нынче принято говорить.

Юлия Михайловна уронила голову на стол и разрыдалась.

Доктор опешил.

– Что с вами?

– Отпустите меня, Андрей Иванович! – взмолилась Юлия. – Ради всего святого – отпустите! Избавьте от этого кошмара, от неизвестности…

– То есть – как?

– Я бы уехала куда-нибудь в деревню. Учить ребятишек.

– А ведь это – идея!.. Но ничего не получится, Юлия Михайловна. Нет, не получится. Да вы не волнуйтесь, не переживайте… Ничего особенного от вас не потребуется, просто вам пора поступить на работу. Понимаете? Вообще – надо же работать, а то могут создаться неприятности и для вашего папаши. Кто не трудится – да не ест! Слышали? Нынче эта библейская истина возведена в главную мораль времени. Так что вытрите слезки… Сейчас я вам валерьянки накапаю, выпейте… вот так… А теперь слушайте: вы поступаете на телеграф. Вы же телеграфистка. Значит, снова садитесь за аппарат – и все идет по-прежнему, как до девятьсот восемнадцатого года… Ну, вот, видите, стоило ли плакать?… Завтра же отправляйтесь на телеграф. К начальнику конторы. Он вас примет и все устроит… Снова будете себе стучать ключиком.

Отец Михаил Макарович был доволен переменой в жизни дочери, бывшей белогвардейской дамочки.

И мать была довольна: поступив на службу, стала Юлочка регулярно носить домой богатые пайки… Но не такие, какие обычно получали барышни-телеграфистки, куда там!.. И в два «красноармейских» не уложить все, что выдавалось Филатовой в особом складе Губпродкома. Юлочкина мама только руками всплеснула, получив от дочки первую пайковую получку.

Но Юлочка предупредила, что это – по знакомству, и папе, и Петьке, брату-комсомольцу, сообщать об этом не следует, еще подумают невесть что!

– Знаешь, мама, какой папка мнительный… А ничего тут такого нет. Просто сам комиссар Упродкома мной интересуется. Такой смешной, придет в аппаратную и стоит, глазеет на меня, но боже упаси что-нибудь позволить!

Начальник продкома нередко просил Юлию Михайловну задержаться после смены, отстукать важную депешу, и Юлия выстукивала шифровки.

Цифры, цифры, цифры… Они летели по проводам в Томск, Омск, в Красноярск, в Семипалатинск, в Кокчетав.

Так и шло. Но вдруг в аппаратной появился «тифозный» доктор Андрей Иванович:

– Завтра… В десять часов вечера вы должны явиться на Кабинетскую улицу в дом номер пятнадцать…

Длиннейшая Кабинетская улица, которую не успели еще переименовать в Советскую, тянулась через весь город параллельно проспекту, уже ставшему Красным. Надвигалась ночь… С сумерками прилетел в город ветер, для начала прошелся по улицам легкой поземкой, но, немного погодя, громыхнул где-то оторванной ставней, загудел в водостоках и вдруг обрушил на черные, неосвещенные дома снеговую лавину позднего бурана-отзимка.

Днем Кабинетская – улица живая, даже многолюдная. Здесь расположен двухэтажный почтамт, и новониколаевцы, один за другим, несут сюда заклеенные вареной картошкой самодельные конверты. Поэтому днем на Кабинетской, второй по значению улице городка, оживленно. Но вот вползает в окна ранняя синева зимнего вечера, гаснут огни в стеклах почтамта, и Кабинетская начинает пустеть. А когда с Андреевской пожарной каланчи по городу ударят десять медных звонов и вступит в права комендантский час, Кабинетская, на все свои пять верст длины, – черная зловещая пустыня…

До явки, указанной доктором, Юлии Михайловне оставалось пройти еще не меньше версты, а десять звонов уже проплыли над городом. Буран становился все злее. Ветер сыпал колючую труху за воротник жакетки, жег лицо и заставлял часто останавливаться, прижиматься к палисадникам.

Юлия Михайловна очень торопилась и очень трусила. Андрей Иванович сказал: «…обязательно – в 10 вечера. Ни раньше, ни позже». Почему именно в 10? Но задавать вопросы Андрею Ивановичу не полагается. Сказано – в десять, значит, тому и быть.

Поминутно оглядываясь, Юлия Михайловна добралась до почтамта. Наконец-то!.. Над подъездом – обычная крохотная звездочка электричества, по тротуару ходит солдат-часовой: вперед-назад, вперед-назад… Остроконечный шлем, длинный тулуп, под мышкой – винтовка. Часовой заметил ее. Кричит:

– Эй!.. Обходи стороной!..

Перебежала улицу и, скрытая от солдатских глаз вьюгой, прижалась к какому-то домику на перекрестке. Солдат больше не видит Юлию Михайловну, солдат, наверное, думает, что она уже ушла. А Юлия Михайловна видит его и… ой, как ей страшно! Впереди темь, пустота, а нужно идти, идти.

Хоть бы патруль прошел!

Озябшие пальцы в шелковом карманчике муфты нащупывают свернутую бумажку – пропуск. Надежный, всамделишный пропуск, любезно выданный ей адъютантом начальника гарнизона Федей. В пропуске сказано: Филатовой Юлии Михайловне, телеграфистке, разрешается хождение по городу до двенадцати часов ночи.

Несмотря на терзающий душу страх, Юлия Михайловна улыбается. Какой вы смешной, «товарищ Федя»!.. Ну можно ли в это ужасное время подносить альбомчики, писать стишки, говорить о любви?

Юлия Михайловна почувствовала, что начинают мерзнуть ноги.

Сколько же можно стоять и раздумывать?… Нечего надеяться на патрульных. Надо отрываться от часового, надо идти в кромешный мрак. Сейчас, сейчас она перейдет вот этот длинный бугор наметенного снега, мышкой проскочит к следующему углу через улицу Гондатти…

Жил такой генерал-губернатор Сибири… генералы, полковники, рыцарски благородные безусые прапорщики… Как все далеко это теперь!.. Шипящие фонари на улицах, тройки с бубенцами, гимназические балы, кондитерские, наполненные всякой всячиной… Знакомства, многозначительные взгляды, поцелуи украдкой… цветы… Неужели – кончено?! Неужели пулеметы и тиф навсегда вычеркнули из жизни красоту, поэзию, вежливость?! Мрак, мрак!.. И эти свирепые люди-звери!.. «Прыгунчики». От одной мысли о них безумный страх совсем леденит сердце…

«Прыгунчики» появляются внезапно: вынырнув из переулка, словно привидения, с дьявольским хохотом рвут из ушей серьги, ножами отсекают пальцы, перехваченные кольцами, повалив овою жертву в снег, раздевают, а потом с хохотом и улюлюканьем мчатся во тьму на своих пружинных ногах-ходулях быстрее велосипеда… Ужас!.. Но еще хуже – «кошевочники». Это уже сама смерть разъезжает по ночным улицам, и ни патрули, ни Чека не могут с ней справиться… В буранной мгле пронесется черная упряжка, в воздухе свистнет аркан, тугая петля захлестнет горло, порвет шейные позвонки, а за городом, для верности, в бездыханное уже тело выстрелят.

Сколько таких случаев было!.. Боже, спаси, береги Юлочку! И зачем я, дуреха, вместо папиного старенького полушубка выпялилась в этот идиотский каракуль?!. Приманка бандитам!..

Страх выжал из глаз ледышки слез. Ну!.. Эх, будь что будет!..

Метнулась через сугроб. Ну вот, кажется, этот дом. Седьмой от угла, зеленые ставни, четыре окна. Конечно, этот! Но почему же такой маленький? Доктор говорил – большой, пятистенный. Нет… какая-то хибарка… Не тот!.. «Седьмой от правого угла». А от какого угла? Углов на любом перекрестке целых четыре. И каждый из них может быть правым… «Зеленые ставни».

Да разве разберешь в этой мгле, где номерной знак, где зеленые ставни, а где синие, красные, лиловые, черт их возьми, эти ставни!..

И вдруг рядом:

– Ну-с, что же будем делать?…

Спокойный, уверенный баритон заставил мгновенно повернуться к нему лицом. Из горла Юлочки вырвался не крик – вой: «А-а-а!..» Но баритон сказал еще спокойнее, наклоняясь к шапочке-ушанке:

– Ну и трусишка. А еще подпольщица. Вы же стоите на другой стороне. Идемте со мной, не бойтесь, меня послали ваши друзья.

Рядом с Юлочкой очутился высокий мужчина в черной шинели без ремней, нижняя часть лица его была закрыта башлыком; правой рукой он взял Юлочку под локоток, из рукава левой высунулся револьвер…

– Вот видите, совсем не надо было так бояться. Я охранял вас всю дорогу.

– Вас послал вслед за мной доктор? – безвольно прижимаясь к длинной шинели, спросила Юлочка.

Но высокий еще больше склонился к ней.

– Нет. Обо мне никому – ни слова! Я от высшей силы. Никто ничего не должен знать. Но помните – о вас заботятся…

– Значит, вы – наш?…

– Ну, конечно!.. «Нет ли у вас серебряного рубля?» – Юлия слышит заветный пароль.

Свой! Рыцарь без страха и упрека! Значит, так и нужно было, в целях конспирации. Ведь Юлия Михайловна в подполье совсем недавно, что она понимает? Дура, сто раз дура! Как могла она допустить, что ее бросят на произвол судьбы? Конечно, и над доктором есть еще какая-то «высшая сила»…

– Вот и пришли, – сказал провожатый. – Стучите в ставень по условию. Да возьмите же себя в руки, трусишка!..

Юлия Михайловна стучит в ставень. Стук. Пауза. Еще стук. Пауза. Три стука подряд… Но за окном – безмолвие.

– Еще раз! – говорит провожатый.

– Да, да, сейчас.

В щелях ставен появился свет. Раздался ответный стук: удар, пауза, удар… Конец ночным страхам!..

Провожатый исчез, будто растворился во мгле… Гремит засов. Калитка приоткрылась, сдерживаемая цепочкой. Кто-то с фонарем прохрипел:

– Ну?…

Что – ну?… Ах да, пароль!

– «Бог мое прибежище…»

– «И сила…» Входите, барышня…

Огромный двор. Конюшни. Сеновал… Фонарь раскачивается впереди. Вверх, вниз. Хриплый человек сильно хромает… Подошли к высокому крыльцу. Фонарь поднялся, освещая ступеньки, выхватил из тьмы лицо хромого – обыкновенный бородатый мужик…

Миновав коридор, вошла в полутемную кухню. Невысокая пожилая женщина встретила Юлию Михайловну, бросилась обметать снег с жакетки, напустилась на хромого:

– А ты чего стоишь? Живо – самовар!.. Чайку горяченького, чайку, Юленька! С медком, с вареньицем…

Юлия Михайловна, по-матерински обласканная, пила настоящий чай, заваренный из цветастой жестянки с надписью: «Чай байховый. Компания Высоцкого».

Хорошо-то как, тепло и уютно! Кухня такая же, как мамина, и эта заботливая женщина в пуховой шали – тоже походит на маму. Устала Юлечка. Спать хочется.

Но в двери входит хромой.

– Валентина Сергеевна… Зовут барышню.

Если бы здесь оказался хитроумный колыванский житель Иннокентий Харлампиевич Седых, он без труда узнал бы в ласковой и заботливой даме хозяйку с Седовой Заимки, ту самую, что провожала есаула Самсонова в Кривощеково и писала баронессе Анне Леопольдовне Фитингоф о своем намерении бежать в Новониколаевск от деревенского бескультурья. Вот и переехала Валентина Сергеевна.

Коридор длинный и темный. Хромой освещает путь зажигалкой. В конце коридора – двустворчатая дверь. Комната – типичная обывательская комната-столовая: венская мебель, большой стол, покрытый скатертью. На стенах – лепешки керамики с неправдоподобной глиняной снедью. У стены громадный черный буфет. В углу, на ломберном столике, лампа с зеленым абажуром… В черном глубоком кресле кто-то сидит. В комнате полумрак. Юлия Михайловна не может рассмотреть сидящего…

– Стул возьми, деточка. Подойди сюда.

Голос старческий, но приятный, без скрипучих ноток. Юлия Михайловна подходит к ломберному столику, садится, всматривается. Но лицо хозяина дома – она уже не сомневается: конечно, это хозяин! – невидимо. Свет абажура направлен только на Юлию Михайловну, и невидимый бесцеремонно разглядывает ее. Чуть прибавил огонек лампы, и Юлия Михайловна успела рассмотреть – рука длинная и старчески высохшая.

– Гм… действительно – красавица!.. – вслух комментирует хозяин. – …Ну, давай, деточка, познакомимся. Кто ты – я знаю, а меня зовут Иван Васильевич… М-да, Иван Васильевич… Так звали грозного царя, помнишь?… Вот и я – Иван Васильевич!.. – старик повернул лампу. Свет упал на строгое сухощавое лицо: запавшие глаза, мохнатые брови, черная бородка с большой проседью… Юлия Михайловна чуть не ахнула – до того походило это лицо на виденные не раз изображения Ивана Грозного.

– Господи!..

– Тс-с-с… – предостерегающе поднял палец старик. – Иди за мной, умница.

Он привел гостью обратно на кухню и приказал хромому:

– Открой…

В подполье стояли старинный тигельный печатный станок «бостонка» и пишущая машинка «ундервуд».

– Тут, деточка, и будешь работать, – сказал старик, – два раза в недельку. Два раза… Савелий сейчас тебе покажет и расскажет все.

Когда за Юлией Михайловной захлопнулась калитка, провожатый снова вынырнул из тьмы и подошел к воротам дома, возле которых всего несколько минут назад утешал посланницу доктора. Щелкнула зажигалка, на миг осветив следы валенок. Большие и маленькие… Провожатый нахмурился. Впрочем, к утру все занесет!.. Стоп! А это что?…

На снегу чернела рукавичка. Провожатый поднял потерю, сунул в карман, усмехнулся, не спеша перебрался через улицу и скрылся в буране.

Телеграфистка Филатова угодила на «сверхурочную» службу.

Работа была не очень обременительной – две неполных ночи в неделю. И несложной. Юлия Михайловна стала вести корректуру листовок деникинского «Освага», залетевших в Сибирь еще при Колчаке. Печатала выправленный текст на «ундервуде», отдавала в набор хромому служителю Савелию – и начинал греметь станок «бостонка».

Савелий оказался словоохотливым.

– Жил я перед революцией вполне даже порядочно, лавку завел. Наборщиком уж не работал… Потом в Бийек пришли краснюки, лавку отобрали, скот пограбили. Ну-к, что ж, осатанел я от злости, пожег все остатнее хозяйство и в горы ушел, а как переворот красным случился – подался в святые кресты, в дружинники, стал-быть.

Через Савелия узнала Юлия Михайловна фамилию старца – Владиславский, узнала и то, что до красных служил он начальником Новониколаевской почтово-телеграфной конторы и что «с нонешним начальником дружит, водой не разольешь, и с губпродкомиссаром у него удавкой завязано».

Валентина Сергеевна сказала о Владиславском откровенно:

– Так он же сумасшедший, голубушка!.. И беспощаден: все наши его очень боятся. У него свои опричники есть, только никто их не видит, не знает… Но все это между нами, дорогая… Я вас как мать предупреждаю.

Хромой же отзывался о хозяевах с мужицкой пренебрежительностью:

– Стара барыня!.. Только и умеет, что жрать да гадить. Ни ума у нее, ни сердца.

Юлия Михайловна постепенно убеждалась, что в тумане, созданном вокруг мрачного «Ивана Грозного», по существу, никакой мистики нет.

Она продолжала вести корректуру обновленных Дядей Ваней колчаковско-деникинских листовок, стучала по клавишам «ундервуда», шелестела бумагой и командовала подручному:

– Режьте этот рулон, Савелий.

Однажды хромой спросил:

– Правда, барышня, что папаша ваш – партейный?

Юлия Михайловна подтвердила. Хромой глубоко вздохнул:

– В таком разе в толк не возьму, какая нелегкая вас к нам занесла?…

А Юлия Михайловна и сама уже думала: зачем, кому нужны эти лживые листовки? Папка за обедом однажды достал из кармана листовку Юлочкиной работы – сразу узнала.

– В депо стала появляться антисоветчина – листовки. Глупые, сплошь вранье, рабочие хохочут. Вот прочти, Юлка, – и вынул из кармана подметную прокламацию.

Юлия Михайловна не выдержала, ушла к себе. Сидя на своей узкой девичьей кровати, ломала руки: что же делать, господи? Что делать?

Приближалась ночь со «сверхурочным» дежурством. Юлия Михайловна не пошла на Кабинетскую, пятнадцать. И на дневном дежурстве комиссару почтово-телеграфной конторы сказалась больной. Тот, взглянув на бледное лицо старшей телеграфистки смены, достал из кармана борчатки сверток: ломоть хлеба, жидко намазанный маслом и густо посыпанный солью.

– Тут же ешьте, при мне, товарищ Филатова. Не стесняйтесь. Голодно живете? Ничего, я попробую вам в Губпродкоме дополнительный паек добыть…

Мама поставила Юлочке термометр и ахнула:

– Так я и знала! Ты ж больна, – тридцать восемь!

Юлия попросила вызвать доктора Андрея Ивановича, заведующего Изопропунктом. Ей хотелось одним ударом разрубить все. Она уже представляла себе, как это будет: «Не могу я больше, доктор… не могу! Видите – заболела. Освободите меня от этого ужаса!»

Вместо Андрея Ивановича отец Юлии привез Правдина, опытного врача-коммуниста, старого товарища по охоте.

Оставшись наедине с больной, Правдин заглянул в припухшие Юлочкины глаза, обведенные синими полукружьями, и сказал:

– Эк глазищи!.. Ревете?

Юлия Михайловна застеснялась.

– Реву, доктор…

Доктор выслушал ее.

– Сердце ваше, милая барышня, дай бог каждому. – И снова заглянул в глаза. – А нарыв, безусловно, есть. Взрежем? Расскажите мне, что вас угнетает? Я не поп, конечно, но в некоторых случаях врачи чудеса делают!

Доктор был добродушен и говорил, казалось, о пустяках.

За дверью Правдин сказал родителям:

– Нервы… Живет здоровая нормальная женщина на вдовьем положении, а жизнь-то требовательная штука. Там я оставил ей порошки, пусть пьет. Денька через два – зайду.

Спустя несколько дней доктор встретился на заседании Губкома с Прециксом.

– Слушай, председатель, есть у меня пациентка одна, очень, понимаешь, нервная. Интересовалась, знаешь, доктором Николаевым. Заметь, докторов у нас много, а ей вот интересен бывший белогвардеец.

– Как фамилия твоей пациентки?

– Филатова. Дочь члена райкома Михаила Филатова.

– А-а-а! Вот ты про кого!.. Эту дамочку мы знаем, она сама по себе интересна, и без доктора Николаева.

Помолчав, Прецикс спросил:

– Очень нервничает?

– У меня такое мнение: есть у нее что-то на душе!

– Слушай, доктор, не смог бы ты свести одного человека с этой вдовушкой? Парень интеллигентный, видный, бывший офицер…

– У меня, что ли, на квартире посводничать?

– Хотя бы.

Прошло еще несколько дней, Юлия Михайловна успокоилась. Подпольный станок снова начал стучать…

Как-то в аппаратную телеграфа зашел завгорздравом Правдин. Передал несколько телеграмм с пометкой комиссара, накормившего недавно телеграфистку Филатову круто посоленным хлебушком. Покончив с телеграммами, доктор пригласил Юлию Михайловну:

– Завтра суббота, приходите ко мне. Жена устраивает вечеринку, будут хорошие, умные люди. Придете? Вам необходимо немножко развлечься.

Юлия Михайловна пришла.

В числе гостей там оказался высокий молодой человек в синем морском кителе. Представился:

– Пономарев. – И многозначительно добавил: – Впрочем, мы уже знакомы. Разрешите вернуть вам эту вещицу.

Юлия Михайловна вздрогнула: в руках у нее лежала рукавичка, потерянная в тот вечер, наполненный бураном и страхом.

Юлию вновь охватил ужас перед «высшей силой»…

Пономарев был внимателен и неотступен. Однажды он привел ее в тихий уединенный домик на Межениновской улице. Юлия Михайловна, снимая шубку в передней, уже решила: всё. Сейчас потребует расплаты…

Но в полутьме комнаты стоял человек со щеточкой солдатских русых усов – Прецикс. Пономарев принес два стула, поставил к столу.

– Пересядьте сюда, – сказал председатель Чека, указывая на один из стульев, и сам сел напротив.

Пономарев курил на диване.

– Вот и пришло время нам поговорить начистоту, товарищ Филатова, – вздохнув, мягко и грустно сказал Прецикс. – Довольно вам мучиться. Выкладывайте всё. Всё без утайки.

Опять плакала дочь паровозного механика Юлия Михайловна Филатова… Наконец сказала:

– Хорошо, товарищ председатель… Пусть меня убьют, но и верно, я не могу больше!..

Она рассказала все, что знала, начав с Иркутска.

Потом отвечала на вопросы и снова плакала. Прецикс, заложив руки за спину, ходил по комнате. Пономарев вел протокол.

– Вы, товарищ председатель, наверное, сейчас всех их арестовывать начнете… А они и в тюрьме убьют меня.

– С чего это вы о тюрьме заговорили? Вы думаете, что на основании заявления такой плаксы можно арестовать полсотни людей? А чем вы все это доказать можете?…

– Но я клянусь вам: все, о чем я говорила, – правда!

– Клятвы – в церкви. А у нас прежде всего – дело!

– Что же мне делать? – упавшим голосом спросила Юлия.

Председатель опять стал ходить по комнате, заложив руки за спину… Наконец круто остановился:

– Вот что, Филатова… Я хочу верить вам, хочу думать, что вы искренни… Ведь вы – дочь рабочего, черт побери! И ваш отец – коммунист.

– Что же мне делать, товарищ председатель? – повторила Юлия. – Я сделаю все, что вы прикажете!..

– Если так – добро! Давайте работать вместе… Сейчас я познакомлю вас, Филатова, с одной славной женщиной. Пойдемте вот сюда…

Они вошли в смежную комнату, и Юлия Михайловна зажмурилась. В комнате, над чайным столом, горела двадцатилинейная лампа-молния. Кипел самовар. Маленькая, хрупкая женщина, наливая Юлии Михайловне чашку чая, сказала деловито и ласково:

– Меня зовут Надежда Валерьяновна Седых. Мы будем встречаться здесь, на этой квартире.

Пономарев пояснил:

– Товарищ Седых – сотрудник Губчека. А теперь могу рекомендоваться и я: тоже сотрудник Губчека.

– Вы читали сегодня газету? – спросила Надежда Валерьяновна и подала номер «Советской Сибири». Юлия Михайловна прочитала: «…Сегодня по приговору Коллегии Губчека расстреляны за контрреволюционную деятельность…»

Длинный список был обведен красным карандашом.

– Знакомых у вас в этом списке нет? – поинтересовалась Надежда Валерьяновна.

– Н-нет…

Юлия Михайловна не заметила, как исчез из квартиры Прецикс, а Пономарев после чаепития сказал:

– Будете продолжать службу на телеграфе и на Кабинетской. Словом, все – как было. Раз в неделю, по пятницам, вечером будете встречаться здесь с Надеждой Валерьяновной, а когда ее не будет дома, – со мной. Мы оба в затоне работаем, а здесь меняемся: если погода морозная или буранная – я, хорошая погода – товарищ Седых… Общее же наше с вами задание, Юлия Михайловна, проследить, где хранятся листовки и как они попадают к населению… Понимаете?… Но – осторожность, осторожность и еще раз осторожность!..

Из этой квартиры Юлию Михайловну не провожали. Отец был дома. Юлочка бросилась ему на шею. Филатов, давно отвыкший от ласк дочери, поразился:

– Ты что это расчувствовалась? Ревела, ревела и вот – на!..

В кабинет председателя Губчека вошел дежурный комендант.

– Происшествие у нас, товарищи… Разрешите доложить? Этот тип, которого из затона привезли, повесился…

Чекисты бросились вниз. В подвальной камере на петле-удавке, сделанной из разорванных кальсонов, висел неизвестный, пойманный с листовками в затоне. Он перехватил себе вены осколком стекла и повесился.

– Видать, когда оконные стекла вставляли, обломок остался, – предположил дежурный комендант, – а может, на дворе подобрал: его на прогулку выпускали.

– Уберите труп, – приказал начсоч Новицкий.

Наверху Прецикс долго курил…

– Мазилы мы все!.. И наш комендант мазила! Не догадался до сих пор волчки сделать!..

– Но ты же сам запретил делать волчки, – напомнил Новицкий.

– Я – первый мазила!.. Все боимся на жандармов походить, а они, сукины дети, изображают мучеников… «за веру, царя и отечество»!

– На здоровье, – хмыкнул Новицкий.

– Какой черт, здоровье! Так и не удалось установить его личность.

– Товарищ предгубчека, сказать коменданту, что вы распорядились проделать волчки в камерах? – спросил дежурный.

– Не нужно! – председатель отмахнулся.

Там, где размещалась Новониколаевская Губчека, сейчас музей, но весь подвал сохранился в неприкосновенности: волчков в дверях так и не сделали.

Очень уж были принципиальные люди в то время: заводя тюрьмы, больше всего боялись самого слова «тюрьма». Долго пользовались словами-суррогатами: «домзак», «исправдом», «КПЗ».

Вечером Новицкий сказал председателю:

– Понимаешь, еще одна неприятность: часовой, стоявший на посту возле подвала, где сидел самоубийца, – исчез из наряда.

– Как – исчез?

– Сменился, сказал карначу, что идет за пайкой, и не воротился.

– Дезертировал?!.

– Да… И окно в камере разбито, а в углу обнаружили гайку.

– Гайку?…

– Самую обыкновенную гайку от ходка.

– Значит, самоубийца получил… приказ.

Гошка Лысов медленно и осторожно пробирался по доскам, проложенным на остатках дороги-зимника, соединявшего затон с городом.

Зимник уже подтаял и покрылся навозной жижей, а досок было мало, их растаскивали по ночам жители тех домиков-курятников, что лепились на склонах правобережного яра у Чернышевского спуска. Приходилось маневрировать, обходить полыньи, делать крюки. Наконец Гошка додумался: взвалил на плечи длинную тесину и продолжал движение при помощи этого переносного моста. Матрос уже прошел чуть не полдороги, как вдруг остановился и замер.

Из полыньи торчали… женские ноги в черных чулках.

Так Лысов нашел хозяйку конспиративной квартиры Надежду Валерьяновну Седых. Гошка остановил какие-то розвальни, вытащил труп из подмерзшего ледового крошева и привез на пристань.

Теперь Надежда Валерьяновна лежала на длинной скамье в кабинете ответкомиссара. С лица ее капала вода, и Гошке чудилось, что мертвая плачет…

Гошка бросился к. телефону, стал вызывать Губчека.

Весь вечер охранники шерстили Яренский затон, а в полночь к землянке Габидуллина подошла опергруппа Водной Чека.

Постоялец Габидуллиных, флотский инженер Пономарев, сказал Гошке не без ехидства:

– Тамарочки дома нет, чекист. Вместе с папашей отбыла в город по неотложному делу. Погулять с мамочкой интересуетесь?… Ничего не поделаешь – нетути. Вот чайком могу угостить, садитесь, комиссар.

Гошку взорвало:

– Д-документы!!!

Инженер Пономарев заглянул через Гошкино плечо, увидел охранников и понял.

– Документы вас интересуют?… Что ж, за документом дело не станет.

Инженер снял со спинки стула свой синий китель и распорол подкладку.

В руках у Гошки очутилась хорошо знакомая книжечка удостоверения Губчека.

Лысов пошатнулся. Оперся рукой о спинку стула, другой рукой сгреб свою тельняшку на матросской груди, широко открыв рот, стал хватать воздух, как вытащенная на лед рыбина…

Собравшись с духом, крикнул:

– Почему не являлся ко мне?

– Спокойней, спокойней, комиссар! Отпусти охранников.

Гошка посмотрел на двери:

– Идите, ребята, найдите Толоконского и ждите меня в бараке. Я скоро приду.

Когда захлопнулась наружная дверь землянки, Гошка не выдержал:

– Надежду Седых убили!.. Понимаешь, Надежду Валерьяновну!.. Я труп нашел.

Тут вскочил Пономарев:

– Надю убили?!. Врешь?…

– Труп нашел, говорю!..

Пономарев рывком стал надевать китель, шинель…

– Едем!.. Тут твоего Толоконского хватит. Едем тризну править по Надюше!..

– Куда?

– В Кривощеково. Ты не знаешь, главное – там… Приказывай запрягать, а я сейчас, в сарай татарский сбегаю.

Он принес круглую гранату «лимонку» и заложил капсюль.

– Едем, комиссар, едем!..

Была ночная темь в селе Кривощеково, был бомбовый гром в окно того домика, где финансировался бравый есаул Самсонов, и крики:

– Сдавайся, сволочь!

И револьверные сполохи с двух сторон…

А в затоне инженер Пономарев, налив себе и Гошке по стакану спирту, сказал:

– Хорошо, что мы с тобой, комиссар, нашли друг друга, и характеры у нас – одинаковые, а татарочку твою еще утром, вместе с папочкой, вызвали в город, в Губчека. И я думаю – осиротели мы с тобой, матрос… Выпьем, что ли, а то засну.

Но выпить не удалось: в землянку вошли Новицкий с Матвеевым.

– Обоим – сдать оружие!.. Матвеев, веди их к подводе. В городе доложи председателю и – в подвал негодяев, на Коллегию, за самоуправство и срыв агентурной разработки!..

По дороге Матвеев сказал:

– Страсть озлился начсоч!.. Лучше винитесь с места в кальер, а то и впрямь могут шлепнуть!..

Мстители пригорюнились.

Но Прецикс заменил Коллегию двадцатисуточным арестом.

– Отбывать будете по частям. Сейчас первая порция – семь дней… Времени нет, контра одолела совсем, а то я бы вас, голубчики, и верно – на Коллегию!.. Через две недели вторую порцию – пять суток… Посади их в «советскую», – сказал Прецикс дежкому, – и выдай две ложки, но еды только одну порцию давай. А то зажирели, махновцы!..

Добыча, обнаруженная в кривощековском домике, была обильной. Новицкий, воротясь в город, доложил председателю:

– Склад винтовок в Кривощеково – сорок пять штук, два «максима» и патронов – гибель. И деньги, золото.

Председатель позвал коменданта:

– Скажи тем нашим субчикам, что сидят в «советской», мол, я им полсрока скостил.

На глухой Переселенческой улице некий человек в рваном тулупишке повстречался с «Иваном Грозным» и пошел с ним рядом.

– Хозяюшку большевистской конспиративки умиротворили, – сказал человек в тулупе, – начальник «опричнины».

– Царствие небесное, во блаженном успении вечный покой!.. Не шумно сотворили?

– Отнюдь. Купель. Но есть очень плохие вести… Чекачи взбесились: разгромили кривощековскую явку. Убиты «седьмой», «тринадцатый», «пятый» и мадам Фитингоф.

– Ишь ты! Дознались! Что еще? – его лицо побагровело.

– Чека разгромила какую-то группу, тоже работавшую с листовками. Чужие. Одного из арестованных – в тюрьму, а потом не на Коллегию, а в гражданский трибунал. Будет жить, следовательно.

«Иван Грозный» встал как вкопанный:

– Ты не оговорился?

– Никак нет. Я же вам докладываю: очень неприятное…

– Почему же его не ликвидировали? Даром боевка хлеб жрет! Бабенку смогли, а того – недосуг?!. Ступай, скажи доктору: его сектор обгадился!

Шаг у «Ивана Грозного» сразу прибавился. Он выпрямился и шел по плахам деревянного тротуара, гулко стуча посохом.

«Ну, коли так, дам и я вам, совдепские, праздничка!»

У Дяди Вани был повод освирепеть: вторая антисоветская группа, которую выявили чекисты, была не автономной, а тщательно изолированным резервным филиалом эсеровского Центра, о котором даже самые близкие из окружения Дяди Вани не знали.

Но Дядя Ваня прекрасно знал, что если Чека помиловала кого-то – значит, было за что.

Дома он стукнул посохом об пол – трижды. Из подполья появилась труженица Юлия.

– Поедешь в Барнаул, – заявил он. – Вот тебе пропуск. А на пристани доктор Андрей Иванович передаст чемодан и все расскажет. Поезжай с богом, деточка.

Пароход «Братья Плотниковы» отвалил от баржи, служившей дебаркадером. Доктор Андрей Иванович прощально помахал фуражкой, и к Юлии Михайловне подошел капитан Артамонов.

Он предложил даме пройти в каюту. Достал бутылку коньяку, налил себе и пассажирке по стопочке. Выпив свою, прикрыл стаканчик продырявленной серебряной монетой с ликом двух царей. Спросил, прищурясь:

– А нет ли у вас такого же рубля с дырочкой?

Юлия Михайловна порылась в чемоданчике, достала портмоне, извлекла точно такой же рублевик и, слегка покраснев, спросила:

– Вам для какой цели, капитан?

– Нумизматикой занимаюсь, – Артамонов расхохотался. Спрятал бутылку и широким жестом обвел крохотную служебную капитанскую каюту буксирного парохода. – Располагайтесь, барышня! Вот ключ, а я уже переселился к помощнику… Ужин скоро принесут, уборная в конце коридора, душевая там же, если пожелаете. Имею честь!..

Дверь каюты щелкнула, и Юлия Михайловна осталась одна.

Перечитала свой командировочный мандат:

Подписали двое: начальник Сибопса и комиссар. Бумажка – подлинная, самая настоящая…

«Саботаж карается Ревтрибуналом…» Юлия Михайловна задумалась. Да, Чека сильна, но и подполье, пожалуй, не слабее… Ох, как подумаешь, что кто-то следит за каждым твоим шагом, опять сердце леденит проклятый страх!

В каюту принесли ужин в ресторанных судках, хороший, совсем довоенный ужин, но Юлия Михайловна есть не могла и вышла на палубу.

Там было по-весеннему холодно, река несла тяжелые серо-свинцовые волны, и пароходные колеса шлепали по ним с какой-то тупой деловитостью. Речная весна только с берега в ледолом – радостна, а на волне да на ветру – ну ее к богу, сибирскую речную весну!..

Юлия Михайловна перешла к подветренному борту. Из штурвальной рубки донесся голос капитана Артамонова:

– Правей держи!.. Правей, говорю!.. Не знаешь, где правая, где левая, сволочь безрукая?!

«Как он груб, этот капитан!..» – подумала Юлия Михайловна.

Вернулась в каюту, легла на рундучную койку, задремала и уже сквозь дремоту услышала: каютная дверь щелкнула и вошел Артамонов. Пьяный…

– Только пикни – придавлю и за борт!..

В Барнауле Юлию Михайловну поселили в благонамеренной интеллигентной семье. Так Юлочка совершенно для себя неожиданно была подключена к одной сугубо канцелярской работе: подполье стало деятельно готовить к печати «Список судов Обь-Иртышского бассейна». Официально это издание понадобилось для справок о силовых данных пароходов и о тоннаже несамоходного флота. Судовые формуляры большей частью пропали в гражданскую войну, а суда – большевики переименовали. Уполномоченные Сибопса разъехались по затонам – собирать сведения, у кого из бывших судовладельцев и что именно отобрали большевики. Рабода была недолгой.

«Список судов» крохотным тиражом вышел в девятьсот двадцать первом году – его и сейчас можно отыскать в больших библиотеках Сибири как библиографическую редкость, но мало кто знает о политическом значении этого старинного издания…

Перед маем двадцатого года новониколаевские чекисты обезвредили еще одну, третью, подпольную организацию в «Красных казармах». Это была военщина, целью своей ставившая разложение Красной армии. Первомайский парад задумано было превратить в мятеж, да ничего не вышло. Господа офицеры не смогли убедить солдат выйти в учебные окопы и встретить огнем чекистский отряд. Хотя в «Красных казармах» служили преимущественно недавние колчаковцы, оставленные советской властью на пополнение трудармии, они категорически отказались воевать снова.

– Хрен вас знает, что это вы, господа, задумали! – возмутился председатель солдатского комитета, только на секретном заседании узнавший, что он находится среди членов подпольного комитета «Союза Возрождения». – Отказываемся! Хватит с нас! Сами защищайте свой золотой погон, коль охота пришла!

Солдатский председатель бросился к телефону, заорал в трубку: «Давай особый отдел!» Но член «Союза Возрождения» Арнольдов выстрелил в строптивого из браунинга, пуля пришлась в позвоночник, и солдат повис на телефонном проводе. Таким, безжизненно повисшим, и нашел его Гошка Лысов, участвовавший в операции.

Операция прошла мгновенно и быстро.

Узнав и об этом, Дядя Ваня помрачнел. Хотя офицерская организация действовала сама по себе, независимо от Дяди Вани, все равно – скверно! «Еще и этих военных дураков перебили!.. Ну, будет же и вам фейерверк, господа комиссары! Будет!..»

В ночь на первое мая тысяча девятьсот двадцатого года Новониколаевск загорелся. Пожары вспыхнули одновременно во всех четырех городских районах.

Всю ночь каланча била набат, всю ночь слышалась стрельба, всю ночь пожарные обозы метались через весь город, и было много неразберихи, паники, бестолковщины.

Утром Первого мая пожары поутихли. Над городскими площадями носился пепел и остро пахло гарью. Чекисты, вконец измученные бессонной ночью, рассматривали оперативную сводку.

– Шестнадцать, восемнадцать, девятнадцать… – водил пальцем по списку пожарищ Прецикс.

– Не трудись, уже сосчитано, – Новицкий махнул рукой. – Всего двадцать один!

– Слушай, а ты обратил внимание, что горели только наши учреждения, заводские строения и личные дома коммунистов?

– Обратил. И убитых – порядочно. Отметь. Суматохой сволочь пользовалась! Слушай, председатель… Не пора ли шарахнуть по городу? Поставить всю парторганизацию под ружье, перебрать засевших в городе мерзавцев и стрельнуть!

Прецикс серьезно посмотрел на Новицкого.

– Как это стрельнуть? Ты – что?! Допустим, проведем мы еще одну облаву и где-нибудь обязательно нарвемся на сборище, и даже на вооруженное сопротивление, откроем очередной тарарам… А толку что?

– Какой же тебе еще толк нужен?

– Слушай, начсоч, давай думать. Мы, не разобравшись, начинаем активизировать свою работу, и они сейчас же откликаются и бьют нас хлеще, больнее, чем мы их!

– Так в чем же логика, товарищ предгубчека! Ты не тронь меня, я тебя не трону?

– Не горячись, ты меня не понимаешь. Я хочу сказать что? Я хочу сказать, что мы не по коню, а по оглоблям хлещем. Надо покончить с практикой разгрома отдельных звеньев, она ничего не дает… Пожары в ночь на Первое мая – это у них не система. Мщение. Вспыхнула злость у главарей за провалы, вот и организовали серию поджогов. Надо верхушку брать! Всю! Сразу!.. А кто из нас имеет опыт в агентурной работе?… Не научились мы еще работать, вот эта сволота нас круг пальца и обводит! Опять же базу нашу возьми: что у нас в этом городишке? Сухарный завод, Трудзавод, где могильные ограды куют, да депо – маловато же!

– Кстати, и на станции во время пожара много вагонов уничтожено, три маневровых паровоза вышли из строя и один «декапод», а в тупике найден труп сцепщика.

– Кто он?

– При трупе оказался партийный билет, да только… фальшивый. А в спине три пули, и керосином несет – спасу нет! Теперь того и жди очередной листовки – «коммунисты-поджигатели». Я приказал арестовать начальника станции и охранников, дежуривших ночью на путях.

– Приказал арестовать, а теперь прикажи освободить.

– Это почему? Я дал задание срочно закончить следствие и – на Коллегию! К стенке подлецов!

– Снова начнется сказка про белого быка: мы им в зубы – они нам под микитки! Еще не хватает, чтобы они нас транспортными катастрофами порадовали… Освободи, освободи, пожалуйста!..

– Эх, товарищ Прецикс, товарищ Прецикс!

– Приказываю освободить!..

– Слушаюсь!

Из Барнаула домой Филатова добралась каким-то другим пароходом.

Подходя к своему дому, Юлия Михайловна прибавила шаг.

У ворот толпились соседи, набежавшие с улицы, как это бывает, когда в доме большая беда.

Мать бросилась ей на шею:

– Нет у нас больше папы, Юлия!..

В комнате пахло ладаном. Михаил Макарович лежал на двух столах, составленных вместе, накрытый простыней… В завозне сосед-плотник строгал доски.

Юлия, шатаясь, подошла к столу, подняла простыню и повалилась на пол: обгоревшее лицо отца было страшным.

Когда на Переселенческой занялось обжещитие, Михаил Макарович первым прискакал с водовозкой, еще до пожарников полез по лестнице на второй этаж, а стропила и рухнули. Не сразу, а только после того, как приехали пожарники, вытащили кое-как старика из-под углей.

Эти печальные подробности осунувшаяся и подурневшая Юлия узнала от Пономарева на очередном свидании с ним.

– Не могу я, товарищ Пономарев, омерзела мне работа в их подполье… омерзела…

Он пожал плечами и, прощаясь, участливо сказал:

– Потерпите, Юлия Михайловна.

После взбалмошной неровной весны лето сразу ударило жарой. Небо с полудня затягивалось пыльным маревом, и солнечный диск даже в зените казался раскаленным медяком: доплюнешь – зашипит. Колыванцы день-деньской лазили в холод погребов, где таились крынки и логушки с пенистым квасом, от которого зубы ломит.

Встречаясь, тропинские, вьюнские, скалинские мужики жаловались на жару.

– Пекло, язви ее в погоду!.. О хлебушке сердце тоскует…

– Насчет хлебушка – зря… Сев поздний нонче был, и дед Силантий, слышь, всё дождя ворожит. А вот косить бы – в самый раз!..

– Сказывали, в Ревкоме уже делянки отводят.

– Получше, поди, коммуне?

– Дык, оно, как сказать… Власть ихняя. У хлеба не без крох…

Пятого июля по Колывани и по ближнему селу Вьюны пошли десятские. Оповещали: завтра – сходка на площади, советская власть объявит, кому где махать литовкой.

Некоторые богатеи оказались дальновидными.

Перед сходом явился в Ревком Губин. Заявил Предтеченскому:

– Я, Андрей Николаевич, подумал-подумал и рассудил так: пес с имя, с моими лугами! Отдайте бедняцкому сословию – пущай пользуются. Коль жизнь пошла по-новому – надо кончать это занятие: друг у дружки из горла куски рвать. Пущай косят мою землицу. А я стар уже, да и платить батракам нечем… Так и объявите на сходе, Губин-де жертвует свою землицу в пользу неимущего, так сказать, пролетариату…

Предтеченский обрадовался: меньше раздоров, – но стоявший тут же председатель комячейки Ваня Новоселов сказал:

– Нам жертвователей не надо! Мы свое возьмем без жертвователей! Как решит Ревком – так тому и быть с твоей земелькой, Михаил Дементьевич, а у самого тебя нынче голосу для таких решениев нет. До свиданья, купец, кланяйся своим, не забывай наших…

Сход в Колывани начался рано и сразу стал бурным и бестолковым: орали, сучили кулаками, в иных месгах огромной площади даже тузили друг друга – было немало пьяных.

Шныряли цыгане: сказывают, коммунисты отобрали у самостоятельных мужиков сенокосы, а раз так, лошадок им продавать придется, кормить-то нечем… Цыгану пожива…

Напрасно ревкомовцы кричали сельчанам о сознательности, уверяли, что никаких решений о конфискации сенокосов у мужиков нет, что это – провокация кулаков. Страсти накалились.

Волревкомовцев стащили со стола, избили и посадили под замок в подвал.

Тут и появился на столе Губин.

Опираясь на плечо Базыльникова, стоявшего пониже, на табуретке, и истово крестившегося, Губин зычно гаркнул на всю площадь:

– Помолчите!

И махнул белоснежным платком.

– Объявляю большевистскую власть низложенной! У-ра, граждане, Христос воскресе!

Пьяный сход встретил губинские слова восторженным ревом.

Михаил Дементьевич еще два раза взмахнул белым платком, и на площадь из-за поворота вылетела на рысях полусотня. Конники выстроились перед трибуной-столом.

Командовавший отрядом председатель вьюнской Кредитки, бывший белый подполковник Комиссаров, приподнялся на стременах, крикнул:

– Поздравляю с падением большевизма! Довольно кровопийцам купаться в крестьянском горе! Хватайте своих коммунистов! В городе уже идут бои, бьют насильников-большевиков! С нами бог!

Перед строем конников появилась повозка, с которой глядело в толпу дуло ручного пулемета.

На стол поднялся в полном облачении священник Тропинской церкви Василий Ливанов:

– Да воскреснет бог и расточатся врази его! Во имя господне – бейте супостатов-большевиков, чада любезные! Не щадите ни старого, ни малого – на челе их печать антихристова!..

Толпа ринулась к волостной милиции. Оттуда брызнули редкие выстрелы, но горстка милиционеров ничего не могла сделать. Полегли милиционеры во главе с помощником начальника Седьмого (Колыванского) отделения Новониколаевской Горуездной милиции Алексеем Ивановичем дедовских, не пожелавшим сдаться на милость бунтовавшей орды. Да и орда эта, обезумевшая от ярости и уже пролившейся крови, не думала о пленении продотрядников и милиционеров. Не стреляли: топорами рубили, крушили стальными ломами черепа особо ненавистных беспартийных активистов.

В толпе то здесь то там появлялся Иннокентий Харлампиевич Седых, и не то чтобы подговаривал к убийствам, а лишь напоминал каждому:

– Ледовских-то ить энто у тебя, Пахомушка, ведро самогона-первача наземь выплеснул и четверти-посудины – о кирпичи!

Или:

– Плачет баба-то фадеева. А когда сам Василий Абрамович у вас нетель со двора увел в мясозаготовки, небось и твоя Семеновна сколь слез пролила?…

Когда милиция была перебита, Иннокентий Харлампиевич пришел домой, покрестился на кержацкий складень и скомандовал Дашке:

– Настрадался народ-от… дичает… Не зря святые отцы рекли во время оно: мне отмщение – аз воздам сторицей. Плесни-ка, Дашутка, из заветного логушка стакашек. Опрокинуть надо за начало дела народного. Да собери на стол по-праздничному. Конец анчихристу большевицкому – миром навалились мужики! Офицерья понаехало невесть откель. Губин правду баит: барину мужицкая кровь в усладу… Поскакали отряды наши в Тропино, и в Паутово, и в Ояше дадут коммунистам жару, в Кубовой, в Вандакуровке, в Дубровино – везде наши. Ну, садись сама, наливай, кума!..

К вечеру побоище приутихло: кто-то разнес по деревням приказ – всех коммунистов свозить в Колывань.

– Судить будем вероотступников окаянных! – разъяснил мужикам Базыльников. – Так что, граждане, боле не утруждайтесь!

Коммунистов, связанных, окровавленных, везли в Колывань.

Восьмого июля десятки волостей уже были полностью в руках восставших…

– Васька, – позвал Жданова Губин, – езжай на моем тарантасе в Дубровино с вершними цыганятами, наведите там наше, мужицкое земство.

Но оказалось, что и в Дубровинской волости советская власть уже пала. Разделенные Обью Старое и Новое Дубровино тоже полыхали в огне восстания. Возвратясь в Колывань, Жданов доложил Губину:

– Там уже управились с коммунией, в Дубровине-то. Комитет организован, а председателем избрали лесничего Бородаевского, ну и прочих, которые наши, – членами комитета.

– Коммунистов-то всех побили?

– То-то, что нет, Михаил Дементьич. Такое у их дело вышло: как село захватили, наши стали кричать, что, мол, надо и комбед, и актив, и коммунистов под корень, а мужики дубровинские – ни в какую: сперва-де судить надо! Особливо председателя волревкома Глушкова за его поборы да притеснения. А тут, в аккурат, пароходы снизу подошли. «Богатырь» пассажирский да еще буксир какой-то с баржей. Дубровинский комитет распорядился всех, которые с волости свезены, коммунисты да активисты, посадить на тот «Богатырь», вывесть пароход на простор повыше села и потопить, чтоб, значит, ровно котят, и второе дело – фарватерь загородить; если красные с Новониколаевска сунутся – пути нет.

– Ат безмозглые!.. Ну, ври дале. Что вышло с энтим планом?

– Так и сделали. Вывели пароход на фарватерь, а капитан, не будь дурак, заместо чтоб топиться, развернулся и вжарил вниз.

– Ат болваны! Сами всю свою вражину своими же руками выпустили!.. И господин лесничий? Сиганул, поди?

– Нет… он наш. А про конвойных, которые были наряжены на тот пароход, – ни слуху ни духу. И пароход – с концом.

– Так… – тяжело сказал Губин. – С концом, говоришь, пароход? Нет, голубок, теперь не с концом, а с началом… Коммуны сколь на пароходе было посажено?

– Вроде полсотни, сказывали дубровинские…

– Так. А второй пароход, который с баржей, говоришь?

– Тот в Ташарах стоит. И баржа там. А команда с его сбежала в лес. И пустить машину некому: все мы люди не работные, с машинами не свычные…

Спит мятежное село Колывань, вкусившее дармового вина: главарь мятежа Михаил Дементьевич приказал все наличное вино, отобранное у самогонщиков советской милицией, раздать жителям.

Возле милицейского амбара установилась очередь. Двое добровольцев били днища у логушков, скалывали горлышки с четвертей. Была определена мера – каждому крынка, но пей тут же, не сходя с места. Постановили: домой не носить, а кто по второму разу полезет причащаться дармовщинкой, – бить по сусалам! Определяли нечестность по запаху. Коль запашистый, вдругорядь в хвосте пристраивается, – в зубы его! И в очереди было спокойно, но когда самогон кончился, начали бить виночерпиев: дескать, утаили.

Спит село, пропахшее кровью и перегаром.

Но дозоры и секреты в кустарниках вокруг села бодрствуют.

Задами, огородами пробирался к отчему дому Николай Седых, однако угодил на секрет.

– Никак, Микола, воротился? – окликнул его старший секрета. – Ну-ну, вали! Старик-то, поди, заждался. Только ты, слышь, Миколай Накентьич, в дом-то не торопко входи, без шума.

Напарнику секретчик сказал с сожалением:

– Эх, нельзя с поста уходить!

– Чего? – спросил напарник.

– Приставление будет. Взглянуть ба…

Николай перемахнул через забор, подошел к крыльцу и прислушался.

Тихо…

Разулся, поставил сапоги возле крылечной балясины, осмотрелся. У стайки луна вызвездила плотничий топор.

Прикинул топор на руке. Незнакомый топор, новый, видать, купил тятенька.

Скрипнул зубами и нащупал скважину в бревне: там, хитроумно спрятанный, лежал крученый ремешок, потянешь – брусок залома беззвучно выйдет из скобы. Сам же придумал – вот и сгодилось.

Обошел все комнаты: пусто. Дверь в отцовскую горницу была открыта, луна заполнила своей призрачной зеленью все углы.

Отец и Дашка разметались на кровати, скинув одеяло, спали. Николай смотрел, смотрел, смотрел…

Потом поднял топор…

Зачем-то вытянув вперед руки, Николай, босой, брел по селу… Его окликнул конный патруль самсоновцев.

– Стой! Кто таков?

Но Николай бросился бежать вдоль улицы. Пьяный самсоновец догнал его и – шашкой сплеча. Утром Губин, узнав, что главный подручный, мудрый Иннокентий Харлампиевич, найден зарубленным вместе с любовницей, сказал назначенному начальником милиции Ваське Жданову:

– Отыграл свое, кобелина! Варнак был, по-варнацки и сдох.

Васька Жданов дополнил доклад:

– Ночью самсоновцы зарубили еще Кольку Седых…

– И энтому – туда дорога. Весь род был пакостный да лукавый. Батька метался то к тентим, то к энтим, и сынок недалеко ушел, вероотступник… Прикажи зарыть их на кладбище.

– А хозяйство?

– Раздай. Скажи, что выморочное, что народная власть обездоленным дарит.

– Да какие ж у нас в селе обездоленные?…

– И то… Прибери добро в свою милицию, а избу вели спалить…

Дядя Ваня, узнав о начавшемся вне сроков восстании, приказал хромому кучеру Савелию запрягать и – прямехонько в Изопропункт, хотя это и выходило за строгие рамки конспирации. Приехав, на чем свет стоит разделал доктора Андрея Ивановича, не углядевшего за сельским своим сектором, и тотчас исчез, напомнив доктору о существовании боевки.

Вечером восьмого июля Андрей Иванович вызвал к себе Рагозина-Галагана. Сказал, сохраняя внешнее спокойствие:

– Дядя Ваня относит эту колыванскую Вандею целиком на ваш счет. Вы недоглядели за мужичьем, но разбираться в этом я не намерен. Приказываю: немедленно пробирайтесь в Колывань и ликвидируйте это преждевременное выступление. Можете трахнуть там кого следует; особенно опасен сейчас мой вьюнский коллега земский врач Соколов. Недооценили мы эту фигуру, а он вертел мужичьем, как хотел. Вы знаете, что Соколов в прошлом член «Союза Михаила Архангела», черносотенец, а ныне состоит в Иркутском «Союзе возрождения»? Офицеров, основавшихся в местных Кредитных товариществах, перекупите. Если есаул Самсонов, несмотря на наше соглашение, ввязался в авантюру, – столкните лбами с Комиссаровым. Словом, видно будет на месте, но тем или иным путем надо спасать положение. Иначе – разгром. Наш разгром, Александр Степанович. И Дядя Ваня не простит нам провала…

Юлия Михайловна заболела тифом, целый месяц металась в бреду, плакала, разговаривала с мертвым отцом, вымаливала у него прощение, как в детстве.

Однажды ночью дежурный комендант Губчека снял трубку телефонного аппарата, сказал председателю:

– Тут к вам барынька просится войти. Филатова фамилия.

Трубка ответила:

– Выпиши пропуск и сам проводи!

Юлию Михайловну знобило. Кутаясь в шаль, она прошла в кабинет Прецикса.

– Вы меня, товарищ председатель, не ругайте за то, что я конспирацию нарушила. Дело в том… что я сейчас… убила одного мерзавца.

Прецикс вздрогнул: неужели она своего старикашку пришибла? А что? Вполне возможно: такие экзальтированные натуры от крайней трусости переходят к безумной храбрости, от сугубой осторожности – к самым безответственным поступкам.

Прецикс усадил посетительницу на диван:

– Да вы успокойтесь.

– Я спокойна, товарищ председатель. Ну, убила подлеца и убила… И вот к вам пришла…

– Да кто он?

– Капитан парохода Артамонов.

Прецикс покрутил ручку телефона.

– Новицкий? Немедленно – ко мне… Рассказывайте, Филатова, как это случилось! Артамонов действительно убит? Может быть, вы его только ранили? Где это произошло?

– Произошло в нашем доме… Я одна сейчас живу: мама и брат уехали в деревню корову покупать, у нас корова пала. Приходит этот мерзавец, говорит, что у него распоряжение от доктора Николаева навестить меня. Прошелся по комнатам, видит, никого нет, и набросился, как тогда на пароходе. А у нас возле кровати, под ковром, всегда висел револьвер, папин, так и остался… Я схватила и… в рожу ему!

– Немедленно на квартиру, Новицкий! Пока темно – организуй вывозку трупа сюда.

Юлия Михайловна достала револьвер из-под шали, положила на стол.

– Папин… Я не хочу сейчас домой.

– Хорошо. Посидим, поговорим, пока мой заместитель у вас дома побывает.

– Мне сейчас не хочется разговаривать, товарищ председатель.

– Просто полежите, отдохните…

Спустя час в кабинет снова вошел Новицкий:

– Всё, как она рассказывает. Труп я привез. Нашли при нем парабеллум, карточку сочувствующего РКП (б) и еще одну бумажку, довольно интересную. Читайте.

Прочитав интересную бумажку, Прецикс протянул ее Филатовой.

Юлия Михайловна тоже прочла:

– Кто это «четвертая»? – спросила Юлия Михайловна.

– Да вы, товарищ Филатова. Вы и есть «четвертая»!

– Господи! Значит… Артамонов приходил, чтобы…

– Конечно. Выходит, как-то пронюхали, что Филатова – наш человек?

На столе тревожно забил телефон – несколькими очередями подряд, с короткими интервалами.

Новицкий поднял трубку.

– Агент со станции Чик.

– Что там еще? – спросил Прецикс.

– В Колывани – мятеж. Комячейка перебита, cоветская власть низложена. В село вошла банда Самсонова. К нам выехал специальной дрезиной Новоселов – председатель ячейки, единственный коммунист, которому удалось уйти от расправы.

– А, черт! Прохлопали!.. Собери всех сотрудников в приемной. Никакой паники, никаких мальчишеств! Информация короткая и – все по местам, пулеметы – на точки, по расписанию. Юлия Михайловна, пишите заявление: «Прошу принять на работу в Губчека и зачислить на должность по вашему усмотрению…» Написали? Давайте сюда.

Прецикс наложил резолюцию и постучал в стенку секретарю Ломбаку, а когда тот вошел, передал заявление:

– Оформи приказом на должность вместо погибшей Седых, а потом накорми ее, дай поспать и на спецаппарат посади: она телеграфистка. Дальше: всех сотрудников переведи на казарменное положение, раздай на руки винтовки… Понял? А я в Губком, надо парторганизацию ставить в ружье. За меня – Новицкий. До свидания! Товарищ Филатова, никуда не выходите, иы теперь сотрудник Чека, и ваша телеграфная служба переносится к нам, на прямой провод с Томском…

В Губчека недоумевали: как же так? Почему раньше известного чекистам срока – семнадцатого сентября? По всем донесениям, сводкам и перехваченной переписке главарей эсеровских очагов, в Барнауле, Семипалатинске, Кустанае, Петропавловске, Кургане должны были начать одновременно, и в этом была предполагаемая сила восстания – в организованности, в массовости, а тут вдруг – колыванцы высунулись в одиночку.

Первой и главной ошибкой Губчека было непонимание стихийности мятежа: организацию его уже привыкли связывать только и исключительно с деятельностью местного, новониколаевского эсеровского Центра. А все дело было в том, что трое кулаков – Губин, Потапов и Базыльников – перехватили у эсеров инициативу. Восстание заполыхало раньше сроков, намеченных новониколаевцами. Локальную, но серьезную вспышку надо было во что бы то ни стало и быстро потушить.

Каждая сторона решила сделать это по-своему. Эсеры послали гасить колыванский пожар Галагана-Рагозина; советская власть готовила пароход с чоновцами.

В Новониколаевске было введено осадное положение. Раздали партийцам винтовки на руки, каждые два часа проводились поверочные сборы. Командиры ВОХРа – военком Территориального батальона Васильев, начальник округа Одинцов и командир роты Зиберов – с ног сбились, готовя заслон для города.